Текст книги "Ментальное пространство России"

Глава 8
Смутное время

Ивана Грозного на царском престоле сменил его слабоумный сын Федор, затем бывший опричник Борис Годунов, пытавшийся загладить последствия трагического правления своего хозяина.

В разоренной и уже не способной к созиданию стране, начавшийся в самом начале XVII века страшный голод, унес жизни 120 тысяч человек. В эти страшные времена Россия вновь, как после опричных погромов, напоминала огромное кладбище. Умирающие с голода люди, словно призраки, бродили по пустынным дорогам. Народ в отчаянье двинулся в Москву в надежде на подаяние. Однако здесь люди и находили свою смерть. Власть выдавала хлеб лишь взаймы и то только тем, кто мог вернуть с торицей. Патриарх Иов отказался открыть свои хлебные амбары, чтобы накормить умирающих с голоду людей.

Общее разорение повлекло за собой тяжелейшие военные поражения. На северном Кавказе турки и черкесы полностью вырезали семитысячный русский экспедиционный корпус. В центре страны началась «смута», поголовный разбой и грабеж, превратившийся впоследствии в гигантские народные восстания. Вначале под Москвой вспыхнуло восстание Хлопка, затем столицу осадило холопское войско Болотникова. И лишь раздоры среди руководителей восстания на время спасли столицу России.

В это же время на Руси появляются «воскресший» царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного и Марии Нагой. Эту роль сыграл бывший монах Григорий Отрепьев, поддержанный польским престолом.

В 1604 году армия лже-Дмитрия из небольшого отряда превращается в победоносное 20 тысячное войско, вобравшее в себя многих восставших в ходе «голодных» бунтов крестьян. Самозванец идет к Москве и обещает людям «вольности» и «благоденствующее житие».

После смерти Бориса Годунова лже-Дмитирй входит в Москву и вскоре венчается на царство в Кремлевском Успенском соборе. Новый царь женится на Марии Мнишек, дочери польского воеводы и вскоре в Москве начинается польское засилье. Через год против «истинного царя», как величали Отрепьева в народе, вспыхивает заговор, бояре убивают его, и на престол восходит князь Василий Шуйский. Однако история самозванцев в России на этом не заканчивается.

В 1607 году в Поволжье появляется лже-Дмитрий II и вновь ведет войско на Москву. «Воскресший» царь Дмитрий венчается с вдовой лже-Дмитрия I, Мариной Мнишек, и укрепляет свои войска многочисленными польскими отрядами. Народ, жаждущий «доброго» царя, поддерживает самозванца и скоро его армия уже насчитывает десятки тысяч человек.

Через год под Москвой в Тушине армия лже-Дмитрия II разгромлена войсками Скопина-Шуйского, племянника царя Василия Шуйского. Однако в 1610 году царь Шуйский свергнут боярами и на русский престол восходит польский царевич Владислав. В результате этого Россия подошла к последней, критической черте.

В 1611 году в Москве уже господствуют поляки, и после двухлетней осады польские войска берут Смоленск. Польский король Сигизмунд II объявляет о своих планах царствования на Руси. В это же время шведские войска захватили Новгород и прилегающие земли. Новгородский митрополит и воевода признают шведскую власть и соглашаются с царствованием на Руси шведского короля. Россия оказывается на грани распада и полного уничтожения. Русская царская и боярская власть, как национальная система государственного управления практически отсутствует. В стране не остается политических органов, способных оказать сопротивление польским и шведским оккупантам. Государству больше нечем платить своим солдатам. Виртуальная государственная машина, созданная вековыми традициями, держащая население в повиновении религиозным чувством, страхом, насилием, деньгами, материальными благами, верностью присяге и иными рычагами реального социального давления, полностью исчезает. В России больше нет царя как проекции образа бога на земле.

История знает множество примеров гибели в подобных условиях гораздо более мощных государств, чем средневековая Россия. По сути, практически все цивилизации древнего мира постепенно исчезли, уничтоженные сначала внутренними кризисами, а затем и внешними врагами. За полтора столетия до Смутного времени в России пала и уже больше не возродилась Византийская империя. Множество стран Востока в средневековье, лишившись своей государственности, из исторических гигантов превратились в политических карликов. Следа не осталось от средневекового Хазарского каганата. Страшные монголо-татарские орды постепенно, с течением времени превратились в «тихие» малые народности воспрянувшей впоследствии Российской империи.

