Текст книги "Годы учения. Учебное пособие для СПО"

5. Мои воспоминания о первом международном конкурсе имени А. Г. Рубинштейна

Часть денег, собранных от данных Рубинштейном за границей концертов, пошла на учреждение международного рубинштейновского конкурса молодых пианистов и композиторов.

Перед смертью Рубинштейн в своем завещании оставил 25 000 руб. на продолжение этого конкурса.

Согласно условиям конкурса, каждые пять лет, в августе месяце, выдаются премии в 5000 франков (около 2000 руб.) – одна композитору, другая пианисту.

К участию в конкурсе допускались лица в возрасте от двадцати до двадцати шести лет всех национальностей и всех вероисповеданий.

Местом конкурса должны были служить по очереди: Петербург, Берлин, Вена и Париж, затем снова те же города в том же порядке.

Для композиторов – программа конкурса: концерт для фортепиано с оркестром, камерное произведение, с участием фортепиано, и фортепианные пьесы соло.

На первом конкурсе (в Петербурге) председательствовал сам А. Г. Рубинштейн.

Я помню еще, что для композиторов одним из условий допущения к участию в конкурсе было требование, чтобы свои произведения они сами исполняли на фортепиано.

* * *

Когда я за несколько дней до конкурса приехал в Петербург и зашел в консерваторию, Антон Григорьевич как раз получил с почты массу рукописей молодых композиторов из-за границы и, держа в руках большой пакет этих рукописей, обратился к присутствующим со словами:

– Ну, пойдемте куда-нибудь в класс, я сейчас проиграю эти сочинения.

Я набрался смелости и вошел вместе с остальными присутствовавшими при этом в избранный им класс.

Должен признаться, что никогда не приходилось мне слышать кого-нибудь, кто бы так изумительно читал ноты с листа. Казалось, что Антон Григорьевич давно знал эти произведения и предварительно их основательно разучивал.

Однако все прочитанные им композиции либо не удовлетворяли требованиям программы конкурса, либо были крайне слабы. Все они тут же были Рубинштейном забракованы. Одни только сочинения впоследствии знаменитого итальянского пианиста Ферручио Бузони были им одобрены.

Каким образом не менее остальных слабые произведения Наполеона Чези были допущены к исполнению на конкурсе, я до сих пор не знаю. Говорили, что, так как конкурс композиторов во что бы то ни стало должен был состояться, Антон Григорьевич из остальных конкурентов Бузони остановился почему-то на этом композиторе, чтобы только не сорвать конкурса. С сочинениями Наполеона Чези он, очевидно, познакомился раньше, так как в числе прочитанных им тогда рукописей этих сочинений не было.

Для того чтобы конкурс композиторов состоялся, Рубинштейну пришлось пойти еще на одну уступку – пришлось разрешить исполнение композиций Чези не им самим, так как композитор не мог приехать в Петербург.

Из русских молодых композиторов ни один не представил на конкурс своих сочинений, что, как вы увидите дальше, чрезвычайно огорчило Антона Григорьевича.

Пианистов допущено было к участию в конкурсе очень много, особенно иностранцев, самых различных национальностей. В числе их был Бузони, конкурировавший и как композитор, и как пианист. Из русских пианистов должен был выступить недавно окончивший консерваторию Николай Александрович Дубасов.

* * *

Я уже писал раньше о том, как мало времени было у меня в распоряжении для того, чтобы разучить присланные мне сочинения Наполеона Чези, которые предстояло исполнить на конкурсе.

На другой же день по получении рукописей этих композиций пришлось сесть в поезд и поехать в Петербург, так как нужно было успеть до конкурса прорепетировать одночастный концерт Наполеона с оркестром и его сонату со скрипкой.

Сидя трое суток в вагоне, я, однако, не терял времени и за эти три дня не только ознакомился близко со всеми предстоящими к исполнению произведениями, но и выучил их наизусть, много раз прочитывая глазами ноты без инструмента. По приезде в Петербург мне оставалось только технически проработать весь этот материал на фортепиано и провести репетиции с оркестром и со скрипачом. Партию скрипки в сонате Чези должен был со мною исполнить известный талантливый, тогда еще совершенно молодой скрипач Эммануил Эдуардович Крюгер, бывший ученик профессора Ауэра, впоследствии профессор консерватории по игре на скрипке.

