Текст книги "Прощание Франсуа Вийона"

На Франсуа словно что-то нашло, он снова начал говорить без остановки, задыхаясь от какого-то волнения, по сути, бормотать, внешне казалось, что он бредит.

– Я знаю, мой приговор купили те, кто хотел от меня избавиться. Раз и навсегда. Меня спас… неважно, кто, но это всё, что он мог сделать с помощью своего имени.

Нет, это удачное решение. Меня не изгоняют, а спасают. Все равно, рано или поздно, меня бы убили в Париже. За стенами Парижа тоже, но здесь быстрее и вернее. Я потерял здоровье и работать не могу.

Я не грузчик, на торговлю денег нет. Писать стихи надоело, да они и приелись уже – может, молодежь еще интересует, а остальным скучно.

Я растерян, конечно, ведь не знаю, как заработать на жизнь. Но Бог даст!

Меня не наказывают изгнанием, а дают свободу.

В Париже я все смыслы потерял.

Образование растерял, юристом быть не смог. Карьеры нет. Хотел семью, но все девки… сам понимаешь… Я ими пользовался с успехом, хотя, знаю, не красавец. Но ведь я поэт, трепло, удачлив в мелочах. Но создавать с ними семью?! Иметь от них детей?! Девки все заразные, да и это будут выродки! Ты знаешь, что такое выродки? Это реально.

Поэт? С меня требуют смех, а серьезное пишу и читаю лишь для себя. Ни школярам, ни торговцам, ни шлюхам, ни герцогам не нужен. Меня не примут больше никакие герцоги и вельможи. Кокийяры предали и я с ними больше не могу общаться. Принял от них вчера деньги на дорогу, а куда деваться?! Жить-то на что?! Тут не до гордости. Это приговор к смерти, ибо мне просто негде жить. Денег надолго не хватит.

Гийом с невероятной жалостью смотрел на поэта.

– Да, я знаю, что такое выродки. Франсуа, у тебя сейчас не просто сложный период. Ты не просто сурово наказан. Десять лет – огромный срок. За это время многое может измениться. Может измениться вся твоя жизнь. У тебя может начаться другая жизнь, просто другая жизнь. Исчезнет бродяга и поэт Вийон и появится какой-нибудь… например, добропорядочный горожанин и купец, под другим именем.

– Что? Я – купец?! Господь с вами, это никак не возможно. Я не умею торговать. Не могу прожить незаметно на базаре. Не могу получить счастье, ибо оно все время ускользает, как женское тело, вроде держишь его в руках, а оно на самом деле уже не твое. Призрак! Мираж!

Иногда мне кажется, что я уже умер и хожу по улицам, как мертвец. Мертвый же это не только, у кого умерло тело. Тело еще может быть, но уже нет души. И ты не чувствуешь этот мир, а он не интересуется тобой. Я не хочу накладывать на себя руки, но иногда очень хочется просто лечь и уснуть вечным сном. И чтобы не было никакого рая и ада – просто, чтобы не было больше ничего. Я боюсь продолжения еще и на том свете.

Я не просто не вписался в очередной жизненный поворот, я вылетел в канаву, свалился с моста в бездонную реку. Я как бездомная собака – ко всем тыкаюсь, но ни к кому не иду окончательно. На самом деле я был рабом других людей. Катрин общалась со мной, как с рабом. Кокийяры – как с мальчиком. Толпе нужны были мои скабрезные и сатирические стихи. Да, я слабый человек. Я не могу управлять своей судьбой. Хотел быть юристом. Прошел полпути, но сбился с курса. А почему? Поверил женщине. Придумал ее. Не увидел настоящую. Поверил в то, что она говорила о себе. А она оказалась просто коварная и подлая!

Усталость моя какая-то не физическая. Всё надоело. Еда в кабаках, кислое вино, бабы. Болячки можно залечить. Не из-за них я сломался второй раз. Университет не светит, но и кабаки уже не мои.

