Текст книги "Римская Республика. Рассказы о повседневной жизни"

Все это вспоминалось теперь Спурию, когда он слушал невеселые рассказы своей жены о деревенских бедствиях. Ему ясно становилось, что шумная и оживленная жизнь, которую он видал в одном уголке Рима, у подножия Авентинской горы и в Хлебном квартале, должна была разорением и запустением отразиться почти по всей деревенской Италии. «Да, – думал он, – дело-то просто, и удивительно, как это мне раньше не пришло на ум, что так и должно было быть». Для него выяснялось, что крестьян задавил дешевый привозной хлеб и что никто не купит у них теперь их пшеницы, их проса и ячменя по прежней цене, потому что все это стало гораздо дешевле в провинциях; крестьянам нельзя было рассчитывать теперь на сбыт своего хлеба, а только продажей его они еще и поправляли в прежние времена свои дела. «Так вот от чего крестьянские дворы, – думал он, – полны прогнившим да почерневшим хлебом, вот почему крестьяне бегут теперь из деревни, вот почему запустели наши дома…» И та смутная тревога, которую он чувствовал еще дорогой, теперь разрасталась и заполняла всю его душу…

Прошло несколько месяцев после приезда Спурия на родину, и к первым невеселым впечатлениям от деревенской жизни прибавилось еще чувство скуки и тоскливого одиночества. Ему, привыкшему с молодых лет к шумным лагерным сходкам и к постоянной смене впечатлений во время походов, деревенская жизнь с ее повседневными хозяйственными хлопотами и пересудами казалась слишком скучной и однообразной. Первое время он с удовольствием рассказывал односельчанам о своих походах, приключениях, о виденных им городах и землях, и те с жадным любопытством слушали рассказы бывалого солдата. Но жить только одними воспоминаниями о прошлом Спурий не мог, а новых впечатлений не было. Он уже скоро почувствовал, что слишком рано записал себя в старики и что потребность в полном покое и отдыхе для него еще не наступила. Ему, человеку, только недавно перешагнувшему сорокалетний возраст, были плохой компанией деревенские старики и женщины, из которых по преимуществу теперь состояло взрослое население деревни; а более молодые люди только изредка на короткие побывки показывались в деревню и почти тотчас же опять исчезли оттуда, затем чтобы снова окунуться в бурный и шумный поток столичной или походной жизни.

Приезжал между прочими на короткое время домой и старший сын Спурия. Он уже успел сделать несколько походов с римскими войсками в Испании; но боевые лавры не особенно привлекали этого некрепкого здоровьем, но зато предприимчивого и юркого юношу. Он мечтал о том, как, отбыв еще несколько походов, он выхлопочет себе у консулов отставку и поселится навсегда в Риме. Там, говорил он отцу, если удастся во время походов немного разжиться деньгами, можно будет и какую-нибудь мастерскую завести, либо вступить небольшой долей в какое-нибудь торговое дело, либо приобрести маленький пай для участия в откупах; а если не удастся и это, так в Риме хорошую цену свободным людям дают за их голоса богатые нобили на выборах. Но больше всего привлекал этого юркого юношу Рим своей яркою и шумною жизнью; он с восторгом рассказывал односельчанам, как весело теперь живется в Риме, как часто теперь стали устраивать празднества эдилы и городские префекты и какие бешеные деньги они на них тратят. Какие великолепные гладиаторские бои можно посмотреть во время этих празднеств, какие забавные комедии послушать! А как щедро угощают народ во время триумфальных въездов победоносных полководцев! Можно тоже пристроиться клиентом к какому-нибудь знатному человеку, и тот будет угощать, одевать и содержать тебя на свой счет; а взамен этого он потребует сущих пустяков: нужно только оказывать ему всякое почтение, приходить к нему на поклон по утрам да сопровождать его повсюду при его выходах…

