Текст книги "Живые и взрослые"

13

Зиночку хоронят в закрытом гробу. Ни один гример не может восстановить лицо после выстрела в упор. Ника старается не вспоминать: серебряное дуло «Херошигу-2001», белый мертвый женский лоб, потом – вспышка и… нет, не хочет вспоминать.

Гроб утопает в цветах. Казалось бы – лето, никого в городе, но сколько народу пришло: те, с кем Зиночка вместе училась в школе, в педагогическом, те, кто знали ее совсем девочкой, те, у кого она училась, и те, кто учились у нее.

Они стоят вчетвером, как обычно. Ника, Гоша, Лева, Марина. Чуть в стороне. Нике хорошо видно гроб – как и положено, серебряный с голубым. Хорошо слышно траурные речи – сдержанные, скорбные, вежливые. Никто не упомянет, что Зиночка – дважды мертвая.

Выступает Рыба. Как всегда – с пафосом, с лозунгами. «Мертвые шпионы унесли от нас…»

Подходит Павел Васильевич. Идет с трудом, опирается на палку. Молча стоит у гроба и так же медленно уходит. Говорят, он больше не будет преподавать – здоровье не позволяет.

Выступают другие учителя, один за другим. Только ДэДэ нет. Говорят, он под следствием: считается, Зиночка погибла по его вине. Марина говорит: это несправедливо. Его ведь даже рядом не было, когда все случилось, что же он мог поделать? Надо пойти и рассказать, как все было, говорит Марина.

Впрочем, что рассказывать? Как четверо подростков хотели изменить мир?

Им никто не поверит.

Пускай все считают, что они просто заблудились, и на них напали упыри, убили Зиночку, и Федор, местный благородный охотник, выстрелил ей в голову серебряной пулей, а потом сам погиб, в последней схватке с ожившими мертвецами на берегу моря.

Конечно, легко выяснить, что никакого Федора никто в округе и не знает, но, может, обойдется? Может, не будут копать так глубоко?

«Лучше молчать о том, что случилось, – говорит себе Ника. – Не раскрывать карты до поры до времени. Мы еще повоюем. Я еще вернусь на Белое море, я еще попробую обрушить стену, толкнув ее в одной бифуркационной точке.

Гошина мама меня не убедила, – думает Ника. – Она просто сломалась. А я – не сломаюсь. Я – сильная, я ничего не боюсь».

Она слушает Рыбу, слушает других учителей, думает: «Эти люди построили стены, воздвигли Границу, придумали законы. Они пытаются запереть меня внутри этих стен, оградить меня Границей, заставить выполнять законы. Но это – не мои стены, не моя Граница, не мои законы.

Если я смогу разрушить стены – я их разрушу. Если я сумею перейти Границу – я ее перейду. А законы я просто не признаю, вот и все.

Гошина мама меня многому научила, – думает Ника. – Она доказала, что можно жить так, как ты хочешь, как считаешь нужным. Можно изучать этнографию – и научиться пересекать Границу. Можно уйти – и вернуться.

А еще – и пусть Гошина мама сама не верит в это – можно изменить мир. В конце концов он не так уж хорош, если вдуматься».

Старая женщина подходит к гробу. Она плачет, цепляется за обитые голубым бархатом углы, причитает: деточка моя, доченька.

Это – Зиночкина мать.

«Зиночка не хотела больше быть живой, – думает Ника. – Вот и Аннабель говорила: самоубийство – главное, что может сделать человек».

Какая все-таки глупость!

«Деточка моя, маленькая моя, зачем ты ушла от нас, на кого ты нас оставила, как же мы будем без тебя, что же мы делать-то будет?»

Ника слушает, как плачет Зиночкина мать, и повторяет про себя: самоубийство – самая большая глупость, которую может сделать человек.

