Текст книги "Живые и взрослые"

8

После полудня они свернули в лес. Федор сказал – дальше по берегу дороги нет, надо идти в обход. Заодно поохотимся и привал устроим – а потом, километрах в трех к северу, снова к морю выйдем.

Сначала карабкались по скалам, потом – узкой тропинкой вдоль невысоких деревьев, по щиколотку утопая во мху, то и дело хлюпая черной болотной водой. Федор шел впереди, показывая дорогу. То и дело он убегал вперед, потом возвращался, поворачивал то к югу, то к северу, как будто искал что-то.

Наконец дорогу им преградил невысокий холм, а может быть – насыпь. Федор ловко вскарабкался на гребень и махнул детям рукой.

– Вона она где, голуба, – сказал он, показывая куда-то вниз.

Гоша поднялся к Федору, Ника, запыхавшись, последовала за ним.

Бросив взгляд по ту сторону холма, она не сразу поняла, что показывает им Федор. Только потом разобрала – среди густого мха еле заметно виднелись заржавленные рельсы и почерневшие шпалы.

– Железная дорога? – сказала Марина. – Откуда она здесь?

– Узкоколейка, – ответил Федор, – давно, еще до войны, будь она не ладна. Тута ведь раньше тоже люди жили, энто сейчас разбежались все.

Они спустились и пошли вдоль дороги. Странно было видеть здесь рельсы, среди мхов и торфяников: словно какой-то ребенок, уезжая с дачи, позабыл игрушку – и, вернувшись уже взрослым, нашел ее, ненужную, проржавевшую, изъеденную временем.

Шагать по шпалам было неудобно – Никин шаг приходился ровно на полтора пролета. Поэтому она шла рядом, где поросшая мхом земля еще хранила в глубине темно-зеленой доисторической чащи остатки гравия.

«Интересно, – думает Ника, – кто и зачем проложил эту дорогу? Что делали здесь люди до войны? Лева рассказывал, что эти места известны своими охотниками, – но зачем охотникам железная дорога? Может, здесь валили лес? Вон какие ели вымахали – до самого неба!»

Они идут вдоль дороги чуть больше часа, когда рельсы вдруг обрываются – словно тот, кто строил дорогу, бросил начатое на полпути: ни станции, ни даже какого-нибудь столба с названием.

– А теперя нам туда идти нужно, – говорит Федор, и они сворачивают в лес. Черная вода чавкает под ногами, рюкзак тянет к земле, Ника пытается сосчитать, как же долго они идут без привала? Четыре часа? Пять?

– Ты устала? – спрашивает Гоша.

Ника качает головой. «А скажи “устала” – что бы изменилось? Нет уж, буду идти, пока есть силы».

– Держитесь, робяты, – говорит Федор, – до привала недалече. Еще немного – и отдохнем.

И в самом деле, вот уже деревья расступаются, и, следом за охотником, ребята выходят на поляну.

После лесного сумрака солнечный свет на мгновение ослепил Нику – и вот понемногу проступают странные, непонятные очертания: полуразрушенные бревенчатые стены, срубы с провалившимися крышами, высокие прозрачные башни, построенные, кажется, из одних жердей…

– Что это? – спрашивает Ника.

– Фактория, – отвечает Федор, – крепость. От диких зверей да от лихих людей. Давно построили, да и забросили давно. Видишь, как обветшала-то!

– А башни зачем? – спрашивает Гоша.

– Башни? – удивляется Федор. – Разве ж то башни? Это ж вышки называется! Чтоб видно, значит, было дальше.

– Чего ж здесь видеть – лес ведь вокруг?

– Так это сейчас! А раньше здесь одни болота были, кругом все как на ладони! Ну, сам-то я не помню, но дед мне так говорил! Здесь, значит, у нас привал и будет. Вы пока костер разведите, а я в лес схожу, подстрелю чего-нибудь… птицу там или зайца…

Лишайники съедают дерево, делают его бледным, почти белым. Остаются лишь черные проплешины дыр да рыжие сучки ржавых гвоздей, не способных удержать вместе рассохшиеся доски. Виснут на одной петле ставни, проваливаются ступени крыльца, выламываются из косяков двери, крыши оседают между стропилами. Последними обрушатся бревенчатые стены – но их черед пока не пришел.

