Текст книги "Прощание Франсуа Вийона"

Сен-Бенуа – готическая церковь с четырьмя нефами, обращенная лицом к улице Сен-Жак. В ней арендовал помещение мясник для своей лавки. Ее именовали церковь Сен-Бенуа-ле-Бетурне. «Бетурне» означало «неудачно повернутая», что было связано с тем, что хоры в ней были развернуты на запад. Впоследствии это исправили, как могли, алтарь поместили у входной двери, и организовали службы так, что хоры стали располагаться в глубине церкви. Тогда острые на язык парижане прозвали ее «Бьентурне» – «удачно повернутая». Эта церковь вела себя довольно независимо, в частности, вела тяжбу со своим «патроном» – Собором Парижской богоматери за право иметь собственную кассу и печать.

Сам Франсуа в годы учебы был типичным бедным школяром. Сам себя он называет «pauvre petit escollier» («бедный маленький школяр»). Он выказал себя отнюдь не тихоней, прилежно корпевшим над книгами, а был сорванцом, непременным участником различных пирушек, ссор, драк и столкновений студенчества с властями, пытавшимися в ту пору ограничить права и вольности Парижского университета. «Жить вволю» – таков был девиз Вийона, как и других школяров. Он откровенно признается в начале «Большого Завещания»: «По части чтения я ленив». Книгам он предпочитает чувственные радости жизни, даже самые низменные. О нуждах своей грешной плоти он думает куда чаще, чем о смерти. Прежде всего, жить! Жизнь – первое благо для живого существа.

Вийону не хватало средств, ибо мать не помогала, а поддержки Гийома мало. Поэтому он изощрялся, как мог. Обман, попрошайничество и т. п. – норма для всех школяров. Это не считалось криминалом. Это делали все. Удивительно, как он умудрялся учиться. И неплохо учился!

Ему не нравилось образование в университете. Судя по его высказываниям, у него было стандартное и примитивное представление о курсах. Ему нужны были лишь конкретные и полезные знания, факты, а не рассуждения («премудрости»). Это тоже признак переходной эпохи. Между тем, именно в пятнадцатом веке наблюдается небывалый расцвет мистики и схоластики. Он профан во всем этом, но гений в поэзии. Даже право он знает на уровне примитива, обыденности. Иначе говоря, из университета глубокого образования он так и не вынес, знал лишь верхушки. Это на самом деле универсальная проблема, для любых поколений: молодежи в массе своей не нужна глубина знания.

С 1444 г. в Сорбонне началась смута. В Париже накалялась атмосфера политических конфликтов. Война провоцировала уличные драки, столкновения студенчества с властями, пытавшимися ограничить права и вольности Парижского университета. Не проходило ни дня без уличных драк, разбивания вывесок, задирания горожан. Вместе с другими школярами Франсуа участвовал в нашумевшей эпопее с похищением двух каменных глыб (1451 – 1455 гг.).

Возле дома некоей Катерины Брюйер на улице Мартруа Сен-Жани, на полдороге от Гревской площади к площади Сен-Жерне, одному из самых посещаемых мест города, лежал белый шарообразный камень, напоминающий гриб дождевик, который при созревании выпускает черное облачко спор, если на него наступить. Студенты прозвали его Pet au Diable («Говеха черта», «Чертов бздёх»). Это название на русский язык обычно переводится как «Тумба чёрта». Катерина использовала этот камень как украшение подъезда своего особняка. На нем часто обедали клошары, школяры возле него устраивали разные «ритуальные поклонения».

В 1451 г. школяры увезли его к себе в Латинский квартал, а Катерина пожаловалась городским властям. Камень вернули, лейтенант Жан Безон с группой сержантов отнесли его во двор Дворца правосудия. Школяры снова увезли его. Произошла рукопашная схватка с городской стражей. Ректорат и преподаватели университета поддержали студентов.