В эти смутные времена в России впервые за всю ее историю происходит «чудо». Начинается странный, труднообъяснимый реальными причинами путь «назад», к восстановлению государственности. Без указания «сверху», стихийно, отряды народного ополчения сначала под командованием П. Ляпунова, а затем Минина и Пожарского, освобождают Москву от иноземной власти ив 1613 году на земском соборе выбирают нового царя Михаила Романова.

Восстание Минина и Пожарского является одним из самых удивительных, мистических событий всегда драматической и противоречивой русской истории. Это освободительное восстание– акт чисто эмоциональный, лишенный обычной, естественной политико-экономической мотивации. Это восстание принципиально отлично от голодных разбойных бунтов Хлопка и Болотникова и от войн обоих лже-Дмитриев. Мотивы восстания, с одной стороны, понятны и очевидны, с другой же стороны, крайне трудно формулируемы.

Мятеж Минина и Пожарского не был связан с борьбой за свободу в широком смысле этого слова, наподобие римского восстания Спартака. Россия к XVII веку, в отличие от языческих времен, была несвободной страной. При Борисе Годунове на Руси окончательно сформировалось крепостное право, превратившее подавляющее число крестьян в рабов.

Вместе с тем, в страшные времена царствования Ивана Грозного, когда тысячи людей были казнены без суда, не было даже намека на возможность в России гражданской войны или массового неповиновения властям. У царя Ивана Грозного практически не было политических конкурентов. Когда он отрекался от власти, народ возвращал его обратно на царский трон. Но уже полвека спустя относительно либеральные шведы и поляки, не проводившие в России кровавой политики, сравнимой со страшными временами опричнины, вызвали со стороны населения мощнейший протест, и в одночасье были изгнаны из страны ради восстановления прежнего русского монархического правления.

Причины этого протеста лежат в области глубинного экзистенциального желания людей в собственной стране быть самими собой, говорить на родном языке, жить в пространстве собственной культуры и религии. Это стремление к самотождественности, оказывается подчас важнее реальных политических мотивов и даже выше инстинкта самосохранения.

Так древние иудеи, спокойно сносившие власть кровожадного царя Ирода, подняли кровавый бунт против относительно либеральных римлян, покусившихся на их виртуальные, понятные лишь им одним святыни.

Иудейская война, организованная не властями, но народом, была заведомо обречена на провал. На ее алтарь евреи положили не только тысячи жизней лучших своих сынов, но и главную свою святыню – свою землю, арену их священной истории. Однако даже изгнание, лишение государственности и родного языка, не искоренили в них ощущения «истинных» самих себя, что позволило им через две тысячи лет вернуть свою страну и заговорить на своем языке.

Так же и тысячелетние присутствие римлян и греков в Азии и Африке после их ухода практически не оставило никаких следов, кроме развалин античных зданий.

Местные восточные менталитет и культура после порабощения, либо полностью исчезли, как случилось это с Древним Египтом, либо полностью сохранились, как произошло это с Персией, которая в своем развитии пошла по собственному историческому пути. Однако следы западной античной культуры практически полностью исчезли с территорий Востока, после того, как люди Запада оставили их.

Желание этноса быть самим собой, среди всех народов считается священным. Люди шли на неисчислимые жертвы, чтобы отстоять экзистенциальных «самих себя».

Складывается впечатление, что этнос реагирует на чужую культуру, чужое присутствие, как биологический организм реагирует на инфекцию. Он либо уничтожает ее, либо растворяется в ней и исчезает сам, то есть погибает в культурном и, одновременно, в физическом смысле. Обладая «ментальным иммунитетом», этнос очень четко различает «свое» и «чужое», принимая «свое» не только в прекрасных, но и самых ужасных формах собственной культуры, в то время, как «чужое» отторгается или убивает порабощенный этнос.