Спурию не особенно нравились эти речи его молодого сына. Он высоко ценил свое звание свободного римского гражданина и ни за что не согласился бы продать свой голос на выборах или, еще хуже, поступить к знатным людям в услужение в качестве клиента. Всегда прямой в обращении, простой и серьезный, привыкший говорить правду в глаза своим начальникам, он не любил тех новых граждан, которых он так много видал теперь в Риме, – жадных до наживы, льстивых перед нобилями, падких на развлечения, бойких и распущенных; а сын его всеми своими манерами и взглядами так напоминал ему их… Он сознавал, что бессилен переделать этого юношу, выросшего вдали от его отцовского глаза; и только тогда, когда сын стал уже слишком восторженно говорить о веселой жизни в Риме, он сурово заметил ему, что и в Риме много людей голодает и что жизнь в грязных каморках шестиэтажных домов, которая предстоит переселяющимся туда пролетариям, не особенно сладка. Между отцом и сыном не оказалось ничего общего ни во взглядах, ни в интересах. Поэтому-то Спурий и простился с юношей почти без сожаления, когда тот снова ушел из деревни в дальний поход по требованию римских властей.

Помимо тоски по военной жизни, Спурию скоро пришлось испытать и хозяйственные тревоги: доходов с его маленького надела ему не хватало на жизнь, и приходилось проживать привезенные им с собой деньги. Он увидал, что если так будет продолжаться и дальше, то его капитал через некоторое время растает, и ему придется вести ту же полунищенскую жизнь, в которой жила его семья до его возвращения. И вот он решил поправить свои дела покупкой земли. Ее всюду кругом продавалось много, потому что для крестьян она из-за дешевизны хлеба делалась бездоходной; Спурий слышал, что владельцы оливковых плантаций, виноградников, садов и кормовых посадок получают кругом довольно хорошие доходы; и вот он задумал и сам купить порядочный земельный участок, завести уже не обычное крестьянское полевое, а новое доходное хозяйство. Сам он понимал во всех этих делах довольно мало, и потому решился за советом обратиться к одному старому крестьянину, жившему в той же деревне, – Марку Марцинию. Старый Марк слыл очень умным человеком и много видал на своем веку; и Спурий не без основания рассчитывал, что советы старого крестьянина принесут ему пользу.