Я ведь так и остался деревенским пацаном. Ты это поддерживал во мне в детстве и до 20 лет я фактически оставался деревенщиной, хотя уже долго жил в Париже и даже втянулся в его жизнь. Я был одним и у меня была одна жизнь, потом началась другая. Теперь обе эти жизни уже недостижимы для меня. В последней драке я не участвовал, а меня подставили и на меня свалили. Даже к смерти приговорили. За что?! Обо мне судят по допросам и приговорам. Там много вранья – меня подставляли. Я как человек никого не интересовал. У меня много масок, ролей, но я никогда не писал о себе конкретно. Скрывал. Я реально ни один из моих образов. Они все мне самому смешны. Догадайтесь, каков я на самом деле! Я кукольник, а образы и люди – мои марионетки. Я создал целую толпу своих образов. Я бывал ими месяцами, днями и минутами. Такова вся моя жизнь – мотаюсь по своим образам. Твое имя, ставшее моим, и обозначает мое основное занятие, мою профессию мошенничать со словами и образами.

Моя поэзия – палка о двух концах. Она дала мне деньги, но платили за злые стихи. Я им играю их самих, хотя и от своего имени. Я читаю свои стихи. И даже пою их. Им нравится. А стихи для себя терзали мне душу.

Я описал детально свою жизнь. Это моя биография. Я себя никогда не высмеивал – изображаю по мгновениям! Над другими, да, смеялся, но и они бывали такими же.

Я – вечный актер! Я всё-таки актер по жизни, могу и спектакли ставить. Кого хочу, того играю. Каждый день разного. А каков я на самом деле – не ваше собачье дело!

Мир не надо понимать – просто надо крутиться. А сейчас я хочу отдышаться и наконец-то понять. А понимать-то и нечего. Почему я все время должен любить других?! А себя самого? А меня-то кто любит?!

А, ладно! Я не только экзамен сдал. Я и пир уже устроил. Там и объявил, что это окончание старшего факультета. Правда, извинился, что обошлось без диспута, но вот с тобой разговор оказался для меня потяжелее любого диспута.

Однако, – вздохнул он, – мне пора. Единственное место в Париже, которое мне почему-то не тянет посмотреть напоследок, – это Монфокон. А если я задержусь еще хотя бы на час, туда-то меня и пригласят. Прощайте, отец мой, не обижайтесь на меня. Короче, не поминайте лихом. Бог даст, еще все-таки свидимся.

Они обнялись. Капеллан прижался заплаканной щекой к его груди и некоторое время молчал. Потом достал из-за пояса кошелек с деньгами и письмо.

– Вот, Франсуа, возьми на дорогу. Все, что могу. И не отказывайся, ради бога, не обижай. Это моя последняя просьба. Очень прошу, – торопливо забормотал он. – А письмо… если будешь в Пуату, зайди к этому человеку. Мы с ним давние приятели. Он поможет тебе.

Скрипнула дверь и вошел монах.

– Святой отец, там пришел человек от епископа. Он спрашивает, здесь ли ваш сын. Епископ требует, чтобы тот выполнил волю суда.

– А! Это, вероятно, Гарнье. Послушай, приятель, я вот тут написал ему кое-что на прощанье, будь добр, передай. Небольшая баллада в память о его подопечном. Ну, всё, – повернулся он к Гийому, – теперь уже мешкать нельзя ни минуты. Прощай… отец!

– Прощай, Франсуа, – глухо отозвался Гийом. – Скажи хоть, куда путь держишь? Чьих богов молить за тебя?

– Ага, «богов»! И вы тоже вспомнили о других богах. А еще священник! Вот так вся наша вера держится только до ближайшего горя или радости. Куда? Я все время, пока ждал вас, думал над этим. Не знал, куда пойти – на север или на юг…

– А почему не на восток или запад, – насмешливо пропел монах.

