Текст книги "Прощание Франсуа Вийона"

Не случайно любил Вийон и жанр завещания. Этот жанр был уже давно и широко известен во французской литературе, практически с XII в., когда появилось так называемое «Завещание Александра», в котором рассказывалось, как умирающий Александр Македонский раздавал свои соратникам территориальные владения. Известны «Прощания» трех арраских поэтов XIII в. – Жана Боделя, Бода Фастуля и Адама де ла Аля. В XIV в. создали свои завещания Ален Шартье и Эсташ Дешан. Карл Орлеанский написал «Завещание» в форме баллады-отклика на смерть своей возлюбленной. В начале XV в. написал «Завещание узника» Жан Ренье. Со временем все больше и больше начинает выступать в этих произведениях сатирический элемент. Достаточно упомянуть хотя бы «Завещание осла» Рютбефа, являвшееся острой сатирой на духовенство. Жан де Мен в своих стихотворениях под названием «Завещание» и «Кодиссиль» (Приписка к духовному завещанию) со злой иронией перечисляет пороки церковников и женщин, заканчивая, однако, молитвой и призывом к милосердию божьему.

Вийона этот жанр привлек не только потому, что он уже был широко распространен, но и тем, что давал возможность устроить нечто вроде смотра всем лицам, с которыми он сталкивался в жизни. И в результате у него получилась картина нравов, в том числе уродливых, пошлых и недостойных сторон человеческой натуры, которые сами напрашивались на сатирическое освещение, а местами это откровенная карикатура. Но Вийон сумел поднять этот жанр на новую поэтическую высоту, ибо в его произведениях, по словам В. Шишмарева, «элементы социальной сатиры и выпады против рантье, спекулянтов, богачей и представителей клира причудливо сочетались с шуткой веселого школяра и с раздумьем человека, испившего горькую чашу «позора и страданий». К тому же «Завещания» Франсуа Вийона отличались от остальной массы тем, что, во-первых, представляли собой пародию именно на судебные документы, и, во-вторых, религиозные мотивы в качестве моральных призывов здесь отсутствовали.

Есть основания считать, что жанр этот и в творчестве самого Вийона претерпел определенную эволюцию. Ранним является «Малое Завещание», состоящее из 40 восьмистрочных строф (октав или стансов). Как известно, оно было написано в 1456 г. уже «преславным», т. е. зрелым мастером. Сам Вийон назвал его «Le Lais» («Лэ») и на этом названии настаивал и позднее (БЗ, 753—758). Смысл этого названия в том, что автор, подражая рыцарской литературе, прощается с любовью и, уезжая из Парижа лишь на время, оставляет в наследство своим друзьям и врагам различные предметы. «Лэ» – типичный средневековый жанр, представлявший из себя короткое лирическое стихотворение (оно называлось также «вирелэ») или один из видов рыцарских романов в стихах. Вийон назвал свое сочинение, отталкиваясь именно от глагола «laisser» («оставлять»). Но уже современники стали называть его «Le petit Testament» («Малое Завещание»). Написано оно в молодости, когда поэт еще не думал о смерти и на жизнь смотрел легко и беззаботно. Ирония «Лэ» еще во многом традиционна. Насмешливый тон выражает часто просто жизнерадостное мироощущение поэта, его склонность к критике. Но социальная критика общества уже есть.

В отличие от него «Большое Завещание» (1461 г., 172 октавы и несколько самостоятельных баллад и рондо) прощание с жизнью, а не с любовью, подведение итогов. Расширяется объект иронии, пародируется, по сути, жанр как таковой, ирония глубже и сложнее, тон серьезнее. Если в «Лэ» лишь нотки грусти, то здесь она преобладает, хотя есть и проблески веселого юмора. Первые 79 строф – практически исповедь Франсуа Вийона. Не ошибемся, если скажем, что с содержательной стороны это энциклопедия средневековой жизни. Как писал Теофиль Готье, Вийон «полностью посвятил нас во внутреннюю жизнь средних веков».

