Текст книги "Эверлесс. Узники времени и крови"

Распространенная поговорка в Крофтоне. Слишком распространенная. Когда ты теряешь время, то теряешь и разум.

Я отворачиваюсь от них, прикрывая рот рукой, чувствуя, что мне вот-вот может стать плохо.

– Я укрыл его как смог. Они приехали в обтянутой кожей телеге, сказали, что позаботятся о нем. Я покажу тебе, если хочешь. – Хинтон опускает голову. – На дороге есть воры, готовые забрать зубы у человека, чтобы потом продать их. – Слова Хинтона звучат виновато, и, несмотря на мое горе, мне жаль его: такой юный, а уже так много повидал. – Я нашел это у него.

Мне становится трудно дышать. Хинтон держит в руке папин угольный рисунок мамы.

Я чувствую приступ тошноты, но не забираю рисунок. Это не может быть правдой. Не может. Но, глядя на них обоих, я знаю, что случилось непоправимое.

Я разворачиваюсь и бегу прочь.

Бегу, пока силы не оставляют меня, а мои ноги больше не могут двигаться. Небо уже успело превратиться из черного в серо-стальное. Я обнаруживаю себя на скалистом утесе на северной стороне озера. В полутьме оно похоже на зеркало, отражающее только туман, плывущий над его поверхностью, и сам особняк вдалеке.

Я падаю на колени перед водой. В голове все тоже как в тумане. Я понимаю, что босая и что ступни изранены и так замерзли, что я их не чувствую. Горе вот-вот поглотит мой разум.

Что-то мерцает среди камней передо мной. Не раздумывая, я протягиваю туда руку: на какую-то благословенную секунду мысли об отце отступают, и я просто смотрю на блестящую вещичку на своей ладони.

Это монетка. Золотая, сверкающая, размером со сливу, с двенадцатью зарубками по краю.

Год жизни.

Безрадостный, полуистеричный смех вырывается из горла. Только Герлинг мог уронить нечто настолько ценное. Чего стоит год, если у тебя есть столетия?

И почему я не нашла монетку вчера, не передала отцу и не спасла его?

Я представляю себе безликого Герлинга, обронившего эту драгоценность, который почувствовал, что его кошелек стал легче, но не озаботился тем, чтобы найти потерю. На его месте я бы ползала на коленях в грязи столько, сколько потребовалось бы. Я рылась бы в камнях, пока пальцы не начали бы кровоточить. Они назвали бы меня безумной. Но были бы неправы.

Я отказываюсь верить, что папа потерял рассудок. Он знал что-то о Королеве. Иначе не велел бы мне держаться от нее подальше и не потратил бы свой последний день, пытаясь проникнуть в хранилище Герлингов как вор. Но пятна, которые описал Хинтон, – откуда они появились? Я сжимаю монетку в руке так сильно, что почти вижу, как из ладони течет кровь. Его взгляд, когда мы расставались, – безумный, да. Но, скорее, обезумевший от горя, от необходимости прощаться.

Внезапно я понимаю: в подвале папа прощался со мной.

На этот раз меня тошнит.

Не дай ей увидеть себя, снова слышу я.

Он не растратил бы свою жизнь просто так. У него должна была быть причина, по которой он сделал то, что сделал.

Причина, по которой он умер на снегу за стенами Эверлесса.

Всхлип наконец вырывается из груди, и я бью кулаком по камням; в пальцах все еще плотно зажата монетка. Я встаю, ничего не видя от слез, и швыряю ее так далеко, как только могу. Описывая дугу, маленькая золотая вспышка исчезает в темных водах.

Голова мигом просветляется, оставляя лишь холодную ярость.

Мой отец умер здесь, и я узнаю почему. А потом заставлю виновных в этом заплатить за мою потерю.

Клянусь.

9

В деревне жил мужчина, которого мы за глаза звали Призраком. Азартный игрок, он отдавал свою кровь и кровь своего сына почти постоянно и победил Эдвина Дуэйда в сложной партии, выиграв две сотни лет – достаточно, чтобы восстановить собственное растраченное время и дать даже больше им обоим. Но, вернувшись домой с кошельком, тяжелым от кровавого железа, он увидел, что мальчик лежит на полу. Его сердце остановилось. Несмотря на всю свою удачливость в картах, Призрак просчитался: забрал слишком много времени у сына в погоне за наживой.