Возвращаясь к России времен мучительного кризиса в период правления Ивана Грозного и последовавшего за ним Смутного времени, в завершении которого прежняя кризисная система была стихийно восстановлена вновь, возникает проблема того виртуального пространства русского мира, который в головах людей оказался настолько устойчивым, что был восстановлен, несмотря на полный развал государственной власти.

Вопрос, «что именно» восстанавливали Минин и Пожарский, какая «тождественность», какое чувство родства было у русского человека с «любимым», но Грозным царем, какая мифологическая модель русской души отвергла гораздо более спокойное европейское правление и вновь воссоздала умирающее, но воспрянувшее великое и трагическое русское государство, впоследствии станет главным вопросом русской философии и литературы. Этот вопрос станет впоследствии Главным русским вопросом. Однако Главный вопрос по обыкновению никогда не имеет ответа. По крайней мере, однозначного ответа.

В оправдание этой неоднозначности, двойственности, странности русской идеи, где сочетается несочетаемое, где высшая религиозность уживается с кровавым разбоем, можно привести лишь метафорические слова Гегеля о том, что «истина– это система». Национальная идея– это тоже система. В этом смысле русская, как и любая иная национальная идея, не может быть заключена в слове или короткой фразе, как старорежимное: «Православие, самодержавие, народность», или лаконичное немецкое «Kinder, Kiichen Kirchen» (Дети, кухня, церковь).

Национальная идея – это система, это драматический миф, история, рассказываемая народом о себе же самом в своей естественной истории, изложенной, как история литературная.

Когда Николай Васильевич Гоголь в «Мертвых душах» задается вопросом: «Куда же несешься ты Русь, дай ответ» – и констатирует с горечью: «Не дает ответа-то» в этом литературном пассаже уже скрывается удивительный парадокс. Потому что Русь все же дает Гоголю ответ, но не своим коллективным голосом, который, ей-богу, трудно представить, но голосом самого же Николая Васильевича, написавшего «Мертвые души».

В первом томе своего романа, или поэмы, как называл ее сам автор, Гоголь не только вопрошает о русской идее, но и живописует ее, выстраивая образ России, как образ природный и ментальный, а во втором томе доводит это живописное полотно до своего логического завершения. Конец второго тома ужасен – топор, огонь и смерть. Николай Васильевич Гоголь, русский патриот, православный, глубоко верующий человек, заканчивает второй том предчувствием близкой катастрофы русского государства от человеческой жадности, глупости и казнокрадства.

Не выдержав этого душевного надрыва, раздирающих его любви и ненависти, Гоголь сжигает рукопись и умирает, но не от болезни, а от тяжелого душевного кризиса, рожденного странными трансформациями этой же самой русской идеи, которую он искал на протяжении всей своей жизни, а как нашел, так решил уничтожить.

Однако, в отличие от «бумажного» текста, текста литературного, составленного по законам жанра, объединяющего действующих героев общим пространством, временем и общей идеей, ведущей их по жизни и доводящей до логического трагического конца, живой текст национальной идеи никогда до конца не доводится. Ибо в ней, в этой идее, которая и есть отражение души человека и всего народа, слишком много пустого, а оттого страшного места, похожего на бездонную пропасть, рождающую чудовищ, а иногда и удивительно светлые и прекрасные образы.

Русская душа во многом пуста, и от того живородяща. Русская идея – это начало романа, продолжение и конец которого еще не дописан. Эта идея не полна, не заполнена, не изжита. В этом основа ее жизнеспособности. Смысл русской идеи– разорванность, противоречивость, биполярность и пустота. На первый взгляд подобные характеристики выглядят трагическим хаосом. В них может почувствоваться депрессивная безысходность. Однако в этой болезненности, разорванности и пустоте скрывается глубочайший метафизический смысл.

Биполярность, двойственность, разделенность ментального пространства на добро и зло, присутствующие в одном и том же сознании – есть единственная основа возможности развития глубокой драматической, мифологической истории. Вне этих черного и белого полюсов никакая история, никакая динамика, никакое движение невозможны. Хотя само это движение, само это драматическое развитие может быть крайне трагичным, что впоследствии и показала реальная русская история.

