Текст книги "Возвращение домой.Том 1"

– Как странно…

Их глаза встретились. Он сказал:

– Милая Джудит, ты стала такой очаровательной. Ты знаешь об этом? Я правда скучал по тебе.

– О, Эдвард…

– Я бы не стал говорить такого, если бы это не было правдой. И, по-моему, самое приятное то, что мы сидим тут вдвоем, и нам никто не мешает.

– Я хочу что-то сказать тебе, – промолвила она. На его лице вдруг появилось тревожное выражение.

– Важное?

– Думаю, что да. Для меня.

– И что же?

– Короче… это о Билли Фосетте.

– А, старый козел. Не говори только, что он опять поднял голову.

– Нет. Он ушел. Исчез навсегда.

– А если подробнее?

– Ты был прав. Ты сказал, что мне нужен толчок, и это произошло. И все переменилось.

– Расскажи мне.

И она рассказала: об Элли и о злосчастном происшествии в кинотеатре; о том, как девушка сквозь слезы призналась во всем Уорренам и ей; о негодовании мистера Уоррена и об их визите в полицейский участок с целью возбудить дело против Билли Фосетта за непристойное поведение и приставание к девушке…

– На все потребовалась уйма времени: бюрократическая машина работает крайне медленно. Но дело сделано.

– Отлично! Давно было пора воздать по заслугам этой дряни. И что теперь?

– Думаю, дело будет рассматриваться на ближайшей сессии суда в Бодмине.

– А пока он мучается ожиданием. Страх не позволит ему теперь лапать девчонок.

– Это дало мне силу, вселило в меня уверенность. Я больше не боюсь.

Он улыбнулся:

– В таком случае…

Он положил руки ей на плечи и, подавшись вперед через разделяющее их небольшое пространство, поцеловал ее в губы. Нежный поцелуй, который тут же сделался страстным, но на этот раз она не пыталась отпрянуть, уклониться от Эдварда, потому что единственным ее желанием было угодить ему. Она раскрыла губы, и каждый нерв словно пронизал электрический ток, каждая клеточка тела вдруг переполнилась ощущением жизни.

Он встал, обнял ее, поднял на руки и уложил на топчан, где она сидела. А сам сел рядом, подложил ей под голову подушки, откинул волосы с ее лица и начал расстегивать перламутровые пуговки у нее на платье.

– Эдвард… – прошептала она чуть слышно.

– На этом любовь не кончается, это только начало любви…

– Я никогда…

– Я знаю. Зато со мной это было раньше, я научу тебя.

Он осторожно спустил с ее плеч платье, а потом и белые атласные бретельки ее лифчика, и она почувствовала, как ее обнаженной груди коснулся прохладный воздух. Он наклонил голову и зарылся лицом в лежавшую перед ним мягкую плоть. И ей ничуть не было страшно, наоборот, на нее снизошел покой и в то же время – накатило упоение; она взяла его голову в ладони и заглянула ему в лицо.

– Я люблю тебя, Эдвард. Хочу, чтобы ты знал это сейчас… А потом для слов не было уже ни времени, ни возможности, слова стали просто не нужны.

Жужжание. На этот раз не муха, а гигантский шмель, опьяненный нектаром. Джудит открыла глаза и стала смотреть, как он медленно ползет по узкому осмоленному потолку и наконец останавливается, добравшись до пыльного оконного стекла.

Она пошевелилась. Рядом на узком ложе лежал Эдвард, подложив руку под ее тело, ее голова покоилась на его плече. Она повернула голову – его блестящие глаза были открыты и пугающе близки, она даже могла разглядеть в радужной оболочке такое множество оттенков синего, как будто глядела на море.

Он спросил очень тихо, очень спокойно:

– Все хорошо? Она кивнула.

– Не чувствуешь себя разбитой, обиженной, израненной? Она покачала головой.

– Ты была необыкновенна.

Она улыбнулась.

– Как ты теперь себя чувствуешь?

– Тянет в сон.

Она положила руку на его обнаженную грудь, почувствовала ребра под упругой загорелой кожей. Спросила:

– Который час?

Он поднял руку и посмотрел на часы:

– Половина четвертого.

– Так поздно…

– Поздно для чего?

– Мне показалось, мы тут пробыли всего какое-то мгновение.