На репетиции концерта с оркестром оказалось, что партия оркестра до того неумело была написана композитором, что дирижер несколько раз в отчаянии бросал палочку. Духовые медные инструменты кричали все время на самых высоких нотах и своим резким, пронзительным звуком покрывали и партию рояля, и партии струнной группы.

С оркестром и со скрипачом я имел только одну репетицию, и с одной репетиции должен был играть на конкурсе, так как для второй репетиции не оставалось времени.

На самом конкурсе, во время перерыва, объявленного после благополучного исполнения мною программы композиций Наполеона Чези, Антон Григорьевич зашел в артистическую и обратился ко мне с той же своеобразной похвалой, какую мне раньше пришлось услышать от него после исполнения наизусть на ученическом вечере мною и ученицей Федоровой «Патетического концерта» Листа для двух роялей:

– Браво! Молодец! Этакую ерунду вы смогли выучить наизусть!

Кошмарнее всего было играть концерт с аккомпанементом кричавших во все горло духовых инструментов оркестра. Сонату со скрипкой и сольные фортепианные пьесы играть было гораздо легче, так как тут по крайней мере мне никто не мешал слушать то, что я играл, хотя произведения эти были не менее слабы по своим художественным качествам.

Бузони как композитор и по своему таланту, и по своей подготовке оказался на много голов выше Чези. Ясно, что премия по композиции была присуждена ему.

Как пианист Бузони, однако, премии не получил. Несмотря на свое изумительное техническое мастерство, в отношении теплоты и поэтичности исполнения он в лице Дубасова имел тогда более сильного конкурента.

Как сейчас помню необыкновенно проникновенное исполнение Дубасовым ноктюрна до-диез минор Шопена и последней (32-й) сонаты Бетховена.

Премия по игре на фортепиано совершенно справедливо была тогда присуждена Дубасову.

Но как изменчива бывает иногда дальнейшая судьба соревнующихся на конкурсах!

Бузони через несколько лет после конкурса приобрел как пианист мировое имя и до конца своих дней с исключительным успехом концертировал во всех крупных музыкальных центрах земного шара. Дубасов же, после блестящей своей победы на конкурсе, больше не выступал публично и впоследствии приобрел большое имя только как педагог – профессор игры на фортепиано в Петербургской консерватории.

Причины такого поворота в его судьбе были следующие.

После присуждения Дубасову премии на рубинштейновском конкурсе он получил много приглашений на концерты в России и за границей, а также в Америку, но отказался от этих ангажементов вследствие тяжелой болезни отца, бывшего тогда профессором консерватории, так как не хотел покидать его. А затем вскоре у него самого появилось тяжелое заболевание руки, которое не поддавалось никакому лечению и делало невозможным выступления.

Не зная всех этих обстоятельств и основываясь только на том, что Дубасов после конкурса в концертах больше не выступал, многие, не бывшие на конкурсе и не слышавшие тогда его игры, и по сию пору думают, что премия присуждена ему была только потому, что жюри конкурса исключительно из патриотических чувств вперед решило дать премию русскому пианисту.

Однако, присутствуя на конкурсе и прослушав всех без исключения конкурировавших пианистов, я могу удостоверить, что премия была присуждена Дубасову по заслугам, чему наибольшей гарантией служит то, что председательствовал на этом конкурсе сам Рубинштейн, в своих мнениях не руководившийся ничем другим, кроме мотивов настоящей художественности и чувства справедливости.

6. Начало моих занятий по специальной теории композиции в классе профессора Н. Ф. Соловьева

В начале учебного года, как раз после только что описанного конкурса, я, решив последовать совету Антона Григорьевича и поступить в класс специальной теории композиции, отправился в консерваторию и зашел в кабинет директора, чтобы посоветоваться с Рубинштейном, к кому из профессоров композиции мне записаться в класс.

Я застал Антона Григорьевича одного за завтраком.

Он любезно пригласил меня сесть и спросил, в чем дело.

Николай Феопемптович Соловьев

Я совершенно не знал, как мне быть, когда в ответ на мое объяснение причины моего прихода к нему он сказал следующее:

– Что я могу вам посоветовать? У нас в консерватории имеется три профессора по композиции: Иогансен, Римский-Корсаков и Соловьев. Все они трое получают по две тысячи рублей в год жалованья, и никто ничего не делает!

