Текст книги "Прощание Франсуа Вийона"

И из этой тюрьмы поэт взывает о помощи в «Балладе-послании к друзьям». В Менской тюрьме им овладело глубокое и горькое раздумье, сознание того, что жизнь и силы уходят и что в будущем его ждет только смерть. Был момент, когда Вийон помышлял о самоубийстве.

Во время этого ожидания он написал «Балладу повешенных». Итогом этих раздумий станет и 28-я строфа «Большого Завещания», заканчивающаяся воплем отчаяния: «смертью все исчерпывается!». Действительно, ему еще только тридцать лет, а бурная жизнь, голод, тюрьмы, опасности уже наложили свой отпечаток. Преждевременная дряхлость, разочарование в любви, женщинах и вообще в жизни («не жду ни доброго, ни злого»), раскаяние и сознание неотвратимо приближающейся старости все настойчивее приводят к мысли о смерти, к паническому страху перед ней, всемогущей, всепобеждающей, а вернее, все разрушающей.

И снова спасает Вийона счастливая случайность. Новый король Людовик XI, направляясь на коронование, проезжает через Мен, и в ознаменование столь исключительного события поэт, как и прочие арестанты, получает прощение. Выйдя из тюрьмы сурового епископа Орлеанского, Вийон торжественно проклял его, а молодому королю пожелал 12 сыновей. Поэт посвящает этому эпизоду строки, полные ярости по отношению к епископу:

 
Лет тридцати испил сполна я
Всю чашу горя и позора,
Хотя себя не принимаю
Ни за святого, ни за вора.
 

Здоровье его серьезно подорвано, все больше тянет его к одиночеству и все назойливее является мысль о смерти, и в результате появляются такие шедевры, как «Спор Сердца и Тела Вийона» и «Баллада Судьбы». В конце 1461 года Вийон вернулся в Париж и в предчувствии близкой смерти создал свои лучшие произведения: «Epitaphe» (Эпитафия), вошедшую в лирический цикл «Codicille», и «Testament» (Завещание), впоследствии названное «Le grand testament» (Большое завещание).

В Париже он завершает «Большое Завещание». Это уже действительно прощание с жизнью, подведение итогов и, хотя Вийон не растерял еще все свои надежды, еще обуреваем желаньями и волнениями, перед нами подлинное духовное завещание. «„Предуказанье“ и „Завещание“ – произведения, можно сказать, противоположные друг другу и вместе с тем кровно связанные между собой. „Предуказанье“ – это карнавал, веселое шествие. „Завещание“ – это похоронная процессия. „Предуказанье“ – задорная, даже вызывающая игра с такой коварной возлюбленной, как жизнь, „Завещание“ – честное и глубокое размышление о смысле бытия».

Он надеялся, что дело об ограблении Наваррского коллежа позабыто, однако надеждам его сбыться не суждено. В ноябре 1462 г. он ненадолго попадает в Шатлэ по подозрению в краже. Обвинение, вероятно, не было уверено в его виновности и вскоре Вийон освобожден. Но не прошло и месяца, как он вернулся сюда. Всплыло роковое дело об ограблении Наваррского коллежа. Вийона заставляют дать слово вернуть доставшуюся ему сумму в 120 экю. За ним закрепляется репутация подозрительного человека.

Вскоре он с тремя товарищами вызвал на ссору клерков мэтра Феррабука через окно их конторы. Началась драка и, хотя Вийон исчез в самом ее начале и участия в ней, по сути, не принимал, его снова бросают в тюрьму, подвергают пытке водой и приговаривают к повешению. Во время драки был тяжело ранен папский нотариус, и это стало отягчающим вину Вийона обстоятельством. Вийон подал апелляцию в Парижский парламент, ответа долго не был, и он почти уже не сомневался в трагическом исходе. В «Балладе повешенных» он обращается к «людям-братьям» от имени несчастных казненных. Эта баллада тоже своего рода завещание. В ней Вийон взглянул в лицо смерти, которая ранее ему представлялась все же несколько абстрактно, а вернее отчужденно. Это, пожалуй, самые яркие и самые жестокие стихи из всех, что написал поэт о смерти. В этот же период написано и знаменитое четверостишие.

