Текст книги "Ментальное пространство России"

Но спать ночью ей снова мешает монотонно кричащий ребенок, мучительно вырывающий ее из ласковых объятий сна, правда не до конца, лишь отчасти, когда человек живет в одном мире, но присутствует в другом, на самом же деле его нет ни там, ни тут, и тогда девочка, наконец, находит выход из этой страшной ситуации разорванного, но продолжающего спать сознания.

Уже не столько как писатель, но больше как врач, оправдывающий и понимающий свою пациентку, Чехов пишет уже совсем по-медицински, – «Ложное представление овладевает Варькой», девочка встает и, странно улыбаясь, в полусне душит кричащего ребенка, и тут же засыпает и спит крепко, как мертвая…

Рассказ «Спать хочется» – вещь в литературе Чехова крайне архетипическая. Мотив этого рассказа проходит через все его творчество, поражая удивительно точно выписанными подробностями ненастоящей жизни, которая, тем не менее, проживается как настоящая.

Чехов болезненно чувствует и с величайшим мастерством художника воссоздает банальность жизни, пустые, ненужные подробности, кроме которых, к сожалению, больше ничего в жизни и не существует. Как ничего не значащее, а от того страшное выражение «Волга впадает в Каспийское море», которое повторяет перед смертью Ипполит Ипполитович из «Учителя словесности».

Ничего не значащие слова, ничего не значащая музыка, ничего не значащие отношения, ничего не значащая жизнь… Все пусто, все словно бы существует, но уже давно умерло, или не рождалось вовсе.

«Только то прекрасно, что серьезно», – говорит Дорн в «Чайке». Только что– серьезно, где оно, как до него добраться? Есть ли оно? Ведь если слово произносится, значит, оно что-то значит, значит, это когда-то было, кого-то это волновало. Были идеи, были мысли, были поступки, но не здесь, гораздо раньше… в другой жизни, в другом пространстве, которое удивительным образом перетекло в это новое, в котором остались уже одни слова без значений, воспоминания о том, чего словно и не было, надежды на то, чего и не будет.

Лишь один раз иная, «истинная», космическая реальность открывается Чеховым Андрею Васильевичу Коврину, магистру, ученому, увидевшему «Черного монаха», мираж, бродящий по земле и несущий людям таинственные откровения истинной жизни. Но что может мираж против медикаментов? На фоне лечения Коврина Черный монах исчезает, уходит, унося вместе с собой и ощущение смысла жизни, и возвращается к ученому лишь перед смертью, чтобы забрать его с собой, по ту сторону банальной и пошлой реальности.

Чехов– великий метафизический бытописатель. Его литература– реальная человеческая жизнь, во всей ее бездонной тоскливой глубине. Это русская жизнь конца девятнадцатого века. Литературная банальность чеховского творчества страшна и пронзительна. Это дым, мусор и паутина, которыми заполнена пропасть человеческого существования. Уникальность чеховской банальности в том, что она ничего не скрывает, но обнажает и раздевает саму себя, а заодно и человеческую душу.

Чеховский человек– человек в стеклянном замке, пытающийся разглядеть через мутные окна иную реальность, тождественную его собственной душе. Матовое стекло замка едва пропускает тусклый свет, но не более. Человек в этом замке уже не питает надежд, но еще может сохранять иллюзии.

Чеховская литература– это мировоззрение, или, лучше сказать, виденье жизни коллективного человечества, бредущего темными тропами к несуществующей цели. Это история обратно текущего времени, когда все хорошее остается в прошлом, а жизнь все равно двигается в будущее, заставляет человека идти по дороге своего существования странным образом– спиной вперед и взглядом назад.

Лев Николаевич Толстой окончательно погасил и этот взгляд. Он закрыл прошлое человека, ибо и в нем уже тоже ничего нет. Он лишил человека последних иллюзий, забрал у него любовь и радость способом естественным и исторически понятным – тотальным погружением человека в физиологическую реальность.