Видя, в каком я нахожусь недоумении от его ответа, он счел нужным пояснить свои слова:

– Сколько лет все они преподают у нас в консерватории, и ни один молодой русский композитор не принял участия в конкурсе.

Из этих слов я увидел, насколько отсутствие на конкурсе русских композиторов огорчило Антона Григорьевича. Я молчал.

После довольно большой паузы Рубинштейн, продолжая завтракать, вдруг спросил меня:

– А чем вы больше всего интересуетесь в теории композиции?

Я ему ответил, что больше всего меня в композиции интересуют большие формы.

– Ну, тогда я вам советую, идите к Соловьеву, – сказал Антон Григорьевич, чем и закончилась наша беседа.

Почему он тогда для изучения техники композиции больших форм предпочел рекомендовать мне профессора Соловьева, когда Римский-Корсаков и Иогансен не меньше имели знаний по этой части, я до сих пор не знаю.

Во всяком случае я решил послушаться его совета и, попрощавшись с ним, пошел искать по консерватории Соловьева, чтобы сговориться с ним о поступлении в его класс.

Встретивши его на лестнице, я сказал ему о своем желании, сославшись на совет Антона Григорьевича, прибавив к этому, что, просмотрев мои сочинения, он нашел, что я могу поступить сразу в класс фуги, минуя курсы гармонии и контрапункта.

Тогда Соловьев спросил меня:

– А гармонию-то вы знаете хорошо?

Я ответил ему, что основательно прошел оба курса обязательной гармонии у Лядова.

– Это по учебнику Римского-Корсакова? Вот что, батюшка мой! (такова была его манера говорить). Если вы хотите работать у меня, то я могу принять вас только на первый курс гармонии. То, что вы прошли курс обязательной гармонии, я считаю для специалиста-композитора совершенно недостаточным. Как хотите, решайте, но я только при этом условии буду с вами заниматься!

Найдя доводы Соловьева достаточно убедительными, я тут же согласился на его требование, и должен сказать, что впоследствии я убедился, насколько он в этом отношении был прав, и я не пожалел, что курс специальной теории композиции я начал проходить у него с самого начала, с самой основы – курса гармонии.

С другой стороны, став более зрелым композитором, я не пожалел также о том, что перед прохождением курса гармонии по системе Соловьева я этот же предмет прошел у Лядова по системе Римского-Корсакова.

* * *

Я постараюсь, насколько возможно, пояснить вам, в чем разница между этими двумя системами, в чем достоинства каждой из них и почему я в конце концов так доволен, что прошел обе системы и именно в том порядке, как мне пришлось их изучать.

Что такое вообще представляет собою гармония, как музыкальная наука?

Гармония имеет своим предметом учение о построении различных простых и сложных аккордов и о правильном соединении их друг с другом. Сюда же относится искусство правильного перехода из одной тональности в другую, иначе говоря – учение о модуляциях.

В музыке применяются и самые простые аккорды, и самые сложные.

Чтобы дать понятие о том, какие аккорды считаются простыми, какие сложными, я предлагаю вам взять на рояле простейший аккорд – до-ми-соль (я диктую ноты снизу вверх) и сравнить звучность этого аккорда с тем, как звучит другой, уже значительно более сложный аккорд из пяти звуков – до-си-бемоль-ми-соль-диез-ре (чтобы его взять на рояле одновременно, левой рукой возьмите первые две ноты – до-си бемоль, в правую – остальные три ноты – ми-соль-диез и ре, тоже в порядке снизу вверх). Таким образом вы получите представление о простых и сложных аккордах.

Чем дальше развивалось музыкальное искусство, тем сложнее и сложнее делались применявшиеся композиторами аккорды. Гармоническое чувство музыкантов постепенно развивалось и обогащалось новыми, все более сложными звуковыми сочетаниями.

Такой процесс проходило и продолжает проходить все музыкальное искусство.

И аналогичный же процесс проходит последовательно каждый отдельный музыкант в своем гармоническом развитии. При начале изучения музыки только самые простые аккорды доступны пониманию начинающего музыканта. Сложные аккорды кажутся ему непонятными, потому что гармоническое чувство его еще не развито. Чем дальше идет изучение музыкантом все более сложных в своей гармонии музыкальных произведений, тем больше развивается его гармоническое чувство и тем более сложные аккорды становятся доступными его пониманию.

