Текст книги "Пагуба"

У великана была отсечена нога. Вся нога, вместе с частью ягодицы. Срез напоминал ожог, в то время как Лук должен был всего лишь рассечь дикарю ляжку. Он очень хотел нанести ему смертельную рану, но уж отрубить ногу… да еще ножом, длина лезвия которого чуть длиннее ширины ладони… Повезло еще, что великан упал не сразу, так и умер, стоя на одной ноге, а потом повалился навзничь.

– Бери ее на руки, – скомандовала Хасми.

– Я пойду сама, – прошептала Нега.

– Поплывешь, – отрезала Хасми, – а пока делай то, что тебе говорят. Хочешь, чтобы твоему красавчику было полегче, крепко держись за его шею. Ты сможешь?

Лук кивнул. Боль куда-то ушла, даже усталость ушла, но от напряжения что-то мерцало в глазах. Или это голова кружилась от запаха крови, в которой он был вымазан с головы до ног.

– Ну, – Хасми снова сплюнула кровью, – побежали?

Лига, которую им пришлось пробежать, далась Луку нелегко. Сама Хасми припадала на обе ноги, Нега прижималась к брату из последних сил, но в какое-то мгновение Лук понял: ноги его бежать уже не могут, и руки не могут держать Негу, и то, что ноги все еще бегут, а руки держат, объясняется только одним – он приказывает им бежать и держать.

Ущелье вздымало скальные обрывы куда-то к небу, и Лук, сквозь заливающий его лоб кровяной пот, и в самом деле уверился, что этот перевал вряд ли доступен для путника больше половины дней в году. Впрочем, для обыкновенного путника или странника, которых немало встречалось труппе Куранта на дорогах Текана, этот перевал был недоступен вовсе. По крайней мере, судя по количеству каменных глыб, которые приходилось то и дело огибать, повозки некуманза были неизвестны.

– Вот, – наконец остановилась Хасми. – Успели.

Нега тяжело дышала. Лук осторожно поставил ее на камень, посмотрел вперед. Скалы еще вздымались вверх, перегораживая вид на долину Натты, но гребень хребта остался за спиной. Одна из стен пропасти уходила влево, становясь каменной осыпью, вдоль которой продолжала виться тропа, а другая сама обратилась в пропасть. В глубине ее слышался шум воды. Лук посмотрел вниз и почувствовал, что сердце у него в груди замирает. Из скалы напротив низвергался в крохотное озерцо водопад. Вода пенилась, закручивалась водоворотами и вылетала в следующую пропасть, где уже бурлила и шипела, полируя наклонное русло, после чего исчезала через четверть лиги в скалах.

– Это и есть «намочить ноги»? – чувствуя, что досада душит за горло, прохрипел Лук.

– По сравнению со многим другим – сущая ерунда, – отрезала Хасми. – Высота водопадика – три десятка локтей, не больше. Озерцо глубокое. Конечно, может, что и нападало в него с прошлого года, но мы пока не натыкались ни на что. В хорошем настроении и поплавать можно. Но не получится. Поток сразу утянет на сток, но и там дно гладкое, как хорошо выструганная доска. Руки, главное, прижимать к груди да стараться лететь вперед ногами. Четверть лиги под солнцем, еще столько же под скалой. Потом еще один водопадик, и благодари Пустоту, что жив остался.

– Еще один водопадик? – вытаращил глаза Лук.

– Чуть больше этого, – кивнула Хасми и шагнула с обрыва. – Поспеши!

В скалу над головой Лука ударилась, расколовшись в щепу, стрела.

– Некогда думать, – прошептала Нега и неловко спрыгнула вниз. Лук бросился за ней сразу же.

Ледяная вода обожгла. Лук нахлебался ею, закашлялся, чувствуя, как немеет горло, вырвался наверх, но в пене брызг не разглядел ничего, и только когда его несколько раз перевернуло и, едва не приложив головой о каменное русло, вынесло головой же вперед в поток, разглядел впереди, в десятке локтей, черные волосы Неги. Сестра силилась держать голову над струями, но скрестить руки на груди уже явно не могла. Ножны меча взвизгнули по дну русла, и Лук, забыв о наставлении Хасми, принялся извиваться, грести, тянуться вперед, чтобы добраться до Неги, но добрался до нее уже в кромешной темноте пещеры. Поймал ее за плечи, услышал ее сдавленный, чуть слышный сквозь рев воды вскрик, а в следующее мгновение уже летел куда-то вниз, жмурясь от неожиданно яркого солнца и думая только о том, чтобы не упасть на Негу, не покалечить ее.