1463 г., как сообщает нотариус Жан де Руа, «не был отмечен ни единым примечательным событием». Может быть, это и верно для кого-то, только не для Вийона. Явно несправедливый приговор был заменен из-за недоказанности десятилетним изгнанием из Парижа и графства Парижского, как гласит протокол от 5 января 1463 г., «принимая во внимание дурную жизнь вышеуказанного Вийона».

Вийон любил в себе хищного, сухопарого зверька и дорожил своей потрепанной шкуркой и был рад такому исходу: «Не правда ли, Гарнье, я хорошо сделал, что апеллировал, – пишет он прокурору, избавившись от виселицы, – не каждый зверь сумел бы так выкрутиться».

Через три дня Вийон покинул Париж. Что с ним стало дальше – неизвестно, ибо никаких следов дальнейшей жизни поэта не обнаружено. Как писал Илья Эренбург, «вряд ли он умер своей смертью: не такой у него был нрав, да и времена были не такие». Впрочем, Ф. Рабле упоминает два эпизода из его дальнейшей жизни, но они до сих пор не признаны специалистами достоверными. Можно предполагать, что умер он до 1489 г., ибо вышедшего в этом году под редакцией Пьера Леве первого издания его стихов (кстати, первая книга французской лирики после изобретения книгопечатания!) рука Вийона явно не касалась, настолько плохо оно было отредактировано.

Такова «странная и грустная» жизнь Франсуа Вийона. «Но теперь, по прошествии слишком четырех веков, мы еще более ценим те искренние, сердечные, всегда грустные мотивы, которые сохранил в своей душе этот замечательный человек среди разврата, нищеты и воровства», писал Ю. Веселовский. Как писал Жан Фавье, «Поэт столько рассказывал о смерти, что отнял у историков возможность рассказать о своей собственной». Если верить Ф. Рабле, то он все же ухитрился дожить до 80 – х гг.

Насильственная смерть ему на роду написана. И он это понимал. Он не хотел лишь смерти на Монфоконе. Лучше нож в спину, чем петля. Это его страх, его ахиллесова пята. И он бежал от парижского Монфокона к смерти в пьяной драке. Он искал такую смерть, ибо понимал, что в постели ему не умереть.

А, может, всё же он ушел в монастырь? Ведь он был уже фактически не человеком. Тело есть, а душа безжалостно избита. Душа есть, а тело почти уничтожено. В результате ни тела, ни души! Редко у кого такое бывает!

Илья Эренбург писал, что такой человек, как Вийон, не мог умереть своей смертью – либо заплечных дел мастера вздернули его повыше, либо «братки» замочили. А мне кажется, что он вполне мог умереть и своей смертью, либо от инфаркта, либо от этой самой депрессии.

Обложили его со всех сторон, грамотно и аккуратно обложили. С женщинами катастрофически не везло, в основном, попадались шлюхи типа Катрин де Воссель или Пети Марго. Схоластика ему надоела, наглотался он ее за время обучения на подготовительном факультете. Право, которым собирался заниматься всерьез, отвратило своим лицемерием и корыстью.

В Париже он стал вирусом. Для спасения «нравственности» его надо было убрать. И его убрали. «Раковую опухоль» не нужной свободы, чистоты и естественности удалили, но метастазы остались. Прежний чопорный и морализирующий Париж умер. Из личинки, как казалось всем тогда, наконец-то появилась бабочка. Однако все бабочки живут недолго, и эта бабочка тоже порхала недолго. В пятнадцатом веке казалось, что из темного и мрачного леса вырвались на свободу, но уже век шестнадцатый в своих утопиях содрогнулся от этой свободы. Опять потянулись заболоченные леса и редкие поляны.