– А потому, приятель, что на западе слишком много воды, а на востоке леса. Я боюсь захлебнуться или заблудиться в лесной глухомани. Я человек городской, боюсь морских тварей и лесных зверей. Вот и приходится решать только с этими двумя сторонами света. Лучше бы, конечно, в золотой серединке, в Париже, но судьба меня все время гонит то в жар, то в холод. Прощай. Прощайте, отец. Поклонитесь от меня еще раз материной могиле. Пойду возможно в самом деле в Англию. Может там кому придется по душе мое рифмоплетство. А нет, так наймусь в шуты к какому-нибудь дворянину. Или всё же в монастырь?..

– Дай бог тебе попасть в шуты к самому королю, – не то опять насмешливо, не то уже печально произнес монах и пошел закрывать за Франсуа дверь. Тот вышел в дверь, которая вела в комнату Гийома Вийона, откуда был еще один выход, уже на соседнюю улицу, надеясь, что тот, кто явно караулит его у центрального входа, не заметит. Франсуа низко наклонил голову и шагнул за порог. В открывшуюся дверь с огромной силой влетел колючий снег вместе с морозным ветром. Фигура поэта почти сразу исчезла в грязном мареве снежной пелены. Через улицы и дворы он ушел к дальним воротам в городской стене.

Гийом Вийон стоял, уставившись невидящим взглядом на алтарь. Губы его беззвучно шевелились. В тишине гулко капала с окна вода, словно отсчитывала последние невидимые секунды старого капеллана, оставшегося один на один с миром.

Вскоре Пети-Марго, Гийом Вийон и сам Париж остались где-то далеко позади, остались в стремительно умирающем прошлом. Морозный и туманный рассвет укрыл Париж словно огромная и злобная туча. Новый 1463-й год еще только начинался, а уже так многое случилось и ничего нельзя было ни предотвратить, ни повернуть вспять. И все же, если последовать примеру Франсуа и тоже добавить каплю пафоса, можно и нужно сказать, что Поэт, оставив Град Обетованный, рекою времени в Бессмертие поплыл.

Одинокий человек в перекрестье дорог и тревог

Начать мне хочется со слов одного из лучших советских писателей И. Г. Эренбурга:

 
Но где же прошлогодний снег?
Откуда пришел Франсуа Вийон?
 

Попытаюсь ответить на вопрос И. Эренбурга.

Есть такой словесный штамп «загадочная фигура». К месту и не к месту он применяется. Для кого-то некая личность действительно по каким-то причинам является непонятной и потому загадочной, кто-то использует это выражение для придания интриги своему повествованию. И все же несмотря на всю изъезженность и банальность, это выражение, как никакое другое, подходит к личности французского поэта XV в. Франсуа Вийона. То он широко известен, например в Париже да и в других городах Франции в XV в., то абсолютно забыт на несколько столетий, феноменально открыт заново в XIX в., а в следующем столетии его стихи вдруг стали оцениваться как откровение.

Его творчество интересно и важно не только само по себе, помимо интереса к его личному миру, сложнейшему и парадоксальному восприятию жизни сложились и непростые проблемы, связанные с его творчеством, с его личностью и с важнейшей историко-культурной проблемой. В частности, уже несколько столетий спорят о том, какому времени принадлежит этот поэт – традиционному, конформистскому Средневековью или он все же открывает эпоху Ренессанса. Франсуа Вийон – ключевая фигура при решении этого вопроса. Внешне это выглядит как спор двух Франсуа. Кто «стоит у истоков» французского Ренессанса – Франсуа Вийон или Франсуа Рабле? Франсуа Вийон – ключевая фигура при решении данного вопроса.