Теперь он спит на улице, проживая каждый злополучный час своих двух столетий на глазах у общественности, как ходячее предупреждение для всех.

Я раньше считала, что это очередная байка отца, пока сама не увидела Призрака в переулке с тавернами, в которых спокойно заберут ваш последний час в обмен на выпивку – тела появлялись в сточной канаве каждую неделю. Жалкий человек провожал меня взглядом, когда я шла мимо, и его глаза, такие же запавшие, как и глаза старейшин Герлингов, заставили меня замереть на полпути. Они прожили слишком долго: он действительно напоминал призрака своей серой кожей и худым, похожим на скелет телом.

Горе, отпечатавшееся на его лице, грозило поглотить меня целиком. Я никогда больше не ходила в тот переулок.

До сих пор чувствую на себе его взгляд, пока смотрю на незнакомый каменный потолок. Проснувшись, я не сразу поняла, где нахожусь, и очень обрадовалась мягкому матрасу под спиной вместо обычного тюфяка на грязном полу коттеджа.

А потом, словно медленное весеннее наводнение, воспоминания нахлынули на меня: Лора забинтовала мои ноги, отвела в свою комнату, умоляя отдохнуть. Мой плач эхом отдавался в маленьком пространстве, пока я не свалилась на стеганое одеяло, пахнущее мукой, и не погрузилась в кошмарный сон. Лицо и горло болели от рыданий, ноги горели, но эта боль казалась ничтожной в сравнении с бездной, которая открылась в моей груди.

* * *

Лора жалеет меня и позволяет остаться в своей комнате, где я провожу первые сутки после смерти отца. Свернувшись под одеялом, я прислушиваюсь к радостному бормотанию слуг за стеной, разговорам о жареных птицах, о предпочтениях Королевы. Мой мир рухнул, а все поместье Герлингов только и думает, что о свадьбе Роана и Иды Голд.

Королева. Когда болтовня стихает, а ветер за окном успокаивается, готова поклясться, я слышу, как она ходит по коридорам надо мной.

В какой-то миг – не уверена, когда именно – я поднимаюсь с кровати с неясным желанием пройтись. Не думая, натягиваю халат и брожу по коридорам, придерживаясь только тех, что отведены слугам, чтобы не встретиться со стражей, патрулирующей Эверлесс по ночам. В движении я чувствую себя лучше, отвлекаясь от мыслей о папе.

Бинты Лоры на моих ногах развязались, и на белой ткани проступили красные пятна. Я сползаю вниз по стене, чтобы перевязать их, но у меня не получается. Руки трясутся очень сильно. Через ночную рубашку я чувствую ледяной холод каменных стен и пола. Был ли папа такой же холодный, когда умер?

– …Убили? Их всех? – шепчет голос. Я осматриваю коридор, но он тусклый и пустой, подсвеченный лишь мерцающими масляными лампами.

– Зарезали на дороге как псов, – снова звучит голос, он кажется мне знако́м. Я не сразу понимаю, что оперлась о стену рядом с той, что Роан звал шепчущей – местом, где из-за какого-то изъяна в архитектуре можно услышать разговоры в главном холле.

Я прижимаю ухо к стене.

Уверена, это голос Роана я слышу по другую сторону.

– Да, но Королева не хочет, чтобы кто-либо знал, – умоляет женский голос. – Роан, ты бы видел, как они гнались за нами. Кровососы убили бы меня, убили бы нас всех, если бы не Каро. Она пошла поговорить с кровососами и каким-то образом убедила их отпустить оставшихся. – Ее голос надрывается. – Королева отправила людей за ними, как только мы сюда добрались, но кто знает. – Она делает паузу, и я слышу быстрое, приглушенное «пока» и «спокойной ночи».

Зачарованная, я прижимаю ухо к стене, но там снова тишина. Голос мог принадлежать только Ине Голд, и она говорила о смерти. Нет, об убийствах. Мысли скачут в голове, я гадаю, что она хотела сказать. А потом вспоминаю бороздки на карете Королевы и пропитанные кровью подолы одеяний королевских слуг. Вывод напрашивается сам собой: на Королеву напали по пути в Эверлесс.

