Текст книги "Прощание Франсуа Вийона"

Его переводы стихов Вийона оказались более популярны, чем более ранние Сергея Пинуса. Книга И. Эренбурга «Франсуа Вийон. Отрывки из „Большого Завещания“, баллады и разные стихотворения. Перевод и биографический очерк Ильи Эренбурга», выпущенная в 1916 году издательством «Зерна», ввела Ф. Вийона в сферу русской культуры. Кроме того, И. Эренбург посвятил художественное эссе Франсуа Вийону с переводом его стихов во «Французской тетради». И. Эренбург в 1950-х гг. снова обратился к Вийону, переработал свои старые переводы, приблизив их к подлиннику. Некоторые исследователи считают, что это, может быть, вообще лучшее из всего, что Илья Григорьевич сделал в литературе.

Многие из моих давних увлечений теперь мне кажутся непонятными, порой смешными. Но стихи Вийона восхищают меня в старости,

как они восхищали меня в молодости.

Минутами он мне кажется современником, несмотря на диковинную

орфографию старофранцузского языка, несмотря на архаизм баллад и рондо, несмотря на множество злободневных для его времени и

непонятных мне намеков.

Поэзия Вийона – первое изумительное проявление человека, который мыслит, страдает, любит, негодует, издевается.

(И. Г. Эренбург)

Франсуа Вийон – одна из самых незаметных фигур в евразийской истории и это не связано с его ничтожностью. Все, что он сделал, оболгали, замолчали, извратили.

Это одна из самых трагичных фигур в евразийской истории. Его преследовали всю жизнь и врагов было несметное количество.

Это один из самых честных людей, ведь он боролся за свою родину, за свою семью, за других людей.

Во-первых, он не русский поэт. Чтобы понять его творчество, нужно знать реалии другой цивилизации и другого времени – с тех пор прошло более половины тысячелетия. Он принадлежал к совершенно другим людям, жившим в совершенно другой реальности. Иные интересы, иные ценности, иные смыслы. Они не наши и мы не можем не относиться к ним подчас, как к детским. Во-вторых, он умер. Это не пустяк. Ушедших поэтов и писателей мы оцениваем иначе – или недооцениваем, либо переоцениваем. Для многих они либо безнадежно «устарели», либо стоят на недосягаемой высоте. К «классикам» мы относимся с пиететом, просто уже хотя бы потому, что о них пишут в учебниках.

Ну, и, наконец, в-третьих, – Франсуа Вийон – скандальный поэт. И поэт, и вор в одном флаконе, совмещенный гений и злодейство. Как это ему «удалось»? Тем более, что ни литературоведы, ни воры не признают его до конца своим. Воры тогдашние, да, думаю, и сегодняшние о нем просто молчат: мало ли какие «шестерки» мельтешат возле блатных?! Историки литературы выискивают у него какие-то недостатки или следы полусгнивших традиций – «последний поэт средневековья», «первый французский поэт», «провозвестник Возрождения» и т. п. Этакий петух на заплоте, спросонья что-то там нечленораздельное прокукарекавший.

Все эти факторы играют роль искажающей, а не просветляющей и увеличивавшей оптики. Попробуй найди здесь нужный фокус!

Однако игнорировать эти вещи тоже никак нельзя. Они есть и с ними надо считаться. Иначе мы начнем изобретать искусственного Вийона.

Так как же увидеть и понять Вийона истинного, реального? И надо ли это?! Вон сколько разных имиджей даже наших натуральных русских поэтов наплодилось. Как в средневековой Европе были десятки, если не сотни реликварных костей разных святых, так и сейчас у нас бродят даже по учебной литературе, я уж не говорю о литературе исследовательской, многочисленные Пушкины, Лермонтовы, Есенины, Маяковские, Пастернаки, Бродские. И ничего! Нас это устраивает!

Так ведь и Вийон за прошедшие столетия размножается невероятно. Даже его «портретов» десятки. Как фотороботы смотрят они на нас, – пойди попробуй на их основе «поймать преступника»!