Почему-то она вспоминает, как однажды, летней ночью на Белом море, сидела, обнявшись, с Зиночкой и вдруг увидела настоящий мир без границ – единый мир, связывающий всех ушедших и всех живых, мир, в котором жизнь бесконечной лентой вьется через смерти и рождения, мир, где смерть – только запятая в нескончаемой цепи причин и следствий. «Зиночка сейчас там, – думает Ника, – в самой глубине этого мира, ничего не помнит, ничего не знает, с новым именем, с новой судьбой. Как жаль, – думает Ника, – что никому я не могу рассказать об этом, разве что – Гоше. Как жаль, никто не поверит, никто не узнает – вот Зиночкина мать плачет, причитает: как мы будем без тебя, деточка моя, девочка моя маленькая!

Что я ей скажу? – думает Ника. – Что отвечу?

Нечего мне сказать, нечего ответить.

Так она и будет спрашивать да причитать, плакать и рыдать.

В этом мире так положено.

Вот я и говорю: не так уж он и хорош, этот ваш мир».

14

– Знаешь, Шура вчера из лагеря вернулась, – говорит Лева, – не представляешь, я так по ней соскучился! Не мог дождаться, выбежал из дома, полчаса у подъезда стоял, каждый автобус встречал. А потом они вышли, мама с Шурой, и Шура как побежит ко мне. Бежит по двору, я все боюсь: вдруг споткнется и упадет? Но не упала, добежала!

– Всегда хотела младшую сестру, – говорит Марина, – или брата.

– Хочешь, я тебе буду младшим братом, – отвечает Лева, – мне надоело все время старшим быть.

Марина смеется. Вчетвером они идут по зеленым бульварам, по высоким мостам над прекрасной рекой, по пустым летним улицам, просторным, широким, свежим от недавнего дождя. Проходят мимо кинотеатра – на большой афише Илья с наганом, надпись поперек груди: «Сын подпольщика». Покупают в киоске мороженое – у Марины как раз восемьдесят копеек, хватит на четыре порции, еще четыре копейки останется.

Вот и хорошо, у метро газировку попьем.

– Послушай, Маринка, – говорит Лева, – я вот уже который год говорю: может, ты будешь старостой? Ну ее, эту Олю, а?

Марина откусывает пломбир, приятный холод проскальзывает в желудок. Она улыбается, отвечает:

– А что? Может, и в самом деле?

– Точно, точно, – говорит Гоша, – тебя все в классе поддержат, ты же знаешь.

«Мне “все” не нужно, – думает Марина. – Вы меня поддержите – и всё у меня будет отлично».

Так она и думает: всё будет отлично. И в самом деле: чистый город, зеленая трава, теплое солнце в небе, ледяное мороженое во рту – вот оно, обещание счастья!

– Скажи, Гош, а как твоя мама? – спрашивает Лева.

Гоша идет рядом с Никой, держит ее за руку.

– Вроде ничего, – отвечает, – на работу, правда, устроиться никак не может, но что-нибудь придумаем. Я тут в прошлом месяце на почте подработал немного… так что денег хватает.

– Рука не мешала? – спрашивает Марина.

– Да не, – отвечает Гоша, помахивая загипсованной кистью, – я уже привык. Да и осталось недолго: в понедельник пойду гипс снимать.

– Здорово, – говорит Лева.

– Одно жалко, – продолжает Гоша, – так мне толком и не удалось из «Херошигу-2001» пострелять. Левой рукой – это разве стрельба?

– Ну, раздобудешь патроны – я тебе дам пострелять, – говорит Марина, выбрасывая в урну бумажку.

Всегда жалко, когда мороженое заканчивается.

– Все-таки здорово, что мы твою маму вытащили, – говорит Ника, – хотя она меня не слишком любит.

– Ладно тебе, – отвечает Гоша, – мама к тебе нормально относится, чего ты?

– Я вот часто думаю, – говорит Лева, – что было бы, если б мы не пошли тогда в тот дом, не вызвали Майка, не получили интердвижок…

– Не приманили Орлока с его упырями, – продолжает Марина, – не погубили бы Арда Алурина и Зиночку…

– Вот именно, – говорит Лева, – что тогда? Дискету я бы все равно прочитал, на Белое море мы бы все равно поехали.

– С ДэДэ все равно бы поругались, – кивает Ника, – с Зиночкой пошли бы по лесам блуждать.