Граф Толстой совершил путь, которым тысячелетия назад прошла на встречу своей смерти античная мысль: сначала родив идею, затем сведя идею к конкретному человеку – носителю или даже создателю этой идеи, затем превратив человека в животное и, в конце концов, назвав животное источником греха. Лев Николаевич подошел к этой критической черте на опасно близкое расстояние, когда позади уже ничего нет и терять практически нечего, а потому можно смело делать шаг в пропасть, ибо пустота позади всегда хуже неизвестности впереди.

Революционер Ленин, крайне остро и очень профессионально чувствовавший наступление тяжелейшего ментального кризиса в России, оттого и называл Толстого «Зеркалом русской революции». Великая заслуга Льва Николаевича состоит в том, что он сказал, – так жить нельзя.

У Толстого, первого русского классика, человек, наконец, обрел плоть и стал организмом, живым и животным. Если в прежней литературе и в прежние времена человек был ищущий, страдающий, бунтующий, он был образом, душой, абстракцией, символом, духом, то у Толстого человек стал плотью. Он уже состоит мяса, костей, внутренностей, имеет первичные и вторичные половые признаки. Телесность сделала свое дело. Без идеи, без духа, она превратила человека духовного в человека животного.

Одним и наверное самым главным обстоятельством сделавшим несчастной Катюшу Маслову из толстовского «Воскресения», была не только ее трудная судьба, но прежде всего ее большая грудь… Эта грудь и стала судьбой, лицом и горем проститутки Масловой. Она несла ее через весь роман, словно страшный, черный флаг с черепом и костями. При каждом удобном случае Толстой поминает Катюшину грудь, за которую наказала ее судьба и осудили люди. Именно ею отличается толстовская проститутка Маслова от проститутки Достоевского Сони Мармеладовой. У одной была грудь, а у другой милосердие. Это разные люди.

Воссоздавая душу, внутренний мир, мировоззрение главной героини «Воскресения», Лев Николаевич пишет: «Мировоззрение это состояло в том, что главное благо всех мужчин, всех без исключения– старых, молодых, гимназистов, генералов, образованных, необразованных, – состоит в половом общении с привлекательными женщинами, и потому все мужчины, хотя и притворяются, что заняты другими делами, в сущности желают только одного этого. Она же– привлекательная женщина– может удовлетворять, или не удовлетворять это их желание, и потому она– важный и нужный человек. Вся ее прежняя и теперешняя жизнь была подтверждением справедливости этого взгляда» (Толстой Л. Н. Воскресение).

Толстовская плоть, так же, и гоголевские деньги, вытесняют из текста, из мира, из жизни все остальное, превращая саму жизнь в необходимую, но ничего не решающую декорацию для свершения плотского греха.

Толстой, наверное, единственный русский писатель, сумевший показать масштабы плоти, ее жизненную мощь и силу. Эта плотская сила, уникальное плотское чутье, сделало Толстого тончайшим и изощренным психологом, понимающим вибрации человеческой животной души гораздо глубже любого остепененного психоаналитика.

Его психологические пассажи удивляют и завораживают. Они дают ощущение реальной жизни, и, потому, не столько читаются, сколько проживаются в тексте.

Лев Николаевич Толстой– архаический бог-демиург. Он создал свой мир, населил его огромным количеством людей, привел в движение целые народы, устроил «Войну и мир», как воплощение глобальной, коллективной, цивилизационной жизни на Земле, в которой растворяются любовь, ненависть, нежность, измены, радости и горе тысяч людей, живущих в этом театральном мире ничего не значащей божественной мистерии.

Правда среди актеров есть лишь один не актер, но истинный человек, – солдатик, соколик, Платоша Каратаев. Он любимый и единственный толстовский герой, человек вне истории, вне судьбы, вне закона, неуловимый для сетей греховного рока.

Толстой пишет о нем, что он весь какой-то округлый, выглядит округло, все в нем округлое и даже то, что он говорит– округлое. Каратаев любит всех, и наших, и французов, и никого конкретно. Он никогда не думает, что он говорит, ибо он не думает вообще, он не может вспомнить своих слов, ибо он не понимает значения каждого отдельно сказанного слова. Он чувствует лишь речь целиком, как неразделяемый на отдельные части поток его округлой, неуязвимой, никуда не текущей, неподвижной и пустой души.