Катерина притащила к своему дому новый камень, который школяры прозвали «Весс» («беззвучное газопускание»). Школяры перетащили оба камня на холм Святой Женевьевы и прикрепили к стене железными скобами. Сюда организовывались экскурсии, здесь пили вино, здесь ритуально лишали невинности девушек, украшали камни цветами. Во время особой церемонии студенты «обвенчали» эти глыбы между собой и заставляли всех проходивших мимо, даже королевских чиновников, снимать перед ними шляпу. Власти преследовали их за это, некоторые студенты даже были за это арестованы.

В своем «Большом Завещании» Вийон сообщает, что описал перипетии этой борьбы в романе «Тумба черта». Можно лишь предположить, что роман «Pet au Deable», который он завещает приемному отцу Г. Вийону, называя его «материю» «важной» /LXXVIII/, по сути, был грубым бурлеском, очень острой пародией на эпигонские рыцарские романы того времени.

В 1449 г. Вийон получает степень бакалавра, а через положенные три года, в 1452 г., степень лиценциата и магистра искусств, дававшие ему право преподавать. Он был беден и ему пошли навстречу – за сдачу экзамена он заплатил всего 2 су, тогда как богатые выпускники платили до 40. Попутно замечу, что «Licence» – французское название степени лиценциата, означает также: вольность, распущенность, разврат. Слову «лиценциат» в то время во французском языке придавали двойной смысл. Оно означало не только университетскую степень, но и распущенность, вольность, разврат.

Хорошее представление о нравах Латинского квартала дает рассказ парижского студента, уроженца Лиможа, которого встречает Пантагрюэль (кн. II, гл. VI).

«– Так ты из Парижа? – спросил студента Пантагрюэль. – Ну, как же вы, господа студенты, проводите время в этом самом Париже?

Студент ему на это ответил так:

– Мы трансфретируем Секвану поутру и ввечеру, деамбулируем по урбаническим перекресткусам, упражняемся во многолатиноречии и, как истинные женолюбусы, тщимся снискать благоволение всесудящего, всеобличьяприемлющего и всеродящего женского пола. Чрез некоторые интервалы мы совершаем визитации лупанариев и в венерном экстазе инкулькируем наши веретры в пенитиссимные рецессы пуденд этих амикабилиссимных меретрикулий, а затем располагаемся в тавернах «Еловая шишка», «Замок», «Магдалина» и «Мул», уплетандо отменные баранусовые лопаткусы, поджарентум кум петруцка. В тех же случаях, когда карманари ностри тощают и пребывают эксгаустными от звонкой монеты, мы расставамус с нашими либрисами и с лучшими нашими орнаментациями и ожидамус посланца из отеческих ларов и пенатов.

Тут Пантагрюэль воскликнул:

– На каком это чертовом языке ты изъясняешься? Ей-Богу, ты еретик!

– Сениор, нет, – возразил студент, – ибо едва лишь возблещет первый луч Авроры, я охотниссиме отправляюсь во един из велелепейших храмов, и там, окропившись люстральной аквой, пробурчав какую-нибудь стихиру и отжарив часы, я очищаю и избавляю свою аниму от ночной скверны. Я ублажаю олимпиколов, величаю верховного Светоподателя, сострадаю ближнему моему и воздаю ему любовью за любовь, соблюдаю десять заповедей и по мере сил моих не отступаю от них ни на шаг. Однакорум поеликве мамона не пополнирует ни на йоту моего кошелькабуса, я редко и нерадиво вспомоществую той голытьбарии, что ходит под окнами, молендо подаяниа».

