Текст книги "Не суди"

(На снимке: дача, лето 1940 года, Юнна и Сергей, то есть я)

Через 28 месяцев «серьёзных бесед» знаменитое Особое Совещание (ОСО НКВД СССР) выносит отцу приговор по статьям 58–10, 58–11 о заключении его в исправительно – трудовой лагерь (ИТЛ) сроком на 8 лет. Привожу формулировки этих знаменитых политических статей:

58–10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. 58–2 – 58–9), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой – лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении: наказание аналогично статье 58–2.

58–11. Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, приравнивается к совершению таковых и преследуется уголовным кодексом по соответствующим статьям.

«Стандартно» давали по этим статьям кому 8, кому 10 лет лагерей, никогда не уменьшали, иногда добавляли – повод находили легко.

Отца отправляют в Сибирь. Мама постоянно просит о свидании с ним, и вот, наконец, она получает разрешение на свидание сроком на одни сутки в лагере у города Решёты Красноярского края.

Добирается туда больше недели, часть пути до лагеря проделывает по тайге на телеге. Сутки свидания – и в обратный путь. Но везёт она с собой драгоценность – письмо отца Сталину с описанием 26-месячных допросов в тюрьмах Москвы: о многочасовых стояниях в карцерах, в которых даже невозможно согнуться, о пытках каплями воды, падающими в темечко, об избиении резиновыми палками по ногам, превращающем икры ног в кровавое месиво, о пытках беспрерывными, без сна и еды, допросами, об издевательствах. Мама передаёт это письмо по инстанциям, и, о чудо, оно попадает на самый «Верх». Оттуда поступает команда на пересмотр дела, и отца вызывают весной 1941 года в Москву. Его этапируют. Тайга душная и знойная. По пути в одной из деревень он бросается к колодцу, пьёт и обливается ледяной водой. Через считанные часы его состояние становится таковым, что его помещают в лагерный изолятор. Срок «милосердия» истекает, дело движется к войне, и на пересмотр дела отца больше не вызывают. В лагерную жизнь, с его характером, физической силой и тюремным опытом, он вписывается быстро. Через год, верховодившие в бараке уголовники признают авторитет отца. Для этого в стычке с уголовным «авторитетом» отцу пришлось его покалечить, объединив перед этим барачных «политических». В один из «заездов», в лагерь из Норильска с открытой формой туберкулёза был этапирован Благой Семёнович Попов – сопроцессник Г. Димитрова по знаменитому процессу о поджоге Рейхстага, бывший руководитель болгарского комсомола. Когда он находился уже в критическом состоянии, отец принёс ему густой отвар из еловых шишек. Вкус отвара был настолько отвратителен, что Благой готов был лучше умереть, чем травиться отваром. Как говорил он при нашем свидании в Москве через 15 лет: – «Иона взял меня за шиворот, тряхнул и внушительно сказал: – Пей, сука, а то сдохнешь!». После отцовых «процедур» Благой выздоровел, в своё время дожил до реабилитации, вернулся в Болгарию, заведовал отделом в МИДе страны, приезжал с женой к нам, принимал родителей у себя. Счастливый конец бурной жизни!

(На снимке: Благой Попов, слева, у нас в гостях в Москве, и отец)

Война! Помню бомбёжки, вой немецких самолётов, завывание сирен воздушной тревоги и наши побеги в бомбоубежище. Постановлением правительства семьям с детьми надлежит эвакуироваться из Москвы. Милиция ходит по дворам и подъездам, вылавливая детей, стучится в квартиры. Я научился прятаться, но всё «до поры-до времени». Во-первых, ловить можно во время воздушной тревоги, когда все бегут в бомбоубежище или в метро, используемое как временное убежище. Во-вторых, милиция становится опытнее и жестче, и меня ловят во дворе. Мама получает суровую повестку с приказом немедленно явиться в эвакопункт.

И куда ж ей, бедняге, эвакуироваться в неизвестность, с тремя детьми? Она даёт делеграмму Зоре – отказ. Ни одна душа не откликается. Наконец, – есть! Друг отца по Гражданской войне, чудом уцелевший в 37-ом, начальник одной из Закавказских железных дорог полковник Борис Атлас. Телеграмма: «Немедленно выезжай, адрес Орджоникидзе…» и официальный вызов.

