Текст книги "Римская Республика. Рассказы о повседневной жизни"

Начало греческого просвещения в Риме

Ал. Фортунатов

Весной 596 года от основания Рима Люций Корнелий Сципион, только что получивший от сената почетное прозвище Азиатского, справлял свой триумф, данный ему за победу над Антиохом, царем сирийским. В багровой тоге и венке въезжал он на колеснице в Рим под звуки войсковых труб и аплодисменты бурлящей толпы, запрудившей улицы. Впереди его колесницы колыхался целый лес знамен, отнятых у врагов, и тянулись вереницы скрипучих телег, нагруженных статуями, картинами, слоновыми клыками, золотыми чашами, шлемами, щитами и мечами. Возле самой колесницы победителя шли пленники. Это были полководцы и придворные Антиоха. Одни из них громко рыдали и ломали руки, другие же тупо и угрюмо уставились глазами в землю либо закрывали лицо руками, точно не желая видеть своего позора. Только один среди них – грек с курчавой бородой – шел твердой поступью, гордо подняв голову. С видом побежденного, но не сломленного человека он по временам презрительно оглядывался кругом. В толпе невольно обращали на него внимание.

Это был Амфитей, родом из Коринфа, один из библиотекарей царя Антиоха. Вздумав сопровождать царя в его походе, он попал в плен в битве при Магнезии.

Сознание того, что он – свободный эллин и ученик мудрецов – станет теперь рабом заморских варваров, было ужасно. Он пробовал утешить себя мыслями о великих философах – Платоне и Диогене, в свое время проданных в рабство: «Если кому нужен господин – пусть он купит меня», – говорил Диоген, когда его вывели на невольничий рынок. Но об этом интереснее читать в книгах, чем переживать подобное самому… Он стал вспоминать свое прибытие в Рим… Была ночь, когда корабль с пленными вступил в устье Тибра. Амфитей понял, что близок Рим. Это его оживило. Хоть ничего хорошего он от Рима и не ждал, но все же было любопытно взглянуть на этот загадочный город, как-то вдруг поднявшейся из неизвестности и опрокидывающий державы великих царей. На берегу пленников обступили злые, невыспавшиеся воины с копьями. Почти бегом зашагали пленники по узеньким, пустым улицам сонного города, среди невзрачных кирпичных домиков. Но Амфитей все же заметил на перекрестке двух улиц недурное здание в греческом стиле с ионическими колоннами. И точно чем-то родным пахнуло на него. Как-то не ждал он встретить что-либо подобное в столице варваров-воителей…

Однажды вечером в цирк, где содержались пленные, участвовавшие в триумфальном шествии, явился центурион с тремя воинами. Вместе с начальником стражи, охранявшей пленников, он оглядел их всех и затем велел Амфитею следовать за собой. Насколько мог понять Амфитей из разговора центуриона с начальником, консул приказал привести царского библиотекаря, ибо того хочет Публий Корнелий Сципион Африканский. «Что это может значить?» – в волнении думал Амфитей, шагая за центурионом.

Публий Корнелий Сципион Африканский

О Публии Корнелии Сципионе Африканском он был достаточно наслышан. Да и кто о нем не слыхал? С тех пор как он разбил непобедимого Ганнибала, слава о нем прогремела и по Элладе, и в Азии. При дворе царя Антиоха много говорили о нем. Рассказывали, что военные таланты соединились в нем с громадным умом и силой воли, внушающими невольное почтение. Побежденные им испанские народы называли его царем и падали перед ним ниц. Говорили и о том, что он может быть не только грозным, но и великодушным с побежденными. Сам Ганнибал, разбитый Сципионом и спасавшийся при дворе Антиоха, отзывался о своем счастливом противнике с большим уважением. Увидеть такого человека было во всяком случае интересно: действительно ли может найтись такой человек в стране варваров?

Амфитея вели куда-то за город. На расстоянии получаса ходьбы от городских ворот находилась загородная усадьба. Вошли в двери дома, ярко освещенного плошками и факелами. Очевидно, в доме шел пир, так как рабы бегали взад и вперед с блюдами и амфорами и из соседней комнаты доносился говор и смех.