Поль Валери констатировал: «В общем, независимо от того, был Вийон повешен или нет, он продолжает жить наравне с авторами, которые пишут сегодня; он продолжает жить, потому что его стихи нам понятны, потому что они не составляют нас равнодушными, а главное – потому что они выдерживают сравнение с самыми сильными и совершенными произведениями, которые были созданы великими поэтами за четыре минувших с тех пор века. Форма его стихов бесценна».

Я знаю все, но только не себя!

Ф. Вийон – французский поэт, о личности и поэзии которого можно писать бесконечно, ибо они на протяжении всех последующих столетий литературного развития неизменно оставались загадкой и для читателей, и для критиков.

Начну всё же с утверждения, давно уже ставшего банальным и, в то же время, неприемлемым и даже непонятным для большинства людей: поэт – особая разновидность людей, абсолютная аномалия. Поэт во все века больше, чем поэт. Поэт многолик!

Да, с одной стороны, нет в природе, наверное, ни одного человека, который бы не срифмовал хотя бы пары строчек, но глубокий поэт, живущий поэзией, живущий внутри поэзии – абсолютная аномалия. С точки зрения пресловутого обывателя – белая ворона, «выродок рода человеческого».

Даже заурядные пустозвоны могут писать, особенно в тяжелые минуты, о глубоко личном и исповедальном, правда, как правило, при этом повторяют чужое и широко известное. Они в этом случае как бы примеряют чужую одежду на себя, чужие образы, мораль, жесты, чувства. Да и небольшое количество исповедального еще ни о чем не говорит.

Здесь другое и критерием нужно считать глубину проникновения в чувства. Гений реально исповедуется и открывает в своей душе то, что еще никто никогда не видел и не чувствовал. И только после него простые люди тоже начинают саморефлексию по этому варианту.

Место его в обществе на самом деле не так однозначно. Аттила Йожеф писал, что поэт – это человек, который не хочет остаться в одиночестве, а по словам Поля Валери, «поэт – не слишком-то общественное существо».

Поэт – это человек, который говорит только на своем собственном языке. Вернее, он думает на нем, языке, который не знает больше ни один человек в мире. С людьми он общается на общепринятых языках. На этих языках он обсуждает людей, проблемы, заботы, но о своей душе он говорить на них не может, и потому пишет стихи. Чем сложнее его внутренний мир, тем непонятнее эти стихи, прежде всего, для людей, но часто и для него самого.

Для большинства людей поэзия – место для туризма. Там ищут диковинки, яркие краски образов, красивые ритмы и рифмы. Так складываются поэтические «сокровища» человечества, т. е. стихи и строки, переходящие из поколения в поколение. Каждое новое поколение ими восторгается, подстраивает под них свои чувства. Это «луга» и «равнины» поэзии. Есть еще и «холмы», т. е. стихи так называемых «выдающихся» поэтов. Их любят особенно, ими любуются, как любуются горными пейзажами или бесконечностью океана.

Но есть Эвересты поэзии, которые большинство людей любят лицезреть лишь на открытках. Их посещают лишь узкие специалисты, литературоведы и языковеды, но и они лишь «покоряют» эти «пики», т. е. разбирают их с профессиональной точки зрения, находят им некий смысл и место в учебниках литературы.

Поэзия Ф. Вийона не Альпы и не Жигули, а подлинные Гималаи, это горная страна, где простые люди боятся высоты гор и стремительности ветров, крутизны скал и бездонности пропастей. Там не заблудишься – там погибнешь.

Надо стать частью горного мира, чтобы полюбить его, уцелеть в нем, но долго там не пробудешь. И сам Вийон не мог долго жить среди этих вершин, периодически спускался в предгорья и боязливые города вдали от них, в их дома и таверны. Но в этих тавернах и даже замках он долго находиться не мог, задыхался и уходил. Вот так и 8 января 1463 г. Он, возможно, в очередной раз ушел в эти горные дали и уже никогда не вернулся назад.