Сколько всего убитых? Какие еще ужасы принес приезд Королевы, кроме смерти папы?

Картины жестоких расправ всплывают в воображении, и, словно быстрый поток, воспоминание о смерти отца уносит меня. Я снова ощущаю почти физическую боль, как будто что-то внутри сломалось, подтягиваю ноги к груди и начинаю плакать, пряча голову между колен, чтобы заглушить звуки.

– Эй, – шепчет кто-то.

Роан.

Я должна вернуться в спальню, но оклик Роана похож на веревку, брошенную утопающему, тонкую и ведущую в никуда, и я не могу не ухватиться за нее.

– Привет, – шепчу я в ответ, голос дрожит от слез.

– Почему ты плачешь? – спрашивает он.

Я не могу говорить об отце. Не сейчас. Так что я рассказываю ему другую версию:

– Мое сердце разбито. – Надеюсь, Роан подумает, что я несчастная влюбленная служанка, плачущая по поклоннику, оставшемуся в деревне. Я просто хочу услышать его голос.

– Мне жаль, – звучит ответ Роана. Он делает паузу, а потом добавляет: – Я понимаю.

– Правда? – спрашиваю я дрожащим голосом. – Но ты… – я обрываю себя на полуслове. Глупо. Мне непонятно, как Роан или любой другой Герлинг может знать, что такое разбитое сердце, особенно когда он женится на дочери Королевы.

– Нет, продолжай, – просит он из-за стены. – Я что?

– Герлинг, – говорю я осторожно.

Любой мог бы понять по его акценту. Эти слова не выдадут меня. Надеюсь.

Он мягко смеется. Я хотела бы наклониться к этому звуку, закутаться в него, словно в одеяло.

– Виновен, признаю, – говорит он. – Но у нас, Герлингов, тоже есть сердца, знаешь ли.

– Иногда так не кажется, – мягко отвечаю я.

Роан вздыхает; звук его дыхания бежит по стенам ко мне, словно маленький ручеек.

– Знаю, – наконец говорит он. – Было намного легче, когда мы были младше. Тогда не было таких вещей, как разбитое сердце, или смерть, или что-либо подобное.

Неправда, думаю я. Мое сердце разбилось, когда Лиам заставил нас бежать из Эверлесса. Но молчу.

– Ты похожа на добрую девушку. Кто бы ни разбил твое сердце, он дурак. – Я закрываю глаза: если бы он только знал правду, то не говорил бы так. – Могу я что-то для тебя сделать?

Улыбка сама собой появляется на губах. Голос Роана – словно целебная мазь.

– Просто продолжай говорить, – шепчу я в ответ. – Что ты имеешь в виду, говоря, что было легче, когда мы были младше? – я добавляю последнюю часть, желая проверить, не забыл ли он меня.

– Хм, – могу представить выражение лица Роана прямо сейчас, его озорную улыбку, когда он вызывает воспоминания о диком детстве. Нашем детстве. – Ну, жизнь состояла из игр. Я в основном бегал с детьми слуг, знаешь ли. Я не презирал – не презираю их, как брат или родители.

– Моя… кузина всегда рассказывала, что он дразнил ее, – говорю я, осторожно подбирая слова. – Лиам, я имею в виду. Он называл ее ведьмой. – Я слышу горечь в собственном голосе.

– Не сомневаюсь, – он вздыхает. – Мои родители положили конец нашему общению со слугами после пожара.

Мое сердце сжимается; внезапно мне становится страшно, но я продолжаю:

– Пожара?

Он медлит.

– Думаю, мы играли в «захвати недельную монетку»… или нет, в «Лису и Змею», когда старая кузница загорелась.

Он больше ничего не говорит, но я и так помню.

– В «Лису и Змею», – шепчу я.

– О, – смеется Роан, – эту игру придумала девочка-служанка. Один человек изображает Лису, другой – Змею. И Лиса охотится за Змеей.

По телу пробегают мурашки: той девочкой-служанкой была я.

Я не успеваю ответить, потому что с противоположной стороны доносится приглушенный голос.

– Кто-то идет, – шепчет он. – И лучше, чтобы никто не видел меня разговаривающим со стеной. Надеюсь, твое сердце скоро излечится.

