Текст книги "Не суди"

Все шло хорошо до момента моего прыжка из кузова машины в обнимку с самоваром. Приземлился я на самовар, а самовар – на камень. Прощались мы с самоваром через 45 лет – в 1994 году. Он почетно проносил эту вмятину, служил безотказно! Я отрывал его от сердца.

Погрузились, разместились – в маленькие трюмные каюты. К вечеру поплыли. Утром на палубе начали оглядываться. К моему цыганистому виду всегда тянуло «своих» – цыган, кавказцев. А тут вдруг – целый табор на палубе. В Норильск их, наверняка, не пустят – не тот «контингент», но в долгом плавании они порезвятся. Начали с моей мамы – модно одета, напудрена, подкрашена:

– Позолоти ручку, ромала, – расскажу всю правду: что было, что есть, что будет, чем сердце успокоится!

А у мамы в сумочке – последние 3 рубля, т. к. всё ушло на передачи мужу в красноярскую тюрьму, запас провизии на дорогу и покупку чего-то необходимого для новой жизни. Да что цыганка – мама и сама знала, что будет и что нечем будет сердцу успокоиться. Но ответить цыганке надо: интеллигентность не разрешает молчать!

– Не надо, спасибо.

– Ии эх, золотая! Вижу – вид у тебя пушистый, а карман у тебя пустой!

Плыть от Красноярска до последнего порта, Дудинки, 7 дней. Хлебом, макаронами, сахаром, крупой запаслись изрядно, но на последние 3 рубля в ресторане не разживешься. Спасает брат. Вечером он забирает весь наш капитал и идет на верхнюю палубу. Вид у него, как и у мамы, «пушистый», и он подсаживается «расписать пулечку». К утру преферанс делает нас богаче на 30 рублей и далее – почти так же успешно. Сделать нас окончательно состоятельными мешает на шестой день плавания предпоследний порт на Енисее – Игарка. Фронтовой друг брата, а ныне прокурор города, по радиосвязи узнает о нашем путешествии, дает капитану команду остановиться, подплывает на катере к пароходу и забирает моего дорогого брата с его молодой женой на трудовые подвиги в Игарку! Следующая встреча с братом у меня состоится через 4 года.

Ну, а нам плыть еще денёк до Дудинки, где нас встретит отец, ссыльно – поселенец навечно.

От Дудинки, самого северного порта Сибири, до Норильска порядка 100 км по узкоколейке. Первое время живем в одной комнате деревянного дома, а потом – на третьем этаже дома кирпичного в квартире на три семьи – у каждой семьи по комнате. Туалет один на всех, ручные умывальники (рукомойники, как у Мойдодыра) – у каждого в комнате свой.

(На снимке: Норильск. В нашей комнате праздник – мама испекла пирог)

