Текст книги "Неандертальский параллакс. Гибриды"

Глава 7

Наша сила – в нашей жажде чудес, в нашем любопытстве, в нашем пытливом духе…

– Всё в порядке? – спросила Вероника Шеннон через наушник у Мэри в ухе. – Вам удобно?

– Всё хорошо, – ответила Мэри в маленький микрофон, прицепленный к блузке. Она сидела в мягком кресле в затемнённой комнате размером с совмещённый санузел. Стены, как она успела заметить до того, как выключили свет, были покрыты маленькими поролоновыми пирамидками, предположительно, чтобы подавлять внешние шумы.

– Отлично. Всё должно быть совершенно безболезненно – однако, если вы захотите прервать эксперимент, просто скажите.

На голове Мэри была надета конструкция, изначально, по-видимому, бывшая жёлтым мотоциклетным шлемом, с соленоидами по бокам на уровне висков. Шлем был подключён с помощью пучка проводов к стойке с оборудованием, стоящей у одной из стен.

– Окей, – сказала Вероника. – Начинаем.

Мэри думала, что услышит жужжание или ощутит покалывание за ушами, но ничего такого не было. Просто темнота, тишина и…

Внезапно Мэри почувствовала, как у неё напряглась спина и сгорбились плечи. Кто-то был здесь, в этой комнате, вместе с ней. Она не видела его, но чувствовала, как его взгляд буравит ей затылок.

Это смешно, подумала Мэри. Простое внушение. Если бы не все эти предварительные разговоры, она наверняка ничего не почувствовала бы. Это ж надо, на какую ерунду людям удаётся найти гранты. Это не более чем салонный фокус, и…

И вдруг она поняла, кто это – кто был с ней в этой комнате.

И это был не он.

Это была она.

Мария.

Мария.

Дева.

Матерь Божья.

Она не могла её видеть, не по-настоящему. Это был просто яркий-яркий свет, движущийся перед ней, – но такой свет, на который ничуть не больно смотреть. И всё же она знала, кто это, была уверена: чистота, покой, доброта, мудрость. Она закрыла глаза, но свет не пропал.

Мария.

Та, чьё имя она носит, и…

И тут Мэри-учёный вышла на первый план. Конечно, она видит Марию. Если бы она была мексиканцем по имени Хесус[26]26
  Хесус – Jesús – по-испански Иисус. (Прим. пер.)


[Закрыть] – она бы, наверное, увидела самого Христа. Будь её имя Тереза, она наверняка бы увидела Мать Терезу. Кроме того, они с Понтером говорили о Деве Марии не далее чем вчера, так что…

Но нет.

Нет, это не то.

Неважно, что говорит ей мозг.

Её разум знает, что этот свет – что-то другое.

Её душа это знает.

Это Мария, мать Иисуса.

А почему нет? – подумала Мэри Воган. Только потому, что она здесь, в университете, в лаборатории, внутри испытательной камеры?

Мэри всегда скептически относилась к сообщениям о происходящих в наши дни чудесах, но если чудеса и правда происходят, то, наверное, Дева Мария может появиться где угодно?

Ведь появилась же она в португальской Фатиме.

И во французском Лурде.

И в мексиканском Гуадалупе.

И во вьетнамском Лаванге.

Так почему не в Садбери, Онтарио?

Почему не в кампусе Лаврентийского университета?

И почему не для того, чтобы поговорить с ней?

Нет. Нет, следует воззвать к скромности здесь, в присутствии Богородицы. К скромности, по её примеру.

Но…

Но всё же разве это настолько бессмысленно – что Дева Мария является к Мэри Воган? Мэри побывала в ином мире, мире, не знавшем Бога-Отца, мире, не видевшем Иисуса Сына Божьего, мире, которого не касался Святой Дух. Разумеется, Марии из Назарета любопытно взглянуть на того, кто это совершил!

Чистое и простое присутствие сдвинулось влево от неё. Не прошло, а просто сдвинулось – паря, не касаясь земли.

Нет. Нет, здесь нет никакой земли. Она находится в подвале здания. Здесь нет земли.

Она в лаборатории!

И транскраниальная магнитная стимуляция воздействует на её мозг.

Мэри снова закрыла глаза, зажмурила их изо всех сил, но это ничего не изменило. Божественное присутствие никуда не пропало, она по-прежнему его чувствовала.

Чудесное, чудесное присутствие…

Мэри Воган открыла рот, чтобы заговорить со Святой Девой, и…

И внезапно её не стало.