Каратаев абсолютно здоров, он не знает, сколько ему лет, у него в толстовском смысле, словно бы нет тела. Поэтому что он безгрешен, словно и не человек… Он святой инопланетянин, мираж, симулякр, за ним ничего не стоит, он как колобок из народной сказки, ото всех ушел, но никуда не пришел. Он – воспоминание о счастливом детстве человечества, которого никогда не было. Он воплощение человеческого счастья, которого никогда не будет.

«Круглый» Платоша будет всю оставшуюся жизнь преследовать графа Толстого, как следовал он в романе за Пьером Безуховым, внушая ему великую народную, каратаевскую мудрость о том, что жизнь проста. Лев Николаевич тоже искренне верил, что истинная жизнь проста. Проста потому, что за сложными перипетиями человеческой истории, человеческой жизни, человеческих идей, человеческой борьбы, в сущности ничего нет. Все давно потеряно, исчезло, испарилось. Религия, нравственность, суд, мораль, все превратилось в пустоту, в одну лишь внешнюю видимость без внутреннего содержания. Любая идея сводится к человеку, человек к животному, животное к половым признаками… признаки же не сводятся уже более ни к чему, потому что это грех, грязь и похоть. А жизнь человеческая есть ничто иное, как «Смерть Ивана Ильича», то есть жизнь– это лишь процесс умирания.

Вот как жил Иван Ильич, уважаемый, и даже неглупый чиновник, не взяточник, не казнокрад, вполне государственный человек. А затем заболел и стало ему плохо и страшно, и стыдно своего больного и немощного тела. И, наконец, он умер, а зачем жил– непонятно.

Потому что у человека, кроме его бренного тела, ничего нет и быть не может, а есть в мире лишь только одно– простота, мудрость народная, когда Бог дал, Бог и взял. А потому и человек должен жить просто, как растение, как Платон Каратаев, который и говорит лишь присказками, а потому ему и думать не надо, ибо все слова его уже кем-то, когда-то были сказаны. А значит, и суетиться нечего, и чувствовать не надо, и умирать не страшно, потому что вроде, как и не жил Каратаев вовсе, и умер тихо, под березой, со странной улыбкой на устах.

Лев Николаевич нашел, наконец-то, что искали Гоголь с Достоевским, о чем мучился и страдал Чехов и еще тысячи людей, суетившихся вокруг смысла собственной жизни. Находка эта оказалась лубочная, в лаптях, с косой в руках и краюхой хлеба в кармане. И сам граф Толстой, человек верующий в свою идею, в свою религию, надел лапти и сел писать детские «книжки для чтения» про умных мужиков, купцов, да царей, а также про медведей, волков, зайцев и лягушек. Потому что только здесь открывался какой-то смысл, потому что человек сказочный – словно бы без плоти, а его поступки подразумевают собой лишь то, что сделано, а не скрытую похоть, и потому, наконец, что в сказке находится место простому чуду. И если Анна Каренина под колесами поезда мгновенно из страдающей женщины превращается в кусок окрававленной плоти, то девочка, пошедшая за грибами во «Второй русской книге для чтения», оказавшись под колесами поезда, ни в какую плоть не превращается, а тихо лежит между рельсами лицом вниз и не шевелится, а затем поднимается, собирает грибы, рассыпанные по полотну и бежит к сестре, потому что там, где нет плоти, там и смерти нет.

Да только не уместился Лев Николаевич в своей простой лубочной жизни, затосковал по размаху, по пространству, заныла душа. Думал, от своих новых писаний превратится он во что-нибудь наподобие шолоховского деда-Щукаря или царского священника и шута Григория Распутина. Будет на завалинке сидеть, самосад крутить, молитвы читать да сказки детям рассказывать. Не получилось. Больно широк был человечище, не сузить никак. Честно пытался стать Платоном Каратаевым, да только тот одинок был, ни семьи, ни кола, ни двора, ни мыслей, ни идей, ни вопросов… Толстой же был, не в пример Платону Каратаеву, человеком гигантского масштаба.

В 1910 году, в возрасте 82 лет Лев Николаевич оставляет свое многочисленное семейство, усадьбу в Ясной Поляне и уходит куда глаза глядят. Умирает на маленькой станции Астапово в доме станционного начальника.