Как много штампов, которые всех устраивают! Например, если Вийон жил в эпоху Возрождения, то автоматически появляются некоторые специальные проблемы. Никто не сомневается, что рассуждать надо лишь о том, до Возрождения он появился или в самом его начале, кто он – последний поэт средневековья или первый поэт Возрождения. И ответ уже кажется готовым, ибо темы его творчества либо традиционны, либо новы. А, может быть, он «лишний» во всех смыслах и не нужен ни Средним Векам, ни Возрождению? Его ведь не понимали ни современники, ни потомки. До сих пор этот штамп, однако устраивает всех и лишь ищут аргументы в его поэзии.

Как говорится, уж так человек устроен, что иронично, скептически, пренебрежительно и враждебно относится не только к окружающим людям, но и к тем, кто были до него и будут после. Mundus senescit (мир дряхлеет) прямо на глазах, происходит порча нравов, молодежь наглая и глупая, ничего не умеет, старость не уважает и ничему не учится. И это, мол, главный признак близкого конца свет! Но и старики в маразм впадают, не дождешься от них ни совета, ни помощи. Во все века жили примитивные, неумные люди, ватники, которые понятия о культуре не имели. Как когда-то говорили во Франции в начале девятнадцатого века, если что-то можно сказать о том, что было до французской революции, то можно сказать только одно – этого не было! Может, в самом деле, это чисто биологическая особенность человека?

Как бы то ни было, но все это имеет прямое отношение к средневековой культуре. Конечно, не только средневековой, а любой, которая была до, и не только к европейской. Но сейчас я говорю именно о средневековой. В средневековой Франции жил Франсуа Вийон и все то плохое, что говорится о той стране и той эпохе, так или иначе говорится и о нем. Живучи представления о «мрачном средневековье», о мракобесии, жутких нравах, обилии крови и т. п.

Думается, что на феномен человеческого сознания решающее влияние всегда оказывают две константы – время и место. Звезды, принадлежность к тому или иному роду и проч. тоже имеют свое воздействие, однако, стоит заметить, что Вийон не мог похвастаться ни знатностью рода или хотя бы его известностью, ни надлежащим воспитанием. О таких принято говорить, что их воспитала улица. Однако влияние улицы тут тоже не является существенным или, тем более, определяющим. Что мы знаем о его сверстниках и товарищах по играм и учебе?! Он не пошел по пути ни своего воспитателя Гийома Вийона, ни своего собутыльника Ги Табари. Ни богу свечка, ни черту кочерга! А все потому, что он шел своей дорогой и у него никогда не было попутчиков, и он сам в попутчиках не ходил. Всеми принят – изгнан отовсюду! Это называется одиночеством. Одинокий человек на распутьи дорог, в тесноте эпох, в их перекрестье.

Понятно, что он не сознавал влияния своей эпохи – всю свою жизнь прожил с желанием понять смысл злой шутки судьбы над собой. На самом деле он сыграл роль, которой никогда не добивался – он стал одной из ключевых фигур в процессе развития ни много ни мало всей европейской цивилизации в один из решающих моментов ее истории. Сложный и многоликий средневековый христианский и латинский мир стремительно трансформировался в «новую» Европу. Понятно, что здесь важны многие составляющие – и политические, и экономические, и геополитические аспекты. В данном случае речь идет о культуре, но культуре в достаточно широком смысле слова. Традиционно Ф. Вийона рассматривали либо в рамках истории литературы, либо в контексте изучения феномена Возрождения.

Это неизбежно, но еще более необходимо рассмотривать эту фигуру в максимально широком диапазоне. Задача – не только пытаться понять Вийона как поэта, но и понять социальные и индивидуальные причины этого феномена.