* * *

Система, которой придерживается в своем учебнике гармонии Римский-Корсаков, отличается строгой последовательностью, с которой построен постепенный переход от самых простых аккордов к все более сложным, от самых простых соединений их друг с другом также к более сложным.

Благодаря этому шаг за шагом у учащегося развивается его гармоническое чувство.

Другая особенность этой системы состоит в той строгой дисциплине, которая проведена в учебнике Римского-Корсакова в отношении правил соединения аккордов друг с другом.

Многие соединения, встречающиеся в живых музыкальных произведениях композиторов, временно, конечно, запрещаются, а предписываются точные и строгие правила для безошибочного простейшего соединения аккордов друг с другом.

Что касается последовательности соединяемых друг с другом аккордов, нужно заметить, что нельзя по произволу и как вздумается после данного аккорда брать любой другой. И если в композициях мы встречаемся в этом отношении с большей свободой, то в системе Римского-Корсакова и тут изучающему гармонию ставятся строгие рамки, и не всякая последовательность, встречающаяся в свободных композициях, ему разрешается.

Благодаря всем этим ограничениям учащийся проходит через строжайшую дисциплину, в отношении построения аккордов, способов соединения их друг с другом, а также в отношении выбора их последовательности.

Вот эти две особенности – постепенный переход от более простых к более сложным аккордам и строгая дисциплина в выборе следующих друг за другом аккордов и в способах их соединения – составляют особенности системы Римского-Корсакова, неуклонно проведенные в его учебнике гармонии. И в этих же особенностях лежат достоинства этой системы.

* * *

Однако после прохождения всего курса гармонии по этой системе сам композитор должен постепенно переходить к большей свободе и в построении сложных аккордов, и в выборе их последовательности, а также в способах их соединения, что является уже делом его самодеятельности и во многом зависит от его природного дарования.

Изучение гармонии по системе, которой придерживался Соловьев, значительно облегчило мне выход из строгих рамок пройденного по учебнику Римского-Корсакова у Лядова курса обязательной гармонии и ускорило приобретение большей свободы в применении аккордов, их последовательности и их соединений.

Той же системы в своем преподавании и в своем учебнике гармонии придерживался Чайковский в бытность профессором Московской консерватории, так как оба они – Соловьев и Чайковский – были учениками одного и того же теоретика, профессора Заремба. Его же учениками были профессора Рубец, Маренич и Зике, преподававшие у нас в Петербургской консерватории различные обязательные теоретические предметы.

* * *

Ввиду такой плодотворной педагогической деятельности профессора Заремба, я приведу вам биографические сведения о нем:

Заремба Николай Иванович – теоретик. Родился в 1821 г., умер в 1879 г.

По окончании университета изучал теорию композиции в Берлине у Маркса. С 1869 г. преподавал теорию музыки в Петербурге в музыкальных классах Русского музыкального общества, а затем в консерватории.

После первого ухода Рубинштейна из консерватории был в течение пяти лет ее директором (с 1867 по 1872 г.), продолжая в то же время свою преподавательскую деятельность.

Будучи студентом университета, написал симфонию. Последние годы жизни, будучи больным и разбитым параличом, написал ораторию «Иоанн-креститель» (1878–1879 гг.).

Его ученики: Чайковский, Ларош, Соловьев, Рубец, Маренич, Зике, Альтани и др.

Особенности системы Заремба-Соловьева лежат в большей свободе обращения с аккордами по сравнению с системой изучения гармонии по Римскому-Корсакову-Лядову.

Здесь не место, конечно, входить в подробности построения каждой из описываемых двух систем. Я считаю, однако, сказанного вполне достаточным, чтобы понять, почему последовательное прохождение курса гармонии сначала по Римскому-Корсакову, а затем по Соловьеву в итоге считаю для себя в высшей степени полезным. Научившись у Лядова строгой гармонической дисциплине, я затем у Соловьева планомерно высвобождался из строгих рамок и, таким образом, расширил для себя круг гармонических возможностей и вместе с тем свой общий гармонический кругозор.

