Текст книги "Римская Республика. Рассказы о повседневной жизни"

Если мы теперь перенесемся в театр, который в это время был еще деревянный[22]22
   Первый каменный театр был построен только в I в. до Р.Х. Помпеем.


[Закрыть] и строился на Марсовом поле на время, для каждого случая отдельно, то увидим, что народу здесь значительно меньше, чем в цирке, и зрители тут спокойнее. В театре публика не имела мест для сидения и должна была или смотреть представление стоя, или приносить с собой скамейки и стулья. Однако и тут публика сопровождала представление громким заявлением удовольствия или неудовольствия: она свистела и шикала, если какая-нибудь роль дурно исполнялась, и таким образом заставляла актера даже удаляться со сцены, аплодировала, если актер нравился, и заставляла его повторять понравившиеся места. Актеры, набранные из рабов и вольноотпущенников, были в масках, с особым приспособлением во рту для усиления голоса; на ногах у них были высокие сапоги, которые увеличивали рост актера; тому же содействовали длинные одежды.

Прежде всего для зрителей была поставлена трагедия, сочиненная по образцу греческой, но без участия хора, который обязательно присутствовал в греческой трагедии. Но римская толпа, собравшаяся в театре, была настолько увлечена скачками, травлей зверей и другими грубыми развлечениями, что осталась равнодушна к воспроизведению на сцене великих личностей и великих событий; к тому же для понимания всего этого ей недоставало подготовительных знаний. Поэтому созерцание трагедии казалось зрителям чересчур утомительным. Несмотря на то что устроители представления старались заинтересовать публику великолепием внешней обстановки, она, не скрывая своего нетерпения, ждала комедии, вполне подходившей к способностям и склонностям римского народа, наделенного проницательным умом, живым остроумием и даром осмеивать чужие пороки, но не обладавшая истинно художественным вкусом.

Римская мозаика с изображением актёров

Особенной любовью зрителей пользовались в это время комедии Плавта и Теренция, писавших под влиянием греческих поэтов и заимствовавших у них темы произведений и даже имена действующих лиц, но приноровлявших все это к условиям римской жизни. В этот день давалась пьеса Плавта.

Плавт родился около 251 года в Умбрии. Некоторое время он был простым служителем на сцене в Риме, скопил себе денег и попробовал, уехав из Рима, заняться торговлей; но дела его пошли неудачно, и он потерял все свои сбережения. Совсем без денег вернулся он в Рим и поступил работником на одну мельницу. Он, однако, находил при этом время для сочинения комедий; так как они имели большой успех, то он оставил работу на мельнице и занялся исключительно сочинением комедий. В них Плавт не касался, как Аристофан, ни общественных, ни государственных вопросов, а изображал частную и семейную жизнь с ее забавными приключениями и выводил таких людей, как хвастун, скряга, мот и проч. Плавт писал простым, несколько грубым, но вполне понятным для массы народа языком; речь его пересыпана шутками и остротами; каждое выведенное им в пьесе лицо говорило своим особым языком.

Особенным успехом у римской публики пользовалась пьеса Плавта под названием «Кубышка». Немудрено поэтому, что в описываемый день театр был полон, так как ставилась именно эта пьеса.

Театр изображал улицу в Афинах. С одной стороны улицы находились рядом дома двух стариков, Эвклиона и Мегадора; в отдалении виднелись роща и храм богини Верности.

Сначала на сцену вышел актер (они набирались из рабов или вольноотпущенников) и сообщил вкратце содержание всей пьесы, а потом появился один из семейных ларов – по-нашему домовых; по верованиям римлян, такие лары жили в каждом доме, имели посвященный им маленький алтарь у домашнего очага и занимались тем, что наблюдали за всеми семейными делами.

Лар сообщил публике, что владельцы дома, в котором он имеет свое местопребывание, всегда были дурными людьми; так, дед нынешнего домохозяина Эвклиона зарыл под очагом кубышку с деньгами и доверил тайну только ему, лару, поручив ему охранять этот клад; старик был так корыстолюбив, что, умирая, скрыл все даже от родного сына; этот последний был еще более скуп, чем его отец, и еще меньше приносил жертв лару, вследствие чего дух не открыл ему тайны. Нынешний владелец дома, внук Эвклион, не уступает дурными качествами ни деду, ни отцу – он настоящий скряга. Но у него есть дочь, к которой лар очень благоволит за то, что она приносит ему в жертву вино, благовонные травы и венки. В благодарность за это лар хочет устроить судьбу этой девушки, Федры, и позаботиться о том, чтобы она вышла замуж за молодого Ликонида, а не за старика Мегадора, его дяди, который является ближайшим соседом Эвклиона и намерен свататься за Федру. Эвклиону же он открыл место, где находится клад, и думает добиться от него того, чтобы он отдал этот клад в приданое дочери.