Но Мэри ощущала подъём, какого не помнила со дня своего первого причастия после конфирмации, когда, в первый и единственный раз в своей жизни, она по-настоящему ощутила, как дух Христа входит в неё.

– Ну как? – спросил женский голос.

Мэри проигнорировала вопрос – грубое, незваное вторжение в её грёзы. Она хотела насладиться этим моментом, продлить его… хотя непередаваемое ощущение рассеивалось, словно сон, который ты пытаешься перевести в область сознательных воспоминаний, прежде чем он окончательно ускользнёт…

– Мэре, – произнёс другой, более низкий голос, – тебе нехорошо?

Она знала этот голос, голос, который она когда-то страстно желала услышать снова, но сейчас, в это самое мгновение, пока это мгновение длится, она хотела лишь тишины.

Но момент быстро проходил. Через несколько секунд дверь в камеру распахнулась, и свет – яркий, слепящий, искусственный – проник в неё снаружи. Вошла Вероника Шеннон, за ней следовал Понтер. Женщина сняла шлем с головы Мэри.

Понтер склонился к ней и своим коротким широким пальцем провёл Мэри по щеке. Потом убрал руку от щеки и показал Мэри – палец был мокрым.

– Тебе нехорошо? – повторил он.

Мэри только сейчас осознала, что у неё из глаз текут слёзы.

– Мне хорошо, – сказала она. А потом, осознав, что «хорошо» даже и близко не описывает то, что она чувствует, добавила: – Лучше всех.

– Ты плакала? – сказал Понтер. – Ты… ты что-то почувствовала?

Мэри кивнула:

– Что это было? – спросил Понтер.

Мэри глубоко вдохнула и посмотрела на Веронику. Эта женщина ей уже успела понравиться, однако Мэри не хотелось делиться своими переживаниями с прагматиком и атеистом, которая, конечно же, спишет всё на результат подавления активности её теменной доли.

– Я… – начала Мэри, сглотнула и начала снова: – Вероника, вы построили замечательный прибор.

Вероника расплылась в улыбке.

– Рада слышать. – Она повернулась к Понтеру: – Вы готовы попробовать?

– Конечно, – ответил он. – Если я смогу получить представление о том, что чувствует Мэре…

Вероника протянула шлем Понтеру и сразу поняла, что имеется проблема. Шлем был рассчитан на нормальную голову Homo sapiens – с высоким лбом, уплощённую в направлении от лица к затылку, с незначительным надбровьем или вовсе без него, голову, содержащую в общем случае немного меньший по размеру мозг.

– Похоже, вам он будет тесноват, – сказала Вероника.

– Давайте попробуем, – ответил Понтер. Он взял шлем, перевернул его и заглянул внутрь, словно оценивая его ёмкость.

– Может быть, если ты будешь думать о чём-нибудь маленьком… – сказал Хак, компаньон Понтера, через внешний динамик. Понтер бросил на левое предплечье сердитый взгляд, но Мэри рассмеялась. Идея о том, что «от мыслей голова пухнет», похоже, родилась не только на этой Земле.

Наконец, Понтер всё же решил попытаться. Он снова перевернул шлем, водрузил его себе на голову и начал тянуть его вниз, протискивая в него череп. Он действительно сидел очень плотно, но внутри была мягкая подкладка, так что последним усилием Понтер умял поролон достаточно, чтобы освободить место для затылочного бугра.

Вероника стояла перед Понтером, осматривая его, словно клерк LensCrafters[27]27
  Североамериканская сеть фирменных салонов оптики. (Прим. пер.)


[Закрыть], подбирающий клиенту очки, потом немного поправила шлем.

– Вот так хорошо, – сказала она наконец. – Теперь повторю то, что уже говорила Мэри: это не больно, и если вы захотите прервать опыт, просто скажите об этом.

Понтер кивнул и тут же поморщился: задний край шлема врезался ему в затылок.

Вероника повернулась к стойке с аппаратурой. Она понаблюдала за дисплеем осциллоскопа, потом что-то подправила на панели управления.

– Какие-то помехи, – сказала она.

Понтер на мгновение растерялся, потом сказал:

– А, должно быть, мои кохлеарные импланты. Через них компаньон может общаться со мной без звука, если есть необходимость.

– Вы можете их отключить?

– Да, – ответил Понтер. Он откинул крышку компаньона и что-то сделал с открывшимися под ними управляющими штырьками.