А для этого надо видеть разные уровни развития Европы. В Евразии в первой половине пятнадцатого царил хаос. Если искать главную причину, то она была, безусловно, связана с тем, что закончился период оформления «миров» – цивилизаций (конфуцианского, буддийского, христианского, а потом и исламского), строительства в каждом из них определенной модели развития. Мироустроительная парадигма в них была блестяще выполнена, но тут же они столкнулись с ситуацией перенаселенности, недостатка пригодных для жизни земель и т. д. Все чаще они стали приходить в столкновение друг с другом (Реконкиста, Крестовые походы, походы Чингизидов, борьба с «варварами», тюркская экспансия). Особенно сложные процессы этнополитического переформатирования шли на Среднем и Ближнем Востоке. Внутри каждого из «миров» набирали обороты процессы трансформации аграрного общества в постаграрное. Они шли с разной степенью интенсивности и не синхронно. Далеко вперед в этом плане вырвалась Европа.

Общеевразийский хаос и хаос внутриевропейский воспринимались людьми как гибель всего мира. Если в Азии уже привыкли к передвижениям племен и народов, то для Европы это было катастрофой.

На макроуровне Европа XV в. – часть многовековой западной цивилизации. Есть смысл видеть деление ее истории не только на время традиционного общества и общества посттрадиционного, но и внутри традиционного периода увидеть два важных этапа – оригинальное и самостоятельное развитие средиземноморско-варварской культуры и время, когда все культурные потоки оказались объединены «пришлой» религией – христианством.

Два эпохальных цивилизационных процесса – «освобождение» собственноевропейской культуры от «диктата» чужой религии и уход традиционного общества – происходили во время жизни поэта и хотя, разумеется, не осознавались им явственно, не могли не наложить отпечаток на культуру собственно XV в. В это время наблюдается подлинное столпотворение идей.

Важен и такой цивилизационный процесс, как Ренессанс. Это явление не такое простое, как это долго виделось. Он одновременно и страница истории культуры, и особенность развития культуры. К тому же Франсуа Вийон стоит в начале столь особенной и оригинальной эпохи, которую нельзя сводить только к ренессансу.

Возрождение традиционно понимается лишь как возрождение античной культуры. Это действительно имело место, но были и другие, менее гулкие, но не менее важные процессы.

На самом деле очень важно, что рождается новый человек. Уже ранние христиане придавали особое значение появлению нового человека. И в этот период, по сути, рождается новый «вариант» человека. Это все выводит на первый план по влиятельности скорее не литераторов, а простого человека. Вийон – один из них. Важно, что он не только поэт, но и новый человек.

Возрождение как идеология не широко распространено, оно даже вторично. Возрожденческая же психология во Франции повсеместна, она, возможно, еще более широка и сильна, чем в Италии. Во Франции есть своя оригинальная средневековая культура, у нее была своя империя, «не хуже» Римской, свое свободомыслие, мощный след оставили варварские культуры. Это больше сказалось на эволюции сознания, чем итальянская мода.

К тому же французский ренессанс одна из ипостасей Северного Возрождения. Оно по определению не итальянское и никогда не могло стать его копией или клоном. Перед ним стоят свои проблемы, которые он пытается решать обращаясь к античности. Однако, эта античность не только метарегиональная, общеевропейская, хотя отчасти и в итальянской «упаковке», уже осмысленной итальянскими гуманистами, а, может быть, главное – своя, благо в ней сложно сочетались разные начала – кельтское, германское, каролингское. Есть и своя политическая, историческая и экономическая мысль.

Об этом же говорит и активизация споров вокруг античных текстов и их трактовки в современной культуре в европейских университетах, в том числе и французских. До «классического возрождения» схоласты опираются на университетское знание, иначе говоря, гуманистическая бифуркация происходит и здесь, что нашло отражение в распространении новых идей и настроений. Более того, можно сказать новый процесс идет как бы «внутри» традиции и соответственно акцент делается не на идеологии, а на мироощущении. Этот «университетский ренессанс» поистине феноменален. Во Франции о его наличии и специфике говорит не только творчество Франсуа Вийон, но и более поздних гуманистов, например, Пьера де ла Раме (Петра Рамуса).