Чтобы осознать степень его одиночества среди людей и беспредельность души, которая оказалась больше его тщедушного и истерзанного тела, надо вживаться не в его «блатные аккорды», эти «цветные баллады», а вжиться в его исповедальные вещи. То, что он писал не за свиное колено и кружку пива, не ради награды от очередного герцога, а исключительного для самого себя и, вероятно, еще для Бога. Бог это понимал и, как мог, спасал его от ненасытных людей. И все же человеческое «болото», похоже, оказалось сильнее не только Вийона, но и самого Бога. Верю, что все, что успел Бог, это забрать к себе изрешеченную душу поэта.

Применительно именно к Вийону Веселовский Ю., автор одной из лучших статей о нем, отмечал: «Личность и поэзия типичного представителя старой французской богемы отличаются такою оригинальностью, а его жизнь настолько походит, местами, на занимательный роман». Такое пришлось на долю «человеку, вышедшему из толпы, проведшему значительную часть жизни среди подонков общества и никогда не подозревавшему, какая популярность выпадет ему на долю после смерти».

Клеман Маро сделал попытку ввести Вийона в число средневековых поэтов (Гийом де Лоррис, Жан де Мен, Ален Шартье, Гийом де Машо), в своего рода национальный «пантеон» раннего Ренессанса, чтобы таким образом доказать наличие многовекового развития культуры во Франции. Однако поэт не укладывался в этот канон. Вийон не был придворным поэтом. Хотел в 1456 г. поступить на службу к «королю-пастуху» Рене Анжуйскому, но не получилось. А для К. Маро это было особенно важно: «я немало не сомневаюсь, что среди всех поэтов его времени именно он был увенчан лавровым венком, когда был вскормлен он был при дворе королей и князей, где суждения получают блеск, а язык – остроту».

Всё же он находит наиболее адекватное отражение своего состояния в опыте всей предшествующей литературной традиции, а не только в рассказе о своих мытарствах и переживаниях. Это говорит о его глубоком знании всей литературной традиции средневековой Франции. Хуже он знает античную литературу, что связано с тем, что античность, прежде всего, римская, не знала подобной рефлексии. Античные поэты элитарны в социальном плане и больше занимались литературными изысками.

Средневековые французские поэты действительно создали разные клише, которые кажутся нам искусственными, но они формализовали реальный жизненный опыт от «аббата Адама» до Франсуа Вийона. Для них важна была не дихотомия «боги – имярек», а «человек – человек». Ни Греция, ни Рим не являются интровертами. Они друг с другом борются или дружат, но не любят. Они нарушают клятвы верности и единение душ.

Однако и в другом плане он тоже не получил признания. Его пытались именовать «Мэтром Франсуа». До девятнадцатого века, например, ему приписывался сборник стихотворных новелл «Обеды на дармовщинку». В нем сообщают, что он обманом добывает еду для себя и своих приятелей. Как о поэте о нем вообще не упоминают.

Мелькает и другой образ Вийона. Его имя начинают связывать с театром. Франсуа Вийону долго время приписывается авторство популярных фарсов («Монолог Вольного стрелка из Баньоле» и «Диалог господ де Малоплата и де Пустосвиста»). В тринадцатой главе четвертой книги Ф. Рабле Вийон во главе труппы комедиантов готовит к постановке в Пуату мистерию Страстей господних.

Так постепенно формируется легенда о Вийоне, которая становится частью «низовой», народно-смеховой культуры французского Ренессанса.

Уже сразу после его смерти люди говорили о нем, не как о поэте, а как о бедняке, который занимался мошенничествами и проделками. Как ни парадоксально, его стихи дошли до очень далеких потомков, возможно, только потому что его ближайшие потомки видели в нем лишь забавного преступника.