– Как любит говорить Мэри Милливей, когда приятно проводишь время, оно летит незаметно. – Он глубоко вздохнул. – Пожалуй, нам пора собираться. Нужно показаться на пляже, а то нас замучают двусмысленными вопросами.

– Да. Наверно. Я понимаю. Он поцеловал ее.

– Полежи еще немножко, у нас есть еще время. Подними-ка голову, я высвобожу руку… затекла.

Он высвободился и сел, повернувшись к ней спиной. Натянул рубашку, трусы, потом брюки; встав, заправил рубашку в брюки, застегнул молнию и пряжку ремня из переплетенных кожаных полосок. В саду за открытой дверью ветерок колыхал ветки яблонь, и на бревенчатых стенах домика дрожали тени. Джудит услышала пение дрозда, далекие крики чаек, издалека донеслось фырканье автомобиля, поднимающегося в гору из деревни. Эдвард вышел за дверь, выудил из кармана брюк сигареты и зажигалку. Джудит повернулась на бок и стала наблюдать за ним; закурив, он оперся плечом о деревянный столб маленькой террасы, и она подумала, что со спины он ни дать ни взять иллюстрация к какому-нибудь из малайских рассказов Сомерсета Моэма[67]67
  Моэм Сомерсет (1874—1965) – английский писатель.


[Закрыть]. Слегка растрепанный, с босыми ногами и взъерошенными волосами, с наслаждением затягиваясь сигаретой, он смотрелся необычайно богемно. Так и кажется, что сейчас из джунглей (из сада) выйдет крадучись соблазнительная смуглянка в саронге и змеей скользнет к нему в объятия с любовным лепетом на устах.

Эдвард… Она почувствовала, как губы сами собой растягиваются в улыбке. Назад пути не было. Они сделали решающий шаг, и она стала принадлежать ему в самом полном смысле слова, была им выбрана, им любима. Теперь они – пара. Чета. Когда-нибудь, где-нибудь они станут мужем и женой и будут вместе всегда. В этом не могло быть ни малейшего сомнения, и так хорошо было знать, что впереди их ждет так много. Мысль о связанных с совместной жизнью традиционных ритуалах; предложение, помолвка, свадьба – отчего-то ни разу не пришла ей в голову. Все это казалось лишь данью условностям, неважными и практически ненужными аксессуарами, потому что она чувствовала себя так, будто они с Эдвардом, как язычники, уже поклялись друг другу в верности.

Джудит зевнула и села на топчане, потянулась за трусиками и лифчиком, подняла с пола платье. Она натянула его через голову, застегнула пуговицы и подумала, что неплохо бы причесаться, но у нее не было гребешка. Эдвард, покончив со своей сигаретой, выбросил окурок, развернулся и возвратился к ней. Он снова сел, и они опять оказались друг против друга, как час тому назад – век назад, целую жизнь назад.

Она молчала. Немного спустя он сказал:

– Теперь нам действительно пора.

Но она не хотела уходить прямо сейчас. Так много нужно было сказать.

– Я правда люблю тебя, Эдвард. – Это было самое важное. – И, наверно, всегда любила. – Так чудесно, что можно наконец произнести эти слова, что нет больше необходимости стесняться и таиться. – Словно все мечты вдруг сбылись. Не могу себе представить, что можно любить кого-то, кроме тебя.

– Но ты будешь.

– Да нет же! Ты не понимаешь, это невозможно.

– Нет, ты еще будешь любить других, – повторил Эдвард. Он говорил очень мягко и добродушно. – Теперь ты взрослая. Уже не девочка, даже не девушка. Восемнадцать лет. У тебя вся жизнь впереди. Это только начало.

– Я знаю. Начало нашей любви, начало жизни с тобой. Он покачал головой:

– Нет, не со мной…

Какое-то недоразумение.

– Но…

– Подожди, послушай. То, что я сейчас говорю, вовсе не значит, что я не питаю к тебе глубоких чувств. Привязанности. Заботливости. Нежности. Всего этого. Стоящего за всеми этими хорошими словами. Всех прекрасных чувств. Но все это принадлежит настоящему. Этому моменту, этому дню. То есть это не что-то в буквальном смысле однодневное, но, разумеется, и не вечное.