– Я тоже на это надеюсь, – шепчу я в ответ, хотя то, что он говорит, невозможно. – Спокойной ночи, – добавляю я, но, кажется, он уже ушел и коридор снова безмолвный. Радость от разговора смешивается с горем внутри меня. Это лишь капля в море, но в такой момент она стоит целого мира.

10

На следующее утро я неуверенно захожу в кухню. На мне черное простое платье, которое подготовила Лора. Хинтон с подносом в руках сразу же бросается ко мне. На подносе хлеб, сыр и чашка чая. Я сажусь с ним за боковым столом и молча ем. Мои чувства притуплены: сплетни кухонной прислуги кажутся неясным далеким шумом, вкуса еды я тоже не чувствую.

– Моего отца тоже убили, – говорит Хинтон через некоторое время. Его голос тихий, глаза прикованы к узору древесины на столешнице. – Его звали Кормер. Он был извозчиком лорда Лиама… раньше.

Я вздыхаю, и Хинтон искоса смотрит на меня. Я знала Кормера: статный, сильный мужчина с волшебной способностью успокоить любую лошадь, всегда готовый пошутить или рассказать историю. Неужели Лиам его убил?

Должно быть, вопрос написан на моем лице.

– Капитан Айван, – Хинтон снова переводит взгляд на столешницу и продолжает со злобой в голосе: – После того как отец подготовил ему упряжку лошадей, тот проиграл на скачках лорду Вистану с востока. Капитану это не понравилось. И отец поплатился.

В моей памяти всплывают старые сплетни из Крофтона: извозчик Герлингов, которого после проигрыша на скачках привязали сзади к карете и волочили по земле, пока он не умер. На секунду собственное горе отходит на второй план, и я в ужасе смотрю на мальчика.

Я всегда знала, что порядки в Эверлессе жестоки и деспотичны: если ты стал бесполезен, постарел, заболел или потерял конечность, Герлинги выкинут тебя в мгновение ока. Но сейчас это место стало еще более мрачным, чем во времена моего детства. Я наклоняюсь к мальчику, обнимаю его и не отпускаю некоторое время:

– Сочувствую.

Через мгновение Хинтон вздрагивает, словно хочет прогнать воспоминания.

– Это было очень давно. В любом случае я хотел сказать тебе: займись чем-нибудь. Хуже, когда остаешься наедине с собой. – Он протягивает мне руку. Монета, которую я дала ему два дня назад в обмен на безопасный выход папы из поместья, блестит на его ладони. Я вижу, как дрожит его рука.

Вместо того чтобы забрать у него монету, я протягиваю руку и закрываю его ладошку.

– Ты так много для меня сделал, – говорю я и убираю прядь выбившихся волос за ухо. Я действительно так думаю.

Он качает головой. Его глаза – все еще такие живые после всех потерь – полны слез.

– Я так сожалею, Джулс, – говорит он, роняя голову на грудь. Я знаю, что он думает: это моя вина. Я читаю свои собственные мысли на его лице.

Затем прижимаю его к себе.

– Ты сделал все правильно. Он сам выбрал свой путь. – Если я что и знала об отце, так именно это. – Никакие твои слова или действия не заставили бы его изменить решение.

Если кто и виноват в его смерти, то это я, потому что не ушла, когда он просил, солгала и бросила его, вообще покинула Крофтон.

Хинтон колеблется, а потом кивает. Слезы высыхают, и лицо светлеет. Он тоже потерял отца, но по-прежнему улыбается, добр и старается быть хорошим.

Я смотрю, как мальчик пробирается между столами слуг, приветствуя людей по пути, и знаю, что никогда не буду снова такой беззаботной.

Остаток дня я занята работой: срываю пахучие листья с колючих стеблей, солю мясо, взбиваю масло из сливок. Другие слуги в основном избегают меня. Я не против: мне не хочется разговаривать. Не хочется чувствовать.

Вечером по дороге в спальню я вижу компанию служанок и одного мальчика возле двери, откуда коридор слуг ведет в главный холл. Среди них я узнаю Бею и Алию и спешу к ним, чтобы увидеть, что случилось. В своем потрепанном сером одеянии прачки Алия выглядит еще меньше, чем помнится. Я чувствую вину, ведь обещала Амме, что присмотрю за ее младшей сестрой, но почти не вспоминала о ней еще до приезда Королевы в Эверлесс.

