Текст книги "Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия"

Глава 35
Потеря
К востоку от Ахена, Германия
4 апреля 1945

Капитан Уолтер Хачтхаузен и его помощник сержант Шелдон Кек, хранители памятников 9-й армии США, ехали в сторону передовой – в расположенный между Эссеном и Ахеном «Рурский котел», чтобы проверить донесение о найденном там алтаре. Хачтхаузен, общительный сорокалетний холостяк, все еще не оправился от полученных в Лондоне ран. Музейный консерватор Кек поступил на военную службу в 1942 году, когда его сыну Кеки было всего три недели. С тех пор Шелдон не видел семью, но его жена Кэролайн, тоже музейный служитель, стойко переносила разлуку и трудности. В 1930-е годы она училась в Берлине, где еда была дефицитом, работы не было вообще, повсюду царила коррупция. Каждый месяц около пятнадцати студентов университета, в который она ходила, кончали жизнь самоубийством. Ей дважды приходилось слышать речи Гитлера, и у нее до сих пор мурашки бежали по коже, когда она это вспоминала. Конечно, она ждала мужа домой, но понимала, насколько важным делом он занят. К тому же, рассуждала она, все равно первые несколько лет маленький Кеки не может даже осознать, что отца нет рядом.

– Не слишком здесь много машин, – заметил Кек.

Они уже минут тридцать были в пути и, кажется, заплутали. От карт, как всегда, не было особого толку, ведь по большинству дорог – либо совсем разбитых, либо с очень плотным движением – невозможно было проехать. Хранители памятников терялись не впервой, но обычно на своем пути они видели джипы, танки, грузовики и прочий фронтовой транспорт. Здесь же было совершенно пусто.

– Надо спросить у кого-нибудь дорогу.

Союзнических военных постов им не встретилось, но вскоре Хачтхаузен заметил американских солдат, выглядывавших из-за дорожного ограждения.

– Слава богу, – сказал он, тормозя.

Но стоило ему нажать на тормоз, грянул пулеметный огонь. Шелдона Кека на пассажирском сиденье оглушило взрывом. Одновременно какая-то тяжесть прижала его к полу. Он успел разглядеть, как из-за ограждения выбегают американские солдаты, а потом мир потемнел и исчез. Он помнил только, как чьи-то дружеские руки тащили его в окоп.

Когда Кек очнулся, он увидел, что их джип буквально изрешечен пулями. Солдаты мало что знали, сказали только, что Хачтхаузена увезли на «скорой помощи», что «из ушей у него шла кровь, а лицо было белым как снег».

Два дня Шелдон Кек провел, рыская по полевым госпиталям в поисках своего начальника. Никаких новостей: раненые с личным номером его друга в госпитали не поступали. В конце концов он нашел его – но не среди раненых, а в списке погибших. Уолтер Хачтхаузен был задет пулеметным огнем и скончался на дороге к востоку от Ахена. Это его тело упало на Кека, закрыв от пуль. Так Хачтхаузен спас своему помощнику жизнь – об этом Кек и его сын будут помнить до конца своих дней.

Известие о смерти Хачтхаузена, как до этого Рональда Бальфура, постепенно доходило до всех сотрудников ПИИА. На фронте было всего девять офицеров, и вот погиб уже второй. Реакцией стали молчание и задумчивость – тихая, как шаги офицера, приближавшегося к небольшому домику в Дорчестере, штат Массачусетс, чтобы сообщить престарелой матери Уолтера Хачтхаузена, что ее единственный сын никогда не вернется домой.

«Он был чудесным малым, – много месяцев спустя писал Уокер Хэнкок своей жене Сайме, опасаясь, что работу Хачтхаузена забудут, – и искренне верил, что каждый человек изначально стремится к добру. Билл [Лесли] был его старинным приятелем и знал его лучше меня, но я с теплом вспоминаю, как Хачтхаузен относился к своему долгу на этой войне. <…> Здания, которые он, молодой архитектор, надеялся построить, никогда не будут возведены <…> но те немногие – и друзья, и враги, – кто видел его за работой, благодаря ему останутся лучшего мнения о человечестве».