Вода оказалась прозрачной. Лук вновь окунулся с головой, увидел замершее перед ним в толще воды безвольное тело сестры, которое снова начало кровенить, рванулся вперед и вытолкнул ее на поверхность. В горле Неги заклокотала вода. У нее не было сил даже кашлять.

– Сюда, – послышался голос Хасми. – Быстрее, парень. Надо бы согреть девку да воду из нее вылить, нахлебалась. Тут лодка в кустах, какая-никакая, а все-таки. Торопись.

Предгорья удалось покинуть уже в сумерках. Речушка, по которой Лук правил лодку, казалась спокойной, но на самом деле она просто спрыгивала вниз с одной ступени на другую. Хасми сначала натирала Негу каким-то средством, потом вливала ей в горло какое-то жгучее питье, между делом указывая Луку, где пристать к берегу, чтобы перетащить лодку в обход очередного водопада или грохочущих порогов. Хорошо еще, что лодка была не слишком тяжела, чего там было переносить – каркас из стеблей прочного тростника, на который была натянута специальным образом выделанная шкура. Нега и то была тяжелее, но при каждой следующей остановке постепенно разбухающая шкура становилась все неподъемнее. Но Неге, которая с трудом передвигала ноги и которую начинал бить жар, было гораздо труднее, чем Луку.

Трижды спутники натыкались на горных некуманза, которые были пониже своих равнинных собратьев, то есть почти вовсе не отличались от обыкновенных людей. Один раз это были визжащие на мелкоте ребятишки, один раз женщины, выбивающие на быстрине деревянными плашками холсты, которые тут же начали что-то кричать вслед изможденной троице, а однажды лодка проплыла мимо воинов. Их было четверо, и, скорее всего, они занимались тем, что били копьями рыбу на перекате, но, увидев лодку, занесли копья и в сторону путешественников. Хасми выкрикнула что-то в их сторону, взметнула лук и выпустила стрелу, которая воткнулась в древко копья самого крепкого из рыболовов. Копья медленно опустились, но, пока рыбаки не скрылись за излучиной, охотница стрелу с тетивы не снимала.

Вечером Лук уже еле шевелил веслом, но пороги и водопады закончились, и речка весело покатилась в узких, почти равнинных берегах. Горный кустарник и низкие, цветущие розовым цветом деревья стали сменяться высоким, но отличным от чащ с северной стороны хребта лесом. Лук уже начал присматриваться к берегам, да и Нега, которую продолжал колотить жар, начала что-то бормотать и открывать глаза, но тут берега расступились, и речка обратилась сначала озером, а потом и болотом. Налетела мошкара, от которой спасли опять же кувшинки, и уже в сумерках Лук продолжал грести, то и дело стряхивая с весла гибкие плети речной травы и хлопья ряски.

– Лодка продолжает набухать, – прошептал он уже почти в полной темноте. – Еще часа три, и вода через борт будет перехлестывать. Куда мы правим? Тут вообще берег есть?

– Берег всегда есть, – ответила Хасми. – Ты что-нибудь слышишь?

Лук прислушался. Вовсю квакали лягушки, покрикивала какая-то птица, что-то плескалось в воде, может быть, рыба, может быть, еще что.

– Лягушки?

– Носом, носом слушай, – проворчала Хасми. – Лягушки нам не помогут. Ветерок тянет с востока, слышишь? Что за запах?

– Медом пахнет, – перестал грести Лук. – Но запах знакомый. Где-то луговница цветет. В окрестностях Зены поля луговницы. Когда зацветает, голова кружится.

– Ага, следопыт, – хмыкнула Хасми. – Луговница когда цветет? В начале осени? А сейчас что? Начало лета. Давай-ка правь на запах, правь. Ветерок чувствуешь, на него и правь, а я слушать буду.

Лодка зашуршала дном через час. Хасми прислушалась, усмехнулась, сообщила свистящим шепотом:

– Дед пасеку держит. Лекарствует опять же. Его даже некуманза уважают. Он из наших, из клана Крови. Выручит.

Охотница поднялась, приложила ладони к губам и яростно зашептала:

– Такш! Дедушка Такш! Это я, Хасми!

– Да слышу уж я, давно слышу, – раздался низкий говорок где-то совсем рядом. – Вы час как языками треплете. Я уж и медом мазнул костыль свой, и помахал им, думал, совсем уж ты нюх потеряла. Кто с тобой? Намувая куда дела?

– Нет больше Намувая, – вдруг разрыдалась охотница.