Лишь бездомная смерть объединила графа Толстого с его бездомным, но самым любимым героем Платоном Каратаевым, тоже умершим по дороге в чистом поле. Эта смерть завершила историю «прежней» русской литературы, которая вела Россию до переломного момента– 1917 года, когда мир перевернулся, и Россия стала уже иной страной.

После Толстого тема человека, существующего в формате классической русской литературы, чувствующего в реальной жизни бездонные метафизические глубины бытия и оттого претендующего на религиозные откровения, была исчерпана. «Человек» Льва Николаевича Толстого, взойдя к вершинам социальной жизни, создав общество, как сложнейшую социальную машину, устроив свою жизнь по своей вере, морали, любви, с ужасом обнаружил себя в пустом, мрачном и бессмысленном мире, как умирающий и страдающий перед смертью Иван Ильич: «Женитьба… так нечаянно и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство. И эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать– все то же. И что дальше, то мертвее. Точно я равномерно шел под гору, воображая, что иду на гору, и ровно настолько из под меня уходила жизнь… И вот готово, умирай!»

Это завершение жизни проблема не литературная, не текстуальная, дело здесь не в пристрастиях писателей, и даже вообще не в писателях, но в читателях, в тысячах и миллионах людей, относившихся к Толстому, как к божеству, с замиранием сердца ждавших сводок о его здоровье из деревни Астапово, стоявших у его могилы, читавших его книги и считавших, что все написанное Толстым– это о них, о России, о жизни…

На вопрос – существовала ли в реальности литературная Россия Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чехова, Толстого, а также многих других литераторов, была ли, в самом деле, эта литературная страна настоящей, или же является выдумкой и миражем, ответ дал сам русский народ, обожествивший свих литературных классиков, почитающий их как пророков, а их произведения, считающий истинами в последней инстанции.

Литературная Россия не менее, а возможно, более реальна, чем Россия географическая, природная, имперская, монархическая и экономическая. Это, по сути, и есть истинная Россия, ибо это Россия ментальная, психологическая, живая.

Великие писатели России воссоздавали слепки, сгустки, модели, концентрированные, сжатые во времени формы коллективного сознания, наделяя свои миры жизнью, проживая их сами как единственно возможную реальность, страдая, мучаясь и умирая, когда эти ментальные миры завершались, уплощались, самоуничтожались.

Русская литература– это внутренняя, ментальная история русского народа. Она, сложенная в единое пространство, в единую историю человека и всего народа, написанная разными, но гениальными авторами, обнажает лишь историю трансформации коллективного сознания, повторяя странный, но при этом объективный исторический закон, описанный еще в древние, архаические времена.

Древние греки в своей мифологии, следуя собственным историческим интуициям, описали ход нисходящей истории, сверху вниз, с небесных высот на землю, от благости к несчастью. Затем своей собственной реальной историей они повторили этот путь.

Римляне, уже не мифологически, но «научно», историко-философски подтвердили эту модель, а затем реализовали ее в собственной истории.

В иудейской, то есть библейской мифологии, воссоздается не один, но множество кризисов человеческого сознания на длинном историческом пути человека на небеса. Книга Иова– наиболее яркий пример жизненной катастрофы человеческого сознания, когда для того, чтобы увидеть Бога и понять высшую истину, надо рухнуть на самое дно пропасти жизни.

Очень показательно, что с завершением классической русской литературы, которую не только хронологически, но и чисто эстетически можно назвать «ветхозаветной», история старой монархической России закончилась. Чехов с Толстым словно завершили ее, придя вместе со своим народом к тяжелейшему, экзистенциальному жизненному кризису, полностью нивелировавшему моральные и интеллектуальные ценности, на которых держалось прежнее государство.

Однако Россия не умерла, как, например, погибла Византийская империя– религиозная предшественница Руси. Русская история продолжилась, ибо литературная история, озвученная классиками, оказалась неполна. В глобальной мифологической русской истории были и иные, совсем не чеховские и не толстовские персонажи, но во многом персонажи Достоевского– «люди с идеями».