Потрясенная, она слушала и не могла поверить. Он не понимает, что говорит, он не может так говорить. Джудит чувствовала, как согревающая уверенность в том, что она любима превыше всего и навсегда, медленно отливает от сердца, словно вода, убегающая сквозь решето. Неужели возможно, чтобы он не чувствовал того же, что чувствует она? Как он не может понять того, что так ясно для нее, ясно как белый день? Они – пара, они принадлежат друг другу.

И вот теперь…

Вынести такое было выше ее сил. Она лихорадочно пыталась обнаружить брешь в его аргументах, подыскать какое-то объяснение и оправдание его предательству.

– Я знаю, в чем дело. Это все война. Когда начнется война, тебя призовут на службу в ВВС, тебя могут убить, и ты не хочешь, чтобы я осталась одна…

Он прервал ее:

– Война тут ни при чем. Будет война или не будет войны, передо мной целая жизнь, и пройдут годы, прежде чем я свяжу свою жизнь с одним определенным человеком. Остепенюсь, заведу детей, унаследую от отца Нанчерроу. Мне всего лишь двадцать один год. Я не могу принимать сейчас решений на всю предстоящую жизнь. Может быть, когда-нибудь я женюсь, но никак не раньше тридцати пяти, а к тому времени ты уже будешь идти своей собственной дорогой, делать свой выбор, найдешь свое счастье.

Он ободряюще улыбнулся ей.

– Сингапур, ты ведь едешь в Сингапур! Может статься, выйдешь замуж за какого-нибудь несметно богатого владельца чайных плантаций и будешь жить в невообразимой роскоши, у твоих ног будут все сокровища Востока, и почтительные слуги будут предупреждать каждое твое желание.

Он был похож на взрослого, который сюсюкает над разобиженным младенцем, стараясь улестить его заманчивыми обещаниями.

– Ты только подумай о путешествии, которое тебя ждет. Бьюсь об заклад, не успеешь ты добраться до Суэцкого канала, как по крайней мере две дюжины мужчин предложат тебе руку и сердце…

Он несет какую-то ахинею. Она не вытерпела и оборвала его:

– Не надо так шутить, Эдвард, это абсолютно не смешно. Он криво улыбнулся.

– Да, пожалуй, ты права. Я отшучиваюсь, потому что не хочу причинить тебе боль.

– Ты говоришь, что не любишь меня.

– Люблю.

– Но не так, как я люблю тебя.

– Вероятно, не так. Смешно, но я всегда очень о тебе пекся, будто бы нес за тебя какую-то персональную ответственность. Вроде как за Лавди, но несколько иначе, потому что ты мне не сестра. Но я наблюдал за тем, как ты растешь и взрослеешь, все эти годы ты была частью Нанчерроу и нашей семьи. Случай с этим ублюдком Билли Фосеттом раскрыл мне глаза. Я понял, как ты одинока, как ранима. Я содрогался, думая о том, какой вред причинил тебе этот мерзкий старик. Мне непереносима была мысль о том, что это может произойти снова…

Она наконец-то начала понимать.

– И ты переспал со мной. Занялся со мной любовью. Решил, что это будешь ты.

– Я хотел навсегда прогнать его призрак. Это я должен был избавить тебя от девственности – я, а не какой-то бездарный похотливый болван, который бы тебя только измучил и отравил для тебя радости секса.

– Значит, ты оказал мне услугу, ты меня пожалел! Сделал доброе дело!.. – Внезапно она почувствовала, что у нее начинается головная боль. Она будто клешнями сдавила глазные яблоки, запульсировала в висках. – Большое спасибо, – закончила она с горечью.

– Милая Джудит, не говори так. Признай, по крайней мере, что я действовал из лучших побуждений.

Но этого слишком мало. И всегда будет мало. Джудит потупилась, уклоняясь от его взгляда. Она все еще сидела босая. Наклонившись, подняла одну босоножку, надела ее, стала застегивать ремешок.

– Кажется, я поставила себя в ужасно глупое положение. Что ж, пожалуй, в этом нет ничего удивительного,

– Нет-нет, это не так. Любить – не глупо. Ну просто бессмысленно дарить свою любовь не тому человеку. Я тебе не подхожу. Тебе нужен кто-то совершенно другой – зрелый мужчина, способный дать все, чего ты, несомненно, заслуживаешь и чего я бы никогда не решился пообещать тебе.

– Жаль, что ты не сказал мне всего этого раньше.