«А вот, – восклицает лар в конце своей речи, и мой скупой кричит уж дома, —

 
Таков его обычай! Выгоняет
Старуху, чтоб о кладе не узнала.
Уверен я, что хочет он взглянуть
На золото – в сохранности ли полной?
 

После этого вступления или пролога начался первый акт комедии. Скряга Эвклион под дружный смех зрителей выталкивает из дома старуху-служанку Стафилу:

 
«Пошла! Сказал тебе – пошла отсюда!
Клянусь – сейчас пойдешь ты у меня,
Лазутчица глазатая, отсюда!»
 

Старуха упирается и ворчит. Эвклион ставит ее невдалеке от дверей, запрещает трогаться с места, а сам идет посмотреть, на месте ли клад. Убедившись, что все в порядке, он возвращается и приказывает Стафиле хорошенько присматривать за всем. Старуха недоумевает, за чем именно ей нужно смотреть, так как в доме Эвклиона всюду пустота, везде висит паутина. Эвклион, не отвечая на ее вопрос, приказывает ей сторожить даже паутину и никого не пускать в дом, не давать никому ни воды, ни огня, ни кухонных принадлежностей, чтобы ни у кого не было и повода войти внутрь дома.

Трагический актер после победы в состязании

Старуха уходит, а Эвклион остается в раздумье:

 
«Мне из дому ходить – одно мученье!
Да и теперь иду я поневоле:
Сегодня нам сановником почтенным,
Как он сказал, раздача денег будет».
 

Эвклиону, конечно, не нужна та мелочь, которую раздавали в известные дни начальники курий беднейшим гражданами, но он боится, как бы его не заподозрили, если он не пойдет на раздачу денег, в том, что у него есть золото. Ему и так уже кажется, что все догадались о его кладе, что уже «приветствуют его нежнее», и он решает идти.

На этом закончился первый акт комедии «Кубышка», и во время наступившего антракта музыканты стали играть на флейтах – то же повторялось и во время всех следующих антрактов, которых было еще три, так как пьеса состояла из 5 действий. Первый антракт был непродолжителен, и представление вскоре возобновилось.

Комический актер (роспись вазы)

На сцене появились богатый пожилой холостяк Мегадор и его сестра Эвномия и стали беседовать о семейной жизни. Эвномия стала сватать брату невесту с богатым приданым, но он отказывался, говоря, что богатые жены доводят мужей до нищеты (при этих словах Мегадора среди зрителей-мужчин пронесся одобрительный гул), и заявил, что хочет жениться на Федре, дочери бедняка Эвклиона. Поэтому, когда после ухода Эвномии появляется Эвклион, то Мегадор дружески его приветствует и справляется о делах. Эвклиону это кажется подозрительным:

 
«Не случайно, – говорит он, —
Богач весьма приветлив с бедняком.
Узнал, что есть кубышка у меня,
И потому приветствует нежнее».
 

Эвклиону не терпится заглянуть домой, все ли там в порядке, а Мегадор, как нарочно, пристает к нему с разговорами, говорит о его дочери, о том, что ей пора замуж, и т. п. Наконец Эвклиону удается юркнуть в дом, и вскоре, успокоенный, он возвращается назад. Тогда Мегадор просит его выдать за него замуж Федру. Эвклион опять пугается – он думает, что Мегадор, узнавший как-нибудь о кубышке с золотом, попросит большого приданого за Федрой. Он все уверяет, что очень беден, и потому ничего не может дать в приданое за дочерью. Мегадор уверяет его, что никакого приданого ему не нужно, и, наконец, Эвклион соглашается. Они ударяют по рукам, как вдруг Эвклион вскрикивает:

 
«Юпитер!
Погибну я!»
 

«Да, что с тобой? – спрашивает его Мегадор.