Социальная заостренность сатиры «Малого Завещания» видна уже из того перечисления завещаемых предметов, которое в нем содержится. Сначала идут подарки друзьям. Здесь Вийон жалостлив, сострадателен, добродушно ироничен. Самый первый «предмет» – свою репутацию он завещает Гийому Вийону, который был с ним «и добр, и полон снисхожденья». Это был довольно сомнительный подарок, тем не менее фамилию своего приемного отца поэт действительно увековечил. «Подруга милая» получает сердце поэта. Остальные «наследники» получают вывески таверн и публичных домов, на которых изображено то, что соответствует занятию каждого из них. Например, начальник городской стражи – «Шлем», стрелок, совершающий ночной обход – «Фонарь», любители верховой езды супруги Сент-Аман – «Зебру» и «Упрямый осел». Если школяр Вийон срывал вывески, чтобы насолить владельцам, то теперь он «возвращает долг». Многие предметы лишены какой-либо ценности и дарятся лишь ради насмешки. Бакалейщик Жан ля Гард получает «горчицу скисшую свою», а купцы Мербеф и Лувье – «яиц протухших меру». Приятель Жан Рагьер получает половину долгов. «Ему же франков сто готов я дать/ Но только где их взять?»

Но вот начинается перечисление ненавистных Вийону «наследников» – блюстителей закона, тюремщиков, ростовщиков, монахов – и от добродушия Вийона не остается и следа.

Вот как он высмеивает представителей Парижского суда:

 
Сего почтеннейшего мужа
Хочу я сделать поумней,
А потому дарю ему же
Труд Идиотуса, ей-ей,
Полезный и для наших дней:
«Искусство памяти», бывало,
И не таких замшелых пней
От благоглупостей спасало!
 

Речь идет о богатом судейском писце Робэре Вале, который был так глуп, что не мог отличить «горы от долины».

В XX строфе он обрушивается на следователей Жана Мотена и Пьера Базанье, которые вели дело об ограблении Наваррского коллежа; в «Большом Завещании» (V) он не пощадит стряпчего Жана Катара, известного пьяницу.

Существует предположение, что известный фарс об адвокате Патлене тоже принадлежит перу Франсуа Вийона. Если оно подтвердится, то у нас будут основания утверждать, что Вийон в своем творчестве не сводил счеты с отдельными лицами из числа служителей закона, а сумел подняться до сатирического обобщения.

Стихи его ведут в нищенские трущобы, кабаки и притоны. Его герой – человек, выбитый из жизни, страдающий и гонимый. Как образно заметил один из первых переваодчиков стихов Вийона на русский язык Сергей Пинус, «его поэзия – излияние лирика, но лирика в обстановке четырех стен тюрьмы, бесприютного камня на большой дороге, койки притона». В очень многих его стихах гланым действующим лицом выступает простой несчастный человек: Прекрасная Оружейница, Прекрасная Кабатчица, бедный школяр Вийон. Это результат его скитаний, встреч с простыми людьми и отбросами общества, страданий: «жизненные лишения и страдания обострили мои неустойчивые суждения». Многие строки Вийона – это вопль человека, истерзанного превратностями судьбы. Его «необычайно восприимчивый и острый взгляд на человеческую жизнь позволил ему подняться до понимания социального происхождения нищеты, задуматься не только о своей судьбе, но и о судьбе всех маленьких людей:

 
Мне горько. Не страшусь я смерти,
Когда бы знать наверняка,
Что людям счастье дам, поверьте,
Не дрогнула б моя рука!
Но вспять не потечет река,
Будь я живой или в могиле, —
Что жизнь простого бедняка?
Одна пытлинка в вихре пыли.
 

В своих произведениях Вийон увековечил Париж XV в. «Вийон, каким он предстает перед нами в своих произведениях, – это наиболее полное олицетворение народа в ту эпоху», – пишет Теофиль Готье.