Интересные соседи. За стеной у нас – средних лет пара, муж и жена. Он – слесарь, она работает в детском саду. Обожают играть в лото, приглашая нас с сестрой и соседей из третьей комнаты. До сих пор стоит у меня в ушах: – «Шесть, три, два, квартира! Пять, один, четыре – кончил!!». Играем по мелочи, «на интерес», хотя все зарабатывают прилично – Крайний Север. Соседям из третьей комнаты это развлечение кстати – отвлекает от тяжёлых мыслей. Он, Савелий, – вохровец, боец военизированной охраны заключённых. Если есть в тебе остатки человечности – работёнка мерзкая. Погода в Норильске жуткая. Мало – вечная мерзлота, тундра, коротким летом найдешь, если не утонешь в какой-нибудь болотной топи, кустик ягоды-морошки. Единственное чудо – Северное сияние – ничего более потрясающего природного я не видал. А 9-месячной зимой – морозы под 50 градусов и сбивающие с ног бураны. Как выживают там куропатки – не понятно. Ну, я и пожалел одного из вохровцев. Стоят они на вышках вокруг концлагеря, ловят сбежавших зеков и зверски расправляются с ними, и конвоируют их из лагеря на работу и назад. Но при оружии они только на работе, и такие они тогда храбрые и свирепые. А как идти через тундру на работу и с работы, да ещё в многомесячную полярную ночь, да ещё и зная о многочисленных побегах отчаявшихся зеков, которые, бывает, прячутся в подъездах, на свалках, на чердаках – в тундре далеко не убежишь, но хоть день – другой на воле – жизнь готов отдать! Насмотрелись мы, пацаны, на всё это, практически, ежедневно. А каково ему, соседу Савелию? И было у него два спасителя, «облегчателя». Ну, первый, естественно, градусы (не мороза). Купить эти самые градусы было невозможно. Напротив нашего дома на улице Севастопольской был гастроном. В большие праздники завозили туда шампанское. Те, кому повезло купить бутылку, расправлялись с ней немедленно, прямо в магазине: в кружку или в большую банку вытряхивали пару флаконов одеколона (по – моему, «Тройного» – ещё достать надо было – тоже дефицит) и заливалось это малой долей шампанского. Наша главная забава была встречать торжествующих выходящих. Многие только едва доходили до края высокого тротуара и сваливались с метровой высоты на булыжную мостовую. Но был народ и покрепче – метров до ста одолевали. А наш дорогой вохровец в дни между праздниками гнал самогон. Дело было опасное, можно легко было из конвоирующего стать конвоируемым. Поэтому до конечного, самого драгоценного, продукта дело не доходило – они «глушили» промежуточный продукт – бражку. Вторым спасителем Савелия оказался я. Привёз мне брат с войны японский пневматический пистолет. Сооружение большое, тяжёлое: рукоятка из крепкого дерева, на металлическом стволе лежит железная накладка, которая при откидывании вперёд взводит поршень. В этот момент вы вставляете в ствол свинцовую пульку и возвращаете накладку в исходное положение. К бою готовы, стреляйте. Попал в глаз – глаза нет, попал в обнажённое тело – синяк гарантирован. Увидел сосед мою игрушечку и…. Первый, и единственный, раз в моей жизни передо мной стояли на коленях. Взрослый, военнослужащий, правда, «под мухой». Почти рыдал. Дело усугубилось тем, что на этих днях на закрытом чердаке над нашей квартирой был пойман беглый заключённый с полуобглоданным напарником, вот моего вохровца и развезло.

Был я ещё к тому времени полушпаной, интеллигентской сентиментальностью не заражённый. Но обстановка меня ошеломила, да и потом – он же мой партнёр по лото! Дал я ему пистолет во временное ежедневное пользование: идёшь на работу – берёшь мою драгоценность, приходишь с работы – сдаёшь хозяину! Свято выполнялось. Сейчас я с удивлением спрашиваю себя – как нам удалось провезти, какое – никакое, оружие в запретную зону и вывезти из неё? Бдительность хромала – Сталин добирался только до Туруханска.

А в школе опять дела сердечные. Пишу с уверенностью, что хорошенькая Валя Б. никогда не прочтёт этот мой семейный труд. Любовь была удручающая, болезненная, с приводом в школу мамы, беседами с учителями, с кражей моей фотографии со школьной доски почёта (вот она, на снимке). Моя мама называла это «страсти египетские». Хотел я, по обыкновению, дать отпор, да, видно, что-то меня зацепило. Через 5 лет в Москве узнал я, что Валя приехала на собеседование в институт имени Плеханова (норильчане имели право поступать без экзаменов). Пришёл я в нужный день в институт, спрятался за колонной, жду. Подымается Валя по лестнице, проходит мимо. Боже! Что делает с женщинами старость! Бледная, длинный носик, никакой причёски, потухшие глазки. Как скатился с лестницы, не помню, воспоминания до сих пор тяжёлые.

Ещё одно школьное потрясение связано с шахматами. Идёт чемпионат школы, финал, человек 50 отсеялось, я лидирую в индивидуальном зачёте без единого поражения и даже без ничьих. За столом со мной очкарик – десятиклассник, игра без ограничения времени. На втором ходу мой соперник задумывается. Минут на десять! По – природе я нетерпелив, начинаю таращить на него глаза, сжимать кулаки. Наконец, он делает ход, я немедленно отвечаю, и он опять задумывается, спокойно поглаживает себе руки, локти, доходит до колен и, в итоге, занимает позу бога Олимпа, скрестив на груди руки на очередные 10 минут. Я – в прострации. Делаю нелепый ход конём, которого очнувшийся Олимп немедленно уничтожает, я с яростью толкаю столик с шахматами и… матч закончен. Возможно он стал Карповым, но Каспаровым я не стал. С тех пор только настойчивые внучки могут усадить меня на 5 минут за шахматы. Не более.