О. Э. Мандельштам писал, что в пятнадцатом веке поэзия и жизнь разошлись. Наблюдается подлинное рождение «поэзии», по крайней мере, его современной формы. «Поэт» как массовая «профессия» в пятнадцатом веке еще аномалия, но уже и не «досужее занятие». Мы видим, что. меняется значение слова «профессия» и происходит переход к «интеллектуальной» работе, но и в данном случае поэт все еще аномалия. Поль Валери констатировал: «Вийон застал и начало новой эры в нашей поэзии, и конец поэтического искусства средневековья с его аллегориями и нравоучениями, романами и душеспасительными историями. Вийон в определенном смысле нацелен на следующую эпоху, когда творчество стало развиваться в полном самосознании и ради себя самого. Эта эпоха – Возрождение, рождение искусства ради искусства».

Здесь видится к тому же еще одна очень большая проблема: поэт и общество!

Теофиль Готье писал, что «это поэт эгоист». В его стихах говорится постоянно о нем самом, он исповедуется, жалуется, вспоминает молодость и счастливые времена. Нужно учитывать, что именно в лирике особенно ярко проявляется личность человека. Любой поэт говорит, прежде всего, о себе. Это ежедневная и многодневная рефлексия, самоанализ. Поймать новую психологию в других сферах культуры сложнее. И тем более в реальной жизни. Поэзия в этом плане рентген культуры. Его «завещания» – томограмма души, как картины П. Брейгеля – мозаика души. Он более сложен, чем Сократ. У того «Я знаю только то, что ничего не знаю», а у Вийона «Я знаю все, я ничего не знаю».

Вийон все же не социальный маргинал, хотя и вращается в их среде, ибо работает с литературой и имеет серьезное образование. Вийон вращается среди маргиналов, пишет «для них», а сам выше и даже вне их среды, что видно из «непопулярных» исповедальных стихов. Стал певцом не богемы, ее тогда еще не было, а маргиналов. Или, если посмотреть на это более внимательно, он все же представляет собой особый тип маргинала. Преступники и на дне общества объединены, а он всегда одинок. И дело не в том, что он поэт. Поэты тоже могут принадлежать какому-то социальному слою, а его никуда не берут, он «изгнан отовсюду». Не получается у него жить интересами «родного» слоя, да и мотает его все время по разным «городам». Не нужна в его отношении лишняя пафосная романтика. Он любил поэзию и подрабатывал ею. Одновременно писал и для себя. Другие поэты писали для вельмож и для себя любимых, а он писал, чтобы заработать на еду.

Одновременно поэт у него – особенность личности, ибо он, возможно, не бросил это и после Парижа, просто его стихи поздние не сохранились. Он занялся уже не шансоном как средством заработка, а занялся, вполне возможно, «шоу-бизнесом».

Он маргинал еще больше, чем кокийяры, те хоть создали свой цех. «Я всеми принят, изгнан отовсюду» – это не трудности межчеловеческого общения, а уникальность личности. К нему все тянутся, он дико популярен, но в нем быстро разочаровываются и не уважают. Признают его превосходство, как, например, на конкурсе в Блуа, но не хотят общаться. Практически никто ему не помогает и его охотно подозревают в любом криминале. Это шок европейца, впервые не просто вышвырнутого из общества, но и оставшегося вне культуры. Вийона считали ненормальным, ибо он взял себе провокационный псевдоним, жил стихами, но не имел работы. Герцоги не взяли его на «работу» – даже тему фонтана он, по сути, испоганил: звучит красиво, но безутешно, да и каноны многие нарушены.

Эпатаж Вийона, его по меркам того времени нетрадиционная и аморальная поэзия бросали вызов обществу и это самое общество верило наговорам на него, приписывало ему разные проступки и даже преступления. Разумеется, ему не прощали и то, что он говорил правду о других, особенно, видимо, потому что делах это в стихах (такие разоблачения живут веками). В результате он настроил против себя Париж, Сорбонну, герцогов, церковь, фактически всё общество и ушел он именно потому, что все общество было против него.