Глава 36
Незабываемая неделя
Меркерс, Германия
8–15 апреля 1945

Спустя два дня после смерти Уолтера Хачтхаузена, 6 апреля 1945 года, за спинами двух сгорбленных женщин, бредущих по пыльной немецкой дороге, возник американский джип.

– Здравствуйте, дамы, – сказал один из сидящих в нем военных полицейских, не снимая палец со спускового крючка. – Вам известно про комендантский час? Приказ генерала Паттона.

Тут он заметил, что одна из нарушительниц режима беременна.

Дамы оказались «перемещенными лицами из Франции» и шли в ближайший город Кизельбах, к акушерке. После допроса в Управлении начальника военной полиции 12-й армии США, убедившись, что они говорят правду, полицейские вызвались отвезти их в город. Подъезжая к Меркерсу, водитель заметил ходы в горном склоне и спросил, что за шахту они проезжают. Женщина указала на дверь в горе и сказала:

– Or.

По-французски – золото.

Полицейские притормозили:

– Or? Вы уверены?

Женщины кивнули:

– Lingots d’or. Золотые слитки.

Два дня спустя, 8 апреля 1945 года, в шахту прибыли Роберт Поузи и Линкольн Керстайн, хранители памятников 3-й армии США. Не найти вход было невозможно. Каждые несколько шагов они проходили мимо очередного солдатского караула, вдоль узкой дороги выстроились противовоздушные орудия. Поузи прикинул, что на страже стояли человек сто, но чем дальше он шел, тем больше было инспекционных постов и караулов. В итоге он оценил количество солдат в полбатальона (двести–триста человек). На самом же деле Меркерс охраняли два батальона пехоты и части еще двух танковых батальонов.

Лифт был забит офицерами, присланными из штаба во Франкфурте определить сумму золота и валюты. Он пах серой и скрипел, как деревянные ступеньки старой лестницы. Вскоре уши Керстайна заболели от давления.

– Какова глубина шахты? – спросил он у лифтера.

– Двадцать одна сотня футов, больше шестисот метров, – ответил один из офицеров. – Лифтер, между прочим, фриц. Ни слова не понимает по-английски.

– Надеюсь, он не из СС.

– Не волнуйтесь, рядовой. Тут кругом полно генералов. Вы ему совсем не нужны.

Лифт открыл двери, и перед ними развернулась сцена из дантовского «Ада»: тьма, тени, бегающие туда-сюда люди, туман, вода, проволока, металлическое оборудование, раскинувшее насекомоподобные щупальца, офицеры отдают лающие приказы, и каждый звук многократно отражается эхом от каменных сводов. Горело всего несколько ламп, отбрасывая на стены причудливые тени, и в их свете был виден белый налет на руках и шеях солдат. Людей и оборудование обливали из шлангов, и вода собиралась на полу грязными лужами. Влажность стояла такая, что Керстайн промок за несколько секунд. Он вытер лоб, затем помассировал заболевшее горло.

– Здесь минеральные соли, – сказал кто-то, протягивая им повязки, – наденьте платки и дышите через них. Когда выйдете на поверхность, протрете этим сапоги. Соленая вода будет разъедать кожу весь день.

Они прошли мимо еще нескольких караулов и группы солдат, разбиравших брошенную рядом с лифтом кучу бумажных купюр. За неделю до этого немецкие банковские чиновники попытались вывезти деньги, но было пасхальное воскресенье, и на железнодорожной станции никто не работал. За горой купюр находился артиллерийский окоп, обложенный мешками с песком, в нем сидели два молчаливых солдата в пуленепробиваемых касках. А за окопом виднелась тяжелая стальная дверь в хранилище. Ключа, видимо, не нашли, поэтому в метровой толщины стене была пробита дыра. Поузи и Керстайн пробрались к входу. Первым увиденным внутри был американский офицер, позирующий для фотографий с каской, набитой золотыми монетами, в руках. Они оказались в зале № 8, знаменитой нацистской кладовой.