В качестве даже не оправдания, но хотя бы понимания неизбежности этого страшного коллективного драматизма, можно привести лишь путь индивидуального восхождения монаха отшельника, продирающегося своим внутренним взором сквозь полчища страшных вампирических образов собственного подсознания к запредельному источнику Фаворского света Вселенной собственной души. Этот путь можно сформулировать словами итальянца Данте Алигьери, которыми начинается Божественная комедия:

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Я оказался в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины…
 

Утрата пути периодически оказывается необходимым условием любого индивидуального и коллективного исторического развития. Дантова история, собственно, и начинается с темного леса, а затем уходит в еще более темные круги ада, и только потом, оттуда дальше, наверх…

Завершая тему «пустого сознания», пустой, еще не написанной национальной идеи, следует сказать, что окончательное заполнение «пространства идеи», ее сформированность и завершенность, оказывается ситуацией гораздо более опасной, чем трагическая пустота.

Все великие цивилизации, начиная с древнего Египта, Вавилонии, Греции, Рима и заканчивая Византией, завершали свое физическое существование лишь уже пройдя высшую точку своего культурного и политического взлета, четко сформулировав для себя свои ментальные национальные принципы, реализовав их и затем погибнув.

Так, римляне, провозгласив, что рождены править миром, полтысячелетия правили им, пока их идея из динамической, развивающейся, экспансивной, не превратилась в статическую, застывшую, умирающую, после чего последовал крах империи.

Эта же заполненность, прожитость, однополярность присутствует и в современной исламской идеологии, в самой внутренней объединяющей идее мусульманского Востока, закончившего свое поступательное развитие уже к XIV веку и погружающегося ныне в самоубийственную пучину религиозного экстремизма. Поэтому еще не прописанная, не законченная, не сформулированная русская идея оказывается главной основой жизни русской цивилизации. Именно своей незаконченностью история России пока продолжается.

Глава 9
Ментальный взрыв Петровской Руси

Историю Возрождения России запустил Петр Первый. Исторический отсчет Нового времени российской истории начался с прихода к власти этого исконно русского человека, про которого православное духовенство времен его правления, говорило, что «царь не наш», что еще в люльке младенца подменили и подложили туда иностранца.

Специфика петровского правления связана не только с формальной переориентацией государства на Запад и дальнейшим его мощным и быстрым развитием. В Петровской империи резко изменился психологический статус русского человека.

Вся прежняя, древняя русская история была организована по канонам раннего древнегреческого театра. Действующие лица греческого театра делились по принципу– герой и хор, царь и народ, пророк и народ, причем народ был единой, неразделимой, безликой массой. По такому же принципу делились люди и в истории Ветхого Завета. При Петре же русское общество радикально трансформировалось. Оно стало состоять из людей, причем из разных людей. В России постепенно начиналась эпоха индивидуального человека. Индивидуализм же – это западная идея. На Востоке ее никогда не было, как нет и до сих пор.

В Европу, после долгого средневекового религиозного единообразия, индивидуализм вернулся с началом эпохи Возрождения, породив культурную, научную и экономическую революцию. То же самое произошло и в России двумя веками позже.

Сейчас, в XXI, веке трудно представить себе истинного архаического русского человека, как и образ древней архаической России. Однако без этого сравнения трудно оценить масштабность петровских перемен.

Во всей русской культуре лишь, пожалуй, гениальному Андрею Тарковскому, режиссеру фильма «Андрей Рублев», удалось оживить, придать плоть и визуальную форму тому древнему времени, архаическому славянскому языку, древним летописям, старым аскетичным церквам и иконам, бескрайним пустым просторам и русскому духу, мятущемуся в унылом запустении, которое делает в то же время человеческое сознание прозрачным, ясным и открытым небесам. Сам фильм «Андрей Рублев» печальный, нарочито черно-белый, или лучше сказать– угрюмо серый, как и сама жизнь неприкаянного русского скитальца.