Возрождение, понятно, не реанимировало античную культуру или античного человека в первозданном виде. Гуманисты какие-то произведения добавили, какие-то перевели заново. Они отодвинули на второй план христианство, против чего лишь отчасти успешно боролась Реформация. Ее новое прочтение античных и средневековых культур создало на континенте лишь протестантский архипелаг. Европа не стала только протестантской, но она реально изменилась. Ни Возрождение, ни Реформация не создали новую культуру, так называемая буржуазная культура будет многоликой, одновременно и интернациональной и национальной. Главное видится в ином, а именно в освобождении человека от прежней мощной цивилизационной модели – латинско-христианской, т. е. имперско– церковной, а в конечном итоге – в формировании нового типа человека.

Когда рождается этот новый человек, условно назовем его «городским», то Возрождение становится стихийным. В этом его кардинальное отличие от средневековых северных ренессансов, феномен которых во многом был спровоцирован сознательной политикой имперской каролингской и оттоновской элит. Собственно, «возрождением» его называют из-за возрождения древних текстов, но суть этого процесса более сложна. Филологическая и литературная работа идет лишь на поверхности и предназначена для «надстройки», а главное идет на глубине – в психологии, в ориентации человека на иные формы и методы выживания. Рождается новый человек, который, если не отрываться от Франции, противостоит и средневековому христианству, и итальянскому прочтению всей европейской культуры. Он «сжигает то, чему поклонялся». Одним из этих людей и был Ф. Вийон, он из тех, кто «высекал искру». Он решителен, бескомпромисен, лишен лишней сентиментальности, по-мужски последователен и настойчив.

Возрождение нельзя считать сложившимся культурным процессом. Можно сказать, что новой культуры еще просто нет, скорее идет разложение прежней системы. Важнее именно формирование нового человека, новой ментальности. Это своеобразный «вдох» новой культуры, а «выдох» придется на время максимального развития новых текстов.

Менталитет обычно «молчалив» и проявляется в поведении людей, которое очень трудно проследить по текстам. Поэтому в данном случае для нас важно, что Франсуа Вийон сам говорит о своем мироощущении, т. е. в той или иной мере о новом менталитете.

Довольно скоро, уже в XVI в. (Возрождение, Реформация) начнут «поклоняться тому, что сжигали» предшествующие полтора тысячелетия.

В античной культуре особенно важна психология, построенная на земных ценностях и радостях, рационализме и свободомыслии, т. е. на всем том, что определяло жизнь общества, его менталитет. А это значит, что не только высокие философские, правовые и т. п. идеи, но и рецепты, которыми крестьяне, феодалы и горожане пользовались «дома», стали использовать не только в домашней, но и в общественной жизни. Уже город периода развитого феодализма стал проводить эту реновацию, но фактически лишь для организации городской общины. В данный период город начинает руководить развитием всего общества. Многоликий античный цивитас, а не полис (город для избранного «народа»), становится ядром государства.

Сам Ф. Вийон не принимает античную культуру даже в том объеме, в каком это будут делать последующие французские гуманисты. Она все еще читается им и его современниками чрез средневековые ее образцы. Еще не сходил со своим воинством в Италию Карл VIII и не привез моду на все итальянское. Однако поэт активно берет сюжеты и образы из нее. На первом месте у него не идеи, а чувства, особенно любовь. И в его творчестве найдут отражение эти два истока чувственности – бытовой и античный. Собственно, это же когда-то делали и бродячие певцы и поэты ваганты.

Здесь важен и мезоуровень рассмотрения данной темы, та «страна моя родная», которая стала «чужбиной» для поэта. Это Франция, это Париж, это университет, но это и та маргинальная среда, в которой пришлось находиться Вийону.

Творчество Вийона можно и необходимо понимать только с учетом всех общецивилизационных, метарегиональных и национальных процессов, включая, разумеется, и все то, что происходило в Париже, ведь этот город – основная сцена, на которой показали всему человечеству этого поэта. Именно здесь был поставлен его моноспектакль.