Вероника кивнула:

– То, что надо, – помехи исчезли. – Она посмотрела на Понтера и ободряюще улыбнулась: – Ну, Понтер, садитесь.

Мэри уступила дорогу, и Понтер уселся в кресло спиной к ней.

Вероника вышла из испытательной камеры и жестом пригласила наружу Мэри. В камеру вела массивная металлическая дверь, и Веронике пришлось налечь на неё всем телом, чтобы закрыть; Мэри заметила, что кто-то прикрепил к двери бумажку с надписью «Чулан Вероники». Закрыв дверь, девушка прошла к своему компьютеру и принялась двигать мышкой и щёлкать клавишами. Мэри следила за ней с любопытством и через некоторое время спросила:

– Ну как? Он что-нибудь чувствует?

Вероника слегка пожала своими узкими плечами:

– Это невозможно узнать, если только он сам не скажет. – Она указала на подключённые к компьютеру колонки: – Его микрофон включён.

Мэри посмотрела на закрытую дверь камеры. Часть её надеялась, что Понтер почувствует в точности то же, что и она. Даже если он отбросит это всё как иллюзию – а он, без сомнения, сделает именно это, – по крайней мере, он будет способен понять, что происходит с теми многими, кто чувствовал присутствие чего-то сверхъестественного на протяжении всей истории Homo sapiens.

Конечно, он может ощутить присутствие пришельца. Кстати, странно: они с Понтером говорили о стольких вещах, но вот вопрос о том, верит ли он в инопланетян, как-то ни разу не возникал. Может быть, Понтеру как неандертальцу идея о жизни на других планетах так же чужда, как идея бога. В конце концов, какие бы то ни было свидетельства существования внеземной жизни полностью отсутствуют, по крайней мере, в той версии реальности, в которой живёт Мэри. Народ Понтера поэтому мог бы заявить, что вера в подобное – это ещё одно нелепое суеверие…

Мэри продолжала смотреть на закрытую дверь. И всё же, наверное, религия – это нечто большее, чем просто проделки нейронов, микроэлектрический самообман. Наверняка ведь…

– Ну всё, – сказала Вероника. – Отключаю питание. – Она подошла к стальной двери и с усилием открыла её. – Можете выходить.

Первым делом Понтер начал стягивать с себя тесный шлем. Он обхватил себя руками за голову и мощно потянул вверх. Устройство соскочило с головы, и он протянул его Веронике, а потом начал массировать надбровье, словно пытаясь восстановить в нём нормальное кровообращение.

– Ну и? – спросила Мэри, сгорая от любопытства.

Понтер открыл крышку Хака и что-то переключил, по-видимому, снова активируя кохлеарные импланты.

– Так как? – не отставала Мэри.

Понтер покачал головой, и на какое-то мгновение у Мэри вспыхнула надежда, что это тоже была попытка восстановить кровообращение.

– Ничего, – сказал он.

Мэри сама удивилась, насколько огорчило её это единственное слово.

– Ничего? – повторила Вероника, которая, наоборот, обрадовалась заявлению Понтера. – Вы уверены?

Понтер кивнул:

– Никаких зрительных эффектов? – продолжала Вероника. – Никакого ощущения чьего-то присутствия? Чувства, что за вами наблюдают?

– Вообще ничего. Только я, наедине со своими мыслями.

– И о чём же ты думал? – спросила Мэри. В конце концов, возможно, Понтер просто не смог распознать момент религиозного откровения.

– Я думал об обеде, – сказал Понтер, – думал, что мы сегодня будем есть. И о погоде, о том, на что похожа здешняя зима. – Он посмотрел на Мэри и, должно быть, разглядел разочарование на её лице. – О, и о тебе! – быстро добавил Понтер, по-видимому, чтобы подбодрить её. – Разумеется, я думал о тебе!

Мэри невесело улыбнулась и отвела взгляд. Опыт с одним-единственным неандертальцем, понятное дело, ничего не доказывает. И всё же…

И всё же то, что она, представительница Homo sapiens, имела первосортное, полномасштабное религиозное откровение, тогда как он, Homo neanderthalensis, просто думал о…

Формулировка непрошеной всплыла в её памяти, но она была максимально близка к правде.

Думал о том же, о чём думает каждый день.

Глава 8

В пытливом духе, заставившем наших древних пращуров распространиться по всему Старому Свету…

Вероника Шеннон, сцепив руки за спиной, ходила взад-вперёд по своей лаборатории. Мэри сидела на одном из лабораторных кресел; для Понтера пространство между металлическими подлокотниками другого такого же кресла оказалось слишком узким, и он примостился на краешке на удивление опрятного рабочего стола Вероники.