Лишайники съедают дерево – а потом приходит черед мха. Густой темно-зеленой волной он взбирается по разрушенным ступеням, влажным одеялом укрывает упавшие на землю двери, подбирается к стенам, укутывает дома глубоким ворсом, подступает растущим дышащим ковром.

Так приходят лишайники и мхи; так приходит северный лес. То тут то там уже видны изогнутые стволы карликовых берез, что прикрепились к полуразрушенным стенам, освоили рухнувшие крыши. Люди бросили факторию на произвол судьбы – и она раскинулась, обессиленная, захваченная распадом.

«Как будто мертвое тело, – думает Ника. – Мертвое тело, которое уже начало разлагаться. Словно зомби, пришедший из Заграничья».

Лес колышется до самого горизонта, как море – бурное, темно-зеленое. А дальше, у кромки этого моря, угадывается то, другое – темно-синее, с редкими барашками волн, почти невидимое. Ветер пробегает по вершинам деревьев, изредка поднимется в воздух птица – словно летучая рыба над водой.

– Здорово ты это придумал, – говорит Ника, – сюда подняться.

– Ага, – отвечает Гоша, – а то сиди и жди, пока Федор вернется. А так – когда мы еще так высоко заберемся?

Они стоят на шаткой деревянной платформе, на самом верху башни – то есть вышки. Внизу – огонек костра, рядом – маленькие фигурки Марины и Левы. Зиночки не видно – наверное, ушла в одну из развалившихся изб.

Избы тоже странные – длинные, почти без окон, похожие друг на друга. Федор сказал: они называются «бараки».

Ветер качает вышку, деревянный каркас скрипит, и Ника невольно ближе подходит к Гоше.

– А она не рухнет? – спрашивает она.

– Ну, за столько лет не рухнула – и сейчас не упадет, – отвечает Гоша и, словно успокаивая, обнимает одной рукой.

Ника слышит стук и не может понять: то ли это стучит ее сердце, то ли Гоша так близко, что она различает его сердцебиение. Немного кружится голова – наверное, от высоты.

– Помнишь, – говорит Ника, – как ты тогда меня спас, ну, в гаражах? Когда Маринка меня бросила и пятнашки набежали, а ты спрыгнул, схватил меня – и спас.

– Да я просто так тогда, – отвечает Гоша, – я же не думал, что мы будем… ну, друзьями. Я вообще про тебя не думал, я просто решил: это неправильно как-то, девочка, одна, а тут эта кодла налетела! Я тогда про тебя ничего такого не думал, честное слово, я в Лелю был влюблен, ну, в Аннабель. Ух, как я обломался, когда она меня там увидела, – даже вспомнить страшно!

Отсюда, с вышки, все как на ладони. Вот Лева встает и направляется к лесу: видимо, посмотреть, не идет ли Федор. Голова кружится, какая высота!

Ника осторожно обхватывает Гошу одной рукой – как будто они не обнимаются, а просто прижимаются друг к другу, чтобы не так было страшно на такой скрипящей, колышущейся высоте.

Или все-таки уже обнимаются?

– Как хорошо, что мы вместе, – говорит Ника, – я когда в эту школу пришла – я и подумать не могла, что так получится. А теперь мне хочется, чтобы мы всегда-всегда были вместе.

– Конечно, – отвечает Гоша, – мы всегда будем вместе. Что же может с нами случиться?

– Я боюсь, – говорит Ника, – ты же такой смелый. Вдруг ты куда-нибудь полезешь… на какую-нибудь вышку или еще куда… с тобой что-нибудь случится и… и ты станешь… как мама и папа… мертвый.

– Да ничего со мной не случится, – отвечает Гоша, – что со мной может случиться? Мы будем жить долго-долго, до самой старости.