Придя к Марку, Спурий после первых приветствий и расспросов о близких навел разговор на интересующий его предмет и сообщил ему о своем намерении купить землю. Марк выслушал Спурия с полным вниманием, но отнесся к его планам покупки земли с большим сомнением. «Ты прав, – сказал он ему, – от земли можно иметь хорошие доходы, да только едва ли у тебя хватит денег, чтобы завести доходное хозяйство. Землю-то ты купишь, она теперь в цене упала, да что ты с ней делать станешь? Всего выгоднее теперь разводить фруктовые сады, большие огороды да кормовые травы; яблоки, груши, фиги и всякие овощи теперь в Риме в большой цене; а если от хороших кормов завести у себя молочное, скотобойное и птицеводное хозяйство, то недурной барыш можно иметь от продажи в Рим молока, масла, мяса и птицы. Все это из заморских стран к нам не привозится, и цена на эти продукты стоит хорошая. Только всем этим выгодно заниматься под самым Римом, потому что предметы эти скоропортящиеся и дальнего пути они не выносят. А под Римом цена стоит уже подороже, и тебе на одну землю придется весь свой капитал уложить; две тысячи ассов ведь деньги-то небольшие, а чтобы сад завести, да огород засадить, да кормовые растения посеять, да скотный двор построить, у тебя денег и не хватит. Так что о покупке земли под Римом тебе лучше и не думать. «Ну, а если здесь, в наших местах землю купить?» – спросил Спурий. «Да и у нас здесь тоже без больших денег с землей ничего не сделаешь, – ответил Марк. – Ведь ты сам видишь, те, кто у нас здесь землю покупает, все больше виноградники да оливковые плантации на них разводят, благо вино и оливковое масло от дороги не портятся, да и сохранять их можно сколько угодно времени, хоть целый месяц до Рима вези. Да дело-то в том, что виноградники и оливковые рощи дорого стоят; во-первых, для них рабов нужно много; знающие люди считают, что меньше как 13 рабов для оливковой плантации и 16 для виноградной иметь нельзя; во-вторых, здесь не обойдешься без машин для выдавливания виноградного соку и масла; а машины вещь не дешевая; один пресс для оливок с перевозкой и установкой столько стоит, что у тебя и всего твоего капитала не хватит; а кроме того, и почву хорошо удобрить надо, и высадки для развода купить – тут трат и не оберешься. Так-то, мой друг; доходное по нынешним временам хозяйство только одним нобилям под силу завести, а с нашими крестьянскими капиталами в такие дела лучше уже и не соваться, а то и последнее, что имеешь, потеряешь». Спурий выслушал речь старика с печально опущенной головой; его слова отнимали у него последнюю надежду прожить остаток жизни в деревне, хотя и скучно, но все же без бедности. «Что же, – думал он, – значит, крестьянству теперь и спасения нет от разорения? Неужели по всей Италии идут дела так же, как и у нас?» С этим вопросом он и обратился к старику. «А что, Марк, – сказал он, – повсюду так разоряется крестьянство?» – «Как тебе сказать, – ответил старик, – слышал я, что есть еще кое-где в Италии сильное и не разоренное крестьянство. Говорят, в долине реки Падуса много есть еще крестьян с порядочными наделами, и там они не бедствуют; и недалеко от нас, в Самниуме, крестьяне еще сохранили свои наделы. Зато в других местах дела идут еще хуже нашего. Приходилось мне бывать у старшего сына в Апулии, который получил там земельный надел после изгнания Ганнибала; так там, поверишь ли, земля совсем запустела. У нас хоть крестьяне разоряются, да глаз порадоваться может на сады, виноградники да на оливковые рощи, а там сто верст проедешь, а, кроме пастбищ, ничего не увидишь; всюду степь да болото, а по ним ходят стада волов, ослов, свиней, коз и овец. И сколько там скота в этих стадах, и исчислить, мой друг, нельзя. Тысячами да десятками тысяч их считать нужно. А людей так там почти совсем нет; приставлено к каждому стаду десятка по два рабов, и гоняют они себе скотину с места на место: на летнее время – в горы, а к осени – опять в долины. Свободных людей там и не ищи. Сын мой рассказывал мне, что, где прежде по сто да по полтораста семей свободных людей жило, теперь разве только одно крестьянское семейство встретишь. Пустыня пустыней вся земля кругом кажется. И вилл, как у нас здесь поближе к Риму, почти совсем не встретишь там: нобили, хозяева имений, больше любят жить в городе или в его окрестностях; а все управление имением передают управляющему. Сын мой говорит, что невесело там жить, и думает, как и другие, свою землю продать да в Рим переселиться. С одними скотами да рабами, говорит, не проживешь там».

Долго еще рассказывал старик о положении дел в Италии, но эти рассказы немного прибавили к тому, что Спурий уже раньше знал и что он услышал от Марка в начале их беседы. Для него уже было ясно, что повсюду в Италии жить крестьянам становится все тяжелее и тяжелее и что от бедности почти невозможно спастись. С тяжелым чувством возвращался он домой. «Эх, – думал он, – не на то я надеялся, когда ехал к себе на родину: кроме тоски да бедности, ничего здесь нет».

Прошло после этого несколько лет; они дались Спурию тяжелее, чем вся его многолетняя военная служба. От тоски и хозяйственных забот его глаза стали тускнеть; прежде энергичный и решительный в движениях, он стал теперь ходить вялой и ленивый походкой; его спина согнулась, а из уст его уже не было слышно тех живых и занимательных рассказов, которых заслушивались его односельчане в первые месяцы после возвращения его на родину. Постепенно он превращался в рядового пожилого крестьянина, заедаемого будничным однообразием жизни и вечно гнетущей бедностью. Никто бы не узнал в нем прежнего доблестного центуриона, смело говорившего с самыми прославленными полководцами.