 
«Какой-то
Раздался звук! Как будто от железа! —
 

отвечает тот и убегает в дом. Удостоверившись, что там все в порядке, он возвращается назад, и они решают с Мегадором устроить свадьбу в тот же день. Мегадор уходит, чтобы сделать необходимые распоряжения, а Эвклион вызывает свою служанку, приказывает ей перемыть посуду, запереть дом и никого в него не пускать, сам же уходит на рынок. Вскоре приходят повара и слуги Мегадора, которые разговаривают о скупости Эвклиона, причем один из них под раскатистый смех зрителей говорит:

 
«Когда ему (Эвклиону) цирюльник режет ногти,
Сбирает он обрезки и уносит».
 

Затем он рассказывает, как однажды лунь (птица) схватил у Эвклиона из-под носа что-то съестное, тот пришел в сильный гнев, отправился к претору и требовал, чтобы лунь был вызван в суд.

«Вот так скряга Эвклион!» – кричали зрители.

В это время приносят провизию, закупленную Мегадором, и половину ее, согласно его приказанию, несут к нему в дом, а другую половину – в дом Эвклиона. Провизию сопровождают повара и флейтщица. В этот момент как раз возвращается Эвклион. Он мрачно настроен: провизия на рынке, по его словам, так дорога, что ни к чему приступа нет. Ходил он, ходил, да так ничего и не купил из провизии; он решил ограничиться покупкой цветущих венков, чтобы возложить их на алтарь лара, и курений. Подойдя к своему дому, Эвклион вдруг вскрикивает:

 
«Но что это? Я вижу – дом мой отперт!
И шум внутри!.. Я, бедный, обокраден!?»
 

В это время из дома слышится голос одного из поваров:

 
«Ступай же ты, в соседях попроси
Кубышку мне другую, больше этой:
Она мала, и в ней не поместится!»
 

Эвклион в полном ужасе: теперь уже для него нет сомнения, что клад его найден. Он опрометью бросается в дом, и через несколько мгновений оттуда с криком выбегает один из поваров, жалуясь, что Эвклион всех, бывших в доме, избил палками, «измолотивши вволю». Следом за ним выбегает Эвклион: «Назад! Держи его!» – кричит он. Повара с ножом в руке он принял за вооруженного раба и вообразил, что тот намерен его ограбить. Дело вскоре выясняется, Эвклион убеждается, что это действительно повар, а вовсе не разбойник, и он разрешает готовить в своем доме брачный ужин, хотя страх за свой клад не покидает его. Поэтому он через некоторое время решает перенести кубышку в другое, более безопасное место.

Сцена из комедии (мраморный рельеф, Неаполь)

Выходя из дому с кубышкой под плащом он говорит:

 
«Клянусь, теперь, куда бы ни пошел я,
Возьму с собой сокровище мое,
Оно всегда при мне отныне будет,
Вперед ему в опасности не быть».
 

Взять кубышку с прежнего места Эвклиона заставило еще и то, что его кладу стала грозить опасность даже со стороны петуха:

 
«Придумал он когтями там копаться,
Где я зарыл сокровище мое!» —
 

говорит Эвклион.

Правда, петуха он на месте же убил палкой, но все-таки сердце Эвклиона не спокойно. В это время приходит Мегадор и произносит речь, полную нападок на женщин, своими тратами разоряющих мужей. Зрители-мужчины с жадностью и видимым сочувствием слушали эти речи Мегадора, а Эвклион прямо впился в него глазами, ловя каждое слово о преимуществах бедных невест. Но когда Мегадор после этого обращается к Эвклиону с предложением выпить с ним сегодня вина, Эвклион опять враждебно настораживается: ему кажется, что Мегадор неспроста хочет пить с ним вино: он, очевидно, намерен напоить Эвклиона пьяным, чтобы украсть у него кубышку, которую он решил носить с собой. Вследствие этого Эвклион опять решает спрятать кубышку – на этот раз в храме богини Верности, виднеющемся вдали.