– До самой старости, да, – эхом отзывается Ника, а потом испуганно добавляет: – А я слышала: мужчины живут меньше женщин. Как же я тогда буду, без тебя? Одна.

– Ну, – отвечает Гоша, чуть задумавшись, – ты же тоже потом станешь мертвой. И мы снова будем вместе. Не такая уж большая разница у мужчин и женщин, перерыв тоже небольшой будет.

– Но ты, пожалуйста, будь живым подольше, – говорит Ника и думает, что не хотела бы «жить долго и уйти в один день». Знает она, что такое – «в один день». У мамы с папой так и получилось.

Нет уж, не надо.

И в этот момент Гоша обнимает ее второй рукой, их лица оказываются друг напротив друга, совсем близко, и Нике кажется, что в мире не осталось никаких звуков, кроме стука ее – а может быть, Гошиного? – сердца, никаких звуков, только тук-тук-тук, все быстрее и быстрее, чаще и чаще, тук-тук-тук – и она тянется навстречу Гоше, сердце бьется сильнее и сильнее, и вдруг истошный, нечеловеческий крик заглушает этот стук.

Это кричит Марина.

Отсюда, с вышки, все видно как на ладони. Провалившиеся крыши домов, Левина фигурка у самой кромки леса, огонек костра, несколько рюкзаков – и кричащая Марина, к которой медленно приближаются три фигуры. Медленно, неспешной походкой, раскачиваясь из стороны в сторону, растопырив руки.

С такой высоты нельзя почувствовать, но Нике все равно кажется: она различает их запах, запах распада, гниющей плоти. Страшный, мертвый запах неотвратимо приближающихся зомби.

– Пистолеты, – кричит Ника, – где пистолеты?

Что кричать – она и сама знает где. В рюкзаке – в одном из рюкзаков, сложенных возле костра.

Похоже, Марина тоже вспомнила про пистолеты, сломя голову она бежит к костру, зомби бредут следом за ней.

Марине надо пробежать всего метров семьдесят, она успеет, она должна успеть!

– Вниз, – кричит Гоша, – быстрее вниз!

И он начинает спускаться по ступенькам деревянной лестницы, а Ника спешит за ним и сквозь прозрачный каркас вышки видит, как Марина бежит вдоль домов к костру и не знает: скрытые углом полуразвалившегося барака, ей навстречу идут еще двое зомби – медленно, неотвратимо, все так же раскачиваясь.

Все видно как на ладони – но ничего нельзя поделать.

– Назад! – кричит Ника. – Туда нельзя!

Но ветер уносит ее слова, Марина не слышит, все ближе и ближе, сейчас она повернет за угол – и всё!

Гоша не успеет, Ника не успеет, и Лева, бегущий от кромки леса, – тоже не успеет.

– Назад, назад! – кричит Ника, и ей кажется – это тот же сон, она вновь идет по коридору, чтобы снять телефонную трубку, и знает, что сейчас случится, и ничего не может поделать, и только молится, чтобы время растянулось, чтобы будущее никогда не наступило.

И когда Марина уже почти повернула за угол – из дверей барака бросается наперерез зомби одинокая, хрупкая женская фигура в мертвой красной куртке.

Слишком далеко, и Ника не может слышать, но все равно слышит, как Зиночка кричит:

– Это же дети! Не смейте трогать детей!

А потом крик обрывается, и фигура в красной куртке исчезает из виду, скрывается под навалившимися сверху мертвыми телами.

Все видно как на ладони – и хорошо еще, что не слышно урчания, чавканья, чмоканья.

Ника видит: на мгновение Марина останавливается, словно хочет броситься на помощь Зиночке, и в этот момент один из преследователей хватает ее за руку. Марина вбивает ему в глаз палку, зомби падает, но другие уже окружают, и Гоша, недобравшись до конца лестницы, прыгает на землю и, резко вскрикнув, бежит, как-то странно держа на весу правую руку, а Ника плачет, потому что Зиночка погибла, Марина сейчас погибнет, а потом – Гоша, отважный, одинокий, безоружный, а потом – и она, но это уже будет неважно.