Спурий уже готов был примириться со своей судьбой, как вдруг в его деревню пришла печальная для других, но радостная для него весть. Рим объявил войну македонскому царю Персею, и сенат решил набрать для этой войны как можно больше старых центурионов. Спурию было уже теперь больше 50 лет, но, когда военные трибуны по набору потребовали его в войско для новой войны, он с радостью подчинился этому распоряжению. Без сожаления расставался он теперь со своей деревней. «Эх, – думал он, – если бы не Лукреция и не дети, продал бы землю теперь же и больше сюда никогда бы не возвращался. Ну, да на век Лукреции надела нашего еще кое-как хватит, а после ее смерти все равно сыновья не усидят в деревне, надел продадут, а сами станут либо вечными солдатами, как я, либо римскими пролетариями, как мой старший сын. В деревне-то по доброй воле из мужчин редко кто теперь остаться захочет». Спурий чувствовал, что он снова попадает в привычную для него среду, и это отразилось даже на его внешнем виде: спина его снова выпрямилась, взгляд стал по-прежнему твердым и уверенным. Даже и то, что его, старого и заслуженного центуриона, несколько раз уже командовавшего первой ротой триариев, военные трибуны могли назначить теперь на низшую должность в сравнении с той, которую он занимал раньше, не особенно пугало его. Он считал почетным всякий пост, на котором можно было защищать отечество, и, идя в поход, думал не о том, чтобы занять возможно высокую должность, а о том, чтобы в войске никто не стоял выше него по доблести, как и в былые годы.

На празднике сатурналий в Риме (II в. до Р.X.)

К. Сивков

Наконец настал давно ожидавшийся жителями Рима декабрьский праздник сатурналий, который справлялся всегда особенно торжественно. Праздник этот возник, вероятно, в память основания храма Сатурна – древнеримского бога, покровителя земледелия. Целую неделю римляне отдыхали от трудов, от всяких ремесленных и торговых занятий. В первый же день праздника жителям Вечного города предстояло увидеть много разнообразных любопытных зрелищ, и потому они стремились пораньше выбраться из дому, чтобы занять наиболее удобные места.

Улицы, ведущие к центру города, были буквально запружены народом. Кое-где проезжали последние, запоздавшие повозки со строительными материалами и съестными припасами, подвозимыми из окрестностей Рима, – ввиду узости римских улиц езда по ним разрешалась лишь рано утром или поздно вечером, и только консулы и знатные лица имели право ездить по городу в экипажах днем. Несмотря на то что Рим после нашествия галлов, в 390 г. до P.X., почти заново отстроился, улицы его остались такими же тесными и неправильными, какими были до галльского пожара, так как, по преданию, население строило свои дома кое-как, торопясь. Улицы Рима не отличались и красотой, так как частные дома, выстроенные из кирпича, отштукатуренные и выбеленные, не снабжались какими-либо украшениями[14]14
   Первые образцы построек римляне заимствовали у этрусков, народа, жившего к северу от Рима.


[Закрыть]. Окна их были малы и узки, запирались они просто ставнями и решетками, потому что, хотя стекло и было известно римлянам, но составляло в то время редкую и дорогостоящую роскошь. Верхние этажи домов были большею частью деревянные. Часто они выдавались один над другим и своими неправильными формами как бы висели над улицами и представляли таким образом навесы, защищающие прохожих от знойного южного солнца. Но эта же особенность римских домов делала улицы города темными. Верхние этажи домов обыкновенно сдавались внаймы различным жильцам: поэтам, художникам и проч., а нижние этажи занимали сами домовладельцы. По римской улице не всегда можно было безопасно пройти: нередко из верхних окон выбрасывались черепки разбитой глиняной посуды, всякий сор, выливались помои; местами образовывалась сильная грязь.