Линкольн Керстайн взглянул вверх. Над его головой сиял отраженным светом сотен огней необъятный каменный потолок. Он прикинул: комната была не меньше сорока пяти метров в длину, без единой опорной колонны, и еще двадцать поперек. Высота? Метров, наверное, шесть, посредине с потолка свисал ряд ламп. За огнями виднелись рельсы. В дальнем конце комнаты было несколько вагонов, в которые грузили коробки. Поначалу штабеля коробок не произвели на Поузи большого впечатления, и только потом он понял, что дело в перспективе. Они были выше солдат, нагружавших вагоны. Пол перед коробками был заставлен одинаковыми мешками: коричневыми, размером с буханку хлеба, перевязанными сверху. Они были выстроены рядами четыре на пять, по двадцать мешков в отсеке, между отсеками – дорожка. Керстайн попытался сосчитать количество отсеков, но без успеха. Последние были так далеко, что мешки сливались в единую массу. И каждый из десятков или даже сотен тысяч мешков был набит золотом.

В соседней комнате хранились произведения искусства, по большей части картины. Некоторые были упакованы в ящики, другие – в подписанные коробки с замками и откидывающимися крышками, третьи – просто завернуты в коричневую бумагу. Немало картин просто запихали стоймя в деревянные стеллажи, словно дешевые постеры в магазинах. Керстайн осмотрел их. Чудесная марина с далекой шхуной работы Каспара Давида Фридриха была испорчена прорехой на небе, но остальные вроде не пострадали.

– Не так уж и много на фоне всего остального, – сказал Поузи.

– О, это далеко не все, – с усмешкой сказал проходивший мимо офицер. – Там внизу еще километры туннелей.

Но остальные проходы не впечатляли так, как зал № 8. В них было пустынно, да и клаустрофобия от пребывания в каменном коридоре глубоко под землей давала себя знать. Воображение Керстайна рисовало ему тайные немецкие мины, заложенные специально, чтобы подорвать в туннеле и запереть в подземной могиле незадачливых искусствоведов. Нацисты, думал он, завлекли нас сюда, как убийца с бочонком амонтильядо в рассказе Эдгара Аллана По заманил в подвал свою жертву.

– Интересно, сколько над нами сейчас тонн грязи? – спросил Керстайн, протискиваясь сквозь узкий проход. Он вспоминал маленькую шхуну Каспара Давида Фридриха, затерянную под необъятным небом.

– Хуже, чем солдатам в этих туннелях, – ответил Поузи, – пришлось только шахтерам, которые их прорыли.

Он не знал, что было и кое-что похуже: все эти тонны золота и произведения искусства нацисты перенесли под землю, используя принудительный труд восточноевропейских евреев и военнопленных.

Постепенно до сознания хранителей начало доходить, какие несметные богатства спрятаны в шахтах Меркерса. Скульптуры, наспех упакованные в ящики, вместо подписи – вырванные из музейных каталогов фотографии. Древние египетские папирусы в железных коробках, которые соли шахты разъели до состояния мокрого картона. Древнегреческие и римские антики, византийские мозаики, восточные ковры, папки с бесценными документами в кожаных и клеенчатых переплетах. В ничем не примечательной, чуть ли не подсобной комнате они нашли оригинальные резные доски к серии гравюр Альбрехта Дюрера «Апокалипсис» 1498 года. И новые и новые ящики с картинами: Рубенс, Гойя, Кранах… И полотна менее известных мастеров…

– Какой тут беспорядок! – удивился Керстайн. – Все периоды и стили вперемешку, шедевры вместе с современными работами, разные музеи… Что здесь происходило?

– Их упаковывали по размеру, – объяснил Поузи, указывая на ровный строй картин в одной из коробок.