«Пирушка варваров», – подумал Амфитей, и его покоробило при мысли, что он всецело в руках грубых насильников, которые там, за стеной, наверное, сейчас объедаются, как дикие звери, и дурманят свои головы крепким вином. Но вот вернулся ушедший докладывать раб. Амфитея повели в зал. Что-то будет дальше!

В зале за большим столом, уставленным яствами и чашами, возлежали человек 20 римских нобилей. С беспокойным любопытством оглядел их Амфитей. Узнал среди них знакомое лицо Люция Сципиона, недавнего триумфатора. Невзрачное, с тусклыми глазами, оно еще больше проигрывало при сравнении с его соседом. Нельзя сказать, чтобы этот последний был особенно красив или представителен: он был среднего роста, с горбатым носом, высоким лбом и лысой головой. Но в глазах его было что-то, что сразу давало понять, что он – не из тех людей, которые родятся каждый день, и что он себе цену знает. Некоторые черты его лица все же напоминали Люция.

«Это Сципион Африканский!» – подумал Амфитей. Среди прочих лиц мимоходом он обратил внимание на красивую наружность нобиля средних лет, с выдержанными манерами, очевидно, хозяина, и на веселое, красивое лицо пожилого пьяницы с возбужденными от вина глазами и с венком на голове, каким венчают поэтов в Элладе. Чей-то пронзительный взгляд заставил Амфитея вздрогнуть. На самом краю стола, как-то в стороне от других, возлежал рыжий, жилистый, пожилой нобиль, с сухим и сморщенным лицом. На Амфитея он взглянул с таким уничтожающим презрением, что тому стало окончательно не по себе.

Лысый человек с горбатым носом поднял голову и, остановив свои умные и острые глаза на Амфитее, сказал:

– Да, это он. – И обратившись к Амфитею, к великому удивлению его, на чистом греческом языке, прибавил: – Я поговорю с тобой немного. Подожди.

Он обернулся к пирующим и оживленно заговорил с ними. Амфитей в ожидании стоял в углу комнаты и нервно переступал с ноги на ногу. Он стал прислушиваться к разговору пирующих. И хотя иные латинские слова оставались ему непонятными, но общий смысл разговора он понял очень быстро – тем более что некоторые из собеседников по временам вставляли в свою речь целые греческие фразы. Разговор велся о том, о чем давно уже спорили в эллинских школах и палестрах. Обсуждали вопрос, существуют ли боги? Краснолицый человек в венке как будто хотел доказать, что богов нет, а просто люди чтут память своих благодетелей: какой-то мудрец, вероятно, по имени Дионис, научил людей разводить виноград, и, когда умер, память его с благодарностью чтилась потомками, и ему построили храм, как существу высшему по сравнению с прочими людьми. То же было и с первым врачом Асклепием, спасшим жизнь многим людям своим искусством и потому прослывшим за чудотворца. Речь эту с восторгом подхватили несколько молодых людей, оживленно доказывавших, что так именно и должно быть.

«Но ведь это же – учение сицилийца Эвгемера», – подумал Амфитей.

Тут несколько человек заговорили сразу, и Амфитей на минуту перестал понимать. К тому же его внимание все время отвлекал рыжий, жилистый нобиль, который постоянно морщился и подергивался в течение всего разговора и, видимо, своим поведением начинал беспокоить хозяина, тревожно поглядывавшего в его сторону.

Какой-то молодой человек заговорил с большим пафосом. Насколько понял Амфитей, он благодарил Энния за то, что тот познакомил римлян с книгой Эпихарма из Мегары. При этом он дружески трепал по плечу краснолицего человека в венке, и тот улыбался с довольным видом.

«Это и есть Энний», – подумал Амфитей и взглянул на краснолицего с некоторым любопытством, так как книгу Эпихарма из Мегары он в прошлом году приобрел для библиотеки Антиоха и не без интереса прочел.

А молодой человек, точно любуясь звуками своего голоса, говорил, что он когда-то боялся грозы и бури, ибо верил народным сказкам, что это – гнев Юпитера. Но Эпихарм так хорошо доказал, что богов нет, что Зевс – это лишь воздух, порождающий из себя молнии. И с тех пор он любуется грозой и в шуме ветра слышит лишь музыку.