Себя от простых людей он не отличает. В «Четверостишии» он говорит: «Я – Франсуа, что весьма прискорбно, родом из Парижа, что близ Понтуаза», т. е. обыгрывает собственное и нарицательное значение имени и тем самым дает понять, что он типичный француз, маленький человек, ибо Понтуаз для него главнее Парижа. Да и «бедный школяр», как он себя постоянно называет, становится в его устах синонимом всякого бедняка. Он и себя самого противопоставляет («Нагой, как червь, пышней я всех господ») щеголю («разодет как кукла»), вельможам («он сам кусочка не возьмет, он сам вина не разольет, – не утруждать бы белых рук, на то есть много резвых слуг»). Гуманизм Вийона, несмотря на парадоксальность и закамуфлированность многих его стихов, прост и ясен:

 
А благородным парижанкам
Я, право, ничего не дам:
Все, что имел, раздал служанкам.
Мой дар не для богатых дам, —
Нужнее милостыня там,
Где дочери простолюдинов
В слезах взывают к небесам.
 

Тема судьбы бедняка у Вийона оказалась тесно связана с темой Судьбы, от которой зависит человек. Этому прямо посвящена «Баллада судьбы» («Ballade au nom de la Fortune»). А уязвимым перед фатумом человек становится из-за того, что у него есть тело и потребность в телесных надобностях и радостях. Вольно или невольно, но человек служит своему телу. В «Споре Сердца и Тела Вийона» оба равноправны. Сердце старается направить Тело на истинный путь, но Тело не знает меры в страстях, тянется к ним. Вольно или невольно, но и Вийон служит своему телу.

Одной из главных тем его творчества является тема смерти.

В конце Средних веков поэтика смерти очень развита. Существуют живописные изображения смерти – в частности, смерти уравнивающей: кто бы ты ни был, влиятельный сеньор или бедняк, в конце концов, от тебя останутся только кости и прах. Те же мотивы присутствуют в философии, которая основывается на тексте, написанном в конце XII в. будущим папой Иннокентием III – «О презрении к миру, или о ничтожестве человеческого состояния» («De miseria humanae conditionis»). Иннокентий пишет об отвращении к плоти: о кишащих червях, разложении и так далее.

Разрабатывая тему смерти, поэт опирался и на литературную традицию. Известно, что его предшественниками были Жорж Шателлен (поэма «Зерцало Смерти») и Э. Дешан, написавший шуточное «Завещание». Одним из связанных с темой смерти мотивов является мотив былого великолепия. К нему обращались в своих латинских стихах монах Бернар Морланский (XII в.) и францисканец Якопоне да Тоди (XIII в.), а позднее его разрабатывали на французском языке Э. Дешан и Жорж Шателен. Вийон кладет мотив былого великолепия в основу «Баллады о дамах былых времен» и «Баллады о сеньорах былых времен».

Однако, пусть эта тема и не нова во французской поэзии, но у Вийона она разработана до мелочей. Ей посвящена целая серия вставных стихотворений в «Большом Завещании»: О дамах былых времен, О сеньорах былых времен, Баллада на старофранцузском, Эпитафия себе, Рондо, Баллада последняя и др.

Более того, тема смерти возникает в «Завещании» многократно, это один из лейтмотивов, особенно в прославленных строфах XXXIX – XLI, потрясающих трагической конкретностью. За этими стихами следует «Баллада на старофранцузском», в которой мысль поэта выражена энергично и недвусмысленно.

 
Кто смерти избежал своей?
Тать? Праведник? Купец? Монах?
Никто! Сколь хочешь жри и пей, —
Развеют ветры смертных прах!
(Перевод Ф. Мендельсона)
 

Тема смерти вновь возникает в конце «Завещания» – в строфах CXLVI-CLIII, в «Балладе добрых советов ведущим дурную жизнь» и в строфах CLXII-CLXIV. Здесь энергично выражена глубина и трезвость мироощущения поэта:

 
Я вижу черепов оскалы,
Скелетов груды… Боже мой,
Кто были вы? Писцы? Фискалы?
Торговцы с толстою мошной?
Корзинщики? Передо мной
Тела, истлевшие в могилах…
Где мэтр, а где школяр простой,
Я различить уже не в силах.
(Перевод Ф. Мендельсона)
 