Известно, что в ссылках были, по-большинству, люди неординарные. Для меня примером была наша учительница английского языка. Уже в пятом классе, с которого начинался английский, мы делали пересказ с любой картинки, болтали на бытовые темы, знали немало песен. До сих пор торчит в голове песенка об отважном капитане:

 
Once there lived a captain brave,
And he crossed the ocean wave,
And he called on many lands
On his ways.
Fifeen times he tried to sink,
Sharks could catch him on the brink,
But he never, really never gave a wink!
 

Беда в том, что английского до Америки я больше не учил, мне хватило двухклассного образования на оставшиеся 4 года школы и на весь институт – так в подкорке засела нахальная уверенность о всезнании. Так случилось и с другими предметами.

(На снимке: Норильск, 1951 год, моя школа. В заднем ряду, второй справа – узнаёте?)

Память у меня, правда, была великолепная, и до девятого класса я не знал, как открывать учебники. И поведение на уроках у меня было соответствующее: вертелся, играл на парте в пёрышки, подсказывал. Прощали мне, так как был всегда отличником. Но, бывало, что и «нарывался». В Норильске пришла к нам домой разгневанная моя классная руководительница, и с порога её первым вопросом был, почему моя мама не ходит на родительские собрания. Ну, не было у моей мамы такого обыкновения: сестра всегда училась плохо, кроме литературы не уважала ни один предмет, и заставить эту мечтательницу с широко распахнутыми глазами сесть за уроки не было никакой возможности. А по моему поводу зачем ходить? Она и так знает цену своему вундеркинду. Вот она и ответила моей училке: – «А зачем? Мой сын – лучший!». Училка была умная и по-норильски натренированная. Она заорала: – «Лучший среди худших!». Но уйти ей пришлось несолоно хлебавши. Уже давно про мою маму можно было сказать – «где сядешь, там и слезешь!».

Работала мама в конторе Норильлага секретарём – машинисткой, что и спасло меня следующей весной. Заболел я цингой, зашатались все передние зубы – суперавитаминоз. Мамин начальник, по фамилии Латышев, принёс маме 10 лимонов. Даже в практически недоступном после прекращения речной навигации Норильске, начальство было в состоянии «добыть, достать, отовариться чем нужно». На моё счастье. Первые три – четыре лимона я сжевал, не чувствуя вкуса, потом появилось ощущение кислоты, и я пошёл на поправку. До сих пор, когда за мной не наблюдают, я съедаю положенный мне в чай лимон, целиком, с корочкой. Отец, как всегда, работает с полной затратой сил. Он начальник тяжёлого цеха завода металлоконструкций, и общаемся мы с ним, по – существу, только по воскресеньям. Тогда я не задумывался, да и потом тоже, зная его характер, почему он работает с таким надрывом, почему так выкладывается, кому и что он хочет доказать? Думается мне, что говорила в нём ничем не убиваемая вера в торжество большевистской идеи, в необходимость «борьбы за светлое будущее». И это несмотря на то, что построенное им общество жестоко над ним измывалось в течение 18 лет и было несправедливо к нему половину его жизни. Святая вера в Ленина – до конца жизни. Но почему тогда он не читал соответствующих нотаций своим детям, почему не агитировал их «за Советскую власть»? Только однажды, советуя мне вступить в партию, на мои слова, что, кроме его друзей, я не знаю среди партийцев порядочных людей, он в качестве аргумента, сказал: – «Ты должен быть в курсе их грязных дел, внутри них, иначе они, в тяжёлом для тебя случае, соберутся в парткоме за твоей спиной и без тебя решат твою судьбу». Моя партийность, правда, не спасала меня в дальнейшем, а иногда и ухудшала моё положение – сын своего отца!