Тут рыжий сенатор поднялся с места. Он сдвинул брови и резким, сердитым голосом заговорил, смотря прямо в лицо молодому нобилю. Его слова Амфитей понял дословно:

– Грек волен издеваться над своими богами. Но как ты, римский гражданин, можешь переносить на родных богов те нелепые взгляды, что наврал какой-то мегариец о своих богах? Я горжусь тем, что не читал твоего Эпихарма, и знаю лишь то, что Рим силен своим уважением к богам!

Произошло волнение. Хозяин стал успокаивать рыжего. Публий Сципион, до того внимательно слушавший разговор, с видом превосходства пренебрежительно улыбнулся на резкую выходку. Он заговорил о том, что не согласен с мнением Энния: конечно, умный человек не может верить народным пустым басням. Но если отбросить всякие мысли о божестве – как же управлять страной? Народу нужна религия, как лошади – узда; иначе грубый народ опрокинет государство. Энний отвечал, что он и не говорит, будто богов вовсе нет: боги существуют, но каковы они – этого люди знать не могут; да и заботятся боги о людях не больше, чем люди – о муравьях или бабочках. Публий Сципион снова повторил свою мысль:

– Если бы даже Эпихарм и Эвгемер убедили меня, что богов нет, я бы все же сказал: «Пусть простой народ думает, что боги существуют и видят не только дурные дела, но и мысли».

Снова встал рыжий сенатор. Рот его скривился в насмешливую улыбку:

– Вероятно, Публий Сципион, оттого-то ты постоянно и говоришь своим войскам о своих пророческих снах, в которых беседуешь с богами, что сам-то ты не знаешь, существуют ли боги.

Публий Сципион покраснел. Амфитей думал: «Сейчас произойдет большая ссора». Но хозяин сумел перевести разговор на новое блюдо – рыбу, зажаренную по-гречески, политую душистым винным соусом с пряностями. Гости с удовольствием принялись кушать, выхваливая новое блюдо. А Энний, смеясь, говорил, что пора оставить серьезные разговоры: «Философия хороша, но ее надо вкушать понемногу, а не утопать в ней». Один только рыжий сенатор не ел, недовольно ворча, что нечего перенимать у греков кухонных обычаев.

А на другом конце стола Люций Сципион спрашивал по-гречески красивого римлянина:

– Я все же не понимаю причины твоего развода с женой. Разве она бездетна или некрасива? И она ничем не виновата перед тобой.

А тот, приподняв ногу и показывая на башмак, отвечал:

– Разве он некрасив? Или стар? Но никто из вас не знает, где он жмет мне ногу.

И опять поднялся рыжий и сердито начал говорить о том, как безнравственны стали римляне, когда познакомились с греками. И тяжелый звук его голоса теребил нервы Амфитея, измученного ожиданием: что же с ним-то будет?

Вспомнили наконец и об Амфитее. Повернув голову в его сторону, Публий Сципион остановил на нем свои острые, серьезные глаза и легким жестом руки велел ему подойти. У Амфитея в глубине души что-то вздрогнуло: «Вот сейчас что-то решится».

Сципион заговорил по-гречески мягким, но властным тоном:

– Послушай! Ты пленник римского народа. Но с согласия моего друга-консула и квесторов я купил тебя у государства. Я видел, как ты шел на триумфе, гордо подняв голову. Я слышал, что ты заведовал царским книгохранилищем. Сейчас нам нужны образованные люди. Поэтому ученые рабы – в большой цене. Но я полагаю, что поручить, например, воспитание детей и юношей можно лишь тем рабам, души которых не вовсе погрязли в рабстве. В ком нет чувства уважения к самому себе, тот ничему доброму не научит. Мне понравился твой гордый вид на триумфе. И я хочу приставить тебя к моей библиотеке. Вместе с тем ты будешь давать уроки грамматики и поэзии в домах моих родственников. Что ты скажешь?

Амфитей поморщился.

– Полководец! – сказал он, – если ты купил меня, значит, ты мой господин, и у меня, раба, нет выбора. Но соловей не поет в когтях у кошки. Музы не посещают рабов. И я бы проклял себя – клянусь бессмертными богами, если бы из свободной божественной мудрости сделал рабский, подневольный труд.