Вот и я рискую либо неуклюже соединить все, или почти все что было написано. Это и невозможно, и, в то же время, весьма легко. О нем написано очень много – и статей, и даже книг, и просто популярных очерков или реплик. Вряд ли все это можно обработать и соединить, да и надо ли?! Серьезных работ, увы, весьма немного. А среди них большая часть говорит о нем либо с точки зрения истории средневековой литературы или Возрождения, либо его времени. Есть прекрасные книги на французском или английском языке о Париже времен Франсуа Вийона. По таким-то улицам он ходил, в этом университете он учился, в таких-то кабаках пьянствовал. Это интересно и познавательно, но о самом-то поэте пишется лишь то, что практически уже много раз писалось до этого. Филологи делают свой анализ тонкостей его языка. Но, опять же, о самом Вийоне, его феномене, его внутреннем мире, особенностях мировосприятия и поведения практически ничего нового.

Я это понимаю и потому хочу идти от его характера и поведения, которые, прежде всего, есть результат его собственного развития, но все же и обусловлены той мощной цивилизационной мясорубкой, которая потрясла всю Европу, а не только Францию, в середине второго тысячелетия. В общем, важно, разумеется, помимо всего прочего, и то, в чем он типичен и уникален, как человек. В конце концов, именно человек становится или нет поэтом, а не наоборот. Профессия у таких людей зов души, а не средство зарабатывания денег. Чаще всего, наоборот, именно она встает огромной стеной между человеком и богатством. И он ничего не может поделать с этим. И не хочет!

Я бы назвал Франсуа Вийона призраком. До нас дошло достаточно большое количество его стихов, которые он сам бережно и даже любовно собрал в два больших сборника и сделал всё возможное, чтобы они были многократно размножены. Правда, большая часть этих копий до нас не дошла – их либо зачитали до дыр его современники, либо выбросили на помойку его потомки, завороженные совершенно иной поэтикой и считавшие его вирши чем-то низкопробным. Однако, скорее всего, то, что именно он хотел сохранить, сохранилось и дошло через века до нас.

Однако этого оказалось мало. То, что было вполне понятно самому поэту, либо было непонятно, либо даже неинтересно уже тем, кто слушал его выступления в парижских кабаках. Охотно слушали его сатиру и очень неохотно строки, которые шли из его сердца. Это напоминает немного популярные когда-то концерты по радио или в домах культуры – слушатели вынужденно слушали классическую музыку и ждали, когда же пойдет советская попса. Вийону это явно было обидно, но сделать с этим он ничего не смог. Все шло к тому, что его сатира еще могла бы сохраниться у потомков, хотя и в ней многие имена и реалии уже через несколько лет после исчезновения поэта были непонятны и даже неизвестны. И этому есть аналогия. Также изо всех окон когда-то летели сатирические и сказочные песни Владимира Высоцкого и советский народ слушал почти исключительно только их. В газетах и толстых журналах их ожесточенно и неумело ругали, а фирма «Мелодия» с огромным неудовольствием выпускала пластинки только с патриотическими песнями. Их тоже слушали, но их одних народу было мало.

Обоим поэтам, можно сказать, повезло случайно. Грянула перестройка и люди стали собирать «всего Высоцкого» на аудио и видео кассетах, на огромных пластинках, на компакт-дисках. И только тогда реально увидели масштаб таланта этого поэта и певца. Бог даст, и в дальнейшем эта цельность сохранится и Высоцкого уже больше не будут растаскивать по разным слушательским аудиториям.

А Вийону повезло потому, что всего через какую-то четверть века издатель Пьер Леве решил сделать бизнес на славе поэта и издал его стихи. Еще живы были те, кто общался с поэтом, хотя публика это была такая разношерстная во всех смыслах, что почти у каждого был «свой» Вийон. Это даже редакциями назвать нельзя, каждый писал, как помнил и перевирал стихи, как умел. И всё же первый «сборник» сохранился на жестком диске человеческой памяти.