(На снимке: Б. Атлас с женой, 1960-ые годы)

Начали паковаться. 14 увесистых чемоданов, хороших, фибровых. Носильщик – один, 15-летний Карлуша. Правда, стати он хорошей, в отца, имеет неплохую закалку. Он учится в ремесленном училище (на слесаря-водопроводчика), с первых же авианалетов на Москву по ночам борется на крыше с зажигательными бомбами (хватает упавшую с неба раскалённую болванку специальными щипцами и бросает её в бочку с песком – искусство!). И есть у него уже хорошие навыки ухажёра.

Хлебнул парень, как говорится, «по полной». Один приём в комсомол чего стоил! Вот его воспоминание об этом: «Я стою около стола на небольшой сцене. За столом – наш замполит Иван Дмитриевич и трое ребят. Это президиум комсомольского собрания. А в зале полно ребят. Это мои друзья, товарищи, просто знакомые. Всех я хорошо ещё не знаю. Ведь мы вместе всего полгода. Мы – это первый набор ремесленного училища 1940 года, и нас в училище 400 человек, отчаянных 15-летних московских пацанов, с гордостью надевших чёрные шинели с серебряными пуговицами и фуражки с лакированными козырьками. Лиц я не различаю. какое-то подвижное светлое пятно смотрит на меня молча и выжидающе. Я рассказал свою биографию и замолчал. Да и какая у меня биография? Родился в 1926 году, закончил 7 классов, поступил в ремесленное училище. Вот и вся моя жизнь! Но ребята молчат. Молчу и я. И тогда замполит говорит: – «Ну, что же ты? Расскажи об отце.» Но я молчу: что я могу сказать – ведь ему-то всё известно. Я всё ему рассказал, и он сам дал мне рекомендацию в комсомол. – «Ну!», говорит он. И я начинаю говорить о своём отце: о том, что он в партии с 1917 года, что провоевал всю Гражданскую войну в 1-ой Конной Армии, что был награждён именным оружием и орденом Красного Знамени, и что в 1937 году был арестован, и что я не знаю, что с ним теперь и где он, но что он был очень хорошим отцом, и что я хочу быть таким же, как он. И тогда тишина в зале взрывается. Ребята кричат, что-то спрашивают, тянут руки, а Мишка Клюква даже вскочил на стул и размахивает руками. Я не понимаю и не слышу, что они говорят. Но потом начинаю понимать, что часть ребят требует не принимать меня в комсомол, потому что отец мой враг народа. Я смотрю на замполита – он молчит, шум в зале не утихает. И тогда на сцену поднимается наш военрук. В училище мы, пацаны, уважаем его больше всех и побаиваемся даже больше директора. Коренастый, подтянутый, в военной форме, на петлицах следы от двух кубиков. На левой руке у него нет трёх пальцев, оторванных осколком в финскую компанию. На гимнастёрке – медаль «За отвагу». Он очень молчалив, обращается к любому из нас на «Вы», гоняет нас на плацу до седьмого пота. А главное – глаза, даже не глаза, а взгляд: кажется, что он не с нами, что он где-то там, где рвутся снаряды и умирают люди, его друзья. Он поднимается на сцену и шум в зале сразу стихает. – «Что – то, товарищи, я вас не пойму» – спокойно говорит он – «Вы кого в комсомол принимаете – его или батьку его? Если его, то и говорите о нём. Парень он дисциплинированный, учится и работает хорошо. Выправка подходящая и в отделении у него дисциплинка. А с отцом его разберутся». И чуть помолчав, добавил: – «А в Гражданскую ордена редко давали. Отчаянную храбрость и огромную преданность нашему делу проявить было нужно. Разберутся». И сошёл со сцены. Не помню, сколько голосовало «за» и сколько «против», но через две недели я пришёл домой и положил перед матерью свой комсомольский билет. Билет номер 13360032. Мать взяла его в руки, раскрыла его, посмотрела на фотографию отца, на которой он был чубатый, с озорной ухмылкой; сабля стояла у него между ног, и он крепко опирался на неё руками. Слёзы медленно скатились по её щекам, но она их не вытерла. Поцеловала меня и сказала: – «Хорошо, сынок. Отец был бы очень доволен».