Поль Валери писал: «Обдумывая положение поэта, пытаясь определить его место в мире, понимаешь, что с этими непонятными существами все не так-то просто. Представьте себе идеально устроенное общество – то есть общество, в котором каждый получает в соответствии со своим вкладом в общее дело. Такая совершенная справедливость исключает существование людей, вклад которых нельзя измерить. Вклад поэта или художника измерить нельзя. Одним он представляется ничтожным, другим – огромным. Ему нет подходящего эквивалента. Получается, что эта категория людей может выжить только в достаточно несовершенной социальной системе, и лишь в такой системе могут создаваться самые прекрасные человеческие творения, которые, собственно, и делают человека человеком. Несовершенное общество допускает неравноценность обмена, разные уловки, милостыню…».

Выброшенный, он пытался найти приют и понимание, но оказался изгнан отовсюду. В этом плане он написал не метафору! Изгнан означает, что он не принял ничьи правила, ни один рецепт, а свои сформулировать не может.

Хорошее стихотворение – это очень непросто!

 
Стихотворение —
всегда творение,
самопознание,
смятение,
столпотворение
открытий и сомнения.
Не сочинение,
а удивление,
быть может, обнажение
души своей
и даже унижение
среди толпы людей.
Но это все же овладение
какой-то истиной,
еще одной,
и медленное появление,
приобретение
победы странной
над самим собой.
 

Вийон зарабатывал стихами, ибо был беден. А где их продавать?! Разумеется, в кабаках и тавернах. Он сделал это занятие для себя профессией, а не призванием. Может быть, и начинал с того же, что и Владимир Высоцкий – читал в кругу друзей и часто за деньги. А для себя писал то, что в его время не ценили. Франсуа Вийон обращается не к читателю, а к слушателю. Он работает на «слушателя», прежде всего, а потом и на «читателя» и только в третью очередь – на себя. Как и Владимира Высоцкого, его сложно читать, но увлекательно слушать. Видимо, он не просто пел, а играл перед бродягами, ведь потом никто и никогда не читал вслух стихи Вийона и тем более не пел их. В них видят лишь либо сатиру, либо трагизм. Иначе говоря, используют его идеи, а у него ведь были целые спектакли. Вийон обсмеял всех парижан, как Высоцкий русских. Если некто не понимает нечто, то для него это нечто – ничто! Однако, как мне кажется, не менее важным и значимым у Ф. Вийона и В. Высоцкого, как и у обоих столетий в целом, является личность – маргинальная, богемная и гениальная.

Стал профессионально давать «концерты», т. е. выступать в кабаках. Традиция существует до сих пор. Вийона можно назвать одним из ее основателей. Вопрос в том, почему и как обыкновенный, хотя и талантливый рифмоплет стал гением, ведь до 1456 г. не известно его юношеских стихов. В нем как бы неожиданно «проснулся» поэт. Почему?

Это «актер» по Шекспиру, который когда-то произнес свои знаменитые слова «Весь мир театр, все люди актеры». Имеется в виду, что мы видим, какую «роль» он играет в своей жизни, но не знаем, кто он есть на самом деле. У Шекспира актеры играют какие-либо исторические личности, а здесь «на сцене» «образы».

Появление таких людей, как Ф. Вийон один из признаков того, что культура плохо контролируется. Она «течет» как «горная река». Подобный менталитет развивается медленно и незаметно, но он сохраняется и после Вийона какое-то время. В основе его явно лежит тревожность, неуверенность.

Он мог бы просто записать свои стихи в «тетрадку» и либо оставить ее на сохранение, либо взять с собой. А он сделал несколько копий, дал общее название. Это был своего рода «самиздат», он сам «издал» свои стихи! Это одно из первых средневековых авторских изданий. Вийон сам видел в своем творчестве нечто большее, чем случайные вирши.

Дошло ли оно до нас? Вряд ли бы его стихи в разрозненном виде сохранились до 1489 г. Их явно «переиздавали», как стихи Высоцкого, все менее и менее понимая, потому и возникла необходимость комментирования.