Только три обширные площади прерывали в Риме массу теснившихся домов: форум (в самом центре города, между Палатинским холмом и старинной крепостью Капитолием), с его великолепными храмами и общественными зданиями, Большой цирк – место, предназначенное для публичных игр и состязаний, и Марсово поле, лежавшее уже вне стен древнего города и простиравшееся вплоть до реки Тибра. О происхождении этого поля древняя легенда рассказывала, что здесь некогда были поля царя Тарквиния Гордого, засеянные хлебом. Когда Тарквиний Гордый был изгнан, то жатва была снята народом, а хлеб, как проклятый, был выброшен в Тибр, самое же пространство сжатого поля посвящено богу войны Марсу и сделано местом воинских упражнений и гражданских игр.

Вот к этим-то местам и пробирались жители Рима в описываемый день. Особенно много было в толпе простонародья, так как праздник сатурналий был действительно народным, а не аристократическим праздником.

Но пробраться из какого-нибудь отдаленного квартала на форум или в Большой цирк было не так-то легко: живой поток людей в этих узких, тесных улицах постоянно задерживался. Вот послышался хорошо всем знакомый крик ликтора[15]15
   Служитель консула.


[Закрыть], возвещающего о приближении консула, и толпа сейчас же расступилась, чтобы дать место важному сановнику в тоге[16]16
   Плащ – верхняя парадная одежда древних римлян.


[Закрыть], окаймленной пурпуром.

Вот подошли беглым шагом носильщики в красных плащах, похожие на воинов; это двигается на форум богач, дремлющий за закрытыми занавесками своих носилок, под прикрытием целого отряда клиентов[17]17
   Так назывались в Риме люди, ставившие себя под защиту какого-нибудь знатного человека.


[Закрыть]. Едва только толпа продвинулась вперед на несколько домов, как ей пересекла путь матрона (знатная замужняя женщина) на своих носилках; рукой она опиралась на мягкую пуховую подушку, а по бокам носилок шли две рабыни, одна – с зонтиком, другая – с веером из павлиньих перьев; впереди шли четыре скорохода индийского или африканского происхождения; шествие замыкалось двумя белыми рабами, готовыми каждую минуту, как только носилки остановятся, поставить справа и слева маленькие лесенки, так что матроне даже не пришлось бы утруждать себя указанием, с какой стороны она желает сойти.

В толпе слышны десятки различных языков, видны сотни различных одежд. Тут седобородый греческий философ наталкивается на сынов Севера – галлов в коротких клетчатых плащах; здесь черный нубиец встречается с диким кочевником сарматских (южнорусских) степей. Тут и коренные жители Рима и крестьяне из ближайших деревень. Веселые голоса школьников, которые в праздник сатурналий освобождались от занятий, сливаются с грубыми голосами рабов, которым в эти дни всегда предоставлялась полная свобода, в знак чего они одевались в тоги, а на голову надевали войлочные шляпы. Немало было тут и праздных зевак, слонявшихся без всякого дела по улицам, укрываясь от зноя в тени выступов высоких, башнеобразных домов.

Временами толпа останавливалась, чтобы поглазеть на какую-нибудь диковинку, великана или карлика, урода или редкое произведение природы, которые со всех концов мира стекались в Рим. Привлекали внимание толпы также различные шарлатаны, продающие свои лекарства, и фокусники. Иногда какой-нибудь несчастный поэт, доведенный до отчаяния отсутствием читателей, пользовался такой случайной задержкой в движении толпы, чтобы продекламировать свои стихи. К нему иногда присоединялся так называемый вестовщик, сообщавший толпе последние новости – разумеется, сильно сдобренные фантазией рассказчика, но так как газет в то время в Риме не было, то толпа слушала его и принимала на веру рассказанное.

В толпе шныряли торговки и торговцы, выкрикивавшие свой товар и принимавшее в обмен, вместо денег, битую стеклянную и глиняную посуду; так как большинство лавок было закрыто, то эти торговцы и торговки быстро сбывали свой товар.