Когда Эвклион уходит, на сцене появляется раб Стробил, посланный Ликонидом, женихом Федры, услышавшим о ее помолвке с Мегадором, узнать, что происходит в доме Эвклиона. Он садится вблизи дома у алтаря – жертвенника и ждет. В это время возвращается Эвклион и, не замечая Стробила, громко молит богиню Верности сохранить его золото, которое он спрятал в ее храме, в роще, ей посвященной. Стробил слышит это и решает похитить кубышку, но Эвклион, только теперь заметивший его присутствие, неожиданно приходит к заключению, что тот уже похитил его кубышку. Несмотря на сопротивление Стробила, он обыскивает его, но убеждается, что у того ничего нет. Однако он решает, что в храме Верности его кубышка далеко не находится в безопасности, и поспешно бежит туда. Возвращаясь оттуда, он говорит, что зароет ее в роще бога лесов Сильвана, за городской стеной. Ликонид опять подслушивает его, но на этот раз остается незамеченным; он решает заранее забраться на какое-нибудь дерево в роще, чтобы подсмотреть, куда Эвклион зароет свою кубышку. Стробилу удается обмануть скрягу Эвклиона, и он раньше него возвращается к его дому, около которого Ликонид просит свою мать убедить дядю, чтобы тот уступил ему Федру. Когда они уходят, появляется Эвклион. Он уже обнаружил пропажу кубышки и идет, жалуясь на свое несчастье; он обращается к зрителям с просьбой указать ему вора, но они не испытывают к нему никакого сочувствия, и по их рядам проносится смех. Тогда Эвклион приходит в состояние гнева. Он говорит:

 
«Смеетесь вы а я ведь знаю всех,
И знаю, здесь воров немало…
Скрывают их наряды и белила…
Сидят себе и честными глядят…»
 

По уходе Эвклиона являются Ликонид со Стробилом, и последний хвалится своей находкой. Ликонид требует от Стробила, чтобы тот возвратил кубышку Эвклиону, и Стробил подчиняется приказу господина. Эвклион, получивший назад свое золото, на радостях соглашается выдать дочь за Ликонида.

Пьеса была разыграна актерами очень весело, и зрители шумно аплодировали.

После комедии, в антракте, на сцене появились канатные плясуны, всякого рода акробаты и фокусники.

Раб из комедии (бронза)

Еще большее удовольствие, чем комедия, доставили зрителям ателланы, т. е. небольшие пьески комического содержания; в них было 4 действующих лица: глуповатый шут, толсторожий парень, простоватый дед и лукавый горбун. Актеры, бывшие в масках, играли эти пьесы не по писаному тексту, а тут же их сочиняя, поэтому содержание их было очень просто, и они были коротки. Актеры говорили простым, грубым языком, пересыпая часто свою речь непристойными шутками; иногда они метко поддевали кого-либо из видных лиц города или села, что вызывало шумные аплодисменты публики. По большей части содержанием ателлан (их было дано несколько под названиями «Осел», «Рыбак», «Свадьба» и др.) служили разные деревенские события, что было как раз кстати во всенародный праздник сатурналий, праздник земледельцев.

Было уже поздно, когда закончились представления в цирке и в театре. Зрители, жившие в отдаленных кварталах города, спешили поскорее добраться домой, так как Древний Рим никогда не пользовался доброй славой относительно уважения частной собственности и охранения безопасности граждан. С наступлением ночи богатая, роскошная столица погружалась в полнейший мрак, а между тем город и его окрестности с незапамятных времен подвергались двум страшным бичам – нищенству и разбою. Хотя разбойников и приговаривали к самым ужасным казням, их дерзость доходила до того, что они производили грабежи у самых ворот города. Ввиду всего этого жители, вышедшие из цирка и театра, старались держаться поближе друг к другу, и лишь вельможи, сопровождаемые своими рабами с факелами и фонарями в руках, отставали от этого потока зрителей, не боясь воров и плутов, находивших в Риме богатую добычу и понимавших, что в многочисленных трущобах города им гораздо привольнее, чем в селах.

Через какой-нибудь час улицы города совсем опустели, и только кое-где хмельные ночные гуляки, знатные молодые люди, возвращавшиеся толпами с пирушек домой, заводили ссоры со случайными ночными пешеходами.

Рим заснул, чтобы, проснувшись на следующее утро, вновь предаться веселью.

У Катона старшего

А. Васютинский

Уже высоко стояло солнце на небе, когда Люций Гельвий подъезжал к поместью своего соседа. Не раз давал он себе слово заехать к старику, образцовому хозяину, да все никак не удавалось выбрать удобного времени: неотложные дела по хозяйству лежали на нем тяжелым бременем. Маленькое поместье доставляло немало хлопот молодому хозяину – на рабов не мог он положиться, всюду приходилось наблюдать самому, и все же с трудом сводил концы с концами. Сосед же, которого звали Марком Порцием Хитрецом Катоном, далеко в окружности славился как образцовый хозяин. Многому, говорили, у него можно было поучиться.