Вместе с другими «Беззаботными ребятами» Вийон в это время завсегдатай всех парижских трактиров с колоритными названиями: «Зебра», «Бык в короне», «Мул», «Шишка» и притонов – «Толстуха Марго», «Жирная смоковница», «Зеленая корзина», «Фонарь». Круг его приятелей весьма широк, – начиная от юнцов из почтенных семей, богатых купцов, чиновников и кончая стражниками, нищими, монахами, предатавителями городского дна. Но он посещал и дом парижского судьи Робера д’Эстутвиля, жена которого Амбруаза де Лоре, «очень умная, благородная и почтенная дама», охотно принимала у себя поэтов. В честь своего покровителя он сочинил балладу с акростихом из имени его супруги.

Парижский, по выражению Лансона, ум Вийона, насмешливый, циничный, острый язык, знание мира, которым всегда почему-то сильно интересуются порядочные и честные люди, его многочисленные проделки и, разумеется, его стихи вскоре сделали Франсуа известным.

Жизнь его круто изменилась после 5 июня 1455 г., когда произошел первый официально зарегистрированный случай в жизни поэта. Будучи в компании священника по имени Жиль, и девушки по имени Изабо, он встретился на улице Сен-Жак с бретонцем, Жаном ле Арди, магистром искусств, который также был в компании священника, Филиппа Шермуа (Сермуаза).

Прямо на паперти церкви произошла драка. Сермуаз ножом рассек Вийону губу, тот бросил в ответ камень и попал в голову своего противника. Пойдя к цирюльнику перевязать рану, Франсуа назвался вымышленным именем Мишель Мутон. Цирюльник донес на него, и ему пришлось бежать из Парижа, предварительно подав прошение о помиловании. Затем последовало еще одно прошение на имя королевского суда. В конце концов, в январе 1456 г. суд отменил приговор об изгнании и объявил его невиновным, ибо Сермуаз перед смертью успел признать себя зачинщиком ссоры и простить своего убийцу. Сермуаз умер через два дня «по случаю названных ударов и из-за отсутствия хорошего ухода и из-за прочего». Официальное прощение Ф. Вийона сохранилось в двух документах, где, любопытно, он значится под двумя именами: 1) Franςois de Loges, autrement dit Villon. 2) Franςois de Montcorbier.

Любопытно, что по решению королевского суда поведение Вийона было признано безупречным, а сам он был признан невиновным. Это знаменательно для репутации Вийона до 1455 г.

На «память» о произошедшем у него остался шрам на лице метка. По ней его будут узнавать и судить. Она становится и знаком своеобразной инициации и знаком, который оставила будущая смерть.

Вийон решил на время покинуть Париж; в ночь ограбления им написано первое крупное произведение – шуточное послание к друзьям «Les legs» («legs» – «статьи», «пункты»), впоследствии названное «Le petit testament» (Малое завещание). Начался период самоизгнания. Франсуа идет в провинцию «искать себя». Именно поэтому и писал «предуказанье», которое назвали «завещание» против его воли.

За это время окончательно выяснились и его отношения с Катрин, произошел окончательный разрыв.

Однако эти первые семь месяцев скитаний, без денег, в тревогах за судьбу, оказались решающими для дальнейшей жизни Франсуа Вийона.

Еще в прошлом веке сложился и стал очень популярен миф о Вийоне (Виллоне), «занимавшемся разбоем». Как писал Юрий Веселовский, автор одного из первых литературных очерков о жизни и творчестве поэта, «тяжело видеть поэта, литератора, окруженного всевозможным сбродом, утопающего в пороке и постепенно свыкающегося с ним, сделавшего воровства, а иногда еще более преступные деяния, чуть ли не своим ремеслом».

В самом деле совершенно неудивительно, что кинулся он сначала в объятия тамошних братков. Когда мир становится насквозь лицемерным, когда становишься одиноким среди своих, когда некому помочь тебе в трудную минуту, а сам не можешь помочь даже своей одряхлевшей матери, звериные ценности маргиналов кажутся единственно верными и правдивыми. Действительно, прежние рецепты и упования на веру, надежду и любовь перестают работать, но с ситуацией великолепно справляется иная Троица – не верь, не бойся, не проси!