Лишь Пьер Леве успел собрать все оставшееся и тем спас это. «Малое Завещание» («Предуказанье») было составлено для людей, писалось за деньги и составлялось, вполне возможно, даже не по его инициативе. «Большое Завещание» он составлял сам, для себя. там превалирует глубоко личностное. В он уже чувствовал себя поэтом, а не шутом! Первое похоже на попсу Владимира Высоцкого, которая записывалась на магнитофон, второе уже является серьезной литературой. В нем он прощается, поскольку понимает, что здоровье не даст уже вернуться в Париж.

Что главное у Франсуа Вийона? О нем больше говорят, как о воре, а «исповедальные» баллады считают во многом случайными, всего лишь свидетельством его отчаяния, однако именно главное в его творчестве, ибо именно они свидетельствует о незаурядности его личности. Всё в его исповедальных стихах искренне, самобытно и реально, но их прочитывают через остальную массу его вирш, а не наоборот, не верят в эту оригинальность и считают, что это либо искаженная неумехой традиция или элементарная издевка. У Франсуа Вийона все же превалирует духовная жажда, хотя его душу не хотят слушать и требуют лишь песенок. Он говорит, что человеку нужно и то, и другое. А мир дает лишь крошки со стола. Официальные поэты чаще всего уважаемые люди и прихлебатели, а Вийон пишет неофициально и в результате творчески выходит за пределы общества! Именно поэзия вывела его за пределы толпы, коллектива. Он не стал «первым», а превратился в изгоя, ибо поэзия не приводит к «успеху», если она не средство зарабатывания денег. Он особый поэт. Не «профессионал», хотя и знаком с литературой. Правда, не учился ни у кого из поэтов, а брал из известных стихов. Самоучка, но талантливый. Без «учебников» и «учителей» стал мастером. Но это одиночество его уводило в творчество. Он берет лишь приемы и примеры, а не жанры, цели и задачи. В результате он не нужен никому – ни школярам, ни поэтам, ни ворам. Он – поэт, который говорит на языке, который понимает только он, а остальные берут его в «переводе», т. е. отдельные слова и образы. Никому не нужны переживания «грустного клоуна».

Виден его этап собственного развития. Это уже сформировавшийся Ребенок (ибо у него развита чувственность), но недоразвитый Взрослый (т. е. не очень развит рационализм и практицизм). Это его индивидуальный маргинализм, который тоже стоит учитывать. Он остался Ребенком, т. е. поэтом, но его собственные страдания формировали его как Взрослого. Вместо того, чтобы «остепениться», вписаться…, он фрондирует и прячется в привычный мир маргиналов, ищет среди других «детей», но там большинство «взрослые», ибо сделали воровство ремеслом. Он нашел было в Карле Орлеанском «ребенка», но тот из знатных «детей» и не считает Вийона равным себе. Он в то же время далек от «дошкольника», ибо не живет только ощущениями.