Вечером они покинули шахту и вернулись во Франкфурт, чтобы доложить о своих находках. С ними был майор Перера, офицер 3-й армии, которому поручили оценить количество золота и валюты в шахте. По первоначальным подсчетам, сообщил Перера, в шахте найдено 8198 золотых слитков, 711 мешков с американскими золотыми двадцатидолларовыми монетами, 1300 мешков золотых изделий, сотни мешков иностранной валюты и 2,76 миллиарда долларов в рейхсмарках, прочих валютах, серебре и платине. А также станок, который немецкое правительство использовало для печатания купюр. В шахте также был обнаружен банковский чиновник, герр Вайк, который подтвердил, что все это составляло большую часть национальной сокровищницы Германии.

Согласно предварительной оценке, доложил Поузи, все произведения искусства прибыли из Берлина. Их паковали небрежно, впопыхах, очевидно, просто хватали все, что могли унести. И все же в шахте хранились тысячи произведений искусства, и, судя по всему, ни одно из них не было украдено из других стран.

На следующее утро Роберт Поузи позвонил Джорджу Стауту. Командир ПИИА британский ученый Джеффри Уэбб как раз оказался в Вердене на встрече со Стаутом, и Поузи предложил им обоим немедленно приехать. А сам отправился с Керстайном в соседний Хунген, в который недавно вошла 3-я армия. Спустя несколько часов в замке Браунфельс, воздвигнутом как крепость в 1246 году, они обнаружили собрание первопечатных книг, древних рукописей и священных еврейских текстов, которого хватило бы, чтобы составить коллекцию небольшого музея. Все эти материалы были украдены для исследовательского института главы Оперативного штаба рейхсляйтера Альфреда Розенберга, целью которого было доказать неполноценность еврейской расы.

«Думаю, лучше написать короткое скучное письмо, чем не писать ничего, – писал Поузи тем вечером жене Элис. – Дело в том, что я так занят весь день на работе, что вечером падаю с ног, и у меня нет сил, даже чтобы изложить пару мыслей на бумаге. Шестнадцать часов в день без выходных не оставляют мне свободного времени».

Конец войны близился; труд хранителей памятников становился все важнее, а времени и возможностей рассказать родным о том, что с ними происходило, было все меньше.

* * *

Джордж Стаут прибыл в Меркерс 11 апреля 1945 года. Он только что вернулся из хранилища в Зигене, где с трудом уговорил командира 8-й пехотной дивизии выставить соответствующую охрану. Стаут предполагал, что едет в полузаброшенную шахту. Но в Меркерсе кишмя кишели офицеры союзников, немецкие проводники и специалисты всех отделов Службы по связям с гражданской администрацией и населением. Теперь охрана насчитывала почти четыре батальона (больше 2000 человек), один батальон призвали с фронта. Но все равно казалось, что солдат меньше, чем военных корреспондентов. Как писал Керстайн: «Благодаря тому, что произведения искусства <…> стали придатком к золотому резерву рейха, история была невероятно раздута в прессе». Иными словами, репортерам и дела не было до величайших произведений искусства Германии, и они постоянно перевирали факты: например, называли знаменитую скульптурную голову царицы Нефертити мумией. Полная шахта нацистского золота! Против такого соблазна не мог устоять ни один сочинитель газетных заголовков. Паттон пришел в бешенство, узнав, что весть о находке просочилась в прессу. Но сделать ничего уже было нельзя. Армейская газета «Звезды и полосы» в течение недели каждый день писала о Меркерсе, и журналисты всего мира следовали ее примеру. Спустя три дня разразилась новая сенсация – обнаружена еще одна набитая ценностями шахта Мерседес! Только спустя время выяснилось, что новая шахта – всего лишь искаженное название старой.