Ника уже почти добралась до земли, ей уже не видно, что происходит, она только слышит взрыв, грохот, бух-бух-бух, снова и снова, бэнг, бэнг, бэнг – и еще не знает, что Марина все-таки добралась до своего рюкзака и, опрокинувшись на спину, стреляет с двух рук, почти в упор, забрызганная летящей во все стороны мертвой кровью и слизью.

9

– Не знаю, откуда они полезли, – говорит Федор, – здесь отродясь таких не видывали. Зомби, да, иногда забредали, но это ж не зомби, это упыри.

На земле – шесть мертвых тел. Пять – дважды мертвых и шестое – Зиночкино тело, в разодранной красной куртке, с обглоданной до локтя рукой, с перегрызенным горлом.

Лева сглатывает слюну и поднимает глаза. Вот они, его друзья, стоят рядом.

Ника всхлипывает; Гоша придерживает на весу правую руку, закусив губу, пытаясь ничем не выдать, что ему больно; Марина, вся в крови и слизи, все еще сжимает «Херушингу».

Она убила семерых зомби, восьмого застрелил Федор.

«Появись Федор на пять минут раньше, – думает Лева, – Зиночка была бы жива.

Если бы я не оставлял Марину одну. Если бы не отпустил Гошу с Никой на вышку. Если бы не заговорил с Федором о шаманах. Если бы лучше запомнил карту с дискеты Гошиной мамы. Если бы вообще не стал читать эту дискету.

Если бы бегал быстрее, хотя бы это, – думает Лева, – если бы я успел первым – Зиночка была бы жива».

– А Зиночка… она точно уже мертвая? – спрашивает дрожащим голосом Ника.

– Не совсем, – говорит Федор, – сейчас она, как мы это называем, в мытарном мире.

«Промежуточном», – переводит про себя Лева.

– Мертвой она будет через полчаса – так что у нас еще есть время.

– Время для чего? – спрашивает Ника, но Лева понимает: слишком много раз он читал, что происходит с людьми, которых загрызли упыри.

Федор протягивает Марине руку:

– Дай пистолет, дева. Не для тебя эта работа… все ж таки училка твоя.

Марина качает головой. Серебряный пистолет словно прирос к ее руке. «Легко взять, трудно выпустить», – снова вспоминает Лева слова Арда Алурина.

– Нет-нет, – кричит Ника, – не делайте этого! Может, можно чем-нибудь помочь… как-нибудь по-другому!

– Можно и по-другому, – говорит Федор, – из ружья можно или кол вбить.

– Не трогайте ее! – и Ника бросается к изуродованному телу Зиночки. – Она Марину спасла! Она сама уйти хотела! Из-за Димы этого проклятого! Она, она… не делайте этого!

«Не из-за Димы, – хочет сказать Лева, – из-за меня. Это я не успел вовремя».

Ника все еще кричит, но Гоша подходит к ней и обнимает за плечи:

– Послушай, – говорит он, – ты же знаешь, нам в школе сто раз рассказывали, и в кино мы видели, и в книжках читали… иначе нельзя. Если упырь укусил, лучшее средство – серебряная пуля в голову. Ты не переживай: может, там, после смерти мертвых, за границей Заграничья, может, там – еще одна жизнь, дважды мертвая жизнь. И она прекрасная совсем, лучше нашей, лучше мертвой. И там у Зиночки все будет хорошо, она будет счастлива там, все будут любить ее, и она сама будет совсем новой, смелой, сильной, такой, что сможет защитить тех, кто любит ее, ну, если там понадобится защищать кого-нибудь, в том, дважды мертвом мире.

И Ника перестает плакать, поднимает глаза, смотрит на Гошу и говорит:

– Тогда я сама, – а потом протягивает руку Марине, и та бережно, даже нежно кладет ей в ладонь серебристый пистолет.