* * *

Хорошей стороной манеры преподавания Соловьева было то, что после объяснения содержания каждой лекции он тотчас же диктовал нам вкратце это содержание, так как в то время, когда я учился у него, еще не существовало печатного издания его курса, вышедшего в двух томах значительно позже.

За первый год моего пребывания у него в классе мне удалось успешно пройти оба курса специальной гармонии и к концу года, по сдаче экзамена, я был переведен в класс специального контрапункта.

* * *

К описываемому здесь периоду моих занятий в консерватории (первые четыре года пребывания на высшем курсе фортепианного отделения) относится только один этот первый год параллельного с игрой на фортепиано изучения теории композиции, так как начал я совмещать обе специальности в последний, четвертый год этого периода.

В этом году я уже был свободен от всех обязательных теоретических предметов, а также успел окончить университет, так что времени у меня было достаточно, чтобы в консерватории успешно работать по обеим специальностям.

* * *

Более подробные сведения о моем профессоре по специальной теории композиции я приведу в следующей главе, так как дальнейшие занятия у него по контрапункту, фуге, инструментовке и свободному сочинению дадут больше материала для характеристики его как педагога.

7. Окончание университета

Мне придется вернуться назад ко второму году описываемого мною здесь периода.

Я уже писал, что по болезни мне не удалось в этом году прослушать всех лекций Рубинштейна по истории фортепианной литературы. Заболел я тогда воспалением легких.

Оправившись от этой болезни, я в том же учебном году имел несчастие вскоре заболеть еще более тяжелой болезнью – возвратным тифом.

В университете я числился в то время на четвертом, последнем курсе юридического факультета; но, заболев, не мог посещать в этом втором полугодии ни консерватории, ни университета.

После выздоровления по настоянию врача я должен был бросить все занятия и для восстановления сил отправиться на юг к своим родителям.

Возвратившись после летних каникул в Петербург, я предполагал тотчас же приступить к сдаче окончательных экзаменов по юридическим наукам в университете, думая, что числился на четвертом курсе весь последний учебный год.

В то время в университете впервые был введен новый устав.

Согласно этому уставу на всех четырех курсах юридического факультета не требовалось сдачи настоящих экзаменов для перехода с курса на курс. Но зато, пробыв на этом факультете четыре года, нужно было сдавать сразу экзамены по всем предметам за все четыре курса в государственной комиссии, состоявшей из профессоров университета, при участии видных юристов и сенаторов, назначавшихся правительством. Посещение лекций не было обязательным и не контролировалось. Требовались только легкие зачеты на первых трех курсах, и то не по всем предметам. Эти зачеты сдавать было не трудно, так как профессора к ним относились очень снисходительно, считая, что знания студентов будут все равно строго проверены при сдаче ими по тем же предметам окончательных экзаменов в государственной комиссии. У меня все эти зачеты были сданы, на четвертом же курсе не требовалось никаких зачетов.

Вот почему, несмотря на непосещение мною лекций второго семестра четвертого курса, я был уверен, что буду допущен к сдаче окончательных экзаменов в государственной комиссии.

Каково же было мое изумление, когда, зайдя в канцелярию университета, я узнал, что не только не допущен к этим экзаменам, но даже числюсь в списке студентов, исключенных за невзнос платы за второе полугодие последнего учебного года.

Тогда только я вспомнил, что из-за болезни и отъезда домой забыл внести эту плату.

Я обратился к ректору университета с просьбой разрешить мне внести деньги, чтобы иметь право экзаменоваться.

Ректор, однако, сказал мне, что этого он никак разрешить не может и единственное, что он может сделать, это зачислить меня вновь на четвертый курс, так что экзамены в государственной комиссии я смогу сдавать только через год.

Таким образом, волей-неволей пришлось остаться на второй год на четвертом курсе и в общем пробыть в университете вместо четырех – пять лет.

* * *

Мне очень памятно время подготовки к сдаче экзаменов в государственной комиссии.

Сдать нужно было что-то около двадцати предметов, как я уже говорил, по всем четырем курсам.

В общем весь период сдачи этих экзаменов продолжался больше полутора месяцев. Это было время непрерывной горячей усиленной работы. Не только целыми днями, но иногда и ночами приходилось сидеть за книгами и за эти полтора месяца переработать и усвоить массу материала.