– Раньше это было неактуально.

– Ты говоришь, как адвокат.

– Ты сердишься.

Она повернулась к нему:

– А ты ожидал чего-то другого?!

Непролитые слезы жгли ей глаза. Эдвард заметил их и заволновался:

– Не надо плакать.

– Я не плачу.

– Я не смогу вынести твоих слез. Буду чувствовать себя полным дерьмом.

– Так что теперь? Он пожал плечами.

– Мы друзья. Ничто этого не изменит.

– Продолжать как ни в чем не бывало? Вести себя осторожно, чтобы не расстраивать Диану? Как раньше? Не знаю, смогу ли я, Эдвард.

Он ничего не ответил. Она стала застегивать другую босоножку, спустя минуту и он пихнул босые ноги в туфли, завязал шнурки. Потом встал и принялся закрывать и запирать на щеколды окна. Шмель улетел. Джудит тоже поднялась. Эдвард подошел к двери и встал там, ожидая, пока она выйдет. На пороге он остановил ее, перегородив выход рукой, и повернул лицом к себе. Она взглянула ему в глаза.

– Попытайся понять, – сказал он.

– Я понимаю. Отлично понимаю. Но от этого ничуть не легче.

– Ничего не изменилось.

Наверно, за всю ее жизнь никто не говорил ей такой вопиющей глупости, такой бессовестной лжи. Она вырвалась от него и бросилась бегом в сад, пригибаясь под ветвями яблонь и подавляя подступившие слезы.

У нее за спиной Эдвард закрыл и тщательно запер дверь. Все… Все было кончено.

Они возвращались в Нанчерроу в молчании, которое не было нн тягостным, ни дружелюбным, – нечто среднее между тем и другим. Естественно, для разговора ни о чем момент был неподходящий, и головная боль у Джудит усилилась до такой степени, что она была совершенно не способна поддерживать беседу даже о самых тривиальных вещах. Ее слегка мутило, перед глазами плавали странные темные пятна, формой напоминающие головастиков. В школе с ней учились девочки, у которых бывали приступы мигрени, и они пытались описать ее симптомы. «Уж не начинается ли у меня мигрень?» – спрашивала себя Джудит. Хотя вряд ли – она знала, что мигрень подступает постепенно, иногда несколько дней, а на нее боль упала резко и неожиданно, словно ударили по голове молотком.

С упавшим сердцем подумала она о продолжении этого бесконечного дня. Назад домой – и сразу же надо отправляться на пляж в скалах, чтобы присоединиться к остальным участникам пикника. Они двинутся через сад, потом станут пробираться сквозь гуннеру, пройдут по дну заброшенного карьера, наконец, выйдут на скалы и увидят внизу расположившуюся на традиционном месте компанию. Загорелые тела, покрытые солнцезащитным кремом, разостланные тут и там яркие полотенца, соломенные шляпы и одежда, брошенные своими хозяевами где попало, громкие голоса и всплеск – это кто-то нырнул с высокого уступа в воду. И надо всем – ослепительный свет, безжалостно яркие море и небо.

Нет, это слишком. Когда они подходили к дому, Джудит глубоко вздохнула и сказала:

– Знаешь, я не хочу идти на море.

– Ты должна пойти. – В голосе Эдварда слышалось раздражение. – Ты же знаешь, нас ждут.

– У меня болит голова.

– Джудит!

Он явно думал, что головная боль – это предлог, выдуманный Джудит для того, чтобы не идти в бухточку.

– Я серьезно, поверь. У меня в глазах резь и какие-то головастики, голова раскалывается, и меня подташнивает.

– Правда? – Теперь он забеспокоился – повернулся, внимательно на нее посмотрел, – По правде сказать, ты и в самом деле бледновата. Почему ты мне не сказала?

– Говорю сейчас.

– Когда это началось?

– Недавно, – только и смогла выдавить она.

– Мне очень жаль, – искренне посочувствовал он. – Бедняжка! В таком случае, может быть, когда мы вернемся, тебе выпить аспирина или чего-нибудь такого и прилечь? Скоро ты почувствуешь себя лучше. В бухточку мы можем пойти попозже. Они пробудут там как минимум до семи, так что в нашем распоряжении еще несколько часов.