Катон

Не спеша, Люций Гельвий верхом на лошади, с рабом, который вприпрыжку поспевал за своим господином, приближался к поместью Катона. Узнал он, что старик недавно прибыл из Рима в свое поместье, и спешил воспользоваться удобным моментом. День был погожий, ясный – словом, все способствовало поездке. Издали увидели путники невысокое деревянное строение, нештукатуренное, значительно обветшавшее, но видимо старательно ремонтированное. Там и сям виднелись деревянные новые заплаты. Со всех сторон окружали его различные службы. Громкий лай целого полчища собак встретил путников: свирепых псов, однако, не было видно, что не скрылось от глаз Гельвия. «Справедливо, – подумал он, – рассчитывает хозяин, что запертая днем собака будет злее в ночное время». Здоровые, сытые рабы быстро приняли от Гельвия лошадь и скоро провели к самому Катону. С важностью приветствовал тот заробевшего гостя. Как ни старался убедить себя Люций Гельвий, что не раз Катон, знавший хорошо его двоюродного брата, приглашал его приехать; все же чувствовал себя неловко под пристальным взором зеленоватых маленьких глазок, остро выглядывавших из-под густых, уже тронутых сединой рыжих бровей. Преклонных лет был хозяин, уже погнулся его высокий стан, мало волос осталось на голове, но крепко было пожатие его мускулистой руки, на которой вздулись большие синеватые жилы, и на пальцах выступали мозоли.

Римская супружеская чета. Ватикан

Проворные слуги быстро приготовили незатейливую снедь, и вскоре возлегли за столом трое: сам хозяин, сын его, молодой молчаливый человек, и гость. Стол был убран опрятно, но без роскоши. Подали салат, яйца, бобы, кашу из полбы и достаточно вина. Старик-хозяин усердно потчевал гостя: «Хорошее вино! Не хуже греческого, из собственного виноградника». – «Да, хорошо говорить тебе, – вдруг неожиданно хриплым голосом заговорил Гельвий, – когда рабы-то попались тебе хорошие: как проворно убрали мою лошадь – и удивительно откормлены они у тебя и не лентяи». – «Друг, – ответил хозяин с усмешкой, – видно, ты не умеешь как следует хозяйничать, коли жалуешься. Не следует оставлять у себя в хозяйстве негодных рабов, продай их скорей или обмени на что-нибудь, жалеть нечего…» – «Да старых-то как продать – например, дядьку, который меня на руках выносил…» – «Э, Люций, научился и ты новшествам, забыл заветы дедов и отцов. Нечего жалеть их, говорю тебе: в хозяйстве асс асса ищет. Раб – что бык. Надо за ним строго смотреть, чтоб не задурил, а кормить не хуже своего, и вина давать, особенно в праздник, для того чтоб было видно, что хозяин за дело его поит и кормит. Свой глаз, сам знаешь, дороже всего: не упускай рабов из глаз. Да сам ты с ними работаешь ли?» «Как видишь», – с гордостью возразил Гельвий, показывая руки, изукрашенные большими мозолями. – «Этого мало, – продолжал, смягчившись, старик. – Нужно, чтоб знали они, что составляют одно с хозяином. Дай рабу своему разжиться, завести свое маленькое хозяйство, на оброк отпусти его, если в нем есть сметка, но и тут не спускай с него глаз. Умрет у него жена – не давай горевать долго, большой убыток от этого хозяйскому добру: жени его поскорее, да выбирай жену здоровую – больше здоровых детей народит ему. Останутся маленькие сироты – вели выкормить их тем рабыням, у которых кормятся грудью дети, а если сможет жена, и сама пусть покормит… Верь мне, раб твой, вдовец, из-за детей будет работать за троих. Не надо только держать их много: лишние рты! Вот у меня небольшое именье засажено оливками, держу их всего 13 человек, для виноградника – 100 в нем югеров – приходится держать 16. По старине живем. Ничего дурного не будет, если станешь следовать обычаю предков…»

– То же говаривал и покойный батюшка, – промолвил Гельвий. – Всегда, бывало, хвалился, что в доме у него по-старому. И мать мою недаром звали домоседкой: все, бывало, сидит со служанками, шерсть прядет; всех она обшивала и одевала, а было немало: десять сыновей да сестра одна. Сам-то в семье я старший…