Издание стихов Ф. Вийона 1489 г. П. Леве

Первой книгой французской лирики, изданной в Париже после возникновения книгопечатания, были стихи именно Вийона (1489 г.). Когда книготорговец Пьер Леве опубликовал «Большое и Малое завещания Вийона и его баллады», в Париже уже не нашлось ни одного человека, который был бы знаком с поэтом лично.

В этом издании был рисунок, изображающий трех повешенных. Он очень напоминал трех распятых. В центре находился похожий на Христа, обнаженного и обритого наголо.

«Завещание» Вийона заканчивалось словами о выпитом перед смертью вине. Некоторые исследователи увидели здесь намек на чашу Христа, которая не прошла мимо Вийона.

Для этого издания в типографии Пьера Леве был использован готический шрифт, тогда как образованная публика уже вовсю пользовалась новыми буквами. Это значит, что наиболее популярен Вийон был не среди сорбонских грамотеев, а у рядовых горожан, еще привязанных к старому угловитому письму, усвоенному в школе.

Качество издания было неважным. Сборник выпустили, что называется, на скорую руку. В прологе к изданию 1533 г. поэт из Кагора Клеман Маро, не посчитавший для себя зазорным стать первым, по сути, научным редактором и издателем произведений Ф. Вийона, писал: «Среди славных книг, опубликованных на французском языке, не сыскать другой такой, которая имела бы так много ошибок и искажений, как книга Вийона. Меня просто изумляет, почему парижские печатники так небрежно относятся к текстам лучшего поэта Парижа.

Мы с ним очень не похожи друг на друга, но из приязни к любезному разумению и благодарности к науке, обретенной мною во время чтения его творений, я хочу им того же блага, что и моим собственным произведениям, если бы у них оказалась такая же печальная судьба.

И столько я в них обнаружил погрешностей в порядке куплетов и строф, в размерах и в языке, в рифме и смысле, что я нахожусь в затруднении, следует ли мне больше жалеть подвернутое такому жестокому поруганию творение или же тех невежественных людей, которые его печатали».

Но это издание вышло не с помощью подвижного типографского шрифта, который позволял делать корректорскую правку и получать грамотные тексты высокого качества, без чего невозможно было приступить к филологиченскому исследованию. Большая партия экземпляров представляла собою массовую продукцию. После тридцати перепечаток текст утратил, по сути, всякий смысл.

А что изменилось в понимании Вийона, его жизни и творчества по сравнению со временем жизни поэта?! Слухи, домыслы, непонимание, произвол в толковании росли уже не в арифметической, а в геометрической прогрессии.

Живой Вийон был предметом насмешек, оскорблений и вранья, мертвого вообще перестали стыдиться – его просто забыли. Помнили только его стихи, перевирали их, называя их редакциями, как попало переводили на новый французский язык, а потом и на другие, причем не только европейские. Из одного Вийона стали рождаться десятки и даже сотни его клонов, точнее все же сказать, его испорченных копий. Когда-то печатали на пишущих машинках и те, кто этим занимался, прекрасно помнят, что такое первый, второй и третий экземпляры. Они были еще читабельны, а все остальные были «слепыми». Я сам не раз с ними мучился, ведь не хотелось по несколько раз печатать один и тот же текст. Приходилось держать в руках слепые экземпляры стихов Высоцкого, впрочем, и Вийона тоже.

Вийон «пошел в народ» и с ним в самом деле стало твориться то же самое, что и с идеей, брошенной в массы или в полк. Вийон становится миражом или, действительно, призраком. О нем много говорят, но не понимают или даже не хотят понимать. Как из христовых идей многие делали свои собственные истины и евангелия, так и настоящий Вийон уже никому не был нужен. Каким он был в пятнадцатом веке уже никому не интересно, он становится фактом других культур – шестнадцатого века и последующих столетий. Тогда и приклеили ему ярлык поэта-бандита, поэта-вора. Только это и было нужно новым поколениям, впрочем, и нашему поколению он, похоже, тоже нужен только таким.