В общем, очередной штурм производственных высот (начальник цеха металлоконструкций – очередная каторжная работа с заключёнными) закончился для отца через год пребывания в Норильске частичным параличом левой стороны лица (парез лицевого нерва), а ещё через год – инфарктом миокарда. После лечения и ходатайства перед соответствующими «органами» отцу был разрешен переезд в более щадящие климатические условия Красноярского края – в город Енисейск. Сестра в это время уже работала лаборантом на норильском химкомбинате и не захотела ехать с нами (была Любовь). Уехали втроём.

И опять мы плыли долго, дней пять. Окружающие виды потрясают. Ширина Енисея больше километра. Могучая, без края тайга, за день плавания редко увидишь по берегам человеческое жильё. Несмотря на расстояние от Норильска более чем в 1200 километров, Енисейск находится в приполярной зоне и стоит севернее Красноярска на 338 километров. Климат суровый, многоснежный, с сильными морозами и ветрами. Образованный в начале 17 века на главном торговом пути с востока на запад, Енисейск был тогда главным городом Сибири. В 19 веке сюда начали ссылать «политических». Были здесь многие декабристы, Фонвизин, протопоп Аввакум, и в наше время сотня – другая подобных появилась здесь. Население города никогда не превышало 18 тысяч человек, и в нашу бытность в нём было немногим более 17 тысяч.

За два норильских года папа+мама «копейку» заработали, и мы сразу по приезде купили квартиру в мощном двухэтажном бревенчатом срубе «о шести квартирах» (вот, примерно, такой как на снимке; а может это он и есть). Квартира наша была на первом этаже, и это имело свои достоинства: во – первых у нас был «подпол» – большой подвал для хранения картофеля и расхожих продуктов; вход в него был из первой большой комнаты, в которой стояла могучая русская печь, естественно, с лежанкой на ней. Вторым достоинством первого этажа был большой тамбур с бочкой для воды и полками для хранения скоропортящихся продуктов в зимнее время. Было там место и для Тобика – хорошей сибирской дворняги. Вместе с квартирой нам во дворе достались: стайка (маленький хлев для коровы – коровник), небольшой свинарник, маленький огород с унавоженными грядками под огурцы и зелень, а в первой комнате нашей квартиры – маленький курятник. Чтобы добро не пропадало, а также увидев, что без натурального хозяйства в этом городе не прожить, мы прикупили корову, свинью, 5 кур (курей, по – чалдонски) и петуха. В магазине можно было отовариться хлебом, солью, некоторыми консервами и крупами.

Отец начал работать главным механиком строительной конторы. И, как всегда, «на полную катушку». Работёнка не для послеинфарктника. Мама заняла, на веки за ней закреплённый, пост секретаря – машинистки. За мамой была также уборка квартиры и приготовление «пищи насущной». Последнее, по причине воспитания и духовным наклонностям, никогда не вызывало у неё желания совершенствоваться в мастерстве и многообразии, и мы имели, в основном, яичницу из яиц от собственных кур, хорошее жаркое, салаты. За мамой, конечно, «фуршеты». Принимать в гости в Енисейске, разумеется, есть кого: поэт Константин Алтайский (помните, я цитировал его перевод стихотворения Джамбула Джабаева?), профессора – историки Берта Борисовна Граве и её муж Сергей Митрофанович Дубровский, бывший начальник артиллерийского училища, он же бывший полковник Илья Данилович Россман, Яков Моисеевич Фишман и другие.

В мой день рождения Константин Алтайский пишет мне акростих – такая конструкция стихотворения, где по первым буквам каждой фразы можно что-то складное прочесть, в данном случае – «СЕРЕЖЕ БРОУНУ».

 
Сегодня день рожденья у Серёжи,
Ему исполнилось шестнадцать лет.
Расти на мать и на отца похожий,
Езжай в Московский Университет.
Живи и знай, что в красоте и силе
Есть наряду с Москвою Енисейск —
Большая, многомиллионная Россия,
Развеявшая мрак, чтоб сеять свет идей.
Отдай ей силы, мужество, таланты,
У ней учись идти путём побед!
Надёжней, чем кремлёвские куранты,
У нас напутствий в жизни больше нет.
 