– Помню, помню твоего отца, – быстро прервал Катон речь разговорившегося гостя, – храбро сражался он с этими негодными инсубрами в Испании и славно умер с почетной раной в груди. Не напрасно пролил он кровь свою: смирил римский народ их князьков – этих плотоядных животных… Трудами таких мужей и стоит наше отечество. Не хвастаем мы своими Ахиллами да Одиссеями, а получше их, если пороешься в старых записях, откроешь героев. Горе нынешним согражданам: любят они шататься по этой Греции, навезли хитрых, лукавых рабов, те водят их за нос, льстят подлипалы надутым спесью хозяевам; кого только ни встретишь ты ныне в доме наших бывших консулов – заморского повара и заморского лекаря. Сам лекарь ничего не смыслит в лечении, а готовит такое зелье, от которого в один час скрутит человека. Нет, ежели, что у тебя заболит, лечись по старине. Дам я тебе лекарство такое, которое твоему греку и в ум не приходило… Это, друг Люций, винцо, которое сразу поднимает дух почище всякого койского. Нужно лишь знать, как его приготовить. Хорошенько выбери лозы, заметь их, обсыпь корни, пересыпь истолченной эллеборы, обложи сверху старым навозом со старой золой и двумя частями земли. Да еще сверху прикрой землей. Особо сбирай с этих лоз виноград и не смешивай с другим. Пей вино из него с водой перед обедом. Самое полезное лекарство для желудка, ежели он заупрямится. Затянется болезнь подольше – сыщем и против этого средство, испытанное предками. Сам на себе я проверил.

– Вот еще хорош бывает наговор на вино, слыхал я от покойного отца, – робко вставил Гельвий, – была у нас старуха-рабыня, умела шептать какие-то слова на вино и на воду – излечит, бывало, не то что человека, а и скотину. Поверишь ли, отец мой (довольная улыбка пробежала при этих словах по лицу старого Катона), заболел у нас большой племенной бык. Так она…

– И вовсе не так следует лечить быка, мальчики, – с живостью прервал старый хозяин. – Ежели бык заболеет, дай ему сырое куриное яйцо, и пусть сожрет его, не разбивая, целиком. А на другой день сотри головку чеснока и дай с вином выпить. Хорошенько три, подавай в деревянной чашке, да непременно натощак, и сам ничего наперед не ешь утром. А наговор, о котором ты говоришь, существует и очень полезен для вывиха и перелома. Когда случится такое несчастье, возьми зеленый прутик в пять или четыре фута длиной, разрежь его посредине, и пусть два человека держат его над тобой, сам же ты говори нараспев: «дариес, дардариес, диссунапитер»; по-иному: «гуат, ганат, гуат, иста, иста, иста, домиабо, дамнаустра» или еще: «гуат, гаут, гаут, иста, ис тарсис арданнабон дуннаустра». Не забывай каждый день повторять это и как раз в тот момент, когда твои помощники помахают над тобой частями сломанного прутика и соединят их, тотчас же сломай его на мелкие кусочки, сделай повязку из них на вывихе или переломе и вылечишься. Все это передали нам отцы и деды. А кто о них теперь помнит? Хорошо, мой Люций, что ты не забыл отцовских советов. Ныне пошли новые молодые люди: подражают этим несчастным гречишкам. А что у них хорошего? Только болтать да врать учат. Были и у них умные люди, да сгибли. Не любит это племя правды – одну лесть лживую, лесть чтут они, как и эти двуличные пунийцы. А на деньги жадны, себя продадут за мелкую серебряную монетку. Нет, Люций Гельвий, учись жизни у наших предков: не одевались красиво они, не едали пышно на серебре да на золоте, не таскали за собой целой своры рабов, а какое государство подняли, сколько доблестных подвигов совершили!

– Да, мой отец говорил, что предки наши были в родстве с Т. Квинцием Цинциннатом, – с гордостью вдруг заявил Люций Гельвий.