Так же бойко шла торговля в трактирах и кабаках, которые легко узнать по висящим над их дверями на цепях бутылкам и по размалеванным вывескам. В этих заведениях невыносимая жара и невылазная грязь; они служат обычным местом сборищ рабов в дни праздника сатурналий. Сидя на скамьях, они распивают здесь вареное критское вино, едят пирожки с сыром, играют в кости, передают друг другу домашние сплетни и злословят на господ. Здесь же за 2 асса[18]18
   Асс – монета; см. рис. в ст. «Римский откупщик».


[Закрыть] они могут вполне насытиться отваренным или жареным горохом, печеными орехами, ячменной кашей, вареной бараньей головой с массой чесноку и других острых приправ. Хозяйка заведения или ее служанка развлекают гостей пляской. Часто при звуках флейты вся компания принимается скакать, потрясая воздух громкими восклицаниями.

На перекрестках улиц девочки-продавщицы предлагают проходящим розы – любимый цветок римлян, и фиалки; и те и другие особенно охотно разводились римлянами и насчитывали массу сортов, для каждого времени года особых. Однако во II веке до P.X. они были сравнительно еще редки и дороги, и потому простому люду, который теперь массами высыпал на улицу, были недоступны.

Особенно долго толпа задерживалась в тех местах, где на стенах домов находились объявления. Вот крупный торговец или промышленник, судя по виду, внимательно читает такое объявление: «В усадьбе Юлии, дочери Феликса, отдаются внаймы баня, девяносто таверн (лавок или трактиров) и несколько квартир, начиная от календ (то есть 1‑го числа) будущего августа, сроком на 5 лет. Пусть тот, кто не знает владелицы, обратится к Светтию Верру эдилу»[19]19
   Выборный чиновник, следивший за порядком и благоустройством в городе.


[Закрыть].

Но, ввиду того что скоро предстояли выборы различных должностных лиц, толпа особенно интересовалась теми объявлениями, которые относились к выборам. Особенно важны они были для жителей пригородных селений, которые только таким образом знакомились с выставленными кандидатами. Вот группа крестьян останавливается перед несколькими такими объявлениями: «М. Казеллий Марцелл будет хорошим эдилом и устроит великолепные игры», «Народ поддерживает Л. Попидия Секунда», «Выберите в эдилы К. Юлия Полиба, он доставляет хороший хлеб».

В таверне. Игра в кости (фреска, Помпеи)

Вдруг толпа отхлынула к противоположной стене улицы и сразу пришла в веселое настроение. Оказалось, на стене были две надписи такого содержания: «В Консульство Л. Нония, Аспрены и А. Плотия, на 6 июля родился один осел». «Кто не приглашает меня обедать, того я считаю варваром». Другие надписи, вроде такой, например: «Из лавки пропал железный бочонок; кто возвратит его, получит 65 сестерциев[20]20
   Сестерций – серебряная монета.


[Закрыть], а кто поймает вместе и вора, получит еще 11 сестерциев добавочных» – уже не привлекают ее внимания, и она двигается дальше. Лишь немногие изменяли своему первоначальному намерению пройти к центру города и сворачивали в попадающиеся по дороге игорные дома, где предавались, несмотря на строгие запрещения, разным азартным играм, напр. игре в кости; нередко игра кончалась ссорой, и игроки таскали друг друга за волосы. Другие не могли отказать себе в удовольствии зайти в термы (бани), об открытии которых уже извещал звон колокола. Большинство же стремились вперед, к центру города, на форум, к зданию цирка и к театру на Марсовом поле.