На мегауровне очевиден общецивилизационный Гольфстрим, который определил саму возможность существования и специфику европейской цивилизации. Это взаимодействие собственно европейской культуры, которая медленно, сложно и противоречиво складывалась на протяжении многих тысячелетий, и общеевразийского цивилизационного конгломерата.

Время его жизни и творчества связано с одной из фаз этого процесса, которая нашла отражение в разных планах – в этническом плане (формирование наций как переход от средневековых народностей), политическом (переход от «феодальной» лестницы к национальным государствам), экономическом (переход от аграрной экономики к индустриальной), социальном (переход от феодальной трехчастной структуры общества к системе социальных слоев), культурном (переход от феодально-аграрной «культуры» к буржуазно-капиталистической «цивилизации»). Это, пожалуй, самый сложный период в истории субконтинента. Никакие прежние «революции» (неолитическая, переход к производящему хозяйству от присваивающей экономики, переход от полицентричной родоплеменной системы к имперской и др.) не были так плотно сосредоточены на столь малом пространстве и не шли в столь жестком режиме «шоковой терапии». Судьба любого человека в эту эпоху трагична. И Франсуа Вийон не исключение.

А Париж этого времени, по сути, мегаполис, в нем проживало до 300 тысяч человек. Именно здесь формируется облик француза, пока еще в большей степени лишь жителя Иль де Франса и мало чем отличающегося, скажем, от бургундца.

Ситуация была сложной. Любой новый временной поток рождается не мгновенно, им не руководит «бог из машины». Прежняя мозаика рассыпается постепенно, а новую еще долго придется складывать. Однако в это время становится видным грубый грунт. Его не считают «картиной», но он есть. Это грубая действительность послевоенной Франции. Униженной, разоренной, обворованной и, несмотря на «победу» над англичанами, не видящей смысла своего существования. Сто с лишним лет борьбы, бедствий, поражений и унижений не были забыты. Многим казалось, что страна не оправится от страшных ран и никто ей не поможет, разве что Христос, пришествия которого с таким ожесточением ждали. Однако, и он не торопился со свои приходом. Французы в то время – толпа одиночеств, одинокие люди, дружно общающиеся друг с другом и почти переставшие надеяться друг на друга, на Бога и вообще на кого-либо или что-либо.

Вийон «варился» сразу в нескольких сферах. Он великолепно знает французскую средневековую литературу. Видимо это он освоил самостоятельно, поскольку университетская программа была далековата от этого. Однако и университетское знание, причем не только на уровне подготовительного факультета, но и юридического, он тоже освоил неплохо. В общем, он хорошо знаком с тогдашней «высокой» культурой, тем не менее он был и, что называется, истинным парижанином. Чувствовал себя как рыба в воде на улицах Парижа, лично знал многих горожан разного социального уровня, но знаком был и с «дном» общества. И здесь важно понять скорее не то, что привлекает читателей его стихов, как «вор» стал поэтом, как в одной личности уживались две таких разных сущности. Не был он вором. Казаться им хотел, писал об этом немало, но верить ему в этом отношении нельзя. Он просто много вращался в этой среде и знал ее и изнутри. С таким же успехом преступником можно считать В. Высоцкого, пьяницей Омара Хайяма! Да и маргиналы были разными. Под ними не надо понимать только преступников, бомжей и алкоголиков. Об этом будет отдельный разговор, пока скажу следующее.

Маргинализация культуры традиционно воспринимается как смесь разных слоев, восприятие высоких культур опустившимися людьми. На деле важно то, что люди, исключенные по каким-то причинам из «уважаемых» слоев общества, опустившиеся «на дно», живут по иным правилам и рецептам. Уже в силу этого маргиналы отворачиваются от каких-то культур, критикуют их. Новая ментальность сначала особенно ярко проявляется именно у маргиналов. Они борются со старым, отворачиваются от него, но, не видя перспективного, нового – они просто выживают.