Стауту приказали явиться в 15.00 без вышестоящего (британского) офицера Джеффри Уэбба. Уэбба не допустил в шахту финансовый отдел Службы по связям с гражданской администрацией. Стаут приехал в 14.55 в джипе, предоставленном 3-й армией. Его немедленно провели к подполковнику, который выписал ему пропуск, но велел не отлучаться без дальнейших указаний. Кругом было полно сотрудников финансового отдела. В 21.15 прибыл полковник Бернстайн, финансовый советник Эйзенхауэра в Службе по связям с гражданской администрацией в военном правительстве, и сообщил Стауту, что тот назначен офицером ПИИА, отвечающим за всю операцию. Когда Стаут попробовал возразить против исключения своего начальника Джеффри Уэбба, Бернстайн показал ему письмо от Паттона, назначавшее финансиста ответственным за всю шахту. Спорить не приходилось: это была американская операция, и британским офицерам сюда было нельзя. И не просто американская операция, а финансовая. А это важнее искусства.

Мрачный Стаут, отправив Линкольна Керстайна сообщить Джеффри Уэббу неприятное известие о том, что Паттон не желал видеть в шахте «проклятых англичашек», провел остаток вечера, допрашивая доктора Шаве, немецкого библиотекаря, который показался ему «грубым и мстительным».

На следующий день Стаут встретился с доктором Паулем Ортвином Раве, немецким историком искусства, который с 3 апреля жил на территории шахты вместе со своей семьей, личной библиотекой и великолепной коллекцией ковров. Пресса называла Раве заместителем директора Прусских государственных музеев, на самом деле он просто служил помощником директора. Но и мелкой сошкой его нельзя было назвать. Увлеченный профессиональный музейщик, он решительно отказался вступить в НСДАП, поэтому и не мог продвигаться по карьерной лестнице.

В начале войны, объяснил Раве, сокровища немецких государственных музеев были изъяты из залов и помещены в банковские хранилища и противовоздушные убежища в Берлине и окрестностях. В 1943 году, когда Берлин начали бомбить союзники, Раве впервые предложил вывезти коллекции. Его обвинили в пораженчестве и намекнули, что такие мысли могут стоить ему жизни. И все же на следующий год он попробовал снова – его опять не стали слушать, вновь пригрозив смертной казнью. И только когда до города дотянулась советская наземная артиллерия, разрешение на вывоз произведений искусства в Меркерс было получено. Четыреста слишком больших для перевозки картин – включая работы Караваджо и Рубенса – пришлось оставить в берлинских убежищах, а вместе с ними бесчисленное количество скульптур и древностей. Раве прикинул, что понадобится восемь недель на то, чтобы перевезти остальное, – ему дали две. Последняя партия груза прибыла 31 марта 1945 года. Пять дней спустя в район вошла 3-я армия.

– Две недели на то, чтобы перевезти всю эту гору шедевров, – заметил Стаут, когда Раве закончил свою историю. – Это роскошь. Нам дали шесть дней.

* * *

Верховный Главнокомандующий экспедиционных сил Дуайт Эйзенхауэр, командующий 12-й группой армий США Омар Брэдли, командующий 19-м корпусом Мэнтон Эдди и Джордж Паттон, неукротимый титан 3-й армии, вылетели в Меркерс поздним утром 12 апреля. Там их встречал генерал-майор Отто Вейланд, глава тактического авиационного командования. Вместе со своими помощниками и немецким лифтером генералы погрузились в лифт и отправились на 640 метров вниз в главную шахту Меркерса. Несколько минут они медленно спускались в кромешной темноте и тишине – только едва слышно поскрипывал лифтовый кабель.

– Если веревка сейчас оборвется, – пошутил Паттон, – армию США ожидает волна повышений.

– Ладно, Джордж, хватит, – раздался в темноте голос Эйзенхауэра. – Никаких шуточек, пока не вернемся на поверхность.

Спуск в калийный рудник – как и в соляной, и в медный, и в любой другой немецкий рудник – нельзя было назвать приятной прогулкой. Это были работающие рудники, а не туристические достопримечательности: с узкими неровными и тесными проходами и устаревшим, дышавшим на ладан оборудованием, на ремонт которого не хватало ни людей, ни материалов. Поскольку немцы предпочли прятать свои сокровища в безопасности самых глубоких шахт, солдатам приходилось сначала на полкилометра спускаться вниз, а потом еще столько же идти по боковым коридорам. Существование в постоянной темноте глубоко под землей без карт, с помощью которых можно было бы ориентироваться в проходах, – испытание не для слабонервных. Да к тому же большинство этих шахт находились в районах, подвергавшихся активным бомбардировкам и обстрелам, выводившим из строя электричество. В них было темно, холодно и сыро.