Не раз случалось, что когда квартирная хозяйка, у которой я нанимал комнату, часов в восемь вечера приносила мне самовар и все, что нужно было к вечернему чаю, и ставила все это на стол, за которым я работал, я забывал о чае и дорабатывался до того, что сидя засыпал на своем стуле. Среди ночи, проснувшись, я выпивал холодный чай и иногда продолжал работу дальше до самого утра.

* * *

Теперь, когда я задумываюсь над тем, к чему нужно было сдавать эти экзамены, когда я все равно не думал стать юристом и ни на минуту не колебался в своем решении всецело в будущем отдаться музыкальной деятельности, я не нахожу этому другого объяснения как то, что в моем характере всегда было стремление всякое начатое дело доводить по мере сил до самого конца.

Несколько слов я хочу сказать вам о тех способах, которыми я пользовался в своей работе по усвоению такой массы предметов в сравнительно короткий срок.

По некоторым предметам я составлял краткие конспекты, бегло просматривая которые я мог бы перед самым экзаменом быстро возобновить в памяти главнейшее содержание этих предметов. Перечитывая каждый отдел печатного или гектографированного курса лекций, иногда по нескольку раз до тех пор, пока я уяснял себе вполне его содержание, я тотчас же на больших листах писчей бумаги мелким шрифтом записывал вкратце самое главное, самую суть содержания этого отдела.

Над другими предметами я работал иначе.

Имея в руках синий и красный карандаш, я на самих книгах подчеркивал синим карандашом более важное по содержанию в каждом данном отделе и тут же, перечитывая затем только подчеркнутое, вторично подчеркивал уже красным карандашом наиболее существенное и главное из подчеркнутого синим.

Таким образом, я тоже получал возможность быстро оживлять перед экзаменом в памяти главнейшее содержание всего курса.

К подготовке к экзаменам я приступил с очень неравномерными знаниями по различным предметам.

Больше всего знаний было у меня по предметам первого курса, по которым я не только прослушал все лекции профессоров, но и перечитывал в свое время печатные их курсы. В дальнейшем я уже гораздо реже посещал лекции и не успевал также полностью знакомиться с их содержанием по книгам. Однако некоторые особенно меня интересовавшие отдельные вопросы я не только прошел по курсу лекций, но еще и специально изучал по трудам других авторов в Публичной библиотеке.

Таким образом, по отдельным вопросам у меня было даже больше знаний, чем это требовалось для сдачи экзамена, по некоторым предметам знаний было достаточно, а по другим их совершенно не хватало.

За короткий срок, конечно, нельзя было восполнить многочисленные пробелы в моих знаниях и, несмотря на усиленную подготовительную работу (приходилось иногда в один день прочитывать больше 300 страниц печатного курса), экзамены представляли для меня еще большую лотерею, чем это обыкновенно было в старое время.

Все зависело от того, какой номер билета вытянешь и какой вопрос вздумает задать профессор на экзамене.

* * *

Экзамены начались при весьма торжественной обстановке. За большим длинным столом с одной стороны сидели знакомые нам профессора и назначенные в комиссию юристы и сенаторы, седые и лысые; с другой – на приготовленный стул садились против экзаменовавших профессоров подвергавшиеся испытанию студенты.

В памяти у меня сохранились экзамены только по некоторым предметам, которые я сдавал.

По «Римскому праву» я был хорошо подготовлен, но благодаря утомлению от усиленной работы не сразу отвечал на вопросы, задававшиеся экзаменовавшим меня профессором Дорном.

Сидевший рядом с Дорном седой сенатор каждый раз, когда я задумывался над ответом, укоризненно покачивал головой и особенно сильно выявил свое неудовольствие, когда экзамен кончился.

Большое удовлетворение получил я, однако, когда после последнего неодобрительного жеста сенатора Дорн, обратившись к нему, сказал:

– Ничего! Он хотя и не сразу отвечал на вопросы, но, видно, прекрасно знает предмет – и поставил мне «весьма удовлетворительно».

Очень повезло мне на экзамене по «Гражданскому праву».

Обширный курс профессора Дювернуа обнимал около 1000 страниц. Одно введение в этот курс превышало 100 страниц.

Много раз принимался я раньше за изучение этого курса, и каждый раз дальше введения мне не удавалось пойти.

Бегло и весьма поверхностно перед самым экзаменом ознакомился я с остальной частью курса.