Возможно, вначале Вийону полегчало, и он даже сделал карьеру, став отцом – кормильцем, чем-то вроде нынешнего вора в законе. Но это было ненадолго и вот уже поэт бежит и от властей, и от воров, скитается по всей Франции. И все чаще и чаще одолевают его сомнения, неуверенность и мысли о том, что он знает все, но только не себя. Его баллады о пословицах и истинах наизнанку – ярчайший пример анамнеза. И как приговор самому себе знаменитое четверостишие:

 
Я – Франсуа, чему не рад,
Увы, ждет смерть злодея
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
 

Вся жизнь поэта была посвящена тому, чтобы стать, по выражению Сергея Пинуса, «акробатом стихотворной техники», но в реальности оказалась разделена на две половины: Парижский университет vs скитания по тюрьмам (Бурже, Орлеан и др.) и замкам меценатов (Блуа, замок Жана де Бурбона в Бурбоннэ), и общение с простолюдинами и ворами. У него две параллельных жизни: семья, мать, Гийом, университет vs кабаки и воры.

Можно предположить, что заучка Франсуа Вийон бросился в удовольствия. Сначала по случаю получения степени магистра, а потом собутыльники его окрутили и затащили в водоворот удовольствий и пьянок. Он попал в другую крайность, будучи ранее, вероятно, излишне застенчивым, хотя и резвым ребенком. Тем более, что его умело подначивали и подхваливали. Это был прямой результат его молодости и неопытности. Жизненный опыт мал, а вероятность ошибок велика. Так и рекрутировали молодняк тогдашние «блатные». Разгульный образ жизни соблазнял многих юношей. Вийона же с юности его привлекала жизнь бродячих людей – клириков, школяров, вагантов, которые не желали находиться в существующей общественной иерархии, хотя и были людьми образованными.

Уже тогда складывались своего рода династии воров из тех, кто с детства уже завяз в этих делах или принадлежал к соответствующим семьям. Им подражали и завидовали. Это явно делал и Вийон. Он крутился возле них. Варлам Шаламов в своих «Колымских рассказах» называл таких «порчеными». Не обыватель еще, но уже и не блатной. Как говорил в романе Жюля Верна Жак Паганель, «еще не птица, но уже не четвероногое».

Его интересуют две темы – любовь и смерть. Однако, увы, он исследует их в маргинальной среде и потому много говорит именно об этой среде. Вот потомков и заинтересовала его принадлежность к этой среде. Именно на этом основании мы и считаем его вором, а, на самом деле его можно считать обыкновенным обывателем среди воров. Говоря, одним из современных «языков», он «фраер», а не вор. Именно поэтому он и старается видеть в ворах тоже людей, тоже личностей. А они его считают именно «фраером», правда, все же «порченым». В одном из современных словарей такой человек именуется «фраер набушмаченный».

Возможно, профессиональные воры в то время лишь работали в Париже, а скрывались за его пределами или там выжидали нужного момента. Именно в своих скитаниях Ф. Вийон познакомился с профессионалами и их языком. В Париже постоянно жила лишь мошкара.

В старом воровском «законе» существовало представление о том, что слово, данное «фраеру» или «менту», ничего не стоит. «Законник» ничем не обязан какому-нибудь «штемпу», пусть тот и оказал ему важную услугу, пусть даже спас ему жизнь.

Ему легко фабриковали разные уголовные дела. Его подельник Ги Табари явно по заказу оговорил его.

Стоит также отметить, что мир воров в стихах поэта не реальный, а скорее гротескный. Он элементарно не знает многих реалий. Цветные баллады не понимают сами воры, хотя признают поэта близким к своей среде. Его арго писались не для себя, а для урок. Отсюда гротеск и иллюзия, что тоже был вором. Он был с ворами, но не был вором. Только случайно, да еще на него сваливали «висяки».