Он попал и в историю литературы. Поскольку дошли в основном сатирические его стихи, то и стал он иллюстрацией к истории сатиры и свободомыслия.

Так сначала умер человек Вийон, а потом и поэт Вийон. Зато родилось много вийонят, каждый из них говорил на языке уже другого времени и другой культуры. И эта тенденция живет и процветает до сих пор и, похоже, износа ей не будет никогда.

Потом наступил довольно длительный период, практически до начала девятнадцатого века, когда о Вийоне, по сути, забыли напрочь. Это было не смертельно, ведь забыли только о стихах, а о самом поэте, его жизни так никто и не удосужился за прошедшие века что-либо узнать. И только в «литературном» девятнадцатом столетии пошли в архивы, стали собирать всю возможную информацию. И тут поэт получил, быть может, самые чувствительные удары. Оказалось, что эту информацию можно взять только из двух источников – из стихов самого поэта и из судебных документов. В стихах поэт элементарно врал о себе, приписывал себе такие добродетели и непотребства, которых просто не было. Он создал несколько своих имиджей и ни одного сколько-нибудь достоверного и резкого изображения. А судебные документы во много опирались на свидетельства и показания тех «очевидцев», которые либо сами пользовались слухами, либо «переводили стрелки» на Вийона, чтобы скрыть свои собственные грехи. Ну, и где здесь настоящий Вийон?! От Чеширского Кота хоть улыбка оставалась, а от подлинного Вийона здесь, боюсь, не было ничего. По крайней мере, более или менее достоверны лишь очень немногие факты.

Хотелось бы верить, что хотя бы одному из исследователей т ого века пришла всё же в голову мысль, что о жизни поэта мало что можно узнать, а вот душу его «рассказать» всё же можно. Правда, никто за это всё же не взялся. Всех так или иначе устраивали те штампы, которые уже сложились. Неплохо работали такие магические конструкции как «поэт-вор», «маргинал», «сатирическая традиция», «свободомыслие», «социальный протест» и т. п.

И вдруг поистине атомный взрыв интереса к Вийону в двадцатом веке. Вообще этот «вывихнутый век» любил разного рода «взрывы» – электричество, атом, мировые войны, спурт науки, интернет, война миров и т. д. Прокатилось цунами и по судьбе поэзии Вийона.

Франсуа Вийон известен в истории уже более половины тысячелетия. И не просто известен, а очень популярен, несмотря на то что порой о нем предпочитали не говорить громко и даже выводить за скобки культуры. История развития памяти о нем сама по себе интересна и важна, давно заслуживает отдельного и очень тщательного исследования. Это не просто история изучения, а своеобразный диалог потомков с поэтом, попытки осознать в должной мере масштабы его личности и творчества. Его не только изучали специалисты по истории французского языка и литературы, о нем говорили люди не менее великие, чем сам Вийон – писатели, поэты, культурологи, философы. Потребность в этом диалоге была всегда и останется еще надолго, если не навсегда. Если сказать несколько пафосно, сколько будет существовать человечество, столько оно и будет «беседовать» с такими людьми из прошлого.

Образ Ф. Вийона – «магистра искусств» и бродяги – двоится в представлении потомства. Уже вскоре после смерти поэта, с конца XV в., создаются легенды о «веселом комике», циничном шуте, мастере поужинать за чужой счет, коноводе во всякого рода злых проделках. Его имя уже в XVI в. порой понимали как прозвище (от старофранцузского villoner – «надувать»). Именно в духе этих легенд Ф. Рабле в четвертой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» приводит два апокрифических сообщения о поздних годах Вийона, когда он выступал в качестве придворного шута английского короля и постановщика мистерий в Пуату. Они относятся к 60-м годам XV столетия, когда о Вийоне уже не было официальных документальных свидетельств. Эти эпизоды – своего рода «новеллы-апокрифы».