Но разве не лотерея экзамен по билетной системе?

Я вытянул первый номер – «Введение», единственную часть всего курса, которую я знал основательно.

Дювернуа был очень доволен моим ответом и также поставил мне «весьма удовлетворительно».

Скандально экзаменовался я по «Церковному праву».

На первый вопрос экзаменовавшего меня проф. Рождественского – «Что вы можете сказать о приходах?» – я отвечал совершенно неудовлетворительно. На второй его вопрос: «Каковы права и обязанности архиерея?» – я с трудом выуживал из своей памяти некоторые, кажется, из десяти пунктов, перечисленных в его курсе. При этом Рождественский по номерам этих пунктов отгибал соответствующие пальцы на обеих руках. Когда я остановился и остальных пунктов не мог припомнить, он выставил мне обе руки с неотогнутыми торчавшими вверх пальцами и спросил:

– А это что?

Когда я продолжал упорно молчать, он отпустил меня словами:

– Ну, идите! Бог с вами! – и поставил мне отметку «посредственно».

Из-за этой отметки я опасался, что все мои труды пропадут напрасно и я буду лишен диплома об окончании университета. Декан факультета, к которому я обратился с просьбою разрешить мне переэкзаменовку, однако, успокоил меня тем, что одна такая неудовлетворительная отметка по второстепенному предмету, как «Церковное право», допускается и не мешает получению диплома.

Особенно сильное утомление я испытал перед сдачей экзамена по «Уголовному праву».

Экзамен по этому предмету был неожиданно перенесен на три дня раньше первоначально назначенного срока. Между тем объявлено было об этом только за два дня до самого экзамена.

За остававшиеся в моем распоряжении два дня я должен был поэтому успеть проработать огромное количество материала, которое предполагал пройти за пять дней.

Два дня и две ночи я без перерыва готовился и двое суток не ложился спать.

На экзамене я вытянул билет, на котором было написано: «О смертной казни».

Вследствие сильнейшего переутомления и бессонных ночей я, прочитав на вытянутом билете вопрос, на который мне предстояло отвечать, почувствовал, что голова моя совершенно пуста. Это был форменный столбняк.

Порядок на этом экзамене был такой, что каждый студент, вытянувши билет, не сразу должен был отвечать, а имел минут пятнадцать-двадцать для обдумывания своего ответа, пока отвечал предыдущий.

С трудом собравшись с мыслями, я отвечал профессору Фойницкому на заданный вопрос.

Но Фойницкий имел обыкновение каждому экзаменующемуся студенту, после ответа по вытянутому им билету, задавать еще отдельно какой-нибудь вопрос из остального курса, и тут уже для обдумывания времени не было.

Случайно он задал мне еще один вопрос из «Уголовного права», касающийся грабежа.

Я вторично почувствовал, что со мной сделался столбняк. Состояние было такое, что если бы меня в этот момент спросили, как меня зовут, я бы никак не мог ответить.

После того как Фойницкий некоторое время напрасно ждал моего ответа, он сказал мне:

– Очень жаль. А я хотел поставить вам «весьма удовлетворительно», – и поставил «удовлетворительно».

* * *

В результате продолжительного напряжения сил, тянувшегося непрерывно в течение более полутора месяцев, на другой же день после сдачи последнего экзамена, не только у меня одного, но и у многих студентов наступил сильнейший упадок сил.

Я и двое моих земляков, также студентов-юристов, начали было готовиться к экзаменам вместе. Знания наши были, однако, настолько различны, что работать совместно не имело смысла. Вскоре поэтому мы перешли на работу в одиночку.

Когда мы еще занимались вместе, то, по предложению одного из моих товарищей, решили по окончании экзаменов устроить пирушку с выпивкой. Однако пирушка эта так и не состоялась: все мы трое были так переутомлены, что о каком-нибудь кутеже не могло быть и речи. Я, например, после сдачи последнего экзамена вынужден был на другой же день слечь в постель, так как почувствовал неимоверную слабость, утомление и даже боль во всем организме, и пролежал, таким образом, несколько дней.

На память о периоде усиленной подготовки к университетским экзаменам у меня на всю жизнь осталась близорукость вследствие переутомления глаз от массы прочитанных книг и исписанных мелким шрифтом конспектов.