Бею окружили служанки и ловят каждое ее слово. Я встаю рядом с Алией.

– Но они поймали кровососов? – спрашивает ее веснушчатая девочка.

Кровососов?

Я чувствую, как Алия дрожит рядом со мной. Она тянет меня за рукав и, когда я наклоняюсь, шепчет:

– Бандиты напали на Королеву по пути сюда. Бея слышала, что около двадцати ее служанок и стражников погибли, Джулс.

Внутри все переворачивается. Значит, это правда.

– Некоторые кровососы были убиты во время нападения, – рассказывает она. – А остальные еще живы. Но Королева отправила своих солдат за ними, так что это лишь вопрос времени. – Бея обнимает хнычущую девочку, прижимая ее к себе, пока плечи той не перестают трястись.

– Надеюсь, Королева заберет у них всю кровь, – мрачно бормочет кто-то.

Но я не могу больше слышать о смертях, не сейчас. В то время как остальные снова начинают задавать вопросы, я пожимаю плечо Алии и разворачиваюсь к спальне, спеша прочь, склонив голову.

На кровати я вижу то, что Хинтон уже пытался отдать мне раньше: рисунок отца. Я хватаю его сначала с намерением похоронить на дне сундука или выкинуть вместе с отходами с кухни, чтобы больше никогда не видеть. Я не хочу помнить.

Но что-то останавливает меня. Вместо этого я сажусь на кровать и отворачиваюсь, чтобы другие женщины не заметили слезы в моих глазах. Это все, что осталось от отца.

Бумага пожелтела от времени и пахнет так знакомо, что сердце сразу замирает: я вдыхаю аромат сгоревшей соломы и древесины, смешавшийся с острым запахом стали. На изображении мама смотрит прямо на меня; она так искусно запечатлена, что я не удивилась бы, если бы она открыла рот и рассмеялась.

Я кладу лист на кровать рисунком вниз и замираю, потому что на обратной стороне что-то есть.

Я снова поднимаю лист, подношу к пламени свечи и вглядываюсь. Он покрыт текстом, хотя буковки со временем выцвели. Похоже, лист вырвали из очень старой книги. Сам язык тоже древний – старый язык Семперы, насколько я могу понять; наверное, на таком Королева говорила, когда была девочкой. Хотя некоторые буквы и слова мне незнакомы, я могу прочитать достаточно, чтобы понять, что это история о Колдунье и ее враге – Алхимике.

Я смеюсь впервые за эти дни: конечно же, отец пожертвовал бы страницей из собственной книги ради того, чтобы нарисовать маму. Папа ненавидел суеверия.

Но еще более странным, чем сам текст, кажется то, что написано на полях: пометки, сделанные рукой ребенка. Чернила так выцвели и размазались и написанное так сложно прочитать, что я могу разобрать лишь отдельные фрагменты.

Лиса

в лес

Змея

из свинца

Лиса, лес, Змея, свинец. Игра Роана. Слова оживляют еще одно воспоминание: сгорбившись над огнем в кузнице, отец читает мне рассказ из своей кожаной книги про Лису и Змею, которые были лучшими друзьями.

Тихий голос раздается прямо возле моего уха, заставляя подпрыгнуть.

– Что это, любовное письмо? – чирикает он.

Я напрягаюсь: это всего лишь Бея. Она уже далеко не та дрожащая девушка, что пролила вино на камзол аристократа. Наоборот, теперь она держится намного увереннее. Бея падает на кровать рядом со мной.

– Ничего интересного, – тихо говорю я, убирая рисунок под подушку. У меня возникает вопрос: зачем папе приносить рисунок матери с собой – на удачу, по той же причине, что я принесла статуэтку Колдуньи?

– Ты будешь пробоваться на место Эдди? – спрашивает Бея. Ее веселость нравится другим, но мне она неприятна. Я качаю головой, но она продолжает: – Леди Верисса расстроена. Сначала Эдди, а теперь Королева отослала всех девушек, которых она пыталась предложить на замену. Заставила их пройти через какое-то испытание.

В голове возникает идея.

– Какое испытание?