– Да. – Она с мечтательной тоской подумала о тишине своей комнаты, о задернутых занавесках, спасающих от беспощадного солнца, о прохладной мягкости подушки под пылающей головой. Покой, уединение и немного времени, чтобы собрать остатки собственного достоинства и зализать раны. – Может быть. Ты не должен меня ждать.

– Я не хочу оставлять тебя одну.

– Я буду не одна.

– Нет, одна. Мэри ушла на пикник со всеми, а папчик вместе с мистером Маджем совершает воскресный объезд поместья.

– Зато твоя мать дома.

– Она нездорова.

– Все будет хорошо.

– Но ты придешь, когда тебе станет лучше? Казалось, для него это важно, и, чтобы избежать спора, она поспешила его успокоить:

– Да. Пожалуй, когда немного спадет жара.

– Вечернее купание будет тебе на пользу, избавит от недомогания, прояснит мысли.

Хорошо бы, подумала она; ах, если бы только это было возможно! Но что бы с тобой ни сталось, память возвращается к тому, что так хочется забыть, и в мозгу, как белка в колесе, безысходно вертятся одни и те же мысли.

Приехали. Эдвард остановился у открытой парадной двери, они вылезли из машины и вошли в дом. На столе в холле стояла приготовленная для них корзина, доверху набитая жестяными коробками и термосами. Сверху продовольственных запасов лежали аккуратно сложенные полотенца в красно-белую полоску, плавки Эдварда и купальник Джудит. Рядом с корзиной, прижатая медным подносом для писем, ждала записка от Афины.

«Как видите, мы обо всем позаботились.

Купальные принадлежности наготове, чтоб сэкономить вам время.

Выходите немедленно, не тяните.

Целую, Афина».

Эдвард зачитал сообщение вслух. Джудит сказала:

– Тебе лучше идти.

Но у него явно сердце было не на месте из-за того, что приходится ее оставлять. Он положил руки ей на плечи и заглянул в лицо.

– Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?

– Разумеется.

– У тебя есть аспирин?

– Найдется где-нибудь. Иди, Эдвард, иди. Но он все медлил.

– Я прощен?

Он был похож на маленького мальчика, который больше всего на свете страшится разочаровать своим поведением взрослых и не успокоится, пока ему не скажут, какой он хороший.

– Ах, Эдвард! Я не меньше тебя во всем виновата.

И то была правда, но такая постыдная, что и думать об этом не хотелось.

Эдвард, однако, удовлетворился услышанным.

– Хорошо, – улыбнулся он. – Мне не нравится, что ты сердишься на меня. Помыслить даже невозможно, чтобы мы не остались друзьями.

Он легонько обнял ее, затем отпустил; отвернувшись, поднял со стола тяжелую корзину и направился к выходу. В дверях в последний раз обернулся.

– Я буду тебя ждать.

Джудит почувствовала, как на глаза опять наворачиваются глупые слезы, и не могла произнести в ответ ни слова. Только кивнула – лишь бы он поскорей ушел, – и он вышел в открытую дверь, на секунду его силуэт заслонил солнце и вскоре исчез. Шаги его по гравию звучали все тише и наконец растворились в тишине жаркого, дремотного воскресного дня.

Она стояла посреди пустого, тихого дома. Не было слышно ни звука. Только медленно тикали высокие напольные часы, стоящие у подножия лестницы. Они показывали четверть пятого. Все ушли, осталась только она, да еще больная Диана наверху – наверно, спит в своей роскошной кровати вместе со свернувшимся возле нее в клубок Пеко.

Она двинулась к лестнице, намереваясь подняться наверх, но тут на нее напала такая слабость, что она осела на нижнюю ступеньку и прислонилась лбом к прохладной деревянной балясине. Теперь слезы хлынули ручьем, и в следующий миг она уже ревела взахлеб, как ребенок. Она была рада, что никто ее не слышит, и с облегчением отдалась горю. Из глаз лились слезы, из носу текло, платка, само собой разумеется, у нее при себе не было, и она пыталась утирать слезы подолом платья, но не станешь же в него сморкаться…

В этот момент она услышала на лестничной площадке торопливые шаги. Наверху лестницы они затихли.

– Джудит…

Мэри Милливей. Джудит похолодела, замерев прямо посередине очередного всхлипа.

– Ты что здесь делаешь?

Но Джудит молчала, второпях утирая слезы. Мэри стала спускаться.