А потом была война. Работа слесарем на одном из заводов Урала. И я сам был избран комсоргом завода и принимал пацанов и девчат в комсомол, и каждый раз мне казалось, что с каждым из них я опять и опять вступаю в комсомол.

По комсомольскому призыву ушёл в армию. Закончил Свердловское танковое училище. Фронт, первый бой, первая медаль, избрание комсоргом танкового полка и принятие меня кандидатом в партию.

Кончилась война. Работа и учёба в техникуме и институте. Прошёл все ступеньки от слесаря до директора завода. А в 1954 году, в ноябре, пришла телеграмма: – «Приезжай, сынок. Я в Москве».

Отец сидит на диване и в руке у него партийный билет. В графе «время вступления в партию» – август 1917 год!»

Продолжение рассказа Карла – в Приложении № 29.

И опять, как и отцу, я никогда не задал брату вопрос: – В чём же дело – твой отец больше трёх лет мыкается по тюрьмам и лагерям, а ты рвёшься в комсомол – «резерв и помощник партии», которая вышвырнула из своих рядов отца и сделала «врагом народа»?

Итак, эвакуация. В вагонах теснота, духота, давящая атмосфера неизвестности, страха. На стоянках необъявленной продолжительности нужно прорваться на вокзал за кипятком и, не ошпарившись, заскочить назад в свой вагон. Ехали с пересадками. Бедный брат – его 14 чемоданов! Но был у него и счастливый момент – один чемодан украли. Однажды украли и меня, уже на Кавказе. Подошла ко мне кавказская женщина, погладила по голове, ласково – озабоченно, с полной уверенностью сказала: – «Мусульман! Мусульман – глаз чёрный!». Подхватила и унесла, пикнуть не успел. Семья была занята разгрузкой: брат таскал чемоданы, мама караулила вещи, сестра – меня. Спохватились минут через десять, когда привели меня маме умытого и причесанного.

Город Орджоникидзе (будущий Владикавказ) и семья Атласов ласкают нас около трёх месяцев. Немцы наступают на Кавказ – нужно драпать дальше. Борис Атлас предлагает нам эвакуироваться с его семьёй в Ташкент, но мама боится так далеко отрываться от дорогого мужа, который «пашет» на лесоповале в красноярской тайге.

До Дербента добираемся и живём в товарном вагоне ещё 3 месяца, потом мы переправляемся из Дербента через бурный Каспий. Наш корабль бомбят немцы и чуть не отправляют нас на дно. Хорошо помню, как мы с чемоданами летали от борта к борту и захлёбывались морской водой. Из Красноводска, страшного, без пресной воды города, в котором вода выдавалась по списку только жителям города, берём направление на город Орск Чкаловской (потом Оренбургской) области, куда мама «завербовалась». В вагонах – так называемых, теплушках, – больших вагонах для всего живого – рогатого и нерогатого и приспособленных к теплу через печку – буржуйку, могущую согреть только рядом лежащих.

Едем долго, 40 дней, стоим на полустанках, а иногда просто в степи на разъездах, пропуская, так называемые, литерные поезда. Край еще богатый, к поезду выстраиваются «летучие» базары с варенцом, топлёным молоком, хлебом, яблоками – были бы деньги. А денег нет, приходится заниматься «натуральным обменом», резко обогащая местное население неведомыми им вещами и предметами.

Степной город Орск в предгорьях Урала. Климат резко континентальный с летней жарой и пылью, зимними морозами и ветрами. Детская форма одежды летом – трусы, майка, босиком; зимой – валенки, шапка-ушанка и, кому – то, овчинный полушубок, а кому – ватная телогреечка.

Город славен огромным машиностроительным заводом, ставшим танковым – ЮУМЗ – «Южуралмашзавод».