Когда у Панурга спрашивают, где же нажитые им богатства, он отвечает: «А где прошлогодний снег? – Вот главный вопрос, который мучил парижского поэта Вийона». Есть даже предположение о том, что образ Панурга Рабле списал непосредственно с Вийона.

Собственно рассказ о Ф. Вийоне Франсуа Рабле добавил в четвертую часть своего романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», когда переделывал ее в 1550 г.

«На склоне лет» Вийон будто бы поселился в местечке Сен-Максан в Пуату и сочинил «на пуатвенском наречии и в стихах» одну из тех «страстей», которые пишут, чтобы повеселить народ после окончания ньорских ярмарок. Это в его духе. О режиссерском таланте поэта свидетельствуют все его сочинения, а о его возможностях в качестве зачинщика скандалов свидетельствует сама его жизнь. Конечно, Рабле мог, и довольно основательно приукрасить всю эту историю, ведь он и сам был талантлив в этом отношении. На эту мысль наводит и другой рассказ Ф. Рабле о том, как Франсуа Вийон, став своим человеком при дворе английского короля, помог Эдуарду избавиться от запоров, посоветовав ему прибить в клозете французский герб. Но вместе с тем сен-максанский эпизод не диссонирует с известными нам фактами жизни поэта. Да и в его «Завещании» есть четыре стиха, написанных на пуатвенском наречии.

В главе XIII «О том, как сеньор де Баше по примеру мэтра Франсуа Виллона хвалит своих людей» сообщается: «Мэтр Франсуа Виллон на склоне лет удалился в пуатевинскую обитель Сен-Максен, под крылышко к ее настоятелю, человеку добропорядочному. Чтобы развлечь окрестный люд, Виллон задумал разыграть на пуатевинском наречии мистерию Страстей Господних. Набрав актеров, распределив роли и подыскав помещение, он уведомил мэра и городских старшин, что мистерия будет готова к концу Ниорской ярмарки; осталось-де только подобрать для действующих лиц подходящие костюмы. Мэр и старшины отдали надлежащие распоряжения. Сам Виллон, собираясь нарядить одного старого крестьянина Богом-Отцом, попросил брата Этьена Пошеям, ризничего францисканского монастыря, выдать ему ризу и епитрахиль. Пошеям отказал на том основании, что местный монастырский устав строжайше воспрещает что-либо выдавать или же предоставлять лицедеям. Виллон возразил, что устав имеет в виду лишь фарсы, пантомимы и всякого рода непристойные увеселения и что именно так толкуют его в Брюсселе и в других городах. Пошеям, однако ж, сказал напрямик: пусть Виллон соблаговолит-де обратиться еще куда-нибудь, а на его ризницу не рассчитывает, ибо здесь он все равно, мол, ничего не добьется. Виллон, возмущенный до глубины души, сообщил об этом разговоре актерам, присовокупив, что Бог воздаст Пошеям и в самом непродолжительном времени накажет его.

В субботу Виллон получил сведения, что Пошеям отправился на монастырской кобыле в Сен-Лигер собирать подаяние и что возвратится он часам к двум пополудни. Тогда Виллон устроил своей бесовщине смотр на городских улицах и на рынке. Черти вырядились в волчьи, телячьи и ягнячьи шкуры, напялили бараньи головы, нацепили на себя кто – бычьи рога, кто – здоровенные рогатки от ухвата и подпоясались толстыми ремнями, на которых висели огромные, снятые с коровьих ошейников бубенцы и снятые с мулов колокольчики, – звон стоял от них нестерпимый. У иных в руках были черные палки, набитые порохом, иные несли длинные горящие головешки и на каждом перекрестке целыми пригоршнями сыпали на них толченую смолу, отчего в тот же миг поднимался столб пламени и валил страшный дым. Проведя чертей по всему городу, на потеху толпе и к великому ужасу малых ребят, Виллон под конец пригласил их закусить в харчевню, стоявшую за городскою стеной, при дороге в Сен-Лигер. Подойдя к харчевне, Виллон издали увидел Пошеям, возвращавшегося со сбора подаяния, и, обратясь к чертям, заговорил макароническими стихами:

Се землякус ностер, родом из дьячкорум,

Любит он таскаре плесневентас коркас.