Сципион чуть-чуть сдвинул брови:

– Значит, ты отказываешься? Но помни, ведь ты – раб.

– Да! Я раб. И ты меня можешь засадить за самую черную работу. Можешь меня убить. Я знаю, что попал в страну варваров, и жалости не жду. Но над душой и мыслью философа нет другого господина, кроме философии. И не в твоей власти заставить меня служить иному.

Он думал, Сципион рассердится. И ему даже хотелось этого: слишком много затаенного отчаяния скопилось у него в душе и теперь рвалось наружу. Но Сципион только улыбнулся снисходительной улыбкой.

– Ты считаешь нас варварами? Не стану тебя разубеждать. Но когда ты поживешь в Риме, тебе не захочется его покинуть. Рабу, конечно, не следует позволять быть дерзким. Но я хочу, чтобы ты сам пораздумал. И не сомневаюсь, что ты скоро будешь говорить иначе и проще смотреть на вещи. Уведите его (он сделал легкий жест рукой), но пусть подождет здесь.

Амфитея увели во двор. Сидя на холодных камнях двора, он стал перебирать в голове свои впечатления. Он не того ждал, что увидел на деле. Страшные варвары-воители, оказалось, впитали в себя немало эллинских обычаев. За столом, за чашей вина, они ведут мудрые речи об учениях греческих мудрецов. Только вот этот рыжий!.. Сколько в нем злости!.. Зато Сципион – обаятелен! И как хорошо владеет эллинской речью.

Кто-то положил ему руку на плечо. Обернувшись, он увидел пожилого краснолицего человека в венке. Лицо его стало еще краснее, от него пахло вином, венок сбился на сторону.

– Привет тебе, мой собрат по мудрости! – сказал он по-гречески, – скажи, как тебя зовут, и каких философов ты ученик и последователь.

– Я Амфитей, родом из Коринфа, учился в садах Академии, бывал и в Александрии, где постиг науку о поэзии. В своих исканиях я старался найти у всех философов зерна мудрости, но ближе всех моей душе учение Аристотеля. Но почему тебе это интересно? И кто ты сам?

– Я Квинт Энний, поэт и ритор. Весь Рим меня знает. А говорю я с тобой потому, что мне хочется тебя ободрить и направить на верный путь. Ты еще не понял, куда ты попал, и не знаешь, как тебе быть.

– Ты прав. Этого я не знаю.

– Пойдем со мной. Пир кончается, гости расходятся. Публию Сципиону я сказал, что приведу тебя в его дом. Пройдемся по Аппиевой дороге и поговорим.

Аппиева дорога (современный вид)

Они вышли из усадьбы. Некоторое время шли где-то узкими тропинками, среди виноградников и огородов. Квинт Энний шел, прихрамывая, и молчал. Но вот вышли на широкую дорогу, сплошь выложенную толстыми каменными плитами. При лунном свете вдали виднелись городские ворота; вдоль дороги кое-где встречались небольшие круглые строения в виде башенок, обсаженные кипарисами. Энний поднял голову и заговорил:

– Тебе не следует отказываться от того, что тебе предлагает твой новый господин. Ты этим можешь освободиться от своего рабства – и другим принести много пользы.

– Кому я этим принесу пользу, – с горечью сказал Амфитей, – насильникам-римлянам? Не думаешь ли ты, что мне так уж хочется приносить пользу тем, кто лишил меня свободы? Тем, кто скоро раздавит всю нашу Элладу! Элладу, где каждый камень говорит о славных днях и о великих философах и поэтах.

– Однако, – возразил Энний, – разве не Рим освободил Элладу от македонян? Разве не римский военачальник Фламинин, победив царя Филиппа, объявил эллинские города свободными?

– Да, Энний. Я видел своими глазами на Истмийских играх, где была объявлена свобода Эллады, как толпа в восторге носила на руках вашего Фламинина и называла его освободителем. Но, клянусь могилой Аристотеля, я не верю искренности римлян. Вот ты пируешь за одним столом со Сципионами, значит, знаешь, что думают ваши государственные мужи. Скажи мне откровенно: если Эллада вздумает жить свободной жизнью, не спрашиваясь ни в чем у Рима, разве не обрушится Рим на нее со всею яростью? Ведь на Этолию уже он обрушился! Так будет и с другими городами Греции.