Обустраиваемся. Вначале живём в бараке на двух двухэтажных нарах, потом в подвальной комнате, и наконец, получаем комнату в коммунальной квартире с двумя соседями, общей кухней и одним туалетом. В маленькой комнате живет одинокая пожилая женщина, работает в ночную смену, днём – отсыпается. В большой комнате с балконом – мать с двумя взрослыми дочерьми. Беба называет их «оторвами», что на блатном языке означает – бедовые, непутевые. Одна из «оторв», Лида, медсестра, очень красивая, в «любвях» имеет местного «авторитета» по кличке «Цыган», главу банды «Чёрная кошка». Меня начинает любить чистой любовью. Я часто торчу с ней вечером на балконе, откуда она принимает ухаживания бандюка. Тот стоит внизу, у противоположного дома с парой «коллег», курит, сплёвывает. Когда «работает», не понятно. По ночам Лида исчезает. Вторая сестра, Валька, начинает дружить с Юнной, со мной тоже. Начинается трудовая жизнь. Мама и брат чудом, по-моему, устраиваются на знаменитый Южуралмашзавод, мама – секретарем – машинисткой, Кара – слесарь 2 разряда. Моя трудовая деятельность начинается с детского сада, Юннина – со школы. Жизнь для меня и сестры полуголодная, в саду и в школе – завтрак и обед, но не сытные. А вечером едим – что мама принесет в бидончике из заводской столовой, оторванное от себя. С каждым годом дело ухудшается – продавать на рынке уже нечего, в маминой столовой – «баланда» – жидкий перловый супчик. «Заглаза» мама с жалостью называет меня скелетом. Брат рвётся на фронт – он должен защитить честь семьи и безвинно посаженного отца. Приходит в военкомат рослый, крепкий парень с рабочими руками: – «Давай паспорт», отвечает – «Ещё нету», ему говорят – «Пошёл вон, не до тебя!». Через полтора года его избирают комсоргом завода и на него налагают «бронь», дающую защиту от призыва в армию, как человеку, необходимому в тылу. Но он упорно ходит в военкомат – настаивает на снятии с него «брони», и только в 18 с половиной лет ему удалось поступить в Свердловское танковое училище.

(На снимке: выпускник училища, мл. сержант К.Л. Броун)

Но до этого я делаю «ход конём». Влюбила меня мама в себя, отца у меня нет, а следовательно, «без женщин жить нельзя на свете, нет!». Пяти лет начинаю ухаживать за Инночкой Кувалдиной, соседкой по детсадовской спальне. Бандитской Лиды и Вальки мне мало. Но и воспитательница в моей группе тоже ничего себе. Приходится выбирать! И вот он – мой «ход конём»: заявляю воспиталке, что мой брат – слесарь и может починить водопровод в нашем детсаду. С удовольствием соглашается. Любвеобильного брата долго уговаривать не приходится, да ему в армии грустить по кому-то надо. Знакомлю прямо в детсаду, и со скоростью звука Фаина Ивановна Николаева (она же чувашечка Феня) навсегда становится моей родственницей.

(На снимке: Фаина с близнецами Димой и Лизой. Правда, это уже конец 50-ых годов)

Теперь-то ухаживание за Инночкой и драки с соперниками всегда приносят мне победу! Тяготы жизни не могут задавить мою мужественную маму. В 1943-ем она проявляет свой талант на заводской клубной сцене. С большим успехом. Самодеятельным актерам даже иногда приплачивают за выступления на сценах других заводов. Вот пара куплетов её песенки по этому поводу:

 
Отвернулся бог от нас,
Пьём один лишь кислый квас,
Без копейки мы идём домой.
Все халтуры прекратились,
В Яровую все влюбились,
И «Ребёнок» снова стал «Чужой».
А денег нет – какой гамбет,
Что будем мы иметь на завтрашний обед?!
 

(В этой песенке зашифрованы самые популярные в то время пьесы «Любовь Яровая» и «Чужой ребёнок»).

Вечером мама боится оставлять меня дома на попечении сестры, поэтому я – постоянный зритель (за кулисами) всего репертуара (в основном – А.П. Чехов, К. Симонов, «Любовь Яровая» К. Тренёва и «Чужой ребёнок» В. Шкваркина). За год мама проявляет недюжинные организаторские способности на фронте «кульпросветработы», и её назначают заведующей заводским клубом.