Остановимся пока лишь на сатирической линии его творчества, явившейся прямым продолжением пестрого и многоголосного городского свободомыслия и наиболее ярко демонстрирующей нестандартность его мышления. Однако если литература предшествующего времени использовала сатиру для поучения, морализирования, причем с точки зрения именно средневековой морали, пронизанной религиозностью, то поэзия Вийона свободна от всяческих нравоучений. Он прекрасно улавливал слабость или характерную черту каждого отдельного человека и выражал ее в метких и сжатых выражениях. Однако, его юмор – это юмор, прокладывающий путь в будущее, преодолевающий исчерпавшие себя и отжившие моральные нормы. Мироощущение его враждебно всему низменному, косному и для него, как, пожалуй, ни для одного из его предшественников, характерно стремление к обновлению мира и человеческих отношений. Да, сатирические тенденции обоих «Завещаний», традиционные насмешки над монахами, попами, ростовщиками унаследованы им от вагантов, от городской литературы, но у Вийона они гораздо острее и приобретают более глубокий социальный смысл. Более того, одним из объектов пародирования у него является сама средневековая поэзия. Он все время обращается к ее мотивам, образам, формам и жанрам, но лишь как к материалу, который стремится разрушить. Так, например, в «Балладе-завете Прекрасной Оружейницы гулящим девкам» в заключительных строках вместо традиционного обращения «Принц!» он вставляет неожиданное и циничное «Эй, потаскухи!». И все же прав Ю. Веселовский, писавший, что «…сатирическая часть произведений Виллона иногда грубоватая, отличающаяся цинизмом, иногда производившая неприятное впечатление тем, что в ней автор сводил свои личные счеты с врагами и с теми, кто ему вредил при жизни, все же имела в свое время громадное значение. Это было могущественное вторжение безыскусственной, народной струи в литературу, временно принявшую утонченный характер, увлекавшуюся аллегориями и цветистыми выражениями и забывшую заветы старых реалистов, вроде авторов фабльо». Вийон разрушает традиционное благолепие куртуазной поэзии, с беспощадным реализмом показывает изнанку жизни, ее закоулки и мрачные углы. От доведенной до шаблонности и формализма средневековой лирики поэзию Вийона отличает и резко субъективный характер. Скажем, баллады «Поэтического состязания в Блуа», «Примет», «Пословиц» очень напоминают средневековый жанр «фатрази», но если в куртуазной поэзии он служит для развлечения, то у Вийона он способствует исповеди мятущейся и противоречивой души. На примере поэзии Вийона видно, как разум средневекового человека, равно как и тогдашняя литература, с огромным трудом пытается освободиться от гнета официальной церковной идеологии. Это – начало пробуждения, движение еще стихийное, неосознанное, но Вийон уловил этот порыв и сам влился в него. Поэзия Вийона, по словам Ильи Эренбурга, «первое изумительное проявление человека, который мыслит, страдает, любит, негодует, издевается».

Если Франсуа Рабле или Себастьян Брант изображают типы людей, то Франсуа Вийон рисует себя как множество людей внутри себя. По словам Георгия Константиновича Косикова, подлинный Вийон – это, прежде всего, «кукольник», управляющий множеством марионеток под именем «Вийон». Среди своих имиджей (бедный школяр, сутенер, влюбленный, дурак и др.) он никого не может выбрать: «только не себя». В общем-то он писал не потребу толпе, просто ей это понравилось.

Франсуа Вийон – особый тип шута. Вийон вор – анекдот из двух слов. Над этим и смеются. А он сознательно юродствует, как шут при дворе короля Лира, как русские скоморохи.

 
Я – поэт и, значит, шут.
Я – поэт и, значит, я актер.
Все поэты лицедействуют и лгут,
Все ж они – не человечий сор.
Для поэтов мир понятен и читаем,
Все на свете знают, ведают они.
Одного лишь мы не понимаем —
Души наши, эти эльфовы огни.
И бредем в потемках разума и смысла,
Агасферы и апостолы равно.
Зацепившись за сердце, повисла
Та печаль, что в мир пришла давно.
Мы смеемся и рыдаем, словно дети,
Сокрушаем и лелеем впопыхах,
Рвем условий и приличий сети,
Забываясь на мгновенье в дивных снах.
Сумасшедший, гений и ребенок
В наших душах кружат хоровод.
Чинный мир ворчит на нас спросонок,
Зная, что когда-нибудь убьет.
 

Думаю, что Франсуа Вийон охотно подписался бы под этими словами.

Франсуа Вийон – интраверт по принуждению. Судьба заставила его быть скрытным, придумывать себя иного перед людьми. Это черта эпохи – многие себя так ведут.

О себе пишет стихи лишь тогда, когда ему становится невыносимо жить.

Вся жизнь – уход от погони. Не успеешь родиться, а тебя уже начинают преследовать видимые и невидимые. Все что-то от тебя требуют, в чем-то обвиняют, над чем-то насмехаются. Невидимые – бесы, Дьявол, даже требовательный Бог, разные болезни. Видимые – родные, близкие, враги, друзья, коллеги, прохожие. И ты бежишь, как сквозь строй, нет возможности ни свернуть, ни остановиться, ни повернуть назад. И так до самой двери в никуда.