– Может быть, и даже больше того: пока в силе Сципион – до тех пор Греция может пользоваться своей свободой. Он к ней благоволит. Но уже и теперь многие сенаторы говорят, что пора и Македонию и Элладу объявить добычей римского народа. А всадники все горят желанием прибрать ее к рукам. Да, конечно, Эллада будет в руках у Рима, как была она уже в руках Македонии. Но что же из этого? Ее жизнь прожита, и ты ее к былой славе не вернешь. Да и что ты делал до сих пор для свободы Эллады? Ты сам мне сказал, что за золото ты служил царю Антиоху. А разве для эллина не должно быть ненавистно самое слово «царь»? И если ты при дворе деспота мог учить мудрости, почему тебе не делать этого в Риме? Здесь каждый гражданин всякий день благодарить богов за то, что живет в свободной стране.

Амфитей угрюмо потупился.

– Пусть ты прав. Сирийский царь, конечно, и варвар и деспот, но он читает Платона, знает наизусть Гомера. А поймут ли их здесь?

– В том-то и дело, что наступило и для Рима время читать Гомера. Его уже и читают.

Прошли немного молча. Наконец Амфитей грустно сказал:

– Все, что ты говоришь, может быть, и правда. Но тяжело сознавать, что Эллада гибнет.

– Тяжело сознавать и человеку, что он стареет! – возразил Энний. – Вот погляди на меня: мне 50 лет. Другие в мои годы сохраняют еще бодрость, но я много пил вина в моей жизни и чувствую, что старость уже близится ко мне. Молодость ушла навсегда. Но значит ли это, что я никуда не гожусь? Если я не могу состязаться с юношами в гимнастике или надеть панцирь и идти на поле битвы – значит ли, что пора умирать? Я думаю – нет. Много есть такого, чем можно с приятностью и с пользой наполнить свою старость. Слагать стихи может и старик. А учить других – для старика самое подходящее дело. То же и с народами. Эллада в дни своей молодости совершала великие дела. Но и у ней наступила пора старости. Ее время прошло, и ей не расцвести прежним цветом. Но в старости она учит другие народы. Это так просто и естественно. и, чем вздыхать о прошлой молодости, не лучше ли позаботиться о том, чтобы в старости оказаться хорошим наставником молодости? Однако я немного устал идти. Сядем.

Они сели около каменной круглой гробницы с узенькой дверью. Энний продолжал:

– До сих пор мы говорили об Элладе, теперь поговорим о тебе. Разве ты не хочешь освободиться от рабства?

– Конечно! Но как это сделать?

– Вот я тебе расскажу. Каких-нибудь сто лет тому назад в Риме никто не слыхал эллинской речи. И жили римляне тогда скромно и бедно. Спроси у Катона – ты видел рыжего сенатора на пиру? Так он тебе со слезами умиления на глазах расскажет, как в былые годы вражьи послы, пришедшие с намерением подкупить римского полководца, нашли его у дверей избушки, пекущего себе репу на ужин. В ту пору музы не посещали Рим. Но Рим захватил сначала Южную Италию, где находится и мой родной город, а потом отнял у Карфагена Сицилию, Испанию. И пришлось римлянам встретить людей, просвещенных музами.

Однажды в Рим приведен был пленником один ученый грек. Он попал в рабство к знатному нобилю Ливию Салинатору – вот так же, как и ты. Но он не потерялся в чужом месте. Он стал давать уроки греческого языка, ибо многие сенаторы охотно начали изучать этот язык. Скоро он так прижился в Риме, что начал римлян же учить латинской грамматике. И он стал вхож в дома лучших римских фамилий. Его господин скоро полюбил его и отпустил на волю. С тех пор его все знали в Риме под именем Ливия Андроника. Войди сейчас в любую римскую школу и увидишь, что школьники читают поэмы Гомера в переводе Ливия Андроника. Этот перевод «Одиссеи» Гомера сразу заставил всех уважать его.

– Но скажи мне, Энний, – перебил Амфитей с легкой усмешкой, – так же ли красиво звучит «Одиссея» по-латыни, как и по-гречески?