Что и говорить, стихотворение, конечно, «в тему»: будущему вечному ссыльно-поселенцу Серёже советовать «езжать в Московский университет» и славить Россию за «свет идей», по которым его родители и сам поэт уже 16 лет «отбывают» – это надо быть Поэтом!

Фуршеты маме всегда удавались, особенно под матерщину Берты Борисовны. От отца я никогда мата не слышал, хотя в его глубоких знаниях и умениях можно было не сомневаться. Кроме вышеперечисленных маминых обязанностей всё остальное в домашних делах было на мне, так как отец ничем, кроме ценных советов, помочь мне уже не мог. Мне 14 лет, паренёк я природно крепкий. За дело.

1. Задать корм и пойло всему скоту – 3 раза в день.

2. Вычистить коровник, стайку, курятник – 2 раза в день.

3. Помочь маме надоить обещанные продавцом коровы 10 литров молока (нашу козу помните?) – для слабых женских кистей рук вещь нереальная, за полчаса тяжёлой работы 3–4 литра является рекордом.

4. Натаскать со двора несколько охапок дров для прожорливой печки, растопить её и присматривать за ней.

5. По весне посадить в дворовом огороде огурцы, кабачки, зелень и ухаживать за ними до осени.

6. На выделенном родителям загородном участке посадить картошку, вскопав предварительно 6 соток тяжёлой глинистой почвы, пару раз за сезон окучить ростки, собрать небогатый урожай, просушить, спустить на хранение в подпол.

7. В случае неприятностей с доставкой воды (водовоз, конь, бочка, телега) взять на коромысло два ведра и бодрым шагом пойти к Енисею (порядка 1 км), спуститься с крутого бережка к помосту (летом) или к проруби (зимой) и не бодрым шагом принести 16–18 литров драгоценной воды, которой не хватит на один день всему живому. Сходим ещё раз.

8. Осенью выкосить за городом делянку травы вдобавок к закупленному сену, которое вилами забросить на сеновал и утрамбовать его.

9. Заготовить 20 кубометров тяжёлых лиственных и березовых дров на выделенной в тайге площадке. Тут без отца, мастера лесоповала с большим опытом, не обойтись. Он научил меня как нужно правильно валить и раскрыжовывать (разделывать нижнюю часть на куски) деревья, грузить на нанятую телегу метровые крыжи, пилить их пополам одноручной пилой во дворе дома, колоть с помощью колуна и деревянных клиньев и правильно укладывать в поленницу.

10. Отлично учиться, ибо ничего обиднее отцовского «презренный троечник» я никогда не знал. Правда, большого труда для меня это не составляло. Хорошая память позволила мне учиться на «отлично», по-существу, не заглядывая в учебники. Я «споткнулся» только в девятом классе на тригонометрии – пришлось неумело залезать в учебник. Зато свободное время на уроках я тратил с пользой: читал (мамина страсть), играл с соседом в пёрышки, подсказывал отвечающим. Нарвался из-за этого на мерзкий случай.

Завучем в Енисейской школе был бывший фронтовой политработник. Правильный вид, правильная осанка, несмотря на лёгкое припадание на левую ногу, – говорили, что фронтовое ранение. Посреди урока меня вызвали к нему в кабинет. Иду гордый – какая честь для отличника и лучшего футболиста школьной команды! Сопровождающий открыл дверь и втолкнул меня в кабинет. Я сделал шаг и, не слыша дальнейшей команды, остановился. С удивлением смотрю на суровое лицо, по-сталински прищуренные глаза и застывшую позу. И вдруг, столь же не ожидаемый для меня вопрос: – «Скажи, кто подучил тебя срывать уроки?». Мгновенно вспоминаю, кто я такой, кто мой отец и где я живу. Это, пожалуй, впервые столь ярко доходит до меня, что я начинаю беззвучно плакать, делаю шаг назад и выбегаю из кабинета. Дома отцу и маме ничего не рассказываю, и это тоже, пожалуй, впервые в жизни. Урок жуткий.