Празднество в честь Сатурна началось жертвоприношением перед храмом бога у подножия Капитолийского холма, где раньше находилось святилище Сатурна, основанное, по преданию, богом Янусом. Кроме животных, в жертву Сатурну были принесены шерстяные куклы как пережиток тех далеких времен, когда в жертву ему приносили людей. Во время жертвоприношения жрецы и все молящиеся стояли с непокрытыми головами. После жертвоприношения было устроено религиозное пиршество, в котором приняли участие сенаторы и всадники; они надели по этому случаю особые костюмы. Те из римлян, которые не присутствовали в этот день на общественном жертвоприношении, совершили его у себя дома, заколов для этого свинью; друзья и родственники обменялись после этого подарками – восковыми свечами и фигурками из глины или теста.

После жертвоприношения и пиршества около храма Сатурна начались торжества.

Народу предстояло в этот день увидеть заманчивые разнообразные зрелища: бег на колесницах, травлю зверей, театральные представления и проч. Римские богачи, искавшие важных должностей, чтобы расположить в свою пользу граждан – избирателей, на свой счет устраивали подобные зрелища и расходовали на это колоссальные суммы денег. Это был своего рода подкуп избирателей, но такой, за который нельзя было привлечь к суду на основании закона о подкупах.

Жители провинций, прибывшие на форум, где происходили народные собрания и находилось здание сената, старались не терять времени даром и спешили ознакомиться с протоколами заседаний сената и народного собрания, которые тут вывешивались; этим заменялось до некоторой степени отсутствие газет.

Большой цирк в Риме. (Circus Maximus). Реконструкция

Посмотрим теперь, что происходило в Большом цирке, самом древнем и самом поместительном из всех римских цирков: в I веке до P.X., после некоторых пристроек, он имел вид прямоугольника длиной в 300 саж. и шириной в 90 саж. и вмещал 150 000 зрителей.

Большинство публики забралось в него с раннего утра, чтобы занять более удобные места. Многие, пришедшие позже, не застали свободных мест, и им пришлось перекупить их у лиц, которые этим промышляли, выручая иногда пропитание на целую неделю. Собравшиеся (среди которых, однако, совсем не было рабов – их в цирк не допускали) были в чрезвычайном волнении, которое все увеличивалось по мере приближения начала бегов. Повсюду идут оживленные разговоры, споры, устраиваются пари; одни уверены в победе именно той лошади, за которую они держат пари, так как еще накануне обращались к прорицателям за ответом, какая лошадь возьмет приз; другие выражают опасение, как бы колдуны не испортили бега лошадей, хотя они и советовали их владельцам повесить на них звонки, чтобы оградить лошадей от всяких козней и чар.

Но вот получилось известие, что религиозная церемония, которой открывались бега, уже началась, и длинная процессия уже спустилась с Капитолия и пересекает форум. Возбуждение в цирке усилилось еще более. Наконец, процессия вошла в цирк. Во главе ее, на колеснице, в одежде триумфатора, ехал консул, которому предстояло председательствовать на играх; ему предшествовал отряд музыкантов, а вокруг него шли его дети и клиенты. Процессия двигалась при звуках флейт и труб. Затем следовали колесницы, запряженные мулами, лошадьми и слонами, на которых везли изображения богов. Зрители, собравшиеся в цирке, стали рукоплескать и кричать, поручая себя благосклонности богов, которые проходили перед ними. Форма и время восклицаний и аплодисментов определялись военными чиновниками, которые размещались по всему цирку. Когда все участвующие в процессии заняли назначенные им места (самые почетные были отведены для весталок[21]21
   Девушки, которые должны были поддерживать огонь на алтаре в храме богини домашнего очага Весты (см. 3-ю статью).


[Закрыть]), консул подал знак к началу бегов, бросивши на арену белый платок. Тотчас раскрылись ворота сараев, из которых выехало несколько маленьких, легких беговых колесниц, запряженных каждая четверкой лошадей. Кучера стояли на колесницах, одетые в короткие туники без рукавов, цвета той цирковой партии, к которой они принадлежали (таких партий первоначально было две: белая и красная). Головной убор, напоминающий каску, покрывал лоб и щеки кучера и должен был, в случае падения, смягчить ему силу удара. В руках у каждого кучера было по бичу; вожжи были привязаны к поясу; у каждого, кроме того, был нож, которым он мог бы обрезать вожжи в случае опасности. В древние времена сами граждане не стыдились править колесницами, но в описываемое время возницы были наемные и получали от хозяев лошадей большие деньги. Любители лошадей в публике сейчас же назвали своим соседям лучших лошадей по именам, вкратце даже рассказали об их происхождении, возрасте и беговых качествах; некоторые из лошадей пользовались не меньшей известностью, чем какие-нибудь поэты.