Превосходство Вийона в художественном мастерстве над всеми современниками очевидно именно тогда, когда он изображает смерть. Художественное творчество поздней готики пронизано темой смерти. Авторы того времени много рассуждают о быстротечности жизни, о равенстве всех перед смертью, о бренности славы и роскоши. Пляски мертвецов – характерная тема изобразительного искусства XV в. Но Вийон не просто рассуждает, он оглушает читателя, приводя его то к ложу умирающего (БЗ, LV – LVI), то на кладбище, где лежат вперемешку бедные и богатые, счастливые и несчастливые (БЗ, CXI, VIII – CLI), то к виселице («Баллада повешенных»), Вместо проповеди – конкретные сцена и образ вытесняют сухую проповедь.

Вийон очень натуралистично изображает смерть, у него есть превосходные описания агонии, но у него нет отвращения к плоти. В одном месте у него встречается глагол «гнить», но в очень красивой формулировке:

 
Mieux vaut vivre sous gros bureau
Pauvre, qu’avoir été seigneur
Et pourrir sous riche tombeau!
Но лучше уж в рядне ходить,
Чем знать, что, хоть ты и синьор,
Тебе, как всем, по смерти гнить
(«Большое завещание», перевод Юрия Корнеева)
 

Тема смерти присутствует почти во всех произведениях Вийона, но существует она у него в разных формах. «Баллада примет» заканчивается словами «Я знаю смерть всепоглощающую». Такой же смерть предстает в его «Балладе на старофранцузском», «Балладе о дамах былых времен», «Балладе о сеньорах былых времен». В знаменитом «Четверостишии» эта тема освещается с вульгарным юмором. В «Балладе повешенных» смерть изображена с отвратительными натуралистическими подробностями.

Его предшественники в результате размышлений о смерти часто приходили к мизантропии, презрению к жизни, отравленной мыслью о неизбежном жалком конце. Собственная жизнь зачастую лишала их оптимизма. Таков, например, антипод Вийона Карл Орлеанский, который в одной из своих баллад приходит к выводу, что земная жизнь – ничто:

Я с горечью пишу свой стих:

«Весь мир напрасен, все в нем тленно».

Это типично средневековые представления присутствуют и у Вийона. Он тоже говорит о бессилии и обреченности человека, бренных земных устремлений («Баллада повешенных», «Баллада о дамах былых времен» и др.). Но в его творчестве мы наблюдаем кризис средневекового мировоззрения, вытеснение подобных настроений. Да, у Вийона есть страх перед смертью, но возникает он из-за любви к человеческому телу. К любимому им телу он обращается после «разговора» о смерти: «О, тело женское, такое нежное, гладкое, сладостное, такое дорогое, ужели и тебе не миновать этой беды?!

Он очень выразительно изображает стареющее тело Прекрасной Оружейницы (в других переводах – Шлемницы) – героиня стихотворения «Старухе, сожалеющей о поре своей юности», посвященного состарившейся девице легкого поведения. Вероятно, это была реальная женщина, работавшая в заведении под названием «Шлем» и родившаяся около 1375 года. Вийон мог ее знать, когда она была глубокой старухой:

 
Красы девичьей нет в помине!
Увял лица молочный цвет
И плеч округлых нету ныне.
А груди как? Пропал и след,
Все сморщилось – один скелет.
Вход в сад любви – фи! – не для ласки.
Упругих ляжек больше нет —
Две дряблых, сморщенных колбаски
Перевод Юрия Кожевникова.
 

Одной из вершин поэзии Франсуа Вийона является его «Спор Сердца и Тела Вийона». В нем он совершенно необычно решает эту традиционную проблему средневекаовой схоластической мысли. Тело у него – союз живых, персонифициорованных органов. Оно доставляет человеку чувственные наслаждения и противопоставляется Сердцу, которое олицетворяет аскетичекую мораль средневековья, упрекающую Тело, предпочитающее скучному, размеренному существованию буйную, веселую жизнь. Тело отнюдь не «временное пристанище души». Для Вийона ясно, что «материя способна мыслить», что в споре между душой и плотью до сих пор была выслушана только одна сторона и здесь он «дает слово» ранее осужденной без суда и следствия плоти. Это стихотворение – вызов традиционной душе со стороны незамечаемой ею прежде плоти. И тело, неразумное, легкомысленное, упрямое отторгает от себя это чужеродное нечто – душу. Правда, надо сделать одну существенную оговорку. Вийона больше занимает не гибель просто тела, человеческого организма, а гибель мира чувств. Его пронизывает не столько страх потерять возможность пользоваться наслаждениями, которые предоставляют чувства, сколько страх потерять сами чувства как высшее благо. Это, по сути, новая интерпретация души.