– Я думала, вы вернулись Бог знает когда и уже давным-давно плаваете в бухточке. А потом увидела из окна детской, как Эдвард один идет через сад. С миссис Боскавен все в порядке? – Ее голос зазвенел от тревоги. – Что-нибудь случилось?

Подойдя сбоку к Джудит, Мэри положила руку ей на плечо. Джудит, как невоспитанный мальчишка, утерла нос тыльной стороной руки и помотала головой.

– Нет, все в порядке.

– Надеюсь, вы не засиживались слишком долго, не утомили ее?

– Нет.

– Но отчего вы пробыли там так долго?

– Мы ходили в хижину, чтобы снять паутину.

– Так почему ты плачешь? – Мэри села на ступеньку рядом с Джудит и обняла ее рукой за плечи. – Скажи мне. В чем дело? Что случилось?

– Ничего. Я… просто голова болит. Я не захотела идти на пляж. – Тогда только она повернулась к Мэри и увидела знакомое веснушчатое лицо, добрый, озабоченный взгляд. – Ты… у тебя есть платок, Мэри?

– Конечно. – Из кармашка ее полосатого фартука явился платок, Джудит с благодарностью взяла его и высморкалась. Перестав шмыгать носом, она почувствовала себя чуть лучше,

– Я думала, ты тоже ушла на пикник вместе со всеми.

– Нет, я не пошла. Не хотела оставлять миссис Кэри-Льюис одну, вдруг ей что-нибудь понадобится. Так что же нам делать с твоей головной болью? Сидючн тут и охая, делу не поможешь. Может, поднимешься со мной в детскую, подыщем тебе что-нибудь в шкафчике с лекарствами. Тебе надо посидеть спокойно и выпить чашку чая. Я как раз собиралась ставить чайник…

Уже одно присутствие Мэри успокаивало и утешало, от нее веяло уравновешенностью и здравомыслием, н это было бальзамом для израненного сердца Джудит. Мэри встала и помогла ей подняться, отвела наверх в детскую и усадила в углу старого продавленного дивана, а сама подошла к окну и слегка передвинула занавеску, чтобы солнце не било девушке в глаза. Затем скрылась в примыкающей к детской ванной и вернулась со стаканом воды и парочкой таблеток.

– Вот, прими это, и тебе тут же полегчает. Посиди тут, расслабься, а я пока приготовлю чай.

Джудит послушно проглотила таблетки, запив их холодной, кристально чистой водой, потом прислонилась к спинке дивана и закрыла глаза. Легкий ветерок веял на нее из открытого окна, уютно пахло свежевыглаженным бельем, сладким печеньем и срезанными Мэри розами, стоявшими в бело-синем кувшине посередине стола. Ее рука все еще сжимала платок Мэри, Джудит стиснула его, как будто это был какой-то талисман, от которого зависела ее жизнь.

Вскоре Мэри вернулась, неся на маленьком подносе заварочный чайник и чашки с блюдцами. Джудит зашевелилась было, но Мэри остановила ее;

– Сиди, сиди. Я поставлю поднос сюда, на табуретку. – Она подвинула свое старое «нянькино» кресло и уютно устроилась в нем спиной к окну. – Когда самочувствие неважное, нет ничего лучше чашечки чая. По-женски нездоровится, да?

Джудит могла бы ответить утвердительно – вышла бы прекрасная отговорка, но она никогда не лгала Мэри и даже теперь не могла заставить себя сделать это.

– Да нет, совсем нет.

– Когда это началось?

– Недавно. – Мэри протянула ей дымящуюся чашку, и она задребезжала на блюдце, когда Джудит приняла ее слегка дрожащей рукой. – Спасибо, Мэри. Ты просто ангел. Как хорошо, что ты не пошла на море. Не знаю, что бы я без тебя делала.

– Не помню, чтобы ты когда-нибудь так плакала.

– Да… наверно, такое со мной впервые…

Джудит отхлебывала маленькими глоточками чай, обжигающий и восхитительно бодрящий.

– Что-то случилось, ведь так?

Джудит глянула на нее, но Мэри, опустив глаза, сосредоточенно наполняла свою чашку.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я не дура. Я всех вас, ребятки, знаю как свои пять пальцев. Что-то произошло. Просто так ты бы не рыдала, будто пришел конец всему.