– Вот человек, – прервал его старик, и он весь выпрямился, и глаза его ярко заблестели. – Вот пример нашего старого достоинства. Человек величайшего дарования. Какое несчастье случилось с ним! Сына его изгнали, а пришла беда для народа римского – не поддался старый воин горести и ненависти, спокойно, мужественно пошел на бой с врагами спасать отечество. Сам он пахал поле, когда пришли к нему послы от сената сказать, что его выбрали диктатором. Не раньше согласился выслушать их, как облекся в одежду, его достойную: тогда лишь вышел к посланным. Да, привел меня Юпитер видеть в дни моей юности поместье такого человека. Слыхал ли ты о Мании Курии Дентате, что завоевал для нас богатые поля Апулии и Калабрии, смирил кичливых тарентинцев и прогнал в Грецию пожирателя людей, Пирра? – спросил Катон своего гостя. Л. Гельвий молча утвердительно кивнул головой. – Да, не следует забывать о таких людях, в них слава нашего отечества… Был я тогда еще подростком и частенько, как и ты, – вставил старик с благосклонной улыбкой, – ходил поглядеть на его маленький домик. Многое слышал я в нем от стариков. Некорыстолюбивый был человек, небольшой кусочек земли получил за великую услугу отечеству. Зашли, говорят, к нему раз самнитские послы и предложили много золота; сидел он в ту пору у очага и варил репу. Медленно встал Маний Курий, посмотрел на послов и сказал: «Кто доволен таким обедом, тот не нуждается в золоте. Лучше быть победителем тех, у кого есть золото, чем иметь его самому». Три раза получил триумф знаменитый муж, а участок земли остался все тот же. Зато привелось мне видеть своими глазами другого знаменитого мужа, Квинта Фабия Максима. Недаром его прозвали мы щитом нашего отечества. Не пришлось вам, юноши, присутствовать при тяжких днях нашего города, когда коварный, бессовестный пуниец, не уважавший ничего, ни божеского, ни человеческого, угрожал алтарям наших богов и очагам наших предков…

Молодые люди хранили благоговейное молчание. Передохнув, старик продолжал:

– Были люди в те времена, не один, не два, много их легло в боях с пунийцами, а кто вспомнит об их доблести из нынешнего поколения? Вот уж теперь не всякий знает о доблестном Мании Курии – а кто знает о молодом трибуне военном Цедиции? Дело было в первую войну с этими пунами, которые, слышно, снова разбогатели и возгордились и замышляют недоброе – недаром шныряют их триремы у наших берегов. Высматривают, вынюхивают, проклятые…

Голос прервался у старика от сдерживаемой ярости, кровь бросилась в голову. Крючковатые пальцы с силой схватили кубок и стукнули им о стол:

– Не будет нам покоя, пока не будет разрушен Карфаген, – прохрипел старик и залпом осушил налитый вновь рабом кубок вина. – Так, в Сицилии, – продолжал он, несколько успокоившись, – попало наше войско в засаду. Военный трибун Цедиций усмотрел это, тотчас доложил консулу и посоветовал отвлечь внимание врагов нападением четырехсот отборных воинов на высокий холм. Консул согласился, что в этом единственное спасение для запертого со всех сторон войска. Но кого же ему назначить предводителем отряда храбрецов? Молодой военный трибун сам вызвался идти на верную смерть. Консул, конечно, горячо благодарит его. Храбрые воины успевают завладеть холмом, но тогда предводитель пунийцев посылает против них превосходный силы; наших обходят, долго идет отчаянная схватка, наконец враги побеждают своей численностью. Все падают, пронзенные мечами и стрелами. Тем временем консул успел пробиться в другом месте и занять с войском безопасную позицию. Но что бы ты думал? Боги наградили храброго трибуна за его доблесть. Много ран получил он – но ни одной опасной для жизни. Нашли его в крови, среди трупов, без сознания. Вылечили, и долго он еще жил на благо отечества. Какая же награда была Цедицию? Греки своего Леонида за то, что он свершил у Фермопил подобный подвиг, славили по всей Греции, ставили ему памятники, сочиняли хвалебные речи, описывали в историях, а мы даже и имя-то храбрейшего человека забываем! – с упреком закончил старик.

С напряженным вниманием слушали Гельвий и молодой Катон рассказ старого воина.