Теперь перепадало актёрства и мне. В основном, я был «мальчик на выносе»: по сценарию после налёта вражеской авиации герой выносил меня, «убитого», на руках и долго и гневно говорил. Играл я при этом неплохо. Другие актеры, правда, нам с мамой и «в подмётки не годились», но клубная сцена – это ведь вам не МХАТ. Один из моих героев до сих пор стоит передо мной – вот она сила искусства. С замечательным одесским акцентом, ломая руки, с надрывом он говорил: – «Они пИтали мИнЕ, мать, но я им не сказал ни слова, таки лучше умереть!».

1944 год. Дворовое воспитание совершенствуется: курю, хорошо «циркую», свищу без пальцев и «выражаюсь». Правда, по поводу последнего, я давно мастер. Ещё в письме отцу из Москвы мама писала:

 
Твой младший сын, что мал как атом,
Великолепно кроет матом!
 

К осени 1945-го – два больших события. 1. Иду в 1-ый класс. После 5-летней вольницы – дурацкий режим со звонками и переменками. Да ещё всех слушайся и вставай, когда спрашивают. Переменки терпеть не могу, и опять на любовной почве: дылда из 2-го класса, по прозвищу «Мама Римская», влюбилась с первого взгляда и не даёт мне прохода нигде, вплоть до туалета. Бью её «смертным боем», едва доставая до плеча, а ей, видно, кажется, что всё как дома у мамы с папой – бьёт, значит любит. Ну, и что делать? Стараюсь при любой возможности и невозможности не ходить в школу: простуда (якобы), операция аппендицита (на самом деле) и т. д. и т. п., стараюсь, чтобы выгоняли из класса. Уроки не учу принципиально. Обрастаю двойками и замечаниями в дневнике. 2. Чуть не гибну ради святого искусства. В городском открытом кинотеатре стали показывать хорошие американские фильмы. Кинотеатр имеет открытую сцену и огорожен высоким забором. Шпана, конечно, перемахивает через забор, делает подкопы под забором и даже прорывается сквозь кордон охраны и милиции без билетов, задерживая, как правило, начало сеанса. Но мы – то, которые культурные? В огромной толпе мы стоим у ворот перед входом в кинотеатр и, как говорили тогда, «жмём сало», т. е. устраиваем нормальную душегубку. Бывают раздавленные, затоптанные, избитые. Спасли меня дорогая Валька и её мама. Когда я уже не мог ни брыкаться, ни кричать, они, зажав меня между собой, вступили врукопашную. Они дрались, как разъяренные кошки, с визгом и хорошим матом. Вальку узнали, как сестру Лиды, слегка потеснились, и мы даже смогли посмотреть фильм. По-моему, это был «Большой вальс».

Конец войне. Как глубокий вздох. В следующем месяце – ещё одно потрясение. Получаем телеграмму (с подлинным верно) от отца:

Только сейчас я задаю себе вопрос: почему отец просит «телеграфь ответ»? Какой может быть ответ через восемь лет трагической разлуки и зачем он? Листаю документы и нахожу, что в Канск мы приехали только через год! И в школу я пошел не в 7, а в 8 лет, и это было в Орске. Что заставляло родителей не съезжаться в течение целого года? Нет ответа. Одни догадки, о которых ни говорить, ни вспоминать не хочется. А спросить уже некого.

Итак, в августе 1946 года незнакомый мне отец приезжает в Орск, чтобы отвезти маму, сестру и меня в сибирский город Канск Красноярского края. Первое впечатление от отца: идём с ним по пыльному жаркому базару, он большой, в кирзовых сапогах, спрашивает меня «за жизнь». Делает покупки – подкормить семью. Бросаю курить в тот же день и навсегда! Так же сделает отец, но лет через 5 в Норильске, после первого инфаркта.