А девочки меня, всё равно, любят, но с настоящими сибирячками в безответную любовь не поиграешь. Они не понимают, что такое в таких вещах стеснительность: раз за тобой ухаживают, то ты должен соответствующим образом отвечать! С чего бы эта проклятая стеснительность? Ведь знаю всё, матерюсь как одесский биндюжник, по вечерам хожу со шпаной и хватаем мы за что под руку попадётся гуляющий дамский пол (правда, с их молчаливого согласия)! Но в классе, средь бела дня не могу ответить красивой Надьке, даже тогда, когда она в отчаянии кричит на меня – «Боров мясистый!». Да никакой я не боров, таких стройных – ещё поискать. Однажды произошёл вообще жуткий случай. Когда я вспоминаю его, мне хочется самому себе не верить, я перепроверяю себя, но в памяти всё настолько ярко, что верить приходится. Пришла к нам на урок новая училка по литературе, видимо на время заменить нашу. Черноглазая, чернобровая, черноволосая, стройная, красивая и в чёрном платье. Провела урок, распустила по домам, приветливо попрощалась, сказала, что завтра проведёт с нами урок русского языка. День и вечер я провёл на хозяйстве и в трёхчасовом уличном футболе, добежал до дому и часам к 11, когда родители уже спали, улёгся и я. В первой комнате с курятником я спать не любил, потому кровать моя была в комнате с родителями, у стены. Поворачиваюсь на левый бок лицом к центру комнаты, натягиваю на ухо одеяло, не успеваю закрыть глаза, как что-то падает мне на лицо, по первому ощущению мягкое, а сразу за этим – когтистое. Хватаю это «что – то» ближней, правой рукой, отдираю от хорошей густой шевелюры и судорожно отбрасываю от себя. В доли секунды прыжок повторяется, и я понимаю, что имею дело с небольшой, неведомо как попавшей к нам в дом (скорее всего, через приоткрытую форточку, а может и через печную трубу) кошкой. Теперь уже двумя руками я отдираю её от себя и шмякаю об пол. Третий прыжок уже проходит не в безмолвии. Из меня вырывается аааа! из неё – противное шипение. Кошка падает на мои, закрывающие лицо, руки и больно их царапает, а я пытаюсь её ущипнуть и нанести ей какой-нибудь вред. В это время проснувшийся отец включает настольную лампу около своей кровати, и я вижу, как что-то абсолютно чёрное отпрыгивает от меня и мгновенно исчезает, не вижу куда. Утром, поцарапанный, прихожу в школу. Второй урок – русский. Новенькая заходит в класс – класс в один голос ахает. На училке нет лица – сплошные синяки и царапины. За ней приходит завуч и уводит её. Урок не состоялся. Самые ехидные девицы «лупят» глаза на мои царапины.

11. Моя почётная обязанность – защищать футбольную честь школы. Талант футболиста проявился у меня ещё в Орске, развивался в Злобино, почти погас в Норильске (по тундровым условиям) и вспыхнул в Енисейске. Выступаю под номером 9 – центр нападения, дохожу до такой степени владения мячом и скорости движения, что многие идут на матч при условии: – «Серёга будет играть – пойду!». Среди девяти городских команд, мы – первые. Выезжаем даже на районные соревнования. В 15 лет я получаю свой первый мужской спортивный разряд.

На стадионе бывает знаменитый Яков Борисович Браун – бывший чемпион СССР по боксу в полусреднем весе, ныне ссыльно – поселенец. Мой дружок – сын директора стадиона, поэтому ему удаётся выпросить у чемпиона пару – тройку уроков для нас. На долгие годы эти два вида спорта остались для меня любимыми.

В начале марта 53-го года были сильные морозы. Стоим на улице с ребятами, обсуждаем дикое утреннее происшествие: сосед-десятиклассник застрелился из отцовского ружья из-за несчастной любви. По морозу я одет обычно: незавязанная шапка-ушанка, пальто нараспашку. К нам подходит что-то закутанное (оказалось – учительница нашей школы), видны только губы и глаза, и начинает на меня орать: – «Мерзавец, застегнись немедленно, завяжи шарф и шапку!». Сцена такая смешная, что я смеюсь взахлёб. Ну, и нахлебался 40-градусного сибирского воздуха: ночью температура за 40 – воспаление легких. Училку плохо не поминаю – действовала от души. Лечил меня знаменитый, бывший кремлёвский, доктор Куликов. Провожая меня из больницы он сказал: – «Ну, футболист, смотри: три месяца – никакого футбола!». Но 1-го Мая начинается открытие сезона, и жеребьёвка команд открывается 100-метровой эстафетой. Прихожу в эстафете последним – ноги не несут, за команду играю «хуже некуда», но я стараюсь. Мои поклонники свистят. Домой иду, держась за заборы, дома падаю на кровать не раздеваясь, сплю до позднего утра. Диагноз – расширение правого желудочка сердца. Сезон пропал, но уже и не до него.