Человеческая неприкаянность – главная тема фильма. Пространство «Андрея Рублева» схвачено, увидено, словно глазами не человека, но образа с рублевской иконы, взглядом святого на земную бессмысленную суету. Даже когда в начале фильма русский мужик одевает крылья и прыгает с колокольни в желании, если уж не достать до неба, то хотя бы летать… то и полет этот оказывается суетой, кратким и ненужным ощущением обманчивой свободы, после которой следует падение в вечную, серую, топкую грязь.

Лица людей в этом мире застывшие, угрюмые, с глухой печалью в глазах, что у скомороха, что у монаха, что у князя. И сам иконописец Рублев бродит по земле, не находя прибежища для своей души, глядя на мир глазами святого с собственной же, пока еще не написанной им иконы. Ему все здесь не мило, пустынно, мерзко, скучно.

Жизнь и смерть мало трогают Рублева, хотя ему самому из человеколюбия и честности, из-за невозможности струсить, приходится в стычке с татарами совершить убийство. И только уже в самом конце грустного повествования, когда храмовая роспись готова, когда икона написана, в фильме открывается уже иной взгляд. Взгляд не святого на землю, но человека на икону, и в этот миг мир вдруг взрывается ослепительным светом, доселе серая природа оживает и расцветает удивительной палитрой ярких сочных красок, словно божественный свет Фавора излился на русские просторы. На этом странный и правдивый фильм заканчивается. Больше сказать нечего, цель достигнута.

Древняя допетровская Русь жила «в себе», внутри собственного психического пространства, в религиозном безвременьи, возносясь душой в небеса или проваливаясь в темные глубины собственного сознания. Петр же вывел Русь «наружу», заставил смотреть не в небо, но на землю.

История петровской Руси иная, чем прежде, она внешняя, реальная, литературная, драматическая, как в динамичном, совсем не философском, но реалистическом кино. Замедленные, проникновенные съемки Тарковского к Петровскому времени уже не подошли бы. На место человека религиозного, отстраненного, приходит человек деятельный, коллективный, общественный, живущий не в виртуальной реальности собственной религии, но в реальном мире совместно с другими людьми.

Петр совершенно иной человек, нежели средневековый монах-иконописец Андрей Рублев или погружающийся в пучину своего страшного темного подсознания, рефлексирующий Иван Грозный. Образ Петра требовал новых декораций, и новый царь создал их сам.

Петровская Русь, хотя еще грязная, «неумытая», но уже растущая, развивающаяся, движущаяся. С Петром русский народ словно принял другую религию. Недаром старообрядцы называли Петра Антихристом. Петр принес в Россию античный дух, дух классицизма, реализма, антропоморфного искусства, производства, капитализма. Это было обращение к, казалось, уже умершей, но вновь возрожденной античной идее древней Греции и Рима. В самой идее созидания, творения уже скрывалась идеологическая диверсия против раннего русского христианства, ориентированного, не в «этот» мир, но в «иной».

Правда, русский народ в собственной истории никогда не переживал периодов, аналогичных греческой и римской античности. Он, судя по всему, даже не подозревал об её существовании. Греческие Вакхи и Афродиты, римские Венеры и Меркурии были для русского человека подобны марсианам. Православная Русь от этих нововведений встала на дыбы, но была укрощена твердой рукой императора и приняла новую веру. Скульптурный образ человека и коня, поставленный в Петербурге, в самых разных своих формах – коня, как Руси бунтующей и Руси несущейся, с тех пор являются вечным напоминанием о тех удивительных и славных временах.

Русский народ согласился с новой религией. Он принял её за свою. Он не отторг новую идею как чуждую. Мрачная депрессивная пустота русской души нашла свое заполнение, а русская идея нашла свое продолжение. Петр не просто начал строительство Руси, он изменил русскую мифологию и менталитет. Или, лучше сказать, в самом царе отразились тектонические изменения русского менталитета, начавшиеся после тяжких депрессивных лет царствования Ивана Грозного и последующего долгого «смутного времени». Россия вышла из глубочайшего кризиса с новым лицом.

Сам Петр с небольшой группой иностранных помощников никогда бы не смог изменить национальное лицо народа, если бы эти изменения не начались в самом народе, как начались они и в самом Петре, исконном русском человеке, родившимся и умершем в России.