– Нет, клянусь Геркулесом! Да и Ливий слагал стихи – точно ворочал тяжелые камни. Но ведь до него в Риме вовсе не слышали настоящих стихов. Ливию пришлось впервые работать над тяжелым латинским языком, еще не приспособленным к красотам изящной литературы. Но уже у следующего поколения поэтов язык римлян принял более изящную форму. Я надеюсь, что о моих, например, латинских стихах потомки сохранять добрую память.

Но продолжаю о Ливии Андронике. Мало того, что он примером своим заставил римских школьных учителей учить по-новому, – он познакомил Рим и с театром. На празднествах он появлялся на площадях в сопровождении мальчика. Вдвоем они разыгрывали целые комедии. Мальчик пел сочиненные Ливием стихи, а сам Ливий жестами и движениями лица старался передать содержание их. Иные римляне, вроде теперешнего Катона, презрительно отворачивались, но большинство смотрело с любопытством – и немного спустя в Риме образовался театр. Ливий Андроник переделывал для него греческие комедии и трагедии. Так всю свою жизнь положил он на то, чтобы проложить музам дорогу в Рим. И современники его оценили. Когда в войне с Ганнибалом счастье повернулось на сторону римлян, сенат назначил празднество. На нем молодые девушки в белых одеждах, с ветвями в руках, пели гимн. Кому же сенат поручил составить этот гимн? Тому самому Ливию Андронику, которого когда-то рабом привели в Рим в позорных цепях!

И Ливий Андроник был не один! Я могу тебе привести много примеров. Посмотри, кто сейчас воспитывает детей в семьях Сципионов, Эмилиев, Метеллов? Все греки – рабы, вольноотпущенники. Некоторые добровольно пришли из Эллады в Рим попытать счастья. Греческий язык стал обычным в домах нобилей – ты слышал, как хорошо говорит по-гречески Публий Сципион? Следом за Ливием Андроником явились писатели из римлян. Сенатор Фабий Пиктор задумал описать Первую Пуническую войну в историческом сочинении. И он описал ее – по-гречески! Видишь, сколько дела для тебя и тебе подобных? Тебе нетрудно будет получить свободу. А если и нет – так, право же, лучше быть рабом, получающим хорошие деньги за уроки грамматики и поэзии, чем работать где-нибудь в поместье, под палкой надсмотрщика.

– Погоди, Энний, – перебил Амфитей, – скажи мне что-нибудь о себе. Я еще не понял, эллин ли ты, и если эллин, то что привязывает тебя к Риму?

– Меня зовут иногда полугреком. Я из Рудии, городка на юге Италии. Разные народы живут в моем родном городе. Есть и италийцы, и карфагеняне. Но больше всего греков. От деда я слышал, что мы происходим от царского рода Мессагов. Но, клянусь богами, сейчас я с удовольствием отказался бы от своего царского происхождения ради того, чтобы стать римским гражданином. И я надеюсь им стать когда-нибудь, хотя римляне очень неохотно дают права гражданства чужеземцам. Почему я так привязан к Риму? Да потому, что здесь прошли лучшие годы моей жизни, здесь я узнал славу и почет. Здесь я снискал дружбу Публия Корнелия Сципиона. А с ним тесно связана вся моя жизнь. Вот взгляни, – Энний указал на каменный склеп, возле которого они сидели, – это фамильная гробница Сципионов. и, признаюсь, я с удовольствием думаю, что после смерти буду лежать здесь. Публий Сципион дал на то согласие.

В Рим я попал в дни войны с Ганнибалом. Я, подобно другим италийцам, должен был участвовать в войне. Я сражался в рядах римских легионов. На острове Сардинии, где были расположены наши войска, я встретил Марка Порция Катона – того самого, который сегодня на пиру так сердился. И он убедил меня ехать в Рим. В Риме я поселился на Авентинском холме в маленьком домике и стал давать уроки грамматики – и греческой, и латинской. Потом принялся и за поэзию. Я переводил и приспособлял для римской сцены трагедии Еврипида. Не так давно римская публика бешено аплодировала в театре «Медее», которую я изложил латинскими стихами. Писал я и комедии, писал много, стараясь знакомить Рим со всем тем, что дали миру великие эллинские философы и поэты. Кто, как не я, познакомил римлян с учением Эвгемера о богах? Я не пренебрегаю никаким родом литературы: пишу и величавые поэмы, и шуточные стихи. Сейчас вот я заканчиваю легкую поэму, посвященную прелестям греческой кухни: в живых стишках я учу римлян, как нужно поджаривать разные сорта рыб и чем приправлять. Думаю, что угожу нобилям.