Мы в Канске. Две комнаты снимаем в настоящей сибирской бревенчатой избе с большой кирпичной печью. Хозяйка – одинокая старушка – чалдонка. Здорово управляется с дровами, топором, ухватом, курами, свиньей, коровой и маслобойкой. Не проходит и недели, как две последние переходят в мое управление: моя обязанность утром выгнать корову в стадо, идущее по улице в поле, а вечером забрать корову из стада. Последнее не так просто. Забирать корову нужно на входе в город, чуть не за километр от дома, и гнать её на свою улицу. Но дело резко осложнено любвеобильным быком, который при расставании норовит поддеть мою подопечную рогом в живот и другие части тела. Наша корова смирная, а бык – псих! Наша старушка с этой ситуацией не справляется, а у меня всё получилось с первого раза. Думаю, что случилось это из-за моего незнания серьёзности ситуации: старушка мне ничего не рассказала, дала хворостину, познакомила с коровой и запустила в середину стада. Бык и пастух были удивлены и до самого конца сезона выпаса мне все сходило с рук – я благополучно доставлял домой корову живой и даже здоровой.

А вот на личном фронте у меня опять неприятности. Целых две. Первая – с отцом. Он не понимает, что я – безотцовщина, маменькин сынок, но с характером в маму и папу. Подчиняться я обязан с первого раза, за столом сидеть не капризничая, гречневую кашу есть, а не отталкивать по причине наличия в гречке железа. Очень скоро это заканчивается хорошим ударом в ухо. «И, опрокинутый слоном, он оказался под столом!». Мама с проклятьями достает меня из – под стола. Я начинаю догадываться, что я – нежелаемое существо, источник отцовского раздражения. Урок на всю жизнь.

Вторая – опять на любовной почве. Напротив в доме живёт моя ровесница Эльзочка, то – ли из ссыльных немцев, то – ли из поляков. И в школу я хожу ту же, что и она. Но теперь я быстро становлюсь первым учеником, а она – презренная троечница, не чета мне. Шутка сказать: герой коровьего стада, отличник, красавчик. Любая испанка из-за такого торреро с ума бы сошла, а чем Эльзочка хуже? И началось! Стоит мне выйти из дома, как она появляется на своем крыльце и начинает строить мне рожи. Я злюсь и начинаю бросать в неё запасённые заранее кедровые шишки и что под руку попадёт. Это приводит её в восторг, и дурным голосом, приплясывая, она кричит: – «Не попал, не попал, шиш тебе, шиш тебе!». «Поубывав бы»! Иду в школу – прыгает за мной, из школы-то же. Тротуары деревянные, разбитые, досточки под ногами гремят. Вот такая любовная музыка! В одном я ей благодарен: она дала мне первый урок английского языка, правда, дурным голосом и приплясывая на том же крыльце:

 
One, two, three, four —
Maryat the cottage door.
Five, six, seven, eight —
Eating cherries from a plate.
 

Но впрок не пошло – из дурных то уст. С тех пор я считал, что английский, практически, освоил и дальше двигаться нет нужды.

Родители работают. Отец – начальник цеха ширпотреба. Из этого ширпотреба я помню приятные деревянные пеналы для карандашей и бронзового цвета рыболовные крючки. Мама – библиотекарь, просветитель коренного, эвакуированного и ссыльного населения, которого в городе больше 60 тысяч. Сестра слегка помогает по дому, а я, кроме «стадоводства», с удовольствием, до одурения, бью поршень маслобойки – получается масло куда там датскому.

У родителей есть местные друзья из отсидевших. Один такой – Иосиф Слободкин. Худой, высокий, бородатый, всегда веселый, неравнодушный к нежному полу. Однажды уезжает он за женой и сыном. Вот мамин правдивый рассказ:

 
Умчался Слободкин, умчался Бородкин,
Махнув бородой на прощанье.
В объятьях у Муси рыдает Маруся:
– О, как тяжело расставанье!
Друг друга ласкают, себя утешают:
– А Ёська-то скоро вернётся!
Приятные грёзы, и высохли слёзы,
Маруся вот – вот улыбнётся!
На перроне оживленье, ах какое наслажденье —
По перрону бегает Маруся.
Показался паровоз – он Слободкина привёз:
– Если нет – я тут же отравлюся!!
– Боже – боже, что со мной! —
Из вагона выходит любимый,
Но, о ужас, идёт за его бородой
И жена и сынишка постылый!
В горе взвизгнула Маруся:
– Дайте яду – отравлюся…
Ты забыл все клятвы, ах стервец!!
– Не волнуйся детка, крошка,
На, попей воды немножко,
Я клянусь тебе – я не подлец!
Марина, видя сей конфуз, вскричала:
– Вот какой ты, муж!
Ты думаешь, что ты всё холостой!?
К тебе приму другие меры!
Брысь от него вы – две холеры,
Пойдем, голубчик миленький, домой!
И, потеряв свой прежний пыл,
Слободкин сразу весь остыл
И поплелся покорно за женою.
Но как наутро, увы и ах,
Работал, бедный, весь в бинтах
И трясся конвульсивно бородою.
 