Глава 11
Поиски и находки

Далугаеш был в бешенстве. Даже когда ему донесли, что старина Эпп, тот самый Эпп, который четыре года учил долговязого мальчишку, сына главы цеха ткачей, сына заслуженного арува из светлой Зены, управляться с мечом, сказал, что этот самый Кир Харти способен взять на меч самого Далугаеша, старшина ловчих не скрипел так зубами. Теперь же он был на грани убийства первого встречного. Убивать, конечно, никого не стал, но носы полудюжине луззи переломал, пока дошел до собственного дома. А ведь мог не сдержаться еще при той выволочке, которую устроил ему Квен. Все припомнил седой пес, и что старшина ловчих уже давнюю смерть десяти подопечных прозевал, и гаденыша харкисского упустил. Мало того, в укор ему поставил, что деревню дотла сжег, не пожалел ни детей, ни женщин! Что заложников и добытчиков на дно пустил! Видите ли, это заставит прочие деревни объединиться, выставить ополчение, новить тыны. Что ему это ополчение? Да он с сотней ловчих два таких ополчения мог бы пустить на лоскуты! Нет, пронюхал про то, что вольные налились злобой, прислал гонца, потребовал, чтобы старшина ловчих возвращался в Хилан. Мол, время упущено! Кем оно упущено? Далугаешем? А не Далугаеш ли направил в дикие чащи вольных охотников? Не он ли взял в заложники их детей? Да они не только Куранта с его крысами, они самого Хозяина леса за собственных детей приволокли бы! Пусть Кира Харти изловить пока не удалось, пусть погибли несколько ловчих, но Курант-то убит! Женушка его убита! Арнуми, Нигнас прикончены! Да и еще двое – оба рыжие не только живьем взяты, но и доставлены под очи Квена в целости и сохранности! Хоть кто-то поинтересовался у Далугаеша, чего ему стоило не выпотрошить двух последних еще в ладье? Или кто-то может похвастаться большим? Чего сумел достичь сам Квен? Где весельчак Данкуй? Или у них все надежды на умельцев из клана Смерти, которых старшина тайной службы вызвал на помощь? Что от них толку? Ведь не добрались еще до Хилана, а доберутся – все одно сами за помощью прибегут. И к кому прибегут? Так к Далугаешу же! А те воины, о которых намекнул Квен? Ловчие Пустоты? Это что еще за новобранцы? Неужели и в самом деле оттуда? А ну как и правда? Что, и они отчета у него потребуют?

Далугаеш окинул безумным взглядом гостиный зал своего дома, содрал с кованого карниза тяжелую занавесь, отшвырнул ногой резную скамью, подхватил кувшин, плеснул вина в кубок, опрокинул его в глотку, размахнулся и бросил кубок в стену. Зазвенел, поскакал по каменным плитам смявшийся сосуд. Серебряный, тонкой чеканки.

Скрипя зубами, Далугаеш выглянул в окно. На противоположной стороне улицы высился дом воеводы. Перед ним сверкала неровными стеклами казарма ловчих. У ворот казармы тянули плечи юнцы в белых плащах. Не ловчие псы пока еще, только щенки. Но чутье наработать успели, словно знали, что старшина их не в себе, словно чувствовали угрозу, – сверкали начищенными пряжками и гардами, стояли неподвижно, изображали каменные хиланские столбы. Скольких уже таких псов из тех, что постарше, потерял Далугаеш? Двадцать два человека? Что и говорить, больше, чем за последние десять лет. Две недели минуло с того дня, как улизнувший от харкисской расправы мальчишка начертил знак клана Сакува на щите клана Чистых, и где он? Растворился, как утренний туман! Улетел, как пух в ветреную погоду! Исчез! Улизнул! Скрылся!

Далугаеш размахнулся и врезал кулаком по тяжелому хурнайскому кувшину. Удар у старшины ловчих был еще тот – он легко убивал человека, приложив его чуть пониже уха. Да и так, случалось, дробил череп, вминал нос вместе с костями лица. Вот и теперь кувшин разлетелся на осколки, вино хлынуло с подоконника, а дно кувшина осталось стоять там, где стояло.

По костяшкам кулака побежала кровь, раны засаднило от вина. Далугаеш присел за широкий, вырезанный из ствола кетского кедра стол, облизал раны, закрыл глаза. Требовалось найти выход раздражению, но где ж его найдешь в Хилане? В Вольных землях еще можно было прикончить пару селян, а здесь для этого следовало иметь причины. Разве только пожертвовать кем-то из слуг?