Однако ни одно из моих произведений не встретило такого сочувствия, как «Анналы». У римлян нет своего национального эпоса – нет ничего, что могло бы для них стать тем, чем для греков являются бессмертные поэмы Гомера. И я задумал изложить в стихах всю римскую историю. Уже несколько лет я работаю над этой поэмой. Несколько первых книг я уже выпустил; и римские нобили восхищаются ими и просят не медлить с выпуском дальнейших частей поэмы. По слогу я стараюсь подражать Гомеру. Я с того и начинаю поэму: во сне мне является старец Гомер, передает мне свою душу – и я становлюсь латинским Гомером. Я собрал все италийские предания, которые только мог найти: песни о былых годах, что на пирах поются; сказки, которые рассказывают старики своим внукам; сказания, которые передаются из рода в род в каждой фамилии нобилей о славных делах их предков. Жрецы каждого храма могут рассказать немало сказаний, связанных с их святилищем. Они-то мне рассказали про старуху Сибиллу, что продала Тарквинию Гордому три книги, где изложена вся будущая судьба Рима; или о Марке Курции, который добровольно бросился в пропасть, дабы умилостивить богов, после чего пропасть закрылась; или о том, как царь Нума беседовал с богами. Многому из этого я бы не поверил. Но что из этого? Зато читатели так любят небылицы. Я читал подписи на могилах нобилей, писанные такими ужасными стихами, что порой трудно добраться до смысла. Все это я собрал и сложил из этого большую поэму, подобно тому как целый город бывает сложен из отдельных камней. Правда, я не первый. Уже сенатор Фабий Пиктор (я говорил тебе?) описывал греческой прозой Первую Пуническую войну. А некто Невий пытался ее изложить в стихах. Но мой труд будет и величественнее, и изящнее по стиху. Слушай! Это из первой книги моих «Аннал»: Ромул и Рем, близнецы, вскормленные волчицей, построили город и спорят, чьим именем назвать его.

Энний кашлянул, набрал воздуху и, подняв одну руку, начал патетически декламировать:

 
Много заботясь в то время о троне и сильно желая
Царствовать, знамений ищут и указаний по птицам.
Вот предается гаданию Рем и один наблюдает —
Не пролетит ли счастливая птица, но Ромул прекрасный
На Авентинской горе стережет точно так же полет птиц.
Спор шел о том, как назвать город – Римом или Ремором.
Всех занимало людей, кто из братьев царствовать будет. Ждут. Точно так, когда консул хочет сигнал подать в цирке
Смотрят все, полны жадного взора, на перегородки,
Как из ворот разноцветных появятся вдруг колесницы.
Так и теперь ждал народ и смотрел с напряженным вниманьем[25]25
   Перевод профессора Модестова.


[Закрыть].
 

– Слышишь?.. Слышишь? – продолжал он. – Ведь это же – чистый гекзаметр. А до меня в Риме не знали гекзаметра. Ливий Андроник перевел «Одиссею» сатурническими стихами – и Невий тоже сатурническими стихами воспевал Первую Пуническую войну!

Амфитей промолчал. В душе он никак не мог согласиться, чтобы эти стихи могли стать рядом с Гомером. Но не хотелось противоречить Эннию.