В жизни ведь, как? Душа и тело – супружеская пара.

Их поженили против их воли. Никто не спрашивал их желания. Не видели они друг друга до этого самого зачатия, даже не знали о своем существовании. Так в старину женили крестьянских детей, и я понимаю откуда взялся этот обычай.

Конечно, бывает, что душа и тело находят общий язык, пусть и не сразу, и человек живет и благополучно, и спокойно. Толи совпадают так называемые ценности жизни, толи телу досталась послушная жена – душа, но живут они уверенно, никаких необъяснимых и непредсказуемых желаний у них не возникает, никаких метаний не происходит.

Однако бывает и иное и, боюсь, гораздо чаще, когда душа и сама не знает покоя, и телу его не дает. Про таких людей разное говорят. Мол, без царя они в голове, без бога в душе или еще хлеще – шило у них в заднице.

Боятся люди с ними связываться, избегают их и всегда находят в чем-то их вину. Ох, как они не любят этих непредсказуемых.

А в чем они виноваты?! Просто не сошлись, как говорится, характерами их тело и душа. Вечно что-то делят, о чем-то спорят, в чем-то обвиняют и упрекают друг друга. И человек мучается из-за этого, не может найти свое место в жизни, чтобы довольны были оба.

В общем, прежде всего, именно человек, его тело, живое, корчащееся от боли – предмет внимания поэта. Тело, предчувствующее свой ужасный конец и оттого мятущееся между отчаянием и надеждой, страдающее от тягот жизни, но вечно жадное до нее, непривычно дерзко и оттого, может быть, трогательно даже для нас, отстоящих от этого бунта на половину тысячелетия, бросает свой вызов «мне жить не надоело». Да, это вызов гладиатора, идущего на смерть, но иным в то время, наверное, и не мог быть вызов кастрированной морали. Толчок к общему рассуждению о смерти дает именно его «я», которое смотрит на «бессмертие» Смерти. Эта субъективность взгляда скорее характерна для Нового времени, чем для Средневековья.

Тема смерти не придумана Вийоном. Она была невероятно популярна в то время. Как писал Иоханн Хёйзинга в своей книге «Осень средневековья», ни одна эпоха не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью, как пятнадцатое столетие. Жизнь проходит на фоне непрекращающегося призыва: помни о смерти. Веселовский Ю. трактует его как «гениального поэта смерти, доныне производящего сильное впечатление своими пессимистическими излияниями».

Но смерть он не воспевает, смерть он осуждает. Он творит свой суд над ней и никто еще из его современников не отваживался на подобное. Да, «боль – это жизнь моя», да, мне рано еще думать (читай – заботиться) о душе, ведь «не старик пока», – кажется, говорит он, – да, пусть я «бедный, съежившийся в уголке щенок» перед вечностью, пусть тело мое «грязное, как медведь или кабан, вывалявшийся в болотистом логове», но как «всякое животное бережет свою шкуру, так и я берегу свое тело», ибо оно, а не душа, обладет подлинным бессмертием. И, даже повешенное, тело живет и говорит с людьми.

Дерзко заявляя, что «никому из людей не хватает благоразумия и здравого смысла», «не совсем глупец, не совсем мудрец, хоть к 30 голдам успел испить всю чашу стыда», знакомый со страданиями не отвлеченно, но как праведник, равнодушно взирающий на них из-за стен монатыря, «бедный», но «резвый», Вийон считает себя вправе, имея на то больше оснований, чем какой-либо святой, оплативший людские горести лишь своими размышлениями и воздыханиями, предостересь человека от веры в неосуществимое. Нет, прямо он об этом не говорит, он лишь направляет слушателей своих баллад на этот путь, но всей свроей философией, да и судьбой своей, отдает предпочтение жизни, а не смерти, существованию по эту сторону границы между злом и добром. Жить! Жить любой ценой! Жизнь – первое благо для живого существа.