И преступники, и поэты, ему завидовали. Даже Карл Орлеанский, признав его победу на своем турнире, постарался выставить его из своего замка. А ведь Вийон, наивный, искал у Карла дружбы! Незаурядная личность хочет жить в заурядных и даже подлых условиях.

Однако Вийон все же симпатизирует преступникам, ибо, вращаясь среди них, хорошо их знает и знает их истинное лицо. Он даже ценит их, хотя они его и грубо и подло использовали. Он и раньше вращался-то в маргинальной среде школяров, по сути, даже не в центре города. Ему нравились раскрепощенные люди, «свободные». В других он видел лишь корысть и ханжество. Если верить Ф. Рабле, после изгнания он и уехал к маргиналам.

Да, поэты играли в «шахматы», а Франсуа Вийону приходилось играть в «наперсток» или, в лучшем случае, в «покер». Франсуа Вийон не «вор» (это «обвинение» общества), а «поэт». Его стихи – оценка общества со стороны маргинала, изгоя и гения. Ему же и смешно, и горько!

Быть может, и правы те исследователи, которые считают, что в это время связь Вийона с профессиональными преступниками была для него своеобразной формой социального протеста, ведь среди кокийяров тоже было немало людей с университетским образованием и даже представителей духовенства. Вийона же с юных лет влекла вольная бродячая братия – беглые клирики, школяры, ваганты, не нашедшие места в «праведной» жизни, не желавшие вписываться в существовавшую общественную иерархию и не боявшиеся ни бога на небе, ни короля на земле. В то же время он смеется и над ворами, – какой же он вор?! Нетрудно предположить, что он был оговорен своими товарищами, которые «признали» его главарем, за что он был приговорен к виселице. Преступление было раскрыто к марту 1457 г., а в мае 1457 г. Ги Табари сначала проболтался о самом преступлении, а потом рассказал и об «участии» Ф. Вийона, назвал его зачинщиком, благо самого Вийона уже в Париже не было, и ему никто возразить не мог. Впрочем, у поэта особого выбора не было, и он вошел в цех кокийяров. В те времена отдельные люди еще старались находиться в составе каких-либо цехов, чтобы пользоваться их защитой. В университет Вийон вернуться не мог, в другие цехи попасть тоже было мудрено.

А, может быть, дело в другом. Как писал О. Э. Мандельштам, «Симпатия Виллона к подонкам общества, ко всему подозрительному и преступному – отнюдь не демонизм. Темная компания, с которой он так быстро и интимно сошелся, пленила его женственную природу большим темпераментом, могучим ритмом жизни, который он не смог найти в других слоях общества… Он любил в себе хищного зверька и дорожил своей потрепанной шкуркой… Я думаю, что Виллона пленил не демонизм, а динамика преступления… Во всяком случае, оба завещания Виллона, большое и малое, – это праздник великолепных ритмов, какого до сих пор не знает французская поэзия, – неизлечимо аморальны».

«Экзамен» на новую жизнь он сдал в октябре, приняв участие в двух грабежах. В ночь на рождество он вместе с тремя своими товарищами унес из кельи монаха-августинца из Наваррского коллежа 500 золотых экю, а вскоре своеобразно «отомстил» Катрин де Воссель, взломав часовню в коллеже, где настоятелем был ее дядя, и унеся 600 экю. Деньги были поделены между подельниками, и Вийон принялся пропивать свою долю в кабаке «Бисетр», который был местом встречи парижских преступников. Его друзья и покровители теперь известные воры, шулера, убийцы – Монтиньи, Гара, Лупа, Молляр. Да и сам он сумел немного подняться по иерархической лестнице преступного парижского мира. За умение украсть окорок или бочонок с вином его зовут «отцом-кормильцем». Он не строит иллюзий насчет своего будущего и не раз высказывает «просьбу», чтобы в тюрьме Шатле для него приготовили самую удобную камеру «трех нар». Хотя, если он и был вором, то все же не очень умелым. При ограблении Наваррского коллежа Вийон лишь стоял «на стреме». Правда, получил четверть добычи, что, вероятно, и дало ему основание бахвалиться чрез меру. Поэт уже тогда в нем стоял выше маргинала.