Бея закатывает глаза:

– Без понятия. Думаю, она не хочет провинциальных служанок. Леди Верисса отправила многих девушек на собеседование, но их всех сразу же выставили вон после того, как они ответили неправильно на ее вопросы. Думаю, они сделали это намеренно.

– Почему? – но, кажется, я уже знаю ответ.

– Конечно же, из-за того, что случилось с Эдди. Кто хочет быть изгнанным или убитым?! – Бея вздрагивает и поворачивает голову вбок, рассматривая меня. – Но, бьюсь об заклад, ты Королеве понравишься, если захочешь: ты красивая и не робкая. Тем более что скоро никого другого и не останется.

Она подпрыгивает и направляется к своему матрасу в другом конце комнаты, даже не пожелав спокойной ночи. Я не успеваю лечь: перед глазами появляются свалявшиеся светлые волосы Ингрид и ее гордое лицо, свисающие вверх тормашками с кровати надо мной. С той самой поездки в одной карете до Эверлесса она решила давать мне непрошеные советы.

– Она излишне самоуверенная, – говорит Ингрид.

Но предложение Беи прочно засело в моих мыслях. Я никогда не подберусь близко к Королеве, если останусь на кухне; мне повезет, если я хотя бы услышу отрывки фраз между бокалами вина.

Если я хочу узнать хоть что-то о том, зачем отцу понадобилось пробираться в хранилище и как это может быть связано с Королевой, не помешало бы подобраться к ней поближе. Тихий голос рассудка в голове предупреждает меня, что я встаю на очень опасный путь, но разве можно оставить без ответа вопросы, терзающие мое сердце? Кроме того – что мне терять, когда уже и так все потеряно?

С этими мыслями я с головой забираюсь под одеяло и засыпаю.

11

Лора больше не делает мне никаких поблажек, хоть и предоставила свою комнату после смерти отца. Кажется, она, как и Хинтон, считает, что тяжелая работа – лекарство от горя. Я пытаюсь забыться: каждый раз, когда свите Королевы требуется что-нибудь с кухни, я вызываюсь услужить, но пока так и не смогла попасть в покои, охраняемые похожим на быка стражем с каменным лицом. Как бы я ни изнуряла себя целый день, пытаясь угодить Лоре и размышляя о Королеве, ночью сон часами не идет ко мне. Дни проходят как в тумане, перетекая один в другой. Не помню точно, когда Лора подходит ко мне на кухне: на лице тревога.

– Я устроила так, что у тебя будет свободное время после обеда, – тихо говорит она. Рядом со мной Ингрид прекращает работу и с любопытством смотрит на нас, и Лора прикрикивает на нее: – У тебя что, своих дел нет?

Она тянет меня в коридор и наклоняется ближе:

– Возьмешь телегу и лошадь, поедешь назад в Крофтон и… заберешь вещи отца у ростовщика времени, – заканчивает она, похлопав меня испачканной в муке рукой.

По пути к конюшням я гадаю, что меня ждет у ростовщика: у папы не было ничего, кроме долгов. Заставят ли меня смотреть, как разбирают коттедж, черепица за черепицей, доска за доской, на моих глазах? Заберет ли Дуэйд – если он уже поправился после того, как у него отняли время, – мою кровь в счет возможного долга? Мысль растворяется в горе, словно кровавое железо в чае. Мне нужны все силы, чтобы не упасть.

В конюшне уже ожидают лошадь и телега, как обещала Лора. Мой старый друг Тэм сидит на козлах. Он быстро, но крепко обнимает меня: возможно, услышал о том, что случилось. Тэм хватает меня за плечо, поддерживая, пока мы залазим в телегу, и я прислоняюсь к нему, чувствуя ткань грубой шерстяной накидки, в надежде впитать хоть часть его силы.

День необычайно теплый для этого времени года. Снег вокруг нас превратился в грязь, и несколько птичек храбро чирикают на ветру. Слабые лучи солнца сверкают в бело-коричневом месиве.