– Вот что я делал в Риме, – продолжал Энний. – И я сделался нужным человеком для нобилей. Многие из них посещают мой скромный дом на Авентине. Меня всегда зовут на пиры – я там необходим, ибо кто в Риме умеет подобно мне говорить о серьезных вопросах в шуточной, остроумной форме? – Одинаково интересно говорить и о богах и великих предках – и о морских раках под соусом из хиосского вина? Публий Корнелий Сципион и нынешний консул Фульвий Нобилиор спрашивают у меня, что им читать в часы досуга. Разве не по моему совету сын Публия Корнелия Сципиона задумал писать римскую историю? Консул Фульвий Нобилиор вскоре выступает в поход против этолян. И он очень зовет меня с собой, надеясь, что мой талант вплетет новые лавры в его победный венок. Среди молодых людей Рима есть такие, которых зовут энниасты за их любовь к моей поэзии. А сколько раз накануне обсуждения великих дел в сенате сам Публий Сципион приглашал меня к себе и держал со мной совет!

Я не скажу, чтобы я жил богато. Вначале я бедствовал, теперь мои дела идут лучше, ибо всякому сенатору приятно, чтобы его детей учил грамматике Квинт Энний, а Квинту Эннию не разорваться же, чтобы обойти все сенаторские дома; поэтому я могу за свои уроки назначить хорошую цену. Правда, уроками не наживешь себе Крезовых сокровищ. Однако, хотя я и не богат, но я все время чувствую, что я Квинт Энний. И когда моя подагра (Энний слегка потер левую ногу) или другая болезнь сведет меня в могилу, и меня положат вот в этот склеп рядом со Сципионами – я заказал высечь надо мной такую эпитафию:

 
Граждане! О, посмотрите на старого Энния образ!
Славные он воспевал подвиги ваших отцов.
Не почитайте меня ни слезами, ни похоронным воплем.
Зачем? Я, живой, буду порхать по устам.
 

Он замолчал. Молчал и Амфитей. С равнины потянуло сыростью. Энний встал.

– Пойдем, – сказал он – моя подагра не любит влажного воздуха.

Они пошли обратно по направлению к городу. Энний вытирал со лба капли пота. Он, видимо, устал. Шли молча. Наконец Амфитей прервал молчание:

– Из твоих слов следует, что побежденная Эллада может стать сильнее победителя – Рима? Может научить его, как жить?

– Я это и говорю. Я в Риме пятнадцать лет. Но как быстро меняется жизнь нобилей за эти годы! Погляди, как жадно перенимает молодежь все греческое. Я уже не говорю про вина и блюда или домашнюю обстановку. Но если бы ты видел, как доволен был Эмилий Павел (тот самый, в доме которого сейчас шел пир), когда я ему подсказал, что род Эмилиев можно вывести от сына философа Пифагора – Мамерка, по прозвищу Эмилиос, что значит по-гречески «обладающий приятной речью». А вот другой пример: сколько я знаю, старинные римские сказания выводят основателей Рима – Ромула и Рема – вон с той Альбанской горы (Энний указал рукой на чернеющую вдали гору). Но почему же и у Невия и у Фабия Пиктора я читал, что римляне происходят от Энея, бежавшего из пылающей Трои и поселившегося в Лациуме, где на Альбанской горе сын его построил город? Я думаю, это оттого, что римлянам лестно стало связать свои предания с греческими. И кто-то, Невий ли, или кто другой – судить не берусь – соединил в одно римское предание и то, что вычитал в греческих книгах.

– А как объяснить то, что римских богов стали звать греческими именами? Теперь в Риме многие нобили, начитавшись Гомера в переводе Ливия Андроника, стали утверждать, что Зевс и Юпитер – одно божество. Однажды меня серьезно спрашивали, кого из римских богов греки чтут под именем Диониса или Вакха? Богом винограда и вина в Риме считался Юпитер. Но если он – Зевс, то как же он может быть еще и Дионисом? И вот стали говорить, что Вакх – это римский бог Либер. В Риме есть храм, посвященный трем божествам – Деметре, Коре и Дионису. И там служат по греческому обряду. Недавно я ночью шел по берегу Тибра. И видел, как толпа мужчин и женщин с восторженными криками неслась к реке с высокого берега. С песнями погружали они в волны Тибра горящие факелы и ухитрялись вынимать их не гаснущими. Ты – эллин и, думаю, согласишься со мной, что это, вероятно, совершалось празднество вакханалий в честь эллинского светлого бога Диониса. Я сам мало думаю о богах. Но, когда я прибыл в Рим, я дивился прочности римской религии. Дивился, как чтут римляне своих богов. И вот оказалось, что и здесь Эллада учит Рим.