Колесницы понеслись по арене с головокружительной быстротой, сопровождаемые потрясающими криками зрителей. Хотя арену и полили перед этим, но она быстро покрылась облаками пыли. Видно было только, как на повороте – самом опасном месте, так как сделать большой круг значило потерять время и расстояние, и потому кучера обыкновенно заворачивали круто, – одна колесница столкнулась с другой, и арена в этом месте покрылась обломками и окровавленными телами кучеров и лошадей. Остальные колесницы продолжали свой бег; им предстояло объехать вокруг арены семь раз, что составляло расстояние приблизительно в 6¹/₂ верст. На обоих концах арены находились 7 больших шаров, помещенных на колоннах. После каждого пройденного круга один из шаров снимался. Когда на столбе остался один шар, возбуждение зрителей достигло крайних пределов. На их лицах живо отражалось страстное внимание, с которым они следили за ходом состязания. Одни били в ладоши и вопили не своим голосом, вскакивали с места, размахивали платками и тогами, ободряли лошадей и посылали по адресу неумелых возниц ругательства, другие предавались ликованию победителей.

Наконец состязание кончилось, и победителя подвели к консулу для получения награды – венка. Затем победитель объехал верхом, перед глазами восторженно аплодирующих масс народа, всю арену, и это считалось самой высшей наградой. Лошади, взявшие приз, тоже получили награду в виде денег.

После этого объявили перерыв. Это было тем более необходимо, что солнце, до того прятавшееся за облаками, стало теперь сильно припекать. Зрители устремились к палаткам, тянувшимся позади самых высших рядов цирка, для того чтобы подкрепить себя пищей и питьем: там на средства триумфатора, въехавшего в этот день в Рим и желавшего заслужить особое расположение народа, публике даром раздавалось и то и другое.

Когда перерыв окончился, начались гимнастические состязания, которые только что были введены в Риме по образцу греческих, по почину М. Фульвия Нобилиора, поклонника греческой культуры. Но они, по-видимому, мало нравились зрителям, которые рассеянно смотрели на арену.

Зато как вновь оживились они, когда подошло время звериной травли, введенной одновременно с гимнастическими состязаниями, но сразу заслужившей расположение римлян! Стало известно, что в этот день выпустят на арену не менее 60 африканских зверей: пантер, леопардов, гиен, слонов, и проч. Сначала зверей заставили бороться между собой: слон вступил в борьбу с носорогом, медведь – с буйволом и т. д. Для того чтобы возбудить ярость животных, их понукали хлопаньем бича, кололи пиками, горящими головнями, и проч. В особенно неистовый восторг публика пришла после того, как двух зверей связали арканом, и они, разъяренные насильственной связью, разорвали друг друга в клочки.

Травля зверей в амфитеатре. Римская мозаика

Затем в бой с животными вступили люди, называвшиеся бестиариями (от латинского слова bestia – зверь). Они набраны были, главным образом, из пленных и преступников, приговоренных к смерти. После этого показывали дрессированных животных. Так, например, быки спокойно позволяли мальчикам танцевать на своей спине, стояли на задних ногах, изображали из себя кучера, несущегося на колеснице; слоны, по знаку вожака, становились на колени, плясали, аккомпанируя себе на цимбалах, садились за стол, носили вчетвером пятого слона на носилках, ходили по веревке. Наконец, была устроена настоящая охота на страусов, косуль, зайцев, оленей, диких кабанов, медведей и буйволов.