– Ах он, такой-сякой! – воскликнули черти. – Не захотел дать на время Богу-Отцу какую-то несчастную ризу! Ну, мы его сейчас пугнем!

– Отлично придумано, – заметил Виллон. – А пока что давайте спрячемся, шутихи же и головешки держите наготове.

Только Пошеям подъехал, как все эти страшилища выскочили на дорогу и принялись со всех сторон осыпать его и кобылу искрами, звенеть бубенцами и завывать, будто настоящие черти:

– Го-го-го-го! Улюлю, улюлю, улюлю! У-у-у! Го-го-го! Что, брат Этьен, хорошо мы играем чертей?

Кобыла в ужасе припустилась рысью, затрещала, заскакала, понеслась галопом, начала брыкаться, на дыбы взвиваться, из стороны в сторону метаться, взрываться и, наконец, как ни цеплялся Пошеям за луку седла, сбросила его наземь. Стремена у него были веревочные; правую его сандалию так прочно опутали эти веревки, что он никак не мог ее высвободить. Кобыла поволокла его задом по земле, продолжая взбрыкивать всеми четырьмя ногами и со страху перемахивая через изгороди, кусты и канавы. Дело кончилось тем, что она размозжила ему голову, и у осанного креста из головы вывалился мозг; потом оторвала ему руки, и они разлетелись одна туда, другая сюда, потом оторвала ноги, потом выпустила ему кишки, и когда она примчалась в монастырь, то на ней висела лишь его правая нога в запутавшейся сандалии.

Виллон, убедившись, что его пророчество сбылось, сказал чертям:

– Славно вы сыграете, господа черти, славно сыграете, уверяю вас! О, как славно вы сыграете! Бьюсь об заклад, что вы заткнете за пояс сомюрских, дуэйских, монморийонских, ланжейских, сент-эспенских, анжерских и даже – вот как Бог свят! – пуатьерских чертей с их залом заседаний. О, как славно вы сыграете!».

В достоверность этого рассказа верят немногие. Действительно, как писал Ж. Фавье, строки Вийона, «шествующего по стезе добра и пользующегося покровительством сен-максанского аббата», мы уже не стали бы бережно «хранить».

С именем Вийона связана еще одна приводимая Ф. Рабле история о том, что английский король Эдуард V повесил в своем клозете герб Франции. Когда мэтр Франсуа Виллон подвергся изгнанию, он нашел прибежище у этого короля. Король оказывал ему полное доверие и не стыдился поверять ему любые тайны, даже самого низменного свойства. Однажды король, отправляя известную потребность, показал Виллону изображение французского герба и сказал: «Видишь, как я чту французских королей? Их герб находится у меня не где-нибудь, а только в отхожем месте, как раз напротив стульчака». – «Боже милостивый! – воскликнул Виллон. – Какой же вы мудрый, благоразумный и рассудительный правитель, как заботитесь вы о собственном здоровье и как искусно лечит вас сведущий ваш доктор Томас Лайнекр! В предвидении того, что на старости лет желудок у вас будет крепкий и что вам ежедневно потребуется вставлять в зад аптекаря, то есть клистир, – а иначе вы за большой не сходите, – он благодаря своей редкостной, изумительной проницательности счастливо придумал нарисовать здесь, а не где-нибудь еще, французский герб, ибо при одном взгляде на него на вас находит такой страх и такой неизъяснимый трепет, что в ту же минуту вы наваливаете столько, сколько восемнадцать пеонийских бычков, вместе взятых. А нарисовать вам его где-нибудь еще: в спальне, в гостиной, в капелле или же в галерее, вы бы, крест истинный, как увидели, тотчас бы и какали. А если вам здесь нарисовать еще и великую орифламму Франции, то стоило бы вам на нее взглянуть – и у вас бы кишки наружу полезли. А впрочем, молчу, молчу, atque iterum (и еще раз) молчу!». Король, как видим, не думал при этом об унижении Франции, просто вид герба помогал ему облегчаться. Страх оказывался сильнее запора.