Эта литературная, апо сути, мифологическая неполнота, незавершенность, присутствие в ментальности и культуре каких-то иных, незамеченных или отторгнутых трагическими классиками действующих лиц, еще раз лишь подтверждает мысль о расщепленности, раздвоенности русского сознания, от этой раздвоенности часто чуждого самому себе, страдающего от невозможности достичь состояния блаженной самотождествености, когда ничто больше не коробит взгляд и не терзает душу. Однако именно эта раздвоенность не позволяет остановиться и прекратиться самой русской истории и уберегает русский народ от вырождения, через которое, следуя все тем же объективным историко-мифологическим законам, прошли и из-за которого исчезли множество других, прежде великих цивилизаций.

Эта ситуация ментального бессмертия напоминает ситуацию библейского вечного скитальца Агасфера, который ищет, но не может найти покоя.

Русская история до революции 1917 года, а затем и после нее, всегда состояла, как состоит и сейчас из трех разнонаправленных потоков. Первый поток – это история власти, история царствующего дома. Второй поток – это история внутренних трансформаций коллективного сознания, то есть – история культуры. И третий поток – это история разрушения государственной системы представителями новой идеологии, рожденной все тем же русским менталитетом.

В совокупности русская история являет собой смерч, собранный из этих трех взаимопереплетающихся и взаимоуничтожающих друг друга вихрей, носящихся над гигантской страной и устанавливающих над ней странный, плохо предсказуемый, часто разрушительный, резко континентальный, со страшными перепадами, климат.

Глава 14
Три политических мифа России

Период XIX–XX веков был в России временем вызревания глубинного мифологического конфликта коллективного русского сознания, закончившегося революцией 1917 г. Это был конфликт трех политических мифов устройства власти и государства, к которым принадлежали разные слои русского общества.

Говоря о политической мифологии России, нужно понимать и помнить, что люди, участвовавшие в тяжелейших политических битвах этого периода, люди, отдававшие жизнь и свободу за свои идеалы, обладали живой и истинной верой. Они верили в то, что служат Высшей справедливости и ожидали в итоге своей борьбы светлого будущего. В войне за свои принципы они не жалели ни себя, ни своих врагов.

Первым и главным политическим мифом России– был миф монархический, миф Восточный, миф христианского Священного Писания. Русская монархия, согласно этому мифу– это не простая узурпация власти одним человеком. Русская монархия – это модель иерархического, божественного, небесного мира, данного в Писании и воспринимающегося частью русского народа как единственно возможная политическая система.

Глобальный политический миф всегда целостен, един и органичен. Он вбирает в себя целый мир. Он, собственно и есть модель мира, который люди организуют на земле. Царь в этом мире – олицетворение божественного начала. Как на небе существует Бог, так на земле существует царь. Его власть от Бога, а потому она священна.

Идея священной власти – одна из главных идей Ветхого завета. Личная жизнь царя и жизнь общества в ней совмещены. Все беды, тяготы, победы и свершения, которые переживает народ, царь переживает, как события своей личной жизни. Жизнь царя и коллективная история народа совмещены в личности монарха и составляют единое целое. Царем же руководит Бог. Поэтому каждое его слово– это слово Бога.

Царь относится к своим подданным, как к виртуальным персонажам, слово бы обитающим в пространстве его сознания, живущим в его собственной личной истории. Отсюда его абсолютная власть. Он один полноценный человек, слышащий голос Бога. Все остальные– виртуальные тени, миражи, литературные герои, которыми управляет Автор.

Далее вниз по иерархической лестнице – царская свита, подобная ангелам и архангелам, наделенная властью и приводящая в действие божественные указы царя. В целом же общество повторяет всю небесную иерархию от сияющего трона Создателя до самого ее темного дна. Поэтому все люди в обществе разные, каждому предначертано свое место, каждый должен быть на своем месте и делать то, что ему этим местом предписано. В этом есть высший смысл монархии, ее высшая справедливость и высший порядок.

Религизно-монархическая иерархия была в России не просто выполняемой формальностью, но обладала мощнейшей внутренней эмоциональной энергетикой. Человек воспринимал свое место на государственной лестнице не только разумом, но душой, глубочайшим эмоциональным чувством. Любое передвижение по этой лестнице вызывало в нем бурю эмоций и сильно меняло его собственный образ. Каждая новая ступень делала его другим.