Пока Федор и Ника пытаются наложить лубок на поломанную Гошину руку, Лева подходит к Марине. Она переоделась, кое-как вытерев лицо старой рубашкой, и теперь стоит, не зная, куда деть окровавленный комок.

– Давай сожжем, от греха подальше, – предлагает Лева.

На мгновение огонь окрашивается зеленым, выхлоп черного дыма взлетает к небу.

– Ты как? – спрашивает Лева.

– Я нормально, – отвечает Марина, но голос у нее дрожит, а лицо такое бледное, что Лева словно впервые видит – какие у Марины голубые глаза. Как проблеск неба среди облаков.

И вдруг Леве становится неважно – быстро ли он бежал, мог ли он спасти Зиночку, что за всю свою жизнь он сделал не так. Лева смотрит в голубые Маринины глаза и говорит:

– Ты ведь нас всех спасла, ты понимаешь?

Марина качает головой.

– Я очень напугалась, – говорит она.

Они заходят в ближайший барак, в первую же открытую дверь, в сумрак длинной полуразвалившейся избы. Марина садится на корточки, и даже в полутьме Лева видит, что ее трясет.

– Я очень напугалась, – повторяет она, – гораздо больше, чем там, в доме. Мы тогда были все вместе и я…

– Ты была главная, – говорит Лева.

– Ну да, главная, – усмехается Марина, – приказы раздавала, чтобы самой не бояться. Тоже мне – главная! Скажи еще – старшая! Помнишь, как я на Зиночку сегодня наорала?

Маринин голос снова дрожит.

– Я думаю, она тебя простила, – говорит Лева, а сам думает: «Не могу же я сказать: “Какая ты была при этом красивая!” – хотя это и правда».

– Не знаю, – отвечает Марина, – вон Ника считает: она просто хотела уйти, не быть больше живой. Из-за ДэДэ. Подумать только. Представляешь: она любила ДэДэ, а мне жизнь спасла. Жизнь спасла, а я ее презирала. Знаешь, как стыдно!

Лева тоже опускается на корточки. В полутьме кажется: Маринины руки светятся каким-то матовым сиянием. Может, это потому, что она сейчас такая бледная?

– Ты знаешь, я сначала почти не испугалась, – вдруг говорит Марина, – ну, заорала, побежала, думаю еще – палка есть, буду отбиваться, до рюкзака добегу, пистолеты возьму… если бы эти двое из-за угла не выскочили – я бы успела, точно. Я же хорошо бегаю!

– Я – нет, – говорит Лева, – я вот не успел.

– Ты просто был далеко, – говорит Марина, – тут никто бы не успел, даже Гоша.

– Если бы Федор вернулся чуть раньше, ничего бы не случилось, – говорит Лева.

– Или если бы Гоша с Никой не полезли на вышку. Или если бы я осталась у костра. Или если бы бежала побыстрей.

– Ты бежала как могла, – говорит Лева, – главное – ты не испугалась.

– Это я сначала не испугалась, – говорит Марина, – а потом про Майка вспомнила.

– Почему – про Майка? – удивляется Лева.

– Ну да, ты же не знаешь. Он мне в доме, в последний раз, в любви признался. Когда мы стояли там… в темноте… никто нас не видел. Он меня вроде как обнял и потом поцеловал. Сказал, что я самая красивая и все такое.

Леве неприятно это слышать. Майк же мертвый, хороший мертвый, но все равно… как он мог поцеловать Марину? Как Марина могла с ним целоваться?

Целоваться с мертвым – это все равно что самой стать мертвой на время.

– А ты? – спрашивает он.

– А что я? – отвечает Марина. – Я никогда не целовалась раньше… с девочками в шутку в летнем лагере не считается, да? Ну… я тоже поцеловалась.

– И больше вы никогда не виделись?

– А как бы мы увиделись? Он мне знаешь, что сказал, когда прощался? Что мертвым нельзя любить живых – потому что у мертвых нет времени. Я вырасту, а он навсегда останется пятнадцатилетним.