– Хотел бы быть на месте Цедиция! – вдруг вырвалось у молодого Катона, до сих пор сидевшего молча. Старик-отец ласково взглянул на сына, но тотчас же нахмурился, подавил выражение ласки и с прежним важным видом продолжал: – Вот ради того, чтобы вы, юноши, знали, как выросла и сложилась власть нашего города, и вздумал написать я семь книг: «Откуда и как произошла Римская земля» (Origines). В первой говорится о царях древних римского народа, во второй и третьей – откуда пошли каждое италийское племя и город. В четвертой описана первая война с пунийцами, в пятой – вторая. В шестой и седьмой буду говорить о тех войнах, участником которых сам был, с Филиппом, царем Македонии, Антиохом, царем сирийским. Не называю я имен полководцев, но все собрал я, – прибавил он с гордостью, – что заслуживает из деяний римских граждан удивления, собрал старательно отовсюду. Не то важно, что жрецы пишут на своих досках о наводнениях, неурожаях – важны деяния народа римского с тех пор, как жили еще в Италии древние люди, звавшиеся аборигенами (туземцы).

Как очарованный, сидел Люций Гельвий, хотелось ему попросить у старика хоть на время эти бытописания… Но старый Катон вдруг круто повернул разговор и стал расспрашивать о хозяйстве, узнал, что сам Гельвий тяготится своей долей и завидует ростовщикам, которые быстро богатеют без особых трудов. Снова разгорячился старик. «Главная обязанность человека, – говорил он, – хорошо вспахать землю». – «А еще что?» – спросил Люций Гельвий. – «Пахать землю», – лукаво улыбаясь, отвечал хозяин. – «А почему же не давать взаймы денег?» – «А почему бы не убивать людей до смерти? – вдруг сурово отрезал Катон. – Нет, и торговать было бы небезвыгодно, Люций Гельвий, но опасно, хорошо бы и в рост деньги давать, но нечестно. Так думали наши деды и отцы, так и в законах положили: вора наказывать вдвое, а ростовщика – вчетверо. Когда же хвалили человека, называли его хорошим пахарем. И верно! Из пахарей и самые храбрые люди выходят, и самые усердные солдаты; это самое прочное занятие – не наживешь с ним завистников и врагов: да и мысли дурные реже всего придут в голову, если будешь заниматься пахотой, – не будет для них ни времени, ни места… Если ты хочешь быть дельным хозяином, не жалей ни рук, ни глаз, ни ног. Как прибудешь в свое поместье тотчас после жертвы домашнему лару, обойди его все кругом – если не успеешь, то непременно на другой день. Толком подумай, что сделано, чего нет – да тотчас же после этого призови приказчика и расспроси обо всем подробно, пусть даст тебе полный отчет о том, что сделано и что еще остается сделать. Коль скоро начнет он говорить, что виной всему промедлению дурная погода, леность рабов, их частые побеги – обсуди и во все вникни. Ни один день не должен пропадать у тебя. И в праздники можно чистить старые канавы, поправлять дорогу, срезать терновник, вязать прутья, копать огород. За припасами смотри зорко. Заболеют рабы – поменьше давай им пищи; запасись всем на год заранее и старайся продать все ненужное, да с выгодой и вовремя, когда предмет в цене. Отец семейства должен поменьше покупать и побольше продавать. Роскошествовать нечего. Если захочешь, все у себя можешь завести своими трудами, всякую заморскую диковину. Вот очень хвалят пунийские яблоки (гранаты) – и у нас они вызревают, если только сам присмотришь. Славится вино с острова Коса – и его у себя можно приготовить, да так, что не отличит и знаток от настоящего; другое вино, если выдержишь, сумеешь продать под видом греческого. Умей только положить, чего следует, да выдержать положенное время. Но паче всего следи за своим приказчиком, дай ему жену работящую, да смотри, чтобы не был сварлив, не кляузничал, был трезв, не ходил по гостям. Пусть держит в строгости остальных рабов и не думает, что больше понимает, чем господин. Пусть дружит лишь с теми, кто друг господину. А всяких приживальщиков, ходячих гадателей, халдеев гоняет со двора долой. Первым должен вставать он и последним ложиться спать, наперед осмотревши, все ли заперто. Такой слуга и прочих рабов будет держать в послушании, да и сам не будет расточать хозяйского имущества. Вот послушай, как мой приказчик делает вино для рабов: десять кувшинов молодого вина, два кувшина крепкого уксуса, два кувшина выварного винного муста, 50 кувшинов пресной воды; пять дней сряду мешает палкой раза по три на день, потом подольет 1¹/₂ амфоры морской воды, накроет бочку крышкой, замажет ее, и пусть она постоит 10 дней. Этого вина хватит до летнего солнцестояния. А после из него выйдет крепчайший уксус».