– Я… я не уверена, что хочу об этом говорить.

– Уж кому-кому, а мне ты можешь рассказать. У меня есть глаза, Джудит, я видела, как ты растешь. И я всегда побаивалась, что это может произойти.

– Что может произойти?

– Дело в Эдварде, так?

Джудит подняла глаза – в лице Мэри не было ни праздного любопытства, ни осуждения. Ей нужен был голый факт. Она не станет порицать и обвинять. Она много чего повидала в жизни, и никто лучше ее не знает детей Кэри-Льюисов со всеми их достоинствами и недостатками.

– Да, в Эдварде, – тихо ответила Джудит. Признаться в этом, высказать это вслух было несказанным облегчением.

– Влюбилась в него?

– Избежать этого было практически невозможно.

– Вы поссорились?

– Нет, Мы не ссорились. Просто между нами возникло непонимание.

– Вы все обсудили и расставили по местам?

– Мы пытались, мы говорили, но только пришли к выводу, что наши чувства не совпадают. Понимаешь, я думала, что настал момент рассказать ему о своих чувствах. Думала, мы уже переросли стадию притворства. Но я жестоко ошиблась и в конце концов только выставила себя идиоткой…

– Ну-ну, только не надо опять плакать. Мне можешь открыться. Я пойму…

Джудит с трудом скрепилась, приложила скомканный платок к лицу, отпила еще чаю.

– Разумеется, оказалось, что он меня не любит. Он привязан ко мне, как к Лавди, но я не нужна ему навсегда. На самом деле, нечто подобное уже было раньше, В прошлое Рождество. Но я была тогда слишком маленькая, и я как бы… испугалась. Мы повздорили, и могло сложиться страшно неловкое положение для нас обоих. Но все обошлось, потому что Эдвард вел себя так разумно, готов был все забыть и начать сначала. И все утряслось. А сегодня…

Но, конечно же, она не могла рассказать Мэри – это было слишком личное. Интимное. Даже постыдное. Она сидела, опустив глаза в чашку и чувствуя, как щеки заливает предательский румянец.

– На этот раз вы зашли чуть дальше, да? – догадалась Мэри.

– Можно сказать.

– Что ж, такое случалось и раньше и еще будет не раз. Ух, как я зла на Эдварда! Он милейший человек и способен очаровать кого угодно, но ни капли не думает ни о других, ни о будущем. Порхает по жизни как мотылек. Другого такого парня на свете не сыщешь, заводит друзей и тащит их домой толпами; вот он с одним, а не успеешь оглянуться – уже с другим.

– Я знаю. Знала, наверно, всегда.

– Хочешь еще чаю?

– Чуть позже.

– Как голова?

– Получше, – Это была правда. Но на месте ушедшей боли осталась пустота, словно страдания вытянули из нее всю душу. – Я пообещала Эдварду, что приду в бухточку. Попозже, когда станет попрохладней.

– Но ты не хочешь.

– Не хочу. И дело не в дурном самочувствии, я просто не хочу никого из них видеть – ни Лавди, ни Афину, никого. Не хочу, чтобы они смотрели на меня, задавали вопросы, недоумевали, в чем дело. Не хочу ни с кем встречаться. Хорошо бы просто исчезнуть.

Она ожидала, что Мэри заведет: «Не будь дурехой; чего ты добьешься, если убежишь?.. Ты не можешь просто взять и исчезнуть… Уж не собираешься ли ты провалиться сквозь землю?..» Но Мэри вместо этого неожиданно заявила:

– По-моему, не такая уж плохая мысль.

Джудит уставилась на нее в изумлении, но Мэри сохраняла невозмутимый вид.

– Мэри, ты о чем?

– Где сейчас миссис Сомервиль? Твоя тетя Бидди.

– Тетя Бидди?!

– Именно. Где она живет?

– В Девоне. В Бави-Трейси. У нее там собственный дом.

– Ты ведь собиралась съездить к ней?

– Да… Когда-нибудь.

– Я знаю, что лезу не в свое дело. Но думаю, тебе следует поехать туда прямо сейчас.

– Сейчас?!

– Да, сейчас. Сегодня же.