Эта традиция божественной власти идет из Византии, от которой Русь приняла христианство. Византийский император, считался подданными своей империи единственным императором на Земле, ибо божья благодать может нисходить только на одного монарха. Европейские монархи не признавались византийцами в качестве императоров.

Впоследствии эта императорская византийская традиция была взята у павшего Константинополя Иваном Грозным, считавшим себя боговдохновленным наследником Византии. Эту традицию в дальнейшем поддерживали все русские цари, включая и прозападного Петра I.

И если немка Екатерина II, еще помня западные европейские порядки, объявила в начале своего царствования, что монархия есть лишь форма рационального и вынужденного управления огромной Россией, ибо одному человеку это делать сподручней, чем коллективному органу, то через короткое время жизни в России, Екатерина утратила свои западные иллюзии и превратилась в великую восточную царицу.

Очень важно также для понимания восточного политического мифа учитывать объединение государства и церкви. Восточное государство есть виртуальный мир, строящийся на основе религии, посему государство и церковь есть одно целое.

Вместе с тем, помимо структурной составляющей глобального восточного мифа, родившегося из текста Писания, у него есть еще и динамическая составляющая.

Динамическая составляющая христианского мифа– это история. Причем история векторная, направленная, линейная и движущаяся.

Христианская история, в отличие от мифологической античной истории– это история восхождения. Христианская история– это не застывшее время античности, в котором если что-то и случается, то неизменно что-нибудь ужасное. Христианская история должна привести человека и государство к райскому состоянию. А потому история не должна останавливаться, и чтобы она никогда не останавливалась– государству нужен царь. Он приведет свой народ ко второму пришествию Мессии. А может быть, кто знает… и сам окажется Мессией. И именно поэтому каждый человек на своей иерархической государственной ступени должен как можно усерднее выполнять предписанное ему дело, чтобы скорее пришел Мессия.

Собственно в этом динамическом аспекте и скрывалось тягостное противоречие восточного религиозного политического мифа.

Динамическая составляющая религии – это история, конец которой уже известен. И потому она перестает быть движущейся историей. По этому поводу совершенно справедливо писал русский философ и филолог С. С. Аверинцев в своей статье «Порядок космоса и порядок истории в мировоззрении раннего средневековья»: «Византийское христианство сравнительно мало эсхатологично, а византийская эсхатология почти не знает тайны. История превращена в задачу с приложенным результатом» (Античность и Византия. М., 1975. С. 275).

История с известным концом заставляет человека не двигаться к ее катарсическому завершению, но просто ждать его, относясь к историческому финалу, как к обязательной и неизбежной данности. Известный конец останавливает движение жизни, ибо все уже предписано, исторические судьбы всех и каждого давно предрешены. Нужно только дождаться конца. Не дойти до него, не дожить, но лишь дождаться. Любые самостоятельные действия бессмысленны.

Это ощущение остановившегося времени, когда все уже построено, все уже готово ко Второму пришествию, чувствовалось уже в Византии. Ее история– это длительное ожидание Бога.

История Византии подобна бальзаковской шагреневой коже, постоянно сужающейся и вскоре исчезнувшей совсем. История Византии – это история умирания страны, ставшего результатом принципиального решения всех глобальных проблем взаимоотношений между человеком и Богом.

Историческая эсхатология христианства содержит в себе страшный парадокс, ибо объявляя о будущем, она тут же убивает это будущее. Объявляя о божественных тайнах, она тут же раскрывает и уничтожает их. Как оказалось, человек не может жить полноценной мифологической и исторической жизнью, зная апокалиптический, но благостный конец уже написанного романа. Он стремится прямо к концу, не сбиваясь на окольные пути и не оглядываясь по сторонам. Он пытается заглянуть в конец написанной о самом себе Книги, но, открывая последнюю страницу, он ничего там не видит. Образ не оживает, ибо он рождается только из целостной истории, которую религиозное человеческое сознание пытается не прожить, но преодолеть. Преодолевая же ее, человек ее убивает вместе с предписанным в ней концом. Историю нельзя членить на части. Ее конца не существует без нее самой.