– Вы знаете что-нибудь из психологии, Понтер? – спросила Вероника, заложив руки за спину.

– Немного, – ответил Понтер. – Я занимался ею, когда изучал информатику в Академии. Это было – как вы это называете? – нечто, что я должен был изучать в комплекте с курсом искусственного интеллекта.

– Смежный курс, – подсказала Мэри.

– На самых первых занятиях курса психологии, – сказала Вероника, – нашим студентам рассказывают о Б. Ф. Скиннере.

Мэри кивнула; у неё тоже было введение в психологию.

– Бихевиоризм, верно?

– Верно, – ответила Вероника. – Оперантное научение: подкрепление и наказание.

– Это как дрессировка собак? – уточнил Понтер.

– Примерно, – сказала Вероника, останавливаясь. – Мэри, теперь прошу вас: не говорите ни слова. Я хочу услышать, что Понтер скажет без подсказки с вашей стороны.

Мэри кивнула:

– Хорошо, Понтер, – продолжила Вероника. – Вы помните свой курс психологии?

– Не особенно. Очень смутно.

Рыжеволосая исследовательница заметно погрустнела.

– Но я помню, – сказал Хак через внешний динамик своим синтезированным мужским голосом. – Или, точнее, в моей памяти имеется эквивалент учебника психологии. С его помощью я помогаю Понтеру выкрутиться, когда он попадает в дурацкое положение.

Понтер смущённо улыбнулся:

– Отлично! – воскликнула Вероника. – Тогда вопрос: каков наилучший способ закрепления желаемой модели поведения? Той, которую вы хотите не искоренить, а взрастить.

– Поощрение, – ответил Хак.

– Поощрение, точно! Но какого рода поощрение?

– Последовательное.

Вероника выглядела так, словно только что произошло нечто неизмеримо важное.

– Последовательное, – повторила она, словно это было ключом ко всему. – Вы уверены? Вы абсолютно уверены?

– Да, – ответил Хак; в его голосе прозвучали отчётливые нотки растерянности.

– Потому что у нас не так, – сказала Вероника. – У нас последовательное поощрение не является наилучшим способом внедрения модели поведения.

Мэри задумалась. Она наверняка знала правильный ответ, но не могла выудить его из-под наслоений последующих лет. К счастью, Понтер сам задал вопрос, которого ждала Вероника:

– И какой же способ считается наилучшим среди людей вашего вида?

– Периодическое вознаграждение, – победно заявила Вероника.

Понтер нахмурился:

– Вы хотите сказать, когда за желаемое поведение то вознаграждают, то нет?

– Именно! – воскликнула Вероника. – В точности так!

– Но это бессмыслица, – сказал Понтер.

– Ага, – согласилась Вероника, широко улыбнувшись. – Это одна из самых больших странностей психологии Homo sapiens. Но это истинная правда. Классический пример – азартные игры: если мы в игре постоянно выигрываем, нам становится скучно. Но если мы выигрываем время от времени, то может наступить игровая зависимость. Или вот как дети постоянно канючат у родителей: «Купи мне эту игрушку!», «Не хочу ложиться спать!», «Хочу в зоопарк!». Все родители терпеть не могут, когда их дети так делают, но те продолжают – не из-за того, что это всегда срабатывает, а из-за того, что это срабатывает иногда. Именно непредсказуемость исхода привлекает нас в игре.

– Это безумие, – сказал Понтер.

– Не здесь, – ответила Вероника. – В силу определения: модель поведения большинства не может быть безумием.

– Но… но ведь ясно же, что невозможность предсказать исход раздражает и нервирует.

– Вас, – с обаятельной улыбкой согласилась Вероника. – Но не нас.

Мэри, до этого момента заинтересованно следившая за дискуссией, вмешалась:

– Вероника, вы ведь явно к чему-то клоните. К чему именно?

– Всё, что мы делаем здесь, в моей группе нейробиологических исследований, подчинено одной цели: объяснению классических религиозных откровений. Однако существует огромное количество верующих, которые никогда в жизни не испытывали таких откровений, но, несмотря на это, всё равно веруют. Это большая дыра в нашей работе, отсутствующий элемент в подробном объяснении причин того, что Homo sapiens верят в Бога. Но вот он, ответ, – разве вы не видите? Именно психология поощрения – этот небольшой фрагмент программного обеспечения нашего мозга – делает нас восприимчивыми к вере в Бога. Если где-то и правда существует Бог, рационально мыслящие существа ожидали бы от него рационального, предсказуемого поведения. Но наш не таков. Иногда он будто бы оберегает некоторых людей, а в другой раз позволяет монахине упасть в открытую лифтовую шахту. В его действиях нет разумной системы, и поэтому мы говорим…

Мэри кивнула и закончила мысль за неё:

– Мы говорим «пути Господни неисповедимы».