Ф. Вийон принадлежит к такой категории людей, которые на самом деле оказались «лишними» не только среди официальных кругов, но и в этой маргинальной среде. Вийон – пример «лишнего человека» даже среди них. В каждой эпохе и в каждой стране свои «лишние люди». Мы много говорим о своих Печориных или Онегиных. Во Франции того времени явно выделяются поэты, особенно два, о которых и пойдет речь – Франсуа Вийон и Карл Орлеанский.

Выход из «подполья» античной ментальности шел в борьбе политических групп, классов, империи и церкви, которые пытались удержать власть, но ее же делили между собой, разных этнокультурных зон, Средиземноморья и Северной Европы, формирующихся наций, цивилизаций Запада и Востока, экономик. Кроме личных невзгод, на людей буквально обрушились такие стихийные бедствия, как война, разруха, экономическая перестройка. Люди в этом хаосе элементарно пытались выжить.

Если большинство жителей разбрелось по разным «отрядам», будь то даже феодалы или буржуазия, то незаурядные личности типа Вийона выдавливались из социальной структуры. Вийону досталось много ударов со всех сторон – и от церкви, и от феодалов, но и от маргиналов.

Ф. Вийон через свои страдания смог увидеть больше, чем через всю тогдашнюю культуру. Он по статусу и настроению был бомжом, хотя и мог бы найти где жить, но на что жить?! Его никто не уважал, ибо он был не как все! Когда придумывал для развлечения свои стишки и, возможно, декламировал их или даже пел в кабаках (первый шансонье!), это было понятно. Однако когда начинает писать о своей душе, его перестают понимать и подсмеиваются над ним. Но именно этими стихами он запомнился, а сиюминутные строфы оказались забыты или стали непонятны. Парадоксально, но нам он интересен тем, чем он был не интересен современникам. Нам он не интересен тем, чем он был интересен современникам.

Он смотрит в плоть, а не в «душу», потому его «тело» отвергает «душу» как систему ханжеских рецептов. Он не пытался «искать истину», как это делали в античности и в ренессансе, и, в то же время, не хотел уже постигать какую-то истину, как это делали истинные христиане. Он хотел познать себя!!! Вне истин, которым потерял счет. Вне «понятий» тогдашних «братков», т. е. вне корысти.

Франсуа Вийон – человек своей эпохи. У него нет ностальгии по светлому прошлому и он не видит ничего светлого в будущем. Ни ностальгии, ни азарта! И я не вижу смысла тянуть его «назад», в средневековую культуру, хотя он и не оторвался от нее полностью, или связывать с Новым временем, хотя бы с Ренессансом. Нет смысла находить у него следы гуманистических исканий, скорее, надо в будущем гуманизме находить те всходы, которые в свое время посеял пятнадцатый век, то, о чем начинал думать Вийон.

Он избежал смерти в Париже потому, что должен был принять двойное наказание – изгнание и смерть. Если уж не дали жить, то хотя бы дали умереть самому.

Читать Франсуа Вийона и писать о нем в России особенно трудно, по разного рода причинам.

На восприятие Франсуа Вийона в нашей стране повлияло несколько факторов.

Во-первых, образ, созданный Ильей Григорьевичем Эренбургом (1891—1967), который в свое время, по сути, создал «русского Вийона». Имя поэта было известно и до него. Виллона упоминал А. С. Пушкин. Было несколько упоминаний о нем в разной литературе девятнадцатого века. Неплохо в начале двадцатого века его стихи переводил Сергей Пинус. Однако именно переводы И. Г. Эренбурга особенно тронули души русских людей. Возможно, здесь сказался интерес к Франции и ее культуре, существовавший в России с восемнадцатого века. По крайней мере, формула Эренбурга, «Вийон – самый французский поэт Франции» устроила почти всех. Илья Григорьевич блестяще обосновал свое мнение. Это нашло отражение в переводах стихов и в его оценке творчества поэта.