Минула неделя с того дня, как я покинула Крофтон, но кажется, что прошли годы. Когда мы наконец проезжаем через сломанные ворота, низкая каменная стена по обеим сторонам вдруг кажется мне жалкой. Она не сможет удержать даже корову. Улицы Крофтона выглядят ничтожными, тихими и серыми. Я пытаюсь представить, какими могли быть наши жизни – моя и папина, – если бы мы не оказались здесь, сбежав из Эверлесса. Если бы жили в другом мире, в котором Королева не изолировала Семперу от других государств, чтобы защитить тайны кровавого железа. В мире, где мы могли бы просто брести вдоль дороги, пока не доберемся до моря, а потом сесть на корабль и отправиться в плавание. Я знаю, что должно быть другое место, где нет кровососов, Герлингов или Королевы. Но фантазии, выходя за границы моих знаний, растворяются в тумане.

В деревне Тэм привязывает лошадь к столбу рядом с лавкой мясника. Я подумываю побежать к Амме, но у меня нет сил, чтобы все ей рассказать. Или она уже и так знает?

Тэм чистит кобылу. Я благодарна, что он без лишних объяснений понял, что мне нужно побыть одной.

Возле лавки ростовщика времени я в нерешительности замираю. Воротничок черного платья, которое мне дала Лора, кажется очень тугим. После зарплаты у меня в кошельке больше денег, чем когда-либо за многие годы, даже после щедрого подарка Хинтону, но я бы обменяла Эверлесс и всех в нем на шанс вернуться в тот миг, когда последний раз стояла на этой площади. Я никогда не ушла бы на рынок, к поджидавшим телегам, разрешила бы отцу продать несколько месяцев или убедила бы его позволить сделать это мне. Мы выжили бы. Как всегда и бывало.

Я беру себя в руки и захожу в лавку – я проходила мимо нее, должно быть, тысячу раз, но никогда не заглядывала внутрь. Здесь тесно, в воздухе улавливается запах меди, на грязном полу следы запекшейся крови.

По телу пробегает дрожь, несмотря на жар от очага, но я иду к прилавку с высоко поднятой головой. Пожилая пара – две женщины со сгорбленными от тяжелой работы спинами и отнятыми годами – склонилась над маленьким столиком в углу. Они по очереди режут друг другу ладони и сцеживают кровь в пустые сосуды. Интересно, откладывают ли они время для своих детей? Женщины наблюдают за мной с любопытством и жалостью. Полагаю, что все еще выгляжу слишком юной для этого места.

– Мой отец умер четыре дня назад, – говорю я Эдвину Дуэйду, надеясь, что голос звучит твердо. – Я пришла, чтобы забрать его вещи.

Мы встречаемся взглядами, а потом он утыкается в бухгалтерские книги.

– Его полное имя. И ваше.

Никаких слов утешения и прочей чепухи. Я замечаю красную линию на ладони Дуэйда. Еще одно напоминание, что лишь неделю назад все было по-другому и одного приказа Лиама было достаточно, чтобы потрясти меня.

– Пер Эмбер, – в этот раз мой голос дрожит. – А я Джулс.

Дуэйд исчезает в задней комнате, и слеза – две слезы катятся по моей щеке. Я быстро вытираю их, когда он снова появляется, держа в руках письмо и холщовый мешок размером с два моих кулака, который, судя по звону, полон кровавого железа.

– Тебе повезло, – говорит он. – Его долги были оплачены сборщиком.

Я в недоумении:

– Но… кем?

Дуэйд недобро смеется.

– Все было оплачено. Только это и должно тебя волновать.

Могла ли Лора заплатить? Но, что еще более важно, где все остальные вещи?

Он склоняет голову, глядя на меня:

– Это все.

Я в недоумении.

– Что вы имеете в виду? – Я думаю о нашем доме. – У нас был коттедж. Рисунки на стенах, сломанные карманные часы. Вы забрали их?

Он снова фыркает и делает в воздухе жест руками, словно я муха, от которой нужно отмахнуться.

– Эти вещи не для тебя.

– Что… – слезы вот-вот снова польются. Я делаю глубокий вдох, беру себя в руки. – Должно быть, это ошибка. Вы сказали, что его долги были оплачены, а это значит, что его вещи переходят ко мне. – Я хватаюсь руками за прилавок. – Больше родственников у него не было – только я.

Дуэйд вздыхает.

– Остальное принадлежит Герлингам, милая. Ты говоришь, что Пер Эмбер был твоим отцом? Но у меня нет никаких записей об этом. Вообще никаких записей о тебе.