Всё – правда. Мама никогда не выдумывала, я – свидетель!

Думаю, что все эти, вышедшие из заключения после восьми лет отсидки, мужики были чрезвычайно «голодными», и наличие у каждого из них «Муси» и «Маруси» было закономерным.

Далеко до окончания мною 2-го класса мы переезжаем в посёлок (официально – станция) Злобино, стоящий на правом берегу Енисея напротив краевого центра, города Красноярска. Здесь расположен Красноярский паровозостроительный завод (бывший эвакуированный сюда в 1941 году завод «Красный профинтерн»), производящий вооружение, боеприпасы и знаменитые паровозы СО – Серго Орджоникидзе, по – существу, огромный паровой котёл с топкой, кабиной и на колёсах.

Отец становится начальником котельного цеха, в котором 700 человек (в основном заключённые по уголовным статьям), работающие в три смены. Специфический контингент цеха легко убирает неполюбившихся членов коллектива. Приёмы для этого давно отработаны в уголовном мире: нож, труба, заточка, а в таком шумном и горячем цехе сойдёт и простая кувалда. Немало людей выносили из цеха, и отдел охраны труда давал заключение о производственном несчастном случае. Девятилетняя закалка дает отцу возможность не только навести порядок, но и за считанные месяцы семикратно (!) увеличить производительность цеха. Он впервые применяет метод академика Бардина и делает котёл цельносварным. Отца постоянно премируют. Помню торжественный привоз и затаскивание в квартиру новенького пианино, давней мечты мамы. Но, воистину, героический труд отца обходился всем нам дорого. Мы с сестрой, едва познакомившись с отцом, по – существу, потеряли его. Работал он, практически, без выходных, домой привозили его поздней ночью на конной пролётке (какой шик!), увозили из дома до нашего с сестрой подъёма. В 1948 году секретарь Красноярского крайкома партии (в те годы – первое лицо в крае) за действительно «выдающиеся заслуги перед…» представил Броуна И.Г. к ордену Трудового Красного Знамени. Шаг беспрецедентный – таких людей награждать было категорически не положено. Так отец вторично не получил заработанное. Но, так как он уже плохо держался на ногах, все тот же Секретарь Крайкома А.Б. Аристов, минуя запрет отцу и ему подобным выезжать за пределы края, отправил его на отдых в Крым.

(Это фото и мешочек орехов фундук – с тех пор моих любимых – он привёз из отпуска. На фотографии я написал – 1948. Это неверно. Нужно – 1949 – новый год. Но может быть это был конец 1948 года).