Франсуа Вийон, конечно, не первый столкнулся со смертью как реальностью, ибо и до него городские бедняки каждый день решали, как дожить до вечера и не умереть от голода, холода или диких зверей. Однако именно он первым, пожалуй, попытался это осмыслить, проанализировать и найти протитвоядие уже не с точки зрения религии, вечности, а с точки зрения жизни земной, реальной.

Да, он знает смерть, она не раз ему грозила и он боится ее объятий. Но это не страх мучений, а страх небытия. В своем рондо «О, смерть, как на душе темно» он прямо заявляет: «Мне жить без жизни не дано».

Вийон не высказывается прямо, не порицает традиционные догмы морали, он лишь сомневается, но это сомнение столь эмоционально остро, столь вдохновенно, что у слушателей, в свою очередь, не остается сомнений в его правоте. Своими сомнениями страдающий поэт уничтожает сомнения или, если их еще не было, вызывает эти сомнения у других людей. Преступник и пророк, слабовольный эпикуреец, он отдает предпочтение наслаждению, а не «труду», который есть и «работа» и «страданье».

«Car la dance vient de la pance» («танцем правит брюхо») – гласит народная поговорка, которую приводит поэт. Это его оправдание, но это и оправдание всех страждущих и страдающих. «В великой нужде нет великой честности», «голод гонит волка из лесу», «в тех, кто познал все униженья (и нищету, не обессудь) к законам нету уваженья» – откровенно заявляет он. А значит, его грехи – это не вина его, а беда. Перед людьми он ни в чем не виноват. Он не скрывает всех своих невзгод, сознается, что часто «был бит, как на речке бьют полотно». Уже за одно это он достоин жалости и требует к себе снисхожденья, ведь частенько наказанья в его жизни опережали прегрешения. Нет, он не обладает способностью всех и все прощать. Хотя и просит перед смертью у всех прощения, но лишь ради возможности еще раз пошутить и шуткой отплатить за все своим гонителям. Других средств и другой возможности у него нет и, может быть, не будет никогда. Его шутовство пропитано ядом ненависти ко всему злу, что накопилось в мире. Да, он грешен, но бог не может быть к нему суров, ведь свои грехи, прошлые и настоящие, он уже искупил всем тем горем, что преследует его всю жизнь. Он верит, что бог учтет это и все ему простит, и будет он в раю, где уже наверняка есть его товарищи. В чем-то он очень близок Данте, который, сострадая грешникам, восклицает: «Зачем же грех карает нас так строго!»

Бог велит прощать и быть снисходительным, а Экклезиаст, которого, вероятно, любит Вийон, уже давно сказал: «Веселися, сын мой, в юности твоей, ибо детство и юность – суета и невежество» (БЗ, XXVII). И всю жизнь поэт следовал этому совету. Так, используя оружие своих врагов, их вечное стремление подтвердить свою правоту ссылкой на Священное Писание, Вийон находит еще один аргумент в пользу своего понимания смысла жизни.

Можно сказать, что главным героем поэзии Вийона является он сам. Он говорит прежде всего о себе, о своих близких и своих врагах, порой беседует сам с собой. Мы узнаем о его родных, его горестях и его болезнях. Даже портрет свой он предлагает читателям, правда, намеренно искаженный: «лысый, безбородый, безбровый – весь как очищенная репа», «тощий как химера». Всегда он в центре событий. Тени дам былых времен проходят перед Вийоном, именно перед ним изливает свои жалобы Прекрасная Оружейница. Сама Судьба бахвалится перед ним своими победами и упрекает его: «Тебе ли на судьбу роптать, Вийон?» Значительный драматизм придает спору Сердца и Тела то, что спорят Сердце и Тело самого Вийона и спорят именно о нем. Недаром Теофиль Готье назвал его «поэтом – эгоистом».