Между тем парижский прево активно ищет виновников ограблений. В его распоряжении было 70 специальных служащих городской стражи – сержантов, 35 рыцарей, несших ту же службу в окрестностях столицы и конный отряд для дальних экспедиций. Ему не пришлось мобилизовать все свои силы, и один из участников кражи, не сумевший держать язык за зубами, был задержан и недолго молчал в полиции. Поэт и вор Вийон вновь вынужден был бежать из столицы.

Причиной отъезда в только что написанном «Малом Завещании» он называет желание избавиться от чар жестокосердой возлюбленной. Но не любовь гонит Франсуа из Парижа. Г. Лансон предполагал, что его подельники в 1456 г. поручили подготовить в Анжере ограбление старого монаха. По другим сведениям, он под рождество 1456 г. отправился якобы к своему богатому дяде монаху в Анжер. Но толи богатому и благочестивому дяде не был нужен такой племянник, толи фигура дяди вообще была очередным вымыслом Франсуа, но за пять лет скитаний он побывал в самых различных областях страны – от Бретани до Русильона на средиземноморском побережье (Южная Бретань, Западное Пуату, Берри, Мулен, Орлеан, Блуа, Дофинэ). Одно время Вийону пришлось даже быть разносчиком товаров. Во время скитаний он ведет поразительную, парадоксальную жизнь, как заметил один исследователь, он жил в это время «жизнью пророка и преступника».

В Анжере он окончательно сошелся с бандитами в среде кокийяров, ходили слухи, что одно время он даже был главарем воровской шайки.

Название «кокийяры» появилось так. В XII в. группа паломников к могиле Святого Иакова в испанском городе Сантьяго де Компостела привезла с собой по морскому гребешку. Этот «сувенир» впоследствии был назван ракушкой Святого Иакова. Она станет символом паломников и будет даже изображаться иногда на фронтонах католических соборов. Чтобы получить эту «награду», паломник должен был не только сходить в паломничество, но и вернуться оттуда обратно на коленях, во искупление грехов. Вскоре ракушка стала использоваться в качестве наколенников, а потом превратилась в кожаные накладки. На жаргоне XV в. «ракушечниками» стали называть мошенников, действовавших в Бургундии в 1440-х гг. Эта банда просуществовала до 1455 года, когда была осуждена в Дижоне. Правда, потом появлялось еще много подобных групп, которых тоже именовали «ракушечниками». Они даже разработали для общения друг с другом особый язык, который назывался «кокийярским жаргоном» (dubia) или впоследствии La langue verte (буквально «зеленый язык»).

Этот язык состоял из элементов разговорного языка и арготизмов, т. е. слов из различных диалектов, социальных жаргонов. Для него были характерны сленгизмы, неологизмы, «модные фразы», различные прозвища. Французский писатель Альфред Дельво (1825—1867) составил целый словарь «зеленого языка» и писал, что «это не только модный, язык, но и единственный французский, на котором говорят сегодня некоторые парижане и который надо обязательно изучить, когда необходимо понять и быть, понятым среди них». Он сравнивал французский и «зеленый» языки с индийскими санскритом и пракритом как языками литературным и разговорным.

Франсуа Вийон стал одним из первых французских поэтов, который написал баллады на воровском жаргоне. Понятно, что «зеленый язык» эпохи Вийона отличался от «зеленого языка» XIX в. В первом издании его стихов в 1489 г., осуществленном Пьером Леве (Levet) содержится шесть баллад на «жаргоне и жобелене» (jargon et jobelin). Так сам поэт называл свой арготический язык, поясняя вторым термином первый. Слово jobelin французские языковеды трактуют как «жаргон глупцов». У Вийона эта лексика свойственна не только банде «ракушечников», но и торговцам и нищим. На этом же языке, возможно, был написан и «Le Romant de Pêt-au-Deable». На русском языке цикл этих баллад представлен как «Баллады на цветном жаргоне».