– И нас примерно тогда же подобрали бы спасательные вертолеты, – говорит Марина, хотя она так и не поняла – откуда все-таки эти вертолеты взялись, да еще так быстро? Надо будет подумать об этом – когда-нибудь потом.

– Да, подобрали бы – но без моей мамы, – говорит Гоша.

– Угу, – кивает Лева, – так вот я думаю…

– Постой, – перебивает Марина, – я, кстати, так и не поняла: как мы твою маму-то вытащили? Там, на Белом, я как-то не задумалась, а на днях как раз пришло в голову.

– Так когда мы свечи жгли – мы не только всю эту нечисть вызвали, – отвечает Гоша, – мы заодно все вокруг пооткрывали. Это же все-таки бифуркационная точка, не хухры-мухры.

– То есть, выходит, без Орлока мы бы это место не нашли и твою маму не спасли? – говорит Ника.

– Ну да, выходит что так, – соглашается Гоша.

– Вот поэтому я и говорю: мы все правильно сделали, – кивает Ника, – если бы мы в дом не полезли и Майка не вызвали – Гошина мама и сейчас где-нибудь в промежуточном мире болталась бы.

«Зато Зиночка была бы жива, – думает Марина, – и Ард Алурин был бы цел». Странная какая-то арифметика – и Марине она совсем не нравится.

– Ты так сказала, потому что всё еще хочешь разрушить Границу, – говорит Марина.

– Ну и что? – отвечает Ника. – Все еще хочу.

– А что же ты Орлока тогда убила? Он ведь того же хотел.

– Вот и нет, – возражает Ника, – он хотел сделать Границу дырявой, а не прозрачной. Это – большая разница. Прозрачная – ходи кто хочешь, а через дырявую – только сам Орлок и его упыри ходили бы.

Марина думает: «А если и в самом деле – прозрачная Граница? Майк бы приходил в гости к ней, она – к нему.

Впрочем, нет. Пусть Майк остается там, по ту сторону. Он сам говорил: мертвым с живыми не по пути. Майк, наверное, так и остался кем был, а она, Марина, она поменялась.

И к тому же – что бы она ему теперь сказала? Знаешь, моя подруга Ника убила твоего отца?

Отличная история, ничего не скажешь.

Нет уж. Лучше – всё как есть. Мертвые с мертвыми, живые – с живыми».

– Я на днях еще раз об этом думала, – говорит Ника, – в нашем мире хотя и есть Граница, но все-таки она не совсем непроницаемая, так? Дипломаты ездят, кино показывают, ну и вообще – все знают: есть живые, а есть – мертвые. И живые со временем станут мертвыми.

– Ну да, – кивнул Гоша, – и что?

– А ты представь мир, где Граница еще прочней. Где люди вообще не знают, есть у мертвых какая-то жизнь или нет. Типа человек становится мертвым, тело закапывают – и все. Ни от него, ни от кого – никаких вестей. Не Граница – настоящая стена. Знаете, что будет?

– Мертвых фильмов не будет, – говорит Лева.

– Мертвых вещей тоже, – кивает Марина.

– Это да, – соглашается Ника, – но главное – не это. Главное – люди вообще перестанут о мертвых думать и говорить. Ни хорошего, ни плохого. Вот у меня мама с папой стали мертвые – ну, пятнашки меня дразнили, Зиночка меня жалела, все по-разному. А в том мире, который я придумала, об этом вообще никто бы не говорил. Потому что одно дело – я знаю, мама и папа – мертвые, и я верю, они – хорошие мертвые, и, значит, думаю о них, мечтаю, что когда я буду мертвая, я их могу встретить. А тут представь: мертвые – и все. Ничего не известно. Страшно-то как! Мне бы, наверное, вообще ничего не сказали, стали бы врать: мол, папа и мама уехали в далекое путешествие, в другую страну.

– По-моему, с дважды мертвыми все так и происходит, – сказал Лева, – помните, Алурин даже говорил: Граница между миром мертвых и миром дважды мертвых куда крепче нашей.