– Ну да, в самом деле, – потеряно кивнул Лева, – я не подумал даже.

– И, знаешь, сегодня, когда я от этих бежала… я вдруг это все вспомнила. Подумала, что если не убегу – тоже останусь навсегда вот такой, как сейчас.

– Была бы с Майком почти одного возраста, – говорит Лева.

– И я вдруг поняла – я не хочу. Мертвой быть не хочу, даже если при этом с Майком встречаться – все равно не хочу. Я же ничего еще не успела. Ни школу закончить, ни мужа там, ни детей… И вот тут-то я и напугалась – как всё это поняла. И я подумала: если убегу – буду совсем по-другому жить.

– Это как? – спрашивает Лева, но тут распахивается дверь, на них падают Гоша и Ника, следом вбегает Федор и кричит:

– Баррикадируйте дверь, идиоты! Баррикадируйте дверь!

За спиной всхлипывает Ника, рядом бормочет Федор: «Эти еще откуда, на хрен, взялись? Что за хрень, вашу мать!» – а Лева смотрит в узкую щель между рассохшихся бревен и видит: они приближаются. Выходят из соседних бараков, поворачивают из-за углов, вязнут ногами в густом мху.

Они приближаются.

Их много, очень много – наверное, полсотни.

Маленькие девочки в трогательных, давно вышедших из моды детских платьях. В полуспущенных рваных гольфах. В атласных, протертых до дыр туфельках. С лентами в спутанных волосах.

Они сжимают в руках кукол, плюшевых медведей, одноухих зайцев – свои самые любимые игрушки.

Игрушки, которые не покинули своих хозяев даже после смерти.

Они приближаются. Ближе, ближе, ближе…

И вместе с ними приближается запах – душный, трупный, одуряющий запах. Леве хочется заткнуть нос, отвернуться, бежать – нет, нельзя. Нельзя бежать, некуда бежать – Ника здесь, Марина и Гоша, все они вместе, как тогда, в заброшенном доме.

Но теперь никакой Ард Алурин не появится, чтобы их спасти.

Марина тоже чувствует запах – и еле слышно говорит:

– Это фульчи.

– Фульчи, фульчи, мать их, – повторяет Федор, – откуда они-то взялись? Кто, чтоб ему, проворонил?

– Что мы будем делать? – спрашивает Марина. – У меня в рюкзаке еще коробка патронов, но рюкзак – он у костра остался, мы не добежим.

– Много патронов-то? – спрашивает Федор.

– На две обоймы, – отвечает Гоша.

– Всех не уложим, но хоть отпугнем, – говорит Федор, – а потом придумаем что-нибудь.

Охотник внимательно оглядывает ребят и подзывает к себе Леву.

– Эй, очкарик, из ружья стрелять умеешь?

– Умею, – говорит Лева, – я в тире пару раз стрелял.

– Дайте мне, – говорит Гоша, – я отлично стреляю, знаете, в самое яблочко попадаю!

– Куда тебе! – говорит Федор. – Как ты с рукой своей стрелять будешь?

В самом деле: Гошина правая рука плотно зажата между двух перебинтованных дощечек. Ни спуск нажать, ни даже прицелиться как следует.

– Дайте мне хотя бы один пистолет, – говорит Гоша, – я и левой могу!

– Нет, – отвечает Федор, – с пистолетами я пойду, они мне самому пригодятся. А ты, – кивает он Леве, – бери мое ружье, ложись сюда. Как я выскочу – начинай стрелять. Да смотри, по мне не попади, не то вернусь – урою. Я за рюкзаком – и обратно. Винтовка у меня многозарядная, полуавтоматическая. Стреляй одиночным, экономь патроны. Рассчитай так, чтоб минуты на две хватило.

– А они вас не тронут? – спрашивает Ника.

– Не тронут, на хрен, не тронут, – отвечает Федор, – особенно если твой дружок стрелять хорошо будет.

Федор обводит ребят задумчивым взглядом, качает головой:

– Ну, я пошел.