Далугаеш поднял глаза. У выхода из обеденного зала роскошного дома старшины ловчих стоял дворничий – выходец из Зены, из родного города Далугаеша. У старика и так уже не хватало края одного уха, двух пальцев, не единожды были переломаны руки, да и кровохарканье случалось время от времени. Нет, дворничего следовало пожалеть. Годы уже не те. Убьет его Далугаеш, и кто встанет на его место? Пока отыщешь расторопного, да с разумением, прикончишь с десяток нерасторопных и глупых, да и тот, кто останется, будет ли лучше этого?

– Иди сюда, – приказал дворничему Далугаеш.

Слуга пошел вперед. Как положено, опустил взгляд, плечи, согнулся. Просил ли он о чем-нибудь Далугаеша? Да, просил. Когда однажды тот отсек ему за какую-то мелкую провинность часть уха и бросил ее в окно. Слуга тогда зажал хлещущую кровь ладонью и попросил только об одном – не мучь меня, хозяин, лучше сразу убей. А ведь не был рабом дворничий, не был. Конечно, из луззи, но не раб, нет. Где-то ведь у него и дети остались под Зеной, помогает им монетой, верно, вовсе в нищету скатились, или все на их отце только и держится, все-таки хорошо ему платит Далугаеш, хорошо. Правда, и калечит хорошо. А когда-то старик приказчиком был в тряпичной лавке, покровительствовал маленькому Далугаешу на улице, не давал его в обиду, за то и был в итоге пригрет. Наверное, уж и не рад теперь?

– Что скажешь? – спросил старшина дворничего, положив руку на рукоять меча.

Скользнул пальцами по навершию, по гарде, стал поглаживать перевязь. Едва сдержался, чудом не выхватил меч да не рубанул по покорно опущенным плечам. И то сказать, как тут сдержаться, когда украденный у него, у самого Далугаеша, меч как живой стоит перед глазами? Глуповатого Эква так не жаль было, как удивительный клинок. Хотя что он видел-то? Только пронзительный отблеск на черной стали? Да и то сквозь полировочную пасту. Отец рассказывал ему когда-то, что черные клинки бывают только у слуг Пустоты. Что еще он должен сделать, чтобы Пустота обратила на него внимание? Или всего-то и оставалось сделать одно – найти Кира Харти?

– Что скажешь, старик? – повторно процедил сквозь зубы Далугаеш.

– На вопрос отвечу, а без вопроса к болтовне не приучен, – негромко ответил старик.

Голос у дворничего дрожал, но не от ужаса. Вот уж у гребцов даже руки тряслись, когда ладья ловчих скатывалась вниз по Блестянке, а Далугаеш в бешенстве бегал между скамьями и размахивал бичом, охаживая крепкие спины. Двоим по глазу выстегнул. Десять золотых по приказу Квена выплатил мерзавцам за увечье, по пять золотых на глаз. Цену хорошего меча отдал! А бешенство не унял. Так убить старика или сдержаться?

– Мальчишку я так и не нашел, – с трудом выговорил Далугаеш. – Как ушел, негодник, к северному хребту Дикого леса, так и исчез. Послал за ним десять ловчих с пятью дикими охотниками да с одним вольным, который его видел, но пока слуху нет о них. Весь берег прочесал, на две сотни лиг от Хапы вниз лодки выставил – никого. Что делать?

– Ждать, – чуть слышно пробормотал старик. – Ждать и продолжать искать. То, что в Дикий лес ушел, – плохо. Не то плохо, что укрытие там найдет, а то, что сгинуть может. Почти наверняка сгинет. Было у него что-то приметное?

– Меч был, – заскрипел зубами Далугаеш. – О рукояти, ножнах ничего не скажу, но клинок лучшей работы. Редкой работы. Блестит как зеркало, но черен как ночь.

– Меч и надо искать, – прошептал старик. – Идти к купцам. Торгуют они с дикими, некоторые и с некуманза не гнушаются мен устраивать. Пусть бросают клич. Класть награду за меч. За вести какие. И платить. Немного, но и за полслова платить. Теперь, если сразу не всплыл, может и схорониться. Только не там твои ловчие ищут парня, господин. Его у Зены надо искать.

– Почему у Зены? – опешил Далугаеш. – Где мы и где Зена?

– Напротив Зены россыпь островов на том берегу Хапы. Болотина. Устье большой реки. Там всегда рыбалка была хорошая, хоть и опасная. И выносило… всякое. Говорят, что та речка чуть ли не половину Дикого леса под себя подбирает. Опять же, когда беглые какие или дикие в Текан возвращались, оттуда появлялись. Но тайком все, там ходки налажены были. Это, правда, в старые времена так было, но отчего бы не повториться? Да и нет у него другого пути. Если не сгинул, значит, не дурак. А если не дурак, так выйдет там, где прочие выходят. А сгинул – возвращаемся обратно, платим и ищем меч.