Следуя этому ветхозаветному эсхатологическому парадоксу, во все времена, сначала в Византийской империи, а затем и в русской империи, власть и народ считали, что священная реальность Писания уже построена на земле. С появлением христианской монархии на земле уже восторжествовала Божья воля, и более уже ничего не изменится. Построенное государство вечно.

Однако время, тем не менее, продолжало свое неумолимое движение, несмотря ни на религию, ни на веру, ни на готовое божественное мироустройство. Оно и привело Россию, в конце концов, в начале XX века совсем к другому концу, неожиданному и непредсказуемому.

И, наконец, еще один парадокс существования христианской монархии. Тема власти в христианстве гораздо сложнее, чем в ветхозаветных религиях – иудаизме и исламе. Христос был распят как самозванный царь иудейский, хотя на царствие в этом мире он никогда не претендовал. Настоящим религиозным царем спустя семь веков после появления христианства стал Магомет, пророк ислама. Однако ислам и христианство – разные религии. Ислам, как и иудаизм – религии иной, чем христианство, традиции. В них не произошло воплощение Бога в человека, как произошло оно в христианстве. В этом воплощении и есть радикальное отличие христианства от ислама и иудаизма. Воплощение Бога в человека, радикально меняет человеческий статус.

Человек, созданный по образу и подобию божьему, приобретает свободу воли и во многом, самодостаточность собственной души.

Человек в новозаветной христианской традиции перестает быть персонажем «чужой» истории, пусть даже и истории личной жизни царя. Он становится персонажем своей собственной внутренней истории, и более уже никакой верховной власти до конца не принадлежит. В Новом Завете «кесарево» и «Божье» дело разделены. Это уже разные дела. Поэтому, имея в своей основе Ветхий Завет, христианство тем не менее принципиально изменило сущность государственной власти. Однако в Средние века в Европе и в Византии государство строилось по ветхозаветному принципу. С началом эпохи Возрождения ветхозаветная традиция стала уходить из европейской государственности, а Византия к этому времени уже перестала существовать. В России же монархическая ветхозаветная традиция стойко и бережно сохранялась.

Второй политический миф, начинавший вызревать в России к XIX веку – это античный миф Запада, римский миф Города. Это миф воспроизводит мир, как замкнутый лабиринт, в котором каждый человек одинок и оттого все люди равны. В городе-лабиринте нет потусторонней божественной реальности, а оттого нет власти исходящей сверху, от Бога, потому что и единого Бога в лабиринте также нет.

Лабиринт– это реальность, это реальное пространство человеческой жизни, у него нет двойного дна, нет изнанки, нет потустороннего мира, а оттого все люди в нем материалисты и поэтому равны. Для верховной тоталитарной власти здесь нет никаких религиозных оправданий, ибо кроме города-лабиринта ничего более не существует. Власть в лабиринте– это лишь результат договора между людьми. Договор же должен быть справедлив и устраивать всех. Закон дается человеку не Богом, но пишется им самим, по канонам устройства его собственной материалистической души и канонам устройства города-лабиринта. Этот закон – конституция, в которой все люди равны, ибо равенство перед законом – священное право всех и каждого. И если вне стен лабиринта больше ничего нет, то нет и других, потусторонних, метафизических законов и, следовательно, нужно исполнять законы лабиринта.

Западный политический миф, как и миф библейский, Восточный, также имеет свою динамическую составляющую. При этом динамика Западного мифа такая же парадоксальная, как и динамика мифа Востока. Правда, парадокс этот имеет иной, прямо противоположный векторный знак.

Существование города-лабиринта по своему определению внеисторично. В городе ничего не может случиться. Город вечен, как вечным считался главный город античности– языческий Рим. Лабиринт – структурно не имеет в себе никаких главенствующих направлений. Все направления в нем равны. Верх, низ, право, лево– по своей семантической сути тождественны друг другу. Весь же лабиринт целиком– это тайна. Лабиринт– это искривленное пространство, где неизвестно, что находится за поворотом. Лабиринт – это скрытость, неявность, таинственность. Свет в нем лишь там, где находится человек. Вдали – тайна и тьма. Этим лабиринт похож на естественную человеческую жизнь, будущее в которой также скрыто извилистыми ходами лабиринта судьбы.