Его силуэт на секунду появляется в открытом дверном проеме. С пистолетами в руках Федор чем-то похож на Алурина – такой же высокий, крепкий, широкоплечий. «Наверное, оружие определяет человека», – успевает подумать Лева, но дальше думать некогда, потому что Федор уже бежит по улице, Лева старается лучше прицелиться и в оптическом перекрестье видит лица фульчи – искаженные страхом, отчаянием, слепым голодом.

Лица напуганных, несчастных детей.

Вот девочка с порыжевшим от времени бантом в спутанных волосах. «Это как в тире, – говорит себе Лева, – прицелиться – и плавно нажать, вот и все… И не смотреть».

Девочка, взмахнув руками, оседает на землю, Лева наводит винтовку на следующую, невысокую, светловолосую в полосатом платье с воланами. На секунду в кругу оптического прицела появляется набивная кукла – точно такая же была когда-то у Шуры. Лева плавно сгибает палец, пуля входит девочке в левый глаз – словно проваливается в кровавый омут, – и та опрокидывается на спину, выпустив куклу из рук.

Они лежат рядом – залитая кровью девочка и утопающая во мху набивная кукла.

Федор уже на половине пути, стреляя с двух рук, он прокладывает себе дорогу. Фульчи в замешательстве снуют по проулку, но Лева видит – их все больше и больше, они ближе и ближе. Даже если Федор принесет патроны – не поможет, врагов слишком много.

И тогда, забыв, чему его учили в тире, Лева стреляет снова и снова.

Он не смотрит в мертвые лица, он просто стреляет. С каждым выстрелом винтовка толкает в плечо, словно подбадривая. Давай, словно говорит она Леве, покажи им! Ты медленно бегаешь? Ты плохо дерешься? Ты рыжий очкарик, над которым все смеются? Давай стреляй! У тебя осталось мало патронов, мало времени, у тебя нет ни одного шанса? Стреляй!

Черноволосая девочка, пошатываясь, движется наперерез Федору. В окошке прицела Лева видит только затылок и две тонкие косички, торчащие в разные стороны, – точь-в-точь такие, как у Ники в первый день, когда она пришла в их класс. Трогательные, тонкие черные косички.

Стреляй, говорит ему ружье, это вовсе не Ника. У всех девочек такие косички. Стреляй!

Стреляй в то, что ты плохо бегаешь, в то, что ты пропустил олимпиаду, в то, что девочки не любят рыжих очкариков, в то, что ты не спас Зиночку.

Девочка оборачивается, и Лева видит: у нее припухлые губы, круглые щеки, чуть курносый нос – и даже родинка совсем такая же, как у Шуры. Палец замирает на спусковом крючке, он смотрит в мертвое Шурино лицо и видит: у девочки нет глаз, вместо них – пустые кровавые дыры. И струйки крови – словно слезы по бледным щекам.

Стреляй во все, что ты любишь, говорит ему ружье – и Лева отворачивается, чтобы не видеть, как третьим глазом расцветает во лбу пулевое отверстие.

Еще три выстрела – и Федор, с дымящимися пистолетами в руках и с рюкзаком за плечами, снова вбегает в барак.

– Неплохо поработали, – говорит он, – ну, перезарядим пистолеты – и за дело.

Он роется в рюкзаке, и на его лице появляется изумление, потом радость. Мгновение – и в его руках матовый диск с несколькими кольцами.

– Ах, черт! – говорит он.

– Это интердвижок, – поясняет Лева. – Его используют для связи.

– Да знаю уж, – усмехается Федор. – А вы-то сами – умеете тарелочку крутить?

– Немножко умеем, – отвечает Марина.

– Вот и отлично, – кивает Федор, – значит, так: вы, мальчики, берите пистолеты и стреляйте, не жалея патронов. Мне нужно, чтобы мы продержались хотя бы минут десять – и ни одна эта тварь сюда не вломилась. Понятно?

– А потом? – спрашивает Лева.

– А потом – суп с котом, – отвечает Федор. – Суп с хвостом и ушами. Понял?