Однако, уже тогда появляются предпосылки для того понимания, которое будет характерно для новейшей эпохи – одинокого и бесприютного скитальца, своеобразного меланхолического Гамлета или Байрона, переросших свое время. Эти два облика Вийона, несмотря на явное упрощение в первом случае и модернизацию во втором, основаны на своеобразном двуголосии самого Вийона, буффонном и трагическом.

Известен Ф. Вийон был уже при жизни, во многом благодаря злободневности своих произведений, а потом память о нем носила причудливый характер. Как В. Высоцкого некогда слушали в электричках, такси, ресторанах и министерствах, так и Ф. Вийона любили аристократы и изредка брали его под свою опеку, звали гостей «на Вийона», но и простолюдины и даже нищие жертвовали ему на обед с трудом заработанные гроши. С одной стороны, выходит огромнейшее количество работ о нем и его творчестве, а, с другой, подавляющее большинство из них придерживается разного рода штампов.

Все, что мы знаем о жизни и личности Франсуа Вийона, как давно уже замечено исследователями, мы знаем из двух источников – из его собственных стихов, и из судебных документов, официально зафиксировавших некоторые эпизоды его биографии. Но, как справедливо пишет Г. К. Косиков в своем предисловии к «Большому Завещанию», «источники эти способны не только раскрыть, но и скрыть облик Вийона». Сам Вийон, словно издеваясь над современниками и потомками, намеренно создает в своих стихах свой искаженный образ.

 
Рядом с готикой жил озоруючи.
И плевал на паучьи права
Наглый школьник и ангел ворующий,
Несравненный Виллон Франсуа.
О. Э. Мандельштам
 

Самый французский, по словам Ильи Эренбурга, и самый еретический из всех поэтов Франции родился, по всей вероятности, между 1 апреля 1431 г. и 19 апреля 1432 г., т. е. в том же году, в котором сожгли национальную героиню французского народа Жанну д’Арк.

Что мы знаем о жизни этой, по словам К. Маркса, «остроумной, но беспутной голове»?

Поль Валери в свое время написал: «Я считаю – это один из моих парадоксов, что знание биографии поэта есть знание бесполезное, а то и вовсе пагубное для восприятия его произведений, т. е. для той радости, которую они нам доставляют, или для тех выводов о сущности искусства, которые мы из этих произведений извлекаем… Талант, то есть способность к преобразованию, – вот, что меня задевает и будит во мне зависть. Все страсти мира, все, даже самые захватывающие переживания сами по себе не могут породить хороших стихов. Как бы благосклонны ни были к автору обстоятельства, место и долгая жизнь в литературе даются ему не за, что в нем есть обычного, человеческого, а за то, что в нем немного превосходит обычного человека. И если я говорю, что интерес к биографиям может принести вред, то лишь потому, что интерес этот слишком часто дает нам повод, условия и способ, чтобы уйти от пристального и естественного изучения самих стихов. И мы считаем, что со стихами нам все ясно, хотя на самом деле мы только и делали, что уклонялись от них, избегали с ними всякой встречи, изучая предков, друзей, проблемы или занятия их автора, но при этом лишь обманывали себя и отвлекались от главного ради второстепенного».

Детство, юность Вийона, годы его учения известны нам лишь в самых общих чертах.

Родился в семье выходцев из Монкорбье, сеньории в провинции Бурбоннэ, в деревушке Овер, около Понтуаза, хотя сам себя считал парижанином, вероятно, потому что рано очутился в Париже. Другое его имя – де Лож – возможно, связано с Ложем – местечком близ Парижа, название которого он мог взять для того, чтобы записаться в университет.