– Но я не могу просто взять и уехать…

– Послушай, что я скажу, детка. Просто выслушай меня. Кто-то должен это сказать, а кроме меня некому. Твоя мать на другом краю света, а миссис Кэри-Льюис, несмотря на всю свою доброту, никогда не могла стать ей равноценной заменой. Как я уже сказала, я никогда не упускала тебя из виду, знаю тебя давно и наблюдаю за тобой с того самого дня, когда Лавди впервые привезла тебя из школы. Я видела, как ты становишься частью семьи, вливаешься в жизнь Нанчерроу, и это было прекрасно. Но здесь таится и опасность. Потому что Кэри-Льюисы – это не твоя семья, и если ты не будешь осторожна, то можешь потерять свое собственное «я». Тебе уже восемнадцать. Самое время вырваться на свободу и пойти своей дорогой. И не подумай, ради Бога, что я хочу от тебя избавиться! Я буду очень, очень по тебе скучать и не хочу тебя терять. Просто Кэри-Льюисы – это Кэри-Льюисы, а ты – это ты, и я боюсь, что если ты не покинешь Нанчерроу в ближайшем будущем, ты можешь забыть эту истину.

– С каких пор у тебя появились такие мысли, Мэри?

– С прошлого Рождества. Я догадывалась, что ты увлеклась Эдвардом, и всей душой молилась за тебя, потому что знала, чем все это кончится.

– И, разумеется, была права.

– Да, но лучше бы я ошибалась. Одно скажу: эта семья, Кэри-Льюисы, – сплошь сильные личности. Прирожденные лидеры, можно сказать. Да, ты попала в переплет, на твою долю выпали тяжелые переживания, но в таких случаях главное – не пасовать. Захватить инициативу. Хотя бы ради того, чтобы спасти собственное достоинство.

Джудит понимала, что Мэри права. Ведь нечто подобное произошло в тот вечер, когда Билли Фосетт так напугал в кинотеатре бедняжку Элли. Джудит взяла тогда инициативу в свои руки и потащила всех в полицию, чтобы возбудить уголовное дело. Никогда она не чувствовала в себе такой силы, такой уверенности, и ей удалось навсегда исцелиться от порчи, которую наслал на нее мерзкий старик.

Тетя Бидди. Сама мысль о том, чтобы ненадолго сбежать из Нанчерроу, от Эдварда, от всех них, была крайне заманчивой. Ровно на столько времени, сколько потребуется, чтобы окинуть все происшедшее трезвым взглядом, справиться со своим горем и вернуть жизнь в естественное русло. Тетя Бидди не знает Эдварда. Тетя Бидди не станет задавать никаких вопросов, она просто будет рада компании и предлогу пару раз позвать гостей на коктейль.

Но на ум приходили многочисленные сложности, связанные с отъездом.

– Как же я могу уехать? Бросить всех? Без всякого предлога, без объяснений? Это было бы верхом невоспитанности.

– Ну, для начала тебе надо спуститься в кабинет полковника и позвонить миссис Сомервиль. У тебя есть ее телефон? Хорошо. Узнай, как она смотрит на то, что ты хочешь приехать сегодня вечером. Если она попросит объяснений, придумаешь какую-нибудь отговорку. Ты можешь поехать на своей машине. Вряд ли весь путь займет больше четырех часов, будем надеяться, дороги не будут перегружены транспортом.

– Хорошо, а если ее нет? Или она не захочет меня принять?

– Захочет, захочет. Все равно ты собиралась навестить ее, приедешь пораньше, только и всего. А потом мы из нее сделаем предлог для твоего отъезда. Сочиним какую-нибудь байку. Допустим, она заболела, лежит одна-одинешенька, подхватила грипп, сломала ногу, и ей нужна сиделка. Мы скажем, что она звонила тебе – мольба о помощи! – и так настоятельно звала, что ты сей же миг села в машину и укатила.

– Я совсем не умею лгать. Все мигом догадаются, что я говорю неправду.

– А тебе и не нужно будет ничего говорить. Этим займусь я. Полковник вернется только вечером, к ужину. Они с мистером Маджем уехали смотреть скот где-то в стороне Сент-Джаста. А Эдвард, Афина, Лавди и остальные явятся с пикника не раньше, чем через час.

– То есть… ты хочешь сказать… мне не нужно ни с кем прощаться?

– Зачем тебе видеться с кем-нибудь из них? Сначала нужно оправиться, набраться сил.