В общем, жизнь в Енисейске не только приучила меня к тяжёлому физическому труду, но и под влиянием отца сделала, как ни покажется это странным в тех условиях, любой физический труд удовольствием. – «Серёга, – говорил отец – даже сортир копать надо с удовольствием!».

У отца очередной инфаркт. «Прихватывает» его на пристани. Не жалуясь, он самостоятельно поднимается по крутому берегу, доходит до больницы, где и падает. Наш семейный спаситель доктор Куликов вытаскивает отца «с того света», ругая его «на чём (этот) свет стоит», но и восхищаясь его мужеством. Отец получает инвалидность 2-ой группы.

А мне пора бежать из этих ссыльно – поселенческих мест, т. к. по правилам заботливого государства я не могу получить гражданский паспорт, а могу иметь только «ксиву» ссыльно-поселенца без права выезда за пределы края. Мама плачет, отец категорически настаивает, несмотря на то, что семья теряет единственного работягу, и я летом 53-го года отбываю к брату в дорогой мне город Орск Оренбургской области. Поездка занимает больше пяти дней. Если не ошибаюсь, я сделал пересадку с поезда на поезд в Челябинске, впечатление, даже от привокзальной площади которого, весьма мрачное. Бессонная ночь на вокзале ещё больше ухудшает моё настроение, и когда я, наконец, попадаю в переполненный вагон, то борьба за «сидячее» место на краю полки доводит меня до исступления. Я выхватываю нож и бросаюсь на выталкивающего меня довольно здорового мужика. Эффект – как в фильме. Обе полки в минуту пустеют. Я плюхаюсь, всхлипывая, на левую по ходу поезда полку, подкладываю под голову валенки и полевую сумку, подаренную мне братом, и мгновенно засыпаю. Долго сплю, но просыпаюсь с «сюрпризом» – валенки из – под головы исчезли. Хорошо, что не сумка с документами. Несмотря на семилетнюю разлуку, Орск кажется мне родным. Брат с женой и сыном живут теперь в другом районе, и потому мне не встречается кто – либо из старых знакомых. И опять – одна комната в коммунальной квартире с двумя соседями. Иду в 9 класс, в футбол играть не с кем. Получаю паспорт без проблем – времена начинают меняться. Брат работает директором завода железобетонных изделий (ЗЖБИ), Фаина заведует детским садом, куда ходит 4-летний мой племянник Володя.

(На снимке: вот она молодая, но уже много пережившая семья: Кара и Фаина, и их старший сын – Володя)

(На снимке: братья Сергей и Карл Броун, оба с буйными шевелюрами. Орск, единственная комната у семьи директора большого завода, 1953 год).

Часто пишу письма в Енисейск. От тоски, по маминому примеру, к дню рождения мамы «рожаю» акростих «МАМОЧКЕ ДОРОГОЙ Б(роун) С(ергей)».

 
Мы далеко друг от друга,
А сердцем я, однако, в этот миг с тобой.
Может, у тебя на сердце вьюга —
О, у меня там холод ледяной.
Чем укоротить лихие километры,
Как взглянуть в те добрые глаза,
Если нас с тобою разлучают
Долы, реки, горы и леса?!
Орск лежит в степях у Казахстана,
Редко слышу я твоё – «Родной!»,
Острая, незаживаемая рана
Гонит мысль и чувства за тобой.
Он уйдёт когда – то, этот день, в забвенье,
И уверен я – придёт желанный день,
Будем мы с тобою навсегда все вместе,
Слово я даю – не вспомним эту тень!
 

Стихи не «ах!», но с чувством. А «тень» вот пришлось сейчас в деталях вспоминать. С надрывом.