– Вот и я об этом, – кивает Ника, – мы живые, потому что у нас Граница проницаемая. А если бы она была непрозрачной – мы были бы совсем как мертвые.

– И поэтому, – говорит Марина, – ты и хочешь Границу разрушить?

– Ну да, – кивает Ника, – чтобы мы были по-настоящему живые. Еще живее, чем сейчас.

– А если Гошина мама права? – спрашивает Марина. – И в этом Открытом Мире в самом деле все, как она говорила?

– Ну и что? – отвечает Ника. – Даже так – все равно лучше, чем всю жизнь в клетке, как сейчас.

– Ладно, – говорит Гоша, – если чего с тобой случится – мы знаем уже, как тебя вытаскивать.

– Ножик только возьми, – смеется Лева, – и пистолеты. А то – мало ли что.

– Это да, это точно, – соглашается Гоша, – это я возьму. Ты же, Ника, знаешь: я за тебя с кем угодно готов драться – и с живыми, и с мертвыми.

– Что значит ты готов? – возмущается Марина. – Мы все готовы. И за Нику, и за тебя, и за Леву. За любого из нас.

Почему-то в голове всплывает строчка – не строчка, так, кусочек: «за други своя». Ну да, наверное, так это называется.

– Хотя ты из нас, Ника, все-таки самая дурная, – добавляет Марина.

– А ты знаешь почему? – говорит Ника. – Помнишь, я вас привела к Аннабель знакомиться, и она спросила: что, мол, вам нужно? А ты ответила: «Мы хотим изменить мир». Я навсегда запомнила! Мне тогда казалось, что Аннабель – клевая и классная, а как тебя услышала, я сразу подумала: ого!

– Но я больше не хочу менять мир, – говорит Марина, – если менять мир, слишком много людей зря пропадут. Как Алурин, как Зиночка.

– Да ладно тебе, – отвечает Ника, – на самом деле ты тоже хочешь изменить мир. Мы бы все хотели его изменить, но боимся – у нас не хватит сил. Потому что мы – только дети. Так давайте, когда вырастем, не забудем, что мы хотели: изменить этот мир.

– Но мир меняется все время, – говорит Гоша, – что бы мы ни делали. Вот мы съездили на Белое – и мир изменился.

– Что значит – изменился? – отвечает Ника. – Живые перестали становиться мертвыми? Зло исчезло? Граница рухнула? Есть важные вещи, а есть – ерунда. Ерунда всякая меняется, а важные вещи – нет.

– А что мою маму спасли – тоже ерунда?

– Не ерунда, нет, – говорит Ника, – но все равно давайте даже через много лет не забудем: когда мы учились в школе, этот мир нам не слишком нравился.

У метро они подходят к автомату. Марина выгребает четыре копейки. Один за другим они наливают в единственный стакан газированной воды без сиропа. Пузырьки щекочут небо, в густой зелени поют птицы, ярко светит солнце, ветер несет вдоль тротуара первый осенний лист – ярко-желтый, почти оранжевый.

Скоро кончится лето.

Вечером, засыпая, Марина представляет: Первого сентября она снова пойдет в школу. Расшвыривая ногами листья, привычной дорогой, мимо совсем уже не страшной «пятнашки».

Что там будет, в восьмом классе? Ах да, решено, она будет старостой! Ну и отлично!

И вот, на зыбкой грани яви и сна, Марина видит себя – высокую, стройную девушку, в аккуратной школьной форме, в туфлях на высоком каблуке, в белом переднике. Она стоит во дворе школы, а там Лева – тоже высокий, стройный – несет на плечах маленькую девочку в праздничном платье, по кругу обходит звезду в центре двора, а в руках девочки оглушительно и счастливо заливается серебряный звонок с голубым бантом – и Марина понимает: это другое Первое сентября, выпускной класс, еще через пару лет. И пока звенит звонок, пока смеется счастливая первоклашка, Марина пытается сосчитать, сколько лет осталось, но, так и не сосчитав, засыпает.

Марина спит, спит глубоким сном – и там, во сне, она уже совсем, совсем взрослая.

Москва

2008–2010

Конец первой книги