По словам А. Кампо, «ничто, впрочем, не указывает на детство, проведенное в деревне, – абсолютно ничто. Наоборот, все говорит о том, что он дитя парижского Ситэ и уличный мальчишка». Думается, что не надо недооценивать то, что Вийон в раннем детстве получил крестьянское воспитание, которое сломалось в Париже. Его, вероятно, так и считали «жлобом». Новизна его поэзии в чем-то идет от его крестьянского языка, все еще очень средневекового. Деревня или пусть даже всего лишь предместье, как и в картинах П. Брейгеля, пришла в город. Это чем-то напоминает ситуацию с Сергеем Есениным в русской поэзии.

Для Вийона Понтуаз (нечто вроде сто первого километра) был милым детством и в чем-то не менее важным, чем даже Париж.

Его знаменитое четверостишие на самом деле выглядит так:

 
Je suis François, dont il me poise,
Né de Paris emprés Pontoise,
Et de la corde d’une toise
Savra mon col que mon cul poise.
 

Дословный перевод выглядит примерно так:

 
Я франсуа, что меня удручает,
Рожденный в Париже, что близ Понтуаза,
И посредством веревки длиной в туазу
Скоро узнает моя шея, сколько мой зад весит.
 

Клеман Маро писал, что тому, кто хотел бы до конца понять стихи Вийона, «потребовалось бы жить в Париже того времени и знать те места, те вещи и тех людей, о которых он говорит; ибо, чем дальше, тем больше уходят в прошлое воспоминания о них, и тем меньше говорят людям их названия. И потому, кто желает своим трудом долгой жизни, пусть не пишет о вещах столь низких и столь частных». Это особенно верно, если вспомнить слова Пьера Корнеля (1625—1709): «Париж – в моих глазах это не край, а роман».

Он так и остался парижанином, несмотря на свое изгнание из города. Провинция не познакомилась с ним лично, несмотря на весьма недостоверные слухи и сплетни о его проделках в Пуату или в Англии. По большому счету, он никому и не интересен, кроме парижан до сих пор. Уйдя из Парижа, Вийон оказался «выдернут из времени».

Многовековая история Парижа уже стала самостоятельным феноменом. Как гласит старинная французская поговорка, «Париж строился не в один день». Серебряный кораблик на гербе Парижа сопровождала надпись «Качается, но не тонет – Fluctuat nec mergitur».

По словам историка Ленотра, «Куда бы не направился вечерами горожанин посидеть на свежем воздухе, в какую бы аллею не свернул, под каждой муниципальной скамейкой лежит бывшее кладбище, и подчас только тонкий слой земли отделяет царство живых от царства мертвых». Улица Сен-Жак – первая парижская улица, по которой действительно, возможно, ходили еще мамонты на водопой к Сене.

Эсташ Дешан писал:

 
Любой чужеземец от нее без ума,
Здесь можно гулять, можно здесь веселиться.
Такой не видал он еще никогда
Поди найди такую столицу!
 

Мишель Монтень признавался: «Я нежно люблю Париж во всем, вплоть до его прыщей и пятен: я француз лишь благодаря этому великому городу».

Особую роль в жизни поэта сыграла любовь Франсуа к своей матери. Она была безмерна, для него из всех женщин чиста и безгрешна была только мать. Она для него всегда оставалась образцом чистоты и искренности:

 
Пусть ждут меня все муки ада,
Пусть я живу, судьбу кляня, —
Мое прибежище, отрада,
Старушка мать простит меня…
Она печалится о сыне,
И хоть просторен белый свет,
Нет у меня другой твердыни,
Убежища другого нет.
 

С восьми лет на воспитание взял его родственник по материнской линии Гийом Вийон (Guillaume de Villon, 1398—1468), церковнослужитель лангрской епархии, а потом капеллан часовни Святого Иоанна в церкви св. Бенедикта на улице Сен-Жак и одновременно преподаватель канонического права (тогда говорили – «регент в декрете») в школах на улице Жан-де-Бове. Он был также с 1421 г. магистром искусств и бакалавром права, но лиценциатом не стал.