В этих стихах Ф. Вийон, поэтически воспроизводя жаргона и играя двусмысленностью выражений, изобразил «свадьбу» вора и убийцы с его «суженой» – виселицей. Их не понимали уже в начале XVI в.

Криминальная среда, по сути, только рождалась и еще не познала сама себя. Но многое уже оформлялось и потому отчасти можно читать некоторые строки Франсуа Вийона с помощью «фени», в которой многие термины и слова получили свое завершение.

Воровство как антитеза неудавшейся добропорядочной жизни для него крайность, однако другого варианта просто не было. Если бы не Филипп Шермуа, он бы был со временем в итоге, вероятно, добропорядочным профессором. А пока приходилось валяться в грязи – противно, хотя и теплее, чем на улице. А чем же, на самом деле, жить? Составлять кому-то документы?

Он – вор средней руки. Использовался лишь в группе, «стоял на стреме», не больше. Фактически он только бахвалится, а иногда, скорее всего, просто врет. Разве что, врет и себе самому. Поэтому и вор плохой. Всего лишь хулиган! Это очень мелкий уровень. И, думается, основная причина здесь в том, что он был в душе поэтом, он не мог не быть поэтом, поэтом очень глубоким, не рифмоплетом заурядным, не писакой по заказу. Однако писать вне маргинальной среды тоже не мог. Аристократы были против его нарушения форм, они не стали считать его своим. Писать для преступников или для принцев для него было одинаково сложно, скорее всего, просто невозможно. Заказных и «поздравительных» стихов у него просто нет. Недаром, собственно, его и издали тоже маргиналы, хотя и не преступники. И издали на немодном готическом шрифте.

В то же время изгнанный поэт посещает и владетельных меценатов. Во время посещения изысканного двора короля Ренэ Анжуйского, где в чести была пасторальная поэзия, и двора герцога и поэта Карла Орлеанского в Блуа он принял активное участие в поэтических турнирах. Карлу Орлеанскому он подарил балладу, в которой сводил счеты с одной из своих неверных возлюбленных. Но эта баллада была столь искренней и потому столь далекой от традиционного стиля, что Карлу она не понравилась, и тот не захотел ее включить в свой поэтический альбом. Зато в этот альбом попала баллада Вийона на тему «От жажды умираю над ручьем» («Ye meurs de souf auprès de la fontaiņs»), данную герцогом Орлеанским поэтам его окружения и многократно разработанную им самим. Текст, созданный Вийоном, оказался лучшим из всех и, надо отдать должное Карлу, он признал и свое поражение.

Историю взаимоотношений двух великих поэтов позднего средневековья – Франсуа Вийона и Карла Орлеанского впервые описал специалист по французской средневековой литературе Антуан Кампо в 1859 г. До него было известно, что Вийон знал лишь некоторые произведения Карла Орлеанского и что он провел несколько дней или недель у герцога в замке Блуа, в то время, когда и был устроен знаменитый конкурс на тему «Над родником от жажды умираю». Это послужило инципитом (заголовком) для создания знаменитой баллады Вийона и уже написанной к тому времени баллады Карла Орлеанского.

На самом деле никакого церемониального соревнования не проводилось. Во дворе замка пересох колодец, велись работы по его восстановлению, чем и воспользовался Карл Орлеанский. Гости Карла Орлеанского вписывали в листы личной книги герцога свои стихи, а он потом выбирал победителя. Первое стихотворение он написал сам. Баллады К. Орлеанского le meurs de soif en couste la fontaine и Ф. Вийона Je meurs de seuf auprès de la fontaine («Над родником от жажды умираю») были признаны лучшими. В рукописи Карла Орлеанского эта баллада записана как le meurs de soif en couste la fontaine. В рукописи Вийона по-другому: Je meurs de seuf auprès de la fontaine.