– Стой. – Далугаеш нахмурился.

Точно таким же тоном когда-то старик учил мальчишку, сына тряпочного арува, как ходить по улице, как драться, когда бить первым, когда уносить ноги. Впрочем, нет. Уносить ноги он Далугаеша не учил никогда.

– Стой, – повторил Далугаеш. – А если этот мерзавец уже перебрался на эту сторону? Или переберется незаметно? Как его отыскать?

Старик помолчал. Ровно столько, чтобы ответ его не показался Далугаешу нравоучением. Закряхтел, для порядка повел плечами, почесал затылок. Точно так же чесал затылок, когда Далугаеш спрашивал совета, уходя к поселениям вольных. Еще тогда старик посетовал, что в Дикий лес могут уйти беглецы, да пробормотал, что отправлять за беглецами нужно тех, кто сам в Диком лесу не пропадет. А чтоб не сбежали, детишек их в заложники взять. А если до Кира Харти сразу дотянуться не удастся, всех его родных схватить следует. Тех, от кого толку мало, кто родством пожиже, убить следует, но убить с болью, с мучениями. Так, чтобы до беглеца весть дошла. Чтобы та ненависть, что в нем дышит, закипела, в голову ударила. Ведь не с дури же он убил Эква? С дури бы уши резать не стал. Выходит, ненависть его ведет. Тогда только дожидаться остается. Один раз ненависти вкусил – и за следующим куском явится.

– А что делать с теми, кто родством поближе? – прищурился тогда старшина ловчих.

– А вот с ними с умом надо, – задумался дворничий. – Их бы тайком в пыточные палаты доставить. Доставить да расспросить. Лучше не самому, а тому, кто потом отблагодарить сможет. Тут ведь пользу надо искать, а не гарду песком чистить. Близкая родня порой острее дальней зубы на родича правит. А ну как у него где-то логово имеется? Кто тебе поможет, кроме родни? А если ловушку сообразить? Тут тем более родичей сберегать следует, спроси тех же рыбаков, когда сом лучше наживку хватает – когда она омертвела уже или когда дергается на крючке?

Да уж, насоветовал Далугаешу в прошлый раз слуга. Пальцем не притронулся старшина ловчих к рыжим, а благодарности от Квена не дождался. Теперь же дворничий снова чесал затылок, правда, усерднее, чем в прошлый раз.

– Остался у него еще кто-нибудь, кроме тех, что стражи твои порубили или живьем взяли?

– Может быть, остался родной отец, – скривил губы Далугаеш. – Но вряд ли он его знает, мать-то его была убита, когда он вовсе еще мальцом подпрыгивал.

– Мальцом не мальцом, а Эква в лицо запомнил, – заметил старик. – Он циркачом был? Всех циркачей в оборот взять. Разъехались после ярмарки? Далеко не уехали. Догнать и пригрозить. Монетку посулить, дробилкой храмовой припугнуть. Циркачи всегда по краешку бродят. Все поймут. Опять же клановые столбы под присмотр поставить. Он ведь глаз намалевал на щите клана Чистых? Может ведь и еще один щит испортить. Побеспокоиться и об этом надо. На кого у него еще зуб?

– На меня, на Ганка, на воеводу Квена, – процедил Далугаеш и вдруг вздрогнул, хлопнул себя по лбу. Ганк! Вот ведь хитрец, хиланский пес! Отправил ловчего старшим глашатаев по прибрежным городам. И ведь тоже к Зене отправил, к Зене!

– Следить надо, – понизил голос старик. – За Ганком, за воеводой да за самим собой. Только за собой следить нужно зорче. Что будет толку, если кто увидит, как этот самый Кир стрелу в тебя, господин, выпустит? Надо сделать так, чтобы его взяли в тот самый миг, как он потянется за стрелой.

– Под стрелу меня отправить хочешь? – скрипнул зубами старшина ловчих.

– Под стрелу отправить не хочу, – заметил старик. – Но если прятаться станешь, так он не только за стрелу не возьмется, может и вовсе махнуть рукой. Ищи его тогда по всему Текану.

– И тебя заодно в покое оставить? – резко встал Далугаеш, бросил на пол серебряную монету, вытащил из кисета бронзовые часы, взятые на теле Куранта, открыл крышку. – Живи пока, старик.

Данкуй