Преобразованиями Руси двигал не страх перед царем, но творческий порыв, рожденный в глубине человеческих душ. В противном случае «нерусский царь» был бы с легкостью сметен, как меньше века тому назад была сметена в России шведская и польская власть. Власть, как и религия, остро воспринимается внутренним чутьем человека, чутко разделяющего свое и чужое, близкое и отвратительное.

Вместе с тем, по чисто прагматическим соображениям, реформация России была для нее вопросом жизни и смерти. В случае отказа от реформ великую страну ждала бы печальная участь умершей Византии. Впрочем, Петру в начале его пути подобные геополитические выводы были неведомы. Он просто мыслил иначе, в драматических канонах европейского Возрождения, в пространстве расширяющегося сознания, в канонах человека-демиурга, человека-творца, создающего не только новую страну, но и новую жизнь.

Начавшиеся изменения затронули прежде всего глобальную мифологию страны. До Петра Россия жила по ветхозаветному календарю и вела летоисчисление от сотворения мира. Приход последнего по старому календарю, 7208 года, встречали 1 сентября. Затем с 1 января уже следовал новый, 1700 год от Рождества Христова.

Петр I изменил русский язык, с древнего славянского на близкий к нынешнему, мирской литературный язык. Все заграничные книги по его указу переводились уже на обновленный русский язык, в составлении которого царь принимал личное участие.

Грамматические новации Петра могут показаться делом незначительным, однако трансформация языка отражает глобальные ментальные изменения коллективного сознания. Язык – это отражение мышления и для большинства людей – это единственная форма самовыражения.

Неизменный со времен средневековья, современный арабский язык, независимо от его красоты и органичности, указывает лишь на «средневековое мышление» современных арабов. Отсутствие современного «культурного продукта», невписанность в давно изменившуюся со времени средневековья мировую культуру, самым прямым образом связано со стабильностью, неизменностью уже ставшего древним литературного арабского языка. Россия же в начале XVIII века прошла этот барьер и вырвалась из жестких парадигм средневекового языка и мышления.

И, наконец, новым мифом созданным Петром, была новая, правда, ныне уже бывшая столица России– город Санкт-Петербург.

Петр I заложил «искусственный» город. Обычно на протяжении человеческой истории города вырастают сами. Естественное образование и рост города напоминает появление на свет жемчужины, на созревание которой необходимы многие десятилетия. При этом никто никогда не сможет заранее сказать, в какой из сотен или тысяч раковин родится это чудо. Также никто не сможет заранее сказать, из какого из тысяч мелких разбросанных по земле поселков родится очередной оплот городской цивилизации.

Географические, климатические, природные факторы играют в этом процессе большое, но не всегда решающее значение. Неведомы пути миграций древних людей, начинавших собираться в одном месте и создавать совершенно особую, новую цивилизацию, начинающую жить по совершенно иным законам, чем их растворенные в природе соседи.

Очень часто людей вело и собирало вместе подспудное иррациональное религиозное чувство, ощущение голоса или зова, как иудеев, явившихся в ханаанскую долину и отвоевавших там Иерусалим, или древних арабов еще до ислама, основавших Мекку рядом со священным камнем Кааба у источника, где, по преданию, ветхозаветный Авраам впервые добыл воду.

Миф всегда сопровождал рождение древнего города, как, впрочем, и строительство города рождало миф и само было мифологическим действом.

Город Рим был не только столицей великого государства, но и основой римского мифа, положенного в фундамент римского миропорядка. Вся ментальная Вселенная римлян уподоблялась извечному Риму. Миф Города– отразивший западную психологию, западный менталитет, всегда противостоял Восточному мифу Книги и утверждал уверенность грека Аристотеля в том, что человек по своей природе горожанин.