Повисает звенящая тишина, нарушаемая лишь шарканьем уходящей пары, отдавшей кровь.

Мой голос звучит слабо:

– Никаких записей?

Он кивает на конверт на прилавке.

– Только вот это, – говорит он. – Больше я ничего не могу для тебя сделать.

Оказавшись подальше от лавки, я ныряю под потертый навес и разглядываю письмо. Имя на конверте написано папиным аккуратным почерком. Руки трясутся, когда я раскрываю его и вытаскиваю записку. Плотная стена текста расплывается перед глазами, и приходится вытереть слезы, чтобы прочесть ее.

Джулс,

этим утром я отправился в Эверлесс, чтобы забрать тебя. Надеюсь, что ты вернешься домой со мной и завтра в это же время я кину письмо непрочитанным в огонь. Эверлесс – опасное место, сейчас даже больше, чем раньше. Так что у меня нет выбора, кроме как учесть вероятность, что я не вернусь.

Если ты читаешь это, значит, я мертв. Джулс, как бы я хотел оставить тебе больше, чем простое письмо, девочка моя. Ты заслуживаешь намного большего. Но боюсь, что сейчас это все, что я могу тебе предложить.

Возможно, ты уже начала догадываться, что я не твой отец по крови или закону. Я все равно попросил Дуэйда передать тебе наши вещи, хотя знаю, что он не сделает этого. Закон есть закон, как мир любит напоминать нам. Я считал тебя своей дочерью – ты и есть моя дочь, – так что я никогда другого тебе не говорил. Прошу тебя делать то же самое. Сохрани наш секрет.

Я скажу тебе это при встрече, но если все же не успею, позволь мне повториться: держись подальше от Эверлесса, держись подальше от Королевы. Я не могу объяснить, только не в письме, которое может попасть в руки кому угодно, но рядом с ее величеством ты в опасности. Знаю, у тебя должно быть столько вопросов, Джулс, но, пожалуйста, поверь мне.

Прежде чем уехать в поместье, ты сказала, что нуждаешься во мне, но это не так. Ты сильная, храбрая, добрая, и я знаю, что ты продолжишь идти вперед, когда меня не станет. Каждый день, каждый час, отданные мной, того стоили. Я лишь желал бы увидеть, какой прекрасной женщиной ты станешь.

Знай, ты моя дочь, а я твой отец, хоть и не родной. Никогда не забывай этого. Храни наш секрет и будь в безопасности. Люблю тебя.

Папа

Я брожу по закоулкам Крофтона, как сумасшедшая, избегая главного рынка, хотя мне и хочется повидать Амму. Тэм может чуть дольше подождать у телеги. Очень холодно, несмотря на солнце, висящее в безоблачном небе, но от мысли о том, чтобы зайти в магазин или таверну и притворяться, что ничего не случилось, мне становится плохо.

Ноги, еще не полностью зажившие после того, как я босиком пробежалась к озеру, разъезжаются на грязном, тающем снегу. Несколько людей бросают взгляды в мою сторону, проходя мимо, но отворачиваются, обходя меня. Очевидно, они боятся меня так же, как я когда-то боялась Призрака. Должно быть, они видят безумие на моем лице, ведь горе забрало мой человеческий облик.

Я сжимаю папино письмо в руке. Строчки всплывают в голове, словно припев песни: Я не твой отец по крови или закону. Я не твой отец по крови или закону. И образы, описанные Хинтоном, – пятна на папиных руках, пустой взгляд, лишенный времени.

Его слова звучат здраво, это не слова человека, сошедшего с ума. Хотя я не понимаю, но чувствую, что в каждом предложении и завитушках чернил скрывается ужасная правда.

Я ощущаю его руки на своих плечах, сильную хватку, когда он требовал, чтобы я немедленно покинула Эверлесс, но потом понимаю, что это мои руки, мои собственные пальцы впиваются в тело. Я дрожу, но вовсе не из-за холода.

Мешочек кровавого железа на моем бедре тяжелый, словно свинец. Еще одна загадка. Может, Дуэйд ошибся и папа копил кровавое железо, но почему он не использовал его, чтобы спасти себя?

Кто-то окликает меня:

– Джулс!

Знакомый голос. Амма. Я разворачиваюсь.