Поэтому, разумеется, генералы старались закончить инспекцию побыстрее. В зале № 8, где уже не осталось никого, кроме необходимого персонала, они осмотрели ряды золотых слитков и банкнот стоимостью в миллионы долларов. В следующей комнате быстро проглядели картины. Паттон решил, что они «стоят не больше трех баксов – разве что на стенку бара повесить»; в действительности перед ним была коллекция известного на весь мир Берлинского музея кайзера Фридриха. В прочих залах располагались склады СС: золотые и серебряные блюда и вазы, расплющенные молотом для удобства хранения, и даже коридоры были забиты украшениями, часами, серебряной посудой, одеждой, очками и золотыми портсигарами, – последние крупицы необъятных запасов, которые СС еще не успели отправить на переплавку. Там было восемь мешков золотых колец, в большинстве своем обручальных. Открыв один из мешков, солдат запустил туда руку и вынул целую пригоршню золотых коронок. Их сдирали с зубов у жертв холокоста.

– Ну и что нам делать со всеми этими трофеями? – спросил Эйзенхауэр за обедом, имея в виду немецкие золотые слитки и банкноты.

В своей обычной грубоватой манере Паттон ответил, что он потратил бы их на оружие или на золотую медаль «каждому сукину сыну в 3-й армии». Генералы посмеялись, но вопрос был совсем не риторическим. К большому беспокойству Стаута и других хранителей, Бернстайн действовал так, как будто все в шахте, включая произведения искусства, было захваченной у врага военной добычей. Пройдут месяцы, прежде чем он откажется от этой идеи.

Беззаботность окончилась навсегда в тот день, когда генералы отправились в Ордруф, первый нацистский рабочий лагерь, освобожденный американскими солдатами. Ордруф не был лагерем смерти, как Освенцим, туда не посылали «нежелательных лиц» на уничтожение, а просто изнуряли работой до смерти. Генералы в сопровождении свиты в молчании брели по лагерю.

«Еще до того, как мы вошли в лагерь, – писал генерал Брэдли, – нас захлестнул запах смерти. В неглубоких могилах было набросано больше трех тысяч голых истощенных тел. Другие просто лежали там, где их настигла смерть. По пожелтевшей коже, обтягивающей их выступающие кости, ползали вши. Проводник [союзников] показал нам следы свернувшейся крови там, где умирающие от голода пленники пытались прогрызть внутренности мертвых… От отвращения я потерял дар речи. Смерть здесь была так изгваздана разложением, что это одновременно ошеломляло и оглушало нас».

Несколько выживших узников, похожих на скелеты, вышли вперед на негнущихся ногах и отдали честь проходящим генералам. Генералы шли в ледяном молчании, крепко сжав губы. Некоторые их помощники, даже ожесточенные войной, не скрывали слез. Непробиваемый генерал Паттон по прозвищу Кровь-и-Кишки отбежал за барак, где его вывернуло наизнанку.

Каждый американский солдат, считал Эйзенхауэр, каждый из тех, кто не побывал на этой войне, должен был это видеть. «Утверждают, что американский солдат не знает, за что он сражается. Теперь по крайней мере он будет знать, против чего он борется».

Паттон выразился, по обыкновению, прямо: «Никогда не поверишь, что за ублюдки эти фашисты, пока не увидишь эту чумную дыру своими глазами».

Только в полночь утомленный двумя удивительными и страшными прогулками генерал Паттон наконец отправился спать. Перед тем как выключить свет, он посмотрел на часы и увидел, что они остановились. Включив радио, чтобы узнать точное время, он услышал последние новости: скончался президент США Франклин Делано Рузвельт.

* * *

Пока генералы осматривали главные залы Меркерса, Стаут обходил близлежащие шахты. Во всем руднике было больше пятидесяти километров туннелей и с десяток входов. Никакого перечня находившихся в шахтах произведений искусства не существовало, но у доктора Раве был список музеев и коллекций, откуда их привезли. Первым прибыло собрание Берлинского музея, и его сложили в шахте Рансбах. Раве счел состояние шахты неудовлетворительным, и следующий груз отправился в Меркерс. Стаут переживал, что Меркерс с его высокой влажностью и соляными испарениями – не лучшее место для хранения произведений искусства. Но в Рансбахе сломался лифт, и он даже не сумел осмотреть шахту.

Да и кроме этого дел было невпроворот. В шахте Филипсталь Стаут обнаружил собрание справочников и карт. Линкольн Керстайн спустился в шахту Менценграбен, где тут же отключилось электричество, и он остался один в полной тишине и темноте глубоко под землей. «Вместо того чтобы пешком подниматься обратно на высоту двух Эмпайр-Стейт-Билдингов, – писал он домой, – я изучил огромный склад формы для люфтваффе и забрал себе в качестве сувенира парашютный ножик».

Утром 13 апреля Джордж Стаут набросал список материалов, необходимых, чтобы подготовить произведения искусства в шахтах к эвакуации: коробки, ящики, папки, тысячи погонных метров упаковочной бумаги. «Нечего и рассчитывать на то, чтобы все это получить», – полагал он.

Когда наконец заработал лифт, Стаут спустился в шахту Рансбах вместе с малосимпатичным доктором Раве. Она была почти в два раза глубже главной шахты в Меркерсе, к тому же намного теснее. И большую ее часть заполняли книги. Стаут подсчитал, что здесь хранилось более миллиона томов, если не все два. Сорок пять ящиков из Берлинского музея стояли на том же месте, где их оставил Раве. Некоторые оказались вскрыты, кое-что украдено, но главные работы Дюрера и Гольбейна были все еще здесь. А вот собрание костюмов из Государственной оперы было разграблено основательно.

– Русские и поляки, – проворчал один из их немецких проводников.

Стаут понимал, что он имеет в виду русских и польских рабов-заключенных, и не мог осуждать их за кражу.

Вернувшись в Меркерс, Стаут узнал от Бернстайна, что планы изменились. Эвакуация была перенесена с 17 апреля на 15-е. «Поспешная процедура, – записал Стаут в своем дневнике, – которую пытаются оправдать военной необходимостью».

«Военная необходимость» – это было громко сказано. Пожалуй, больше подходило «военное удобство» – то самое, о котором Эйзенхауэр предупреждал еще в первых приказах об охране памятников культуры. Генерал Паттон рвался вперед и не собирался оставлять четыре батальона для охраны полной золота шахты. Да и у Бернстайна были причины торопиться. В конце февраля на ялтинской конференции Рузвельт, Черчилль и Сталин поделили между собой Германию. Меркерс вместе со всеми сокровищами попал в советскую зону. Если советские войска придут до того, как шахту эвакуируют, – а ходили слухи, что американские передовые патрули в Центральной Германии уже несколько раз натыкались на красноармейцев – то все ее содержимое заберет себе СССР, и понятно почему. Страна потеряла миллионы человек в жестокой и опустошающей войне: 1,5 миллиона погибших только при осаде Сталинграда. Среди советских войск, огнем и мечом прокладывающих себе путь внутри Германии, были так называемые трофейные бригады, которым было поручено найти и захватить ценное имущество врага. Потери своего народа Сталин собирался возместить золотом, серебром и произведениями искусства.

* * *

В 00.30 15 апреля Джордж Стаут закончил составлять план эвакуации в Меркерсе. Раздобыть материалы для упаковки ему так и не удалось, поэтому он реквизировал со склада люфтваффе, обнаруженного Керстайном в шахте Менценграбен, тысячу курток из овечьей кожи, которые немецкие офицеры носили на русском фронте. Большая часть сорокатонного груза произведений искусства будет завернута в эти куртки, после чего работы распределят по эпохам и стилям и организуют в соответствующие собрания. Он встретился с полковником Бернстайном, и они договорились, что, поскольку тяжелым золотом нельзя забивать грузовики доверху, ящики с картинами и золотые слитки будут грузиться вперемешку. Погрузка начнется через час, в 02.00, за тридцать шесть часов до назначенного срока. К 04.30 произведения искусства, которые уже были в ящиках, вынесли на поверхность и погрузили в машины. «Нет времени на сон», – записал Стаут. Теперь ему надо было подготовить дорожные накладные и подробные инструкции для разгрузки и хранения предметов искусства во Франции.

В 08.00, за час до отправления первой колонны, Стаут занялся неупакованными картинами. Он собирался вынести их на поверхность – в здание для временного хранения, но даже с командой из двадцати пяти человек это оказалось невозможно. К полудню его команда увеличилась до пятидесяти человек, и Стаут решил упаковывать картины под землей. К сожалению, управляться с большими ящиками оказалось непросто, особенно учитывая творившуюся в шахтах суматоху. Армейские джипы, которые спустили вниз, чтобы перевезти золото, заблокировали многие проходы. Их выхлопы отравляли воздух, а редкие хлопки двигателя отдавались в каменных коридорах многократным зловещим эхом. Золото обливали из шлангов, чтобы смыть налипшую на металл соль рудника, и в ведущей к лифту главной шахте воды было по колено. Повсюду носились солдаты с пригоршнями денег, мешками золота и предметами античного искусства в руках, и Стауту ничего не оставалось, как делать всю работу под землей, чтобы его люди могли трудиться, не теряясь в общей суматохе.

В 00.05 16 апреля Джордж Стаут доложил командованию: «Все картины доставлены на поверхность, рассортированы в три места назначения. Все коробки доставлены на поверхность, рассортированы в два места назначения. Работы, оставшиеся в ящиках под землей, перегруппированы, сложены и готовы к погрузке в лифт». Погрузка в Рансбахе началась в 08.30, погрузка в Меркерсе на полчаса позже, в ней было задействовано семьдесят пять солдат и пять офицеров. В 13.00 к ним на помощь привели военнопленных. В 21.00 все картины были погружены. Стаут отправился в шахту Дитлас, в которую вел подземный туннель из главной шахты в Меркерсе, и обнаружил там оборудование для фотографирования, современные картины и стеллажи архивов. На одном стеллаже из Веймара значилось: 933–1931 – здесь хранилось целое тысячелетие городской истории. «Осмотр окончен в 23.00, – писал Стаут, – вернулся в Меркерс, поужинал, доложил о результатах».

Художественная колонна – 32 десятитонных грузовика с караулом моторизированной пехоты и воздушным прикрытием – выдвинулась во Франкфурт в 08.30. Записи Стаута были лаконичны: «Сложная разгрузка. Очень помог Л. Керстайн. Все работы проводили 105 ВП [военнопленных] в плохом состоянии здоровья. Организовано временное хранение в 8 комнатах на первом этаже и одном большом зале под землей». Список Стаута насчитывал 393 картины (не в ящиках), 2091 коробку, 1214 ящиков и 140 работ по ткани – без малого все художественное собрание Германии. «Работа закончена, зона оцеплена в 23.30».

«В последний раз, когда я их видел, – писал в своих воспоминаниях об операции Линкольн Керстайн, – лейтенант Стаут с серьезным видом вертел аэрометром во всех углах их нового дома, определяя влажность воздуха». Он не спал почти четыре ночи подряд, но работа, как всегда, была выполнена в срок.

«Мне стыдно, что я не смог написать тебе в эти пять дней, – писал Стаут Марджи 19 апреля в своей обычной сдержанной манере. – Я был очень занят <…> работой необычной и даже чудной в соляных рудниках в километре под землей. Кое о чем ты прочитаешь в газетах. То, что газеты об этом прознали, – большая ошибка, которая могла дорого нам стоить. Теперь всякая огласка, конечно, под запретом, так что большего я тебе не сообщу.