Как все выдающиеся поэты, он многие ситуации пропускает через себя, живет жизнью своих персонажей. Отсюда, кстати, ошибки многих исследователей, пытавшихся построить его биографию на основе его собственных «рассказов», отсюда различные легенды о Вийоне-сутенере, о его неразборчивости в любви и т. п.

Центральная проблема его книг – человек в окружающем мире, в котором Вийону страдания открыли ему больше истин, «чем все комментарии Аверроэса к Аристотелю» (строфа XII). Личный опыт, чувства имеют для поэта первостепенное значение. Он и здесь переосмысливает средневековое понимание страдания – оно не очищает, а учит. Это важнее.

Человек Вийона находится в конфликте с обществом. И это не просто конфликт бедняка с богатым, но в некотором роде конфликт отдельной личности и общества, ибо сама жизнь Вийона подсказывала ему мысль, что человек одинок среди людей (строфа XXIII):

 
Один, без крова, без родни, —
Не веришь? На меня взгляни!
Смотри, как всеми я покинут!
 

Человеческое тело радуется и страдает, наслаждается едой или любовью, но и мучается от страданий или старости. Ф. Вийон в «Жалобах прекрасной Оружейницы» в ужасе от того, что жизнь сделала с прекраснейшим некогда телом.

Прекрасное и безобразное, рассвет и закат для него идут одновременно. С одной стороны:

 
Пулярка, утки, каплуны,
Фазаны, рыба, яйца всмятку,
Вкрутую, пироги, блины…
Люби, покуда бродит хмель,
Гуляй, пируй зимой и летом,
Целуй красоток всех земель…
 

А с другой мучительные парадоксы бытия – «от жажды умираю над ручьем», «где же прошлогодний снег?», «где днесь апостолы святые?», «я знаю то, что ничего не знаю».

И потому главный герой «Большого завещания» – сам Вийон. Прежде всего, он говорит о себе, о своих близких и врагах, вспоминает свою молодость, пытается анализировать свой внутренний мир, свою судьбу (Баллада поэтического состязания в Блуа), исповедуется в своих грехах, иронизирует над ожидающим его концом («Четверостишие»). Он обращается к своим друзьям, говорит о своей собственной судьбе: «ответьте горю моему, моей тоске, моей тревоге» (Баллада – послание к друзьям). Поэтому так легко первые его читатели стали представлять его биографию через его стихи.

Он много смеется над различными истинами и моральными нормами, показывает насколько редко соединяются в людях слова и дела. Но за всем его гротескным сарказмом, неверием и отрицанием вдумчивый читатель может разглядеть мечту уставшего и истерзанного человека о простом человеческом счастье.

 
Я верил всем, себе не доверяя
И понял всех, запутавшись в себе,
Мне не нужны, как всем, красоты рая,
Но счастья, как и все, хочу в своей судьбе.
 

Есть, как уже было сказано, один вопрос без ответа в отношении французского поэта пятнадцатого века Франсуа Вийона: почему и как обыкновенный, хотя и талантливый рифмоплет стал гением, ведь до 1456 г. не известно его юношеских стихов. В нем как бы неожиданно «проснулся» поэт. Почему?

Сам поэт при всей своей болтливости о себе этот вопрос либо обходит молчанием, либо пишет о «коварной красавице» и своей «несчастной любви», отделываясь, по сути, стандартными средневековыми образами. В то же время о любви пишет очень много и необычно. И здесь никак нельзя обойти молчанием это оригинальное представление Вийона о любви, так резко отличающееся от традиционного и давшее многим добропорядочным людям последующих времен повод брезгливо отодвинуть от себя томик его стихов. Откуда у него такое циничное изображение любви и женщин? Почему многие строки его стихов имеют откровенно эротический подтекст? Почему он гордится своими победами над легко доступными женщинами и не верит в чистоту отношений между мужчиной и женщиной? Вийон бесстыден. Видимо, ответ на этот вопрос надо искать тоже в той эпохе и в том мире, из которого пришел к нам этот поэт. И ответ этот не будет однозначным, ведь Вийон далек от средневекового женоненавистничества и аскетизма, от мысли о врожденной «нечистоте» женщины. В строфе L он пишет:

 
Ругают женщин повсеместно,
Однако в них ли корень зла?
Ведь каждая когда-то честной
И чистой девушкой была!
 