Как ни странно (а может быть и закономерно в этой обстановке каторжного труда), но наши отношения с отцом налаживаются. В короткие часы вечернего отдыха, которые стали появляться у отца, мы с мамой и Юнной, пригласив соседей, устраиваем представления под аккомпанемент играющей на пианино мамы. Отец и соседи от души смеются, когда я в Юннином платье изображаю «Маму Римскую» и Эльзочку или в цыганском платке, стоя на столе, кривляясь, пою романсы. Он начинает называть меня Серго и брать иногда по утрам в пролётку, чтобы прокатить до ближайшего дома (метров на 30). Кроме других моих деяний, которые нравятся отцу, есть еще парочка выдающихся: я – «круглый» отличник, и я – основной «содержатель» козы. С козой дело сложное. Мы купили её по совету соседей и врача для, хотя бы частичного, поддержания сил отца «самым питательным в мире козьим молоком». Но пыткой было кормление этого вздорного существа, постоянно пытающегося тебя боднуть в любое место драгоценного тела, как только ты делаешь первый шаг при входе в её обиталище – сарайчик. Наглость невероятная – ведь ты же несёшь ей поесть – попить, за что же бодаться?! Но еще хуже дело «об подоить». Наступаем втроем. Я просовываю ногу в приоткрытую дверь, коза кидается рогами на дверь. Мы с сестрой дружно, изо всех сил толкаем дверь; ошеломленная коза делает два шага назад, что нам и надо. Мы с Юной врываемся в стайку (по – сибирски – хлев, сарай для скота), хватаем козу: я – за правый, сестра – за левый рог и прижимаем её башку со всей страстью к себе. Пол дела сделано! Далее в бой вступает мама. Она суёт этой гадине кусок хлеба, ставит сбоку скамеечку, садится на неё, ставит кастрюльку под вымя козы и пытается выжать из неё обещанные продавцом 5, ну хотя бы 3 литра целебного молока. Коза рвётся и пытается лягаться, мама стонет и ругается, мы с сестрой мычим. Когда маме удаётся с боем вырвать почти целый литр драгоценности, все разбегаются, я даю козе пинка (вот откуда мои навыки в дальнейшем знаменитого Енисейского футболиста). Отец спасён, а я с тех пор терпеть не могу ничего из козьего молока (и коз тоже). («Чем грубее и хуже с козами обращаются и чем теснее их помещение, тем упрямее, капризнее и злее они становятся. Вообще приходится иногда с большим трудом обуздывать их стремление к свободе. Источник: Коза, ее разведение, содержание и хозяйственное значение. Князь С.П. Урусов»).

Но наступает 1949 год и появляется знаменитое решение Особого Совещания МВД СССР о возобновлении преследования лиц, отсидевших по политическим статьям. У отца знаменитые 58–10 и 58–11 и он «подлежит».

Отца сажают в Красноярскую тюрьму, и мы с мамой ходим один раз в неделю из Злобино пешком через покрытый льдом Енисей с передачами для отца (кстати, сейчас Енисей не замерзает в этом месте и ниже километров на 500 даже в самые лютые морозы. Беда – в ошибках при проектировании и строительстве Красноярской ГЭС). Когда мы уходим, он машет нам рукой через решётку с высокого этажа, благо окно его камеры выходит не во двор. Из отрадных событий наших 3-х месячных походов вспоминаю, как я на рынке нашёл под бревном, на которое мы присели отдохнуть, 33 рубля – 11 трояков, свёрнутых в аккуратный рулончик. В апреле отца этапируют в Норильск, а мы собираемся ехать к нему и ждём спецвызова из норильской комендатуры.

(На снимке: наша команда готова к отьезду: я, мама, Кара, Фаина, Юнна – извини, сестра, другой фотографии не нашёл)

Вызов приходит на всю семью, в том числе на брата с женой.

(На снимке: младший сержант Карл Броун)

1949 год, конец августа. Переехали на левый берег Енисея к пристани Красноярска. Наш грузовик, так называемая, полуторка, загрузил нас «выше крыши», так, что сижу я на верхнем тюке действительно выше крыши грузовика. Обзор хороший, но отвлекаться нельзя – сижу в обнимку с семейным достоянием – самоваром. А дороги «тряские», как говорят чалдоны. Хорошо ещё, что трубу к самовару решено было не брать с собой: длинновата и тяжела (килограммов на 5 тянет). Не справился бы я с ней. В машине нас, правда, немало, но у всех свои заботы: сестра, 17-ти лет, – в тяжелых думах о предстоящей взрослой северной жизни; брат с женой совершают подвиг – едут в режимный город Норильск к нашему, сосланному туда, отцу. Нынешний глава семьи – мама – едет в кабине. Её заботы – «врагам бы нашим», как она, бывает, в сердцах говорит. Пароход уже у причала. Трехпалубный. Верхние палубы – первый и второй классы, нижняя палуба и трюм – мы. Разгружаемся. Это, конечно не то, что было в 41-м во время эвакуации из Москвы на Кавказ – тогда моему 15-летнему брату приходилось одному перетаскивать 14 полновесных чемоданов. Разгрузкой, естественно, командует брат, и не только потому, что имеет богатый опыт, но!! – он фронтовик, с наградами, бывший командир САУ-102 и очень самолюбивый.