Первая строка этой знаменитой баллады стала крылатым выражением. Она больше известна благодаря сочинению Франсуа Вийона, на самом деле идея этой баллады и ее зачин, как видим, принадлежали Карлу Орлеанскому. Однако эту идею поддержали одиннадцать поэтов, и она очень четко отразила противоречивый мир как «бедного школяра», так и «принца-поэта».

Баллады, написанные в замке Блуа, участие в конкурсе Блуа и встречи с другими поэтами стали важными событиями в жизни Вийона.

 
Баллада поэтического состязания в Блуа
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне – страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышней я Всех господ.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всем.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз – я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.
Зажгут костер – и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
Кому презренье, а кому почет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не вижу я, кто бродит под окном,
Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр, а сплю я только днем.
Я по земле с опаскою ступаю,
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет.
Я знаю, что полыни горше мед.
Но как понять, где правда, где причуда?
А сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не знаю, что длиннее – час иль год,
Ручей иль море переходят вброд?
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
 

К герцогу Бурбонскому обращена остроумная «Баллада-послание» Франсуа с просьбой о денежной ссуде. Написана она после того, как поэт, рассорившись с Орлеанским герцогом, отправился за помощью к своему прямому сеньору (семья Вийона происходила из Бурбоннэ). Тон этого «прошения», независимый, если не сказать дерзкий, поражает и, быть может, именно это явилось причиной того, что молодой Иоанн II Бурбонский, словно в насмешку, пожаловал поэту 6 экю. Вийону пришлось уехать ни с чем и из Мулена. Даже такую, по сути, символическую, помощь меценаты опальному поэту оказывать не торопились и неизвестно, на что же жил в эти годы Вийон. Много ли могла дать профессия «бедного разносчика из Ренна»? Да и совместная работа с кокийярами одаривала не столько деньгами, сколько опасностями и тревогами. «Выручали» на некоторое время тюрьмы. Известно, что Вийон в это время несколько раз сидел в темницах различных феодалов.

Летом 1460 г. Вийон снова попадает в тюрьму, в г. Мен-сюр-Луар. На сей раз он уже не отстаивает свою невинность, лишь сетует на строгость заключения. Действительно, Вийона епископ Орлеанский и Менский Тибо д’Оссиньи (Thibaud d’Aussigny) подверг особо суровому режиму – яма, хлеб и вода. Быть может, вина его крылась в том, что он принадлежал к обществу каких-либо бродячих жонглеров, а это было недопустимо для клирика, отсюда, вероятно, столь суровое обращение епископа с Вийоном. Возможно, религиозный максималист д’Оссиньи, действительно, несправедливо поступил с поэтом. Вийон был клириком, но обряд посвящения в сан не прошел и потому священником не являлся, епископ же, если подтвердится предположение специалистов, расстриг его, хотя не имел на это права, ибо Вийон принадлежал к другой епархии. Но, видимо, если внимательно приглядеться к двенадцатой строке «Большого Завещания» («Ye ne suis son serf ne sa biche») дело еще в том, что Вийон был возмущен посягательством на свою свободу и прямо заявляет, что не является дичью («ни оленем, ни ланью»), на которую могут безнаказанно охотиться сильные мира сего. Вийон играет на омонимии слов serf («крепостной») и cerf («олень») и тем самым хочет сказать, что не является «крепостным» епископом. Впрочем, об этом эпизоде из жизни Вийона мы знаем только из его стихов, ибо не сохранилось ни одного архивного документа на эту тему.

Сам епископ умер в 1473. Он был набожен, суров, непреклонен. Каждый год отмечал освобождение Орлеана Жанной. Толпа собиралась на улицах, и он благословлял ее.