Волевое, или, лучше сказать, волюнтаристское рождение Санкт-Петербурга, выросшего на совершенно пустом и голом месте, в этом смысле очень показательно. Русский царь в основу своего правления положил мифологическую идею не Книги, но Города. Он превратил русский (восточный, архаический) миф Книги (Священного писания) в западный (римский) миф Города, подспудно изменив характер русской цивилизации. Из страны деревенской, природной, ветхозаветной, Россия стала превращаться в страну городскую, с новой, совершенно иной жизнью. Именно ломка мифологических стереотипов вызывала мощнейший протест духовенства, которому, тем не менее, не удалось вернуть страну в прежнюю архаическую эпоху.

Петербург возводился на топком болоте. Стратегическое положение нового города-крепости было весьма выгодным, в связи с желанием царя начать поход на Запад и выйти к Балтийскому морю. Однако реально невские болота были гиблым местом. Еще более ненадежным положение города делали наводнения. Согласно историческим хроникам, на Заячьем острове, где Петр собирался строить Петропавловскую крепость, он встретил рыбака, который сказал ему, что строить здесь нельзя и показал зарубки на березе, до которых доходила вода при наводнениях. «Березу срубить, крепость строить», – последовал категоричный ответ царя. Строительство началось.

Мотив строительства новой столицы был для Петра не только военно-стратегическим, но глубоко интимным, подсознательным, эстетическим. Петра тянуло на Запад, в Европу, патриархальная Россия была для него чужой, враждебной страной. Рождение Петербурга стало результатом этого притяжения. Петр называл новый город на болоте – «мой парадиз» (мой рай). Прежде чем переделывать Россию под Европу, Петр воссоздал часть Европы на западных российских границах, а затем расширил ее до самых дальних восточных пределов.

Петербург стал первым не русским, но европейским городом, каким остается он и сейчас. В те времена эта чуждость новой столицы русскому духу вызывала мощнейшее сопротивление. Со времен строительства осталось страшное пророчество, которое историки приписывают то сыну Петра, царевичу Алексею, погибшему в застенках Петропавловской крепости, то матери Алексея, первой жене Петра Авдотье Лопухиной, заточенной царем в монастырь, то дьячку Троицкой церкви, что стояла напротив первого дома Петра в новом городе. Пророчество это– «Быть Петербургу пусту».

Даже Александр Сергеевич Пушкин, остро чувствовавший странный, удивительный мифический дух нового города, не смог обойти эту тему постоянно висящего над Петербургом ощущения близкой катастрофы. Пушкинский «Медный всадник» пронизан этим предощущением беды и гибели города в невских водах.

Люди не хотели жить в странном, чужом, зыбком, непонятном городе, но их заставили. Сюда насильно перевозились на жительство и на работу все сословия. К 1710 году только мастеровых было доставлено со всей России более 15 тысяч человек. Строители тысячами гибли в чистом поле от зимних морозов, болезней и невыносимых условий жизни. Одно из фольклорных имен Петербурга– «Город на костях». Петр хотел создать на берегах Невы подобие Амстердама и Венеции. Получилось же нечто иное и совершенно особое – неповторимый образ, родивший удивительное культурное пространство. В этом городе вскоре появились не только реальные жители, но и литературные герои, ставшие ликами и иконами новой русской культуры.

Петербург, единственный в России город, своим духом, лабиринтами своих улиц и каналов, пространством огромных площадей, давлением камня, искусственной, но точно выверенной геометрией, родил своих литературных героев, начавших создавать новую мифологию России, ставшей её жизнью и ее историей.

Петербург– город субъективный, разный, заново повторенный и воссозданный Пушкиным, Гоголем, Достоевским. Имена этих великих мифотворцев невозможны без самого города, без его европейского духа, преломленного через дух русский, прежде восточный, православный, отрешенный, неприкаянный. Этот город стал не только «окном в Европу», но и окном в совершенно иное, потустороннее, метафизическое пространство человеческой души. Он сам похож на лабиринт человеческого сознания, из которого и появились литературные герои. Торжественный и гордый гранитный фасад, монументальные государственные здания, олицетворяющие «античную вечность» и непоколебимый покой и, одновременно, темные лабиринты Коломны, мрачные места Гоголя и Достоевского, похожие на запутанные переплетения темного человеческого подсознания, где живут страх, алчность и тупая безысходность, рождающая страшных призраков в поношенной шинели и с топором в руках.