Женщина может быть и святой, и подлой, но …недолго.

Вийон хочет от жизни все, но не получает. Действительно, он от жажды умирает над ручьем. Почему? Просто не дают?! Его отодвинули? Он не может объять необъятное? Он получает лживые «дары». Ему говорят о любви, как поначалу говорила Катрин, а никакой любви нет!

Видимо, он действительно по-настоящему полюбил Катрин, а она его элементарно «доила». Вийон оплакивает не плотскую любовь, в которой ему отказывала Катрин. Он оплакивает душевную близость, подаренную ему Катрин, но, оказывается, его обманывали. Катрин де Воссель – женщина двуличная. Поэт оплакивает свою доверчивость, а не наслаждения:

 
Ведь я так верил, так любил,
От слова каждого дрожал
И каждый взгляд её ловил,
Пронзавший сердце, как кинжал!
Всегда, во всем она лгала,
И я, обманутый дурак,
Поверил, что мука – зола,
Что шлем – поношенный колпак.
 

Вийона угнетает духовное предательство. Катрин одинаково может быть с ним и без него. А ему она все же нужна, даже если она, по сути своей шлюха.

Невольно вспоминаются известные слова Константина Симонова:

 
Я, верно, был упрямей всех.
Не слушал клеветы
И не считал по пальцам тех,
Кто звал тебя на «ты»…
Я, верно, был честней других,
Моложе, может быть,
Я не хотел грехов твоих
Прощать или судить…
Я не жалел, что ты во сне
Годами не ждала,
Что ты не девочкой ко мне,
А женщиной пришла…
Будь хоть бедой в моей судьбе,
Но кто б нас ни судил,
Я сам пожизненно к тебе
Себя приговорил.
 

Франсуа Вийон, по сути, первым начал пытаться понять себя, а, значит, и человека вообще через состояние любви. Он женщину воспринимает как личность и судит ее наравне с мужчиной, мужским судом. Не понимает ее «иной» природы и требует, как от мужчины. Обожествляет женское тело, но не душу. Он максималист в этом. Человек имеет право на секс. Он – вершина любви. Ему нет ничего равного в жизни человека. Все остальное – занятие, а здесь – слияние души.

Не патриотизм (это миг подвига), не служба сеньору, не телесные подвиги, а состояние любви как достигнутая нирвана. Нирвана не освобождение от мира, а любовь как нирвана, как освобождение от суетности мира. Сам мир (природа, отношения людей, профессия) ему не интересен. Смысл его жизни в единении, в том числе и телесном, с женщиной. Он верит именно в то, над чем одновременно смеется. Но смеется он не над любовью, а над тем, как эту любовь понимают люди. Любовь для него свята, как и женское тело!

У него две святыни: женщина и поэзия. Это выглядит пафосно и искусственно, но тогда это было и ново и только пробивало себе дорогу. В одном ряду здесь стоят дантовская Беатриче, Лаура Петрарки и Катрин Вийона! Он ставит шлюху (над которой, к тому же, смеется!) в один ряд со святыми. Что, Катрин – «святая блудница»?!

Счастье для него в итоге дороже правды. Счастье – духовный оргазм. Бывает так же редко или часто, как и физический. И люди понимают его по-разному.

Он ревизор, производящий ревизию морали, реалий, поступков, он видит всё, что украдено у людей в духовном плане, что обязательно нужно восстанавливать. Его кардинальное отличие от гуманистов в том, что «реновацию» предлагает осуществлять не за счет античности, а за счет естественной морали, от которой общество отвернулось.

Вряд ли его можно назвать счастливым в творческой жизни, но всё же он удачлив. И что такое счастье в этом плане?! А в семейной и личной сто процентов несчастлив.