– Именно! – воскликнула Вероника. – Молитва не всегда удостаивается ответа, но люди всё равно молятся. Но народ Понтера устроен не так. – Она повернулась к неандертальцу: – Не правда ли?

– Не так, – согласился Понтер. – Я и без Хака могу сказать, что мы ведём себя по-другому. Если исход невозможно предсказать, если закономерность не удаётся выявить, то мы отбрасываем такую модель поведения как бессмысленную.

– А мы – нет, – подытожила Вероника, потирая руки. Мэри вспомнила это выражение лица, словно говорящее: «Это достойно первой полосы журнала Science, не меньше», – такое же возникло на лице самой Мэри, когда ей удалось извлечь ДНК из хранящегося в Германии типового экземпляра неандертальца. Вероника пристально посмотрела на Понтера, потом на Мэри.

– Даже если закономерности нет, мы способны убедить себя, что за всем этим существует какая-то логика. Вот почему мы не просто выдумываем истории про наших богов – мы на самом деле в них верим.

Религиозная часть натуры Мэри оказалась задвинута в дальний угол, и учёный завладел ею безраздельно.

– Вероника, вы уверены в этом? Потому что если это так, то…

– О, я вполне уверена. Есть классический эксперимент – я пришлю вам ссылку. В нём две группы людей играют на доске с клетками в игру, правила которой им не объяснили. Изначально они знают лишь, что за хорошие ходы очки начисляются, а за плохие – нет. Так вот, одной группе игроков очки начисляли за ход в чёрные клетки нижнего левого угла доски, и, разумеется, сделав некоторое число ходов, игроки догадывались, как нужно играть, чтобы всегда выигрывать. Но второй группе игроков очки начисляли случайно: начисление очков никак не было связано с ходом, который они сделали. Но эти игроки также выработали систему правил, в соответствии с которыми, по их мнению, велась игра, и были убеждены, что, следуя этим правилам, они повышают свои шансы на успех.

– Правда? – удивился Понтер. – Я бы просто потерял к игре интерес.

– Не сомневаюсь, – сказала Вероника, широко улыбнувшись. – Но мы находим такую игру увлекательной.

– Или раздражающей, – добавила Мэри.

– Раздражающей, да! Что означает, что нас выводит из себя ситуация, когда в наблюдаемом явлении отсутствует какая-либо система. – Вероника посмотрела на Понтера: – Можно провести ещё один небольшой тест? Мэри, если не возражаете, я снова хочу вас попросить сохранять молчание. Понтер, вы понимаете, что я имею в виду, говоря о подбрасывании монетки?

Понтер ответил отрицательно, и Вероника продемонстрировала ему гагару[28]28
  Loonie – разговорное название монеты в один канадский доллар, по названию изображённой на ней птицы. (Прим. пер.)


[Закрыть], которую выудила из кармана лабораторного халата. Когда Понтер понял, что имеется в виду, рыжеволосая исследовательница продолжила:

– Так вот, если я подкинула монетку двадцать раз и все двадцать раз она упала решкой, то каковы шансы, что она упадёт решкой в двадцать первый раз?

Понтер ответил не задумываясь:

– Один к одному.

– Именно! Или, как мы обычно говорим, пятьдесят на пятьдесят. Равные шансы.

Понтер кивнул:

– Так вот, Мэри, я уверена, что вы знаете, что Понтер абсолютно прав: не имеет значения, сколько раз подряд выпадала решка перед очередным подбрасыванием, если исходить из предположения, что монета внутренне однородна. Вероятность того, что в очередном подбрасывании выпадет решка, всегда пятьдесят на пятьдесят. Но когда я задаю этот вопрос первокурсникам на факультете психологии, большинство из них думает, что шансы на новое выпадение решки астрономически малы. На каком-то базовом уровне наш мозг склонен приписывать мотивацию случайным событиям. Вот почему даже те, кто никогда не испытывал ничего подобного тому, что вы, Мэри, сегодня испытали, видят руку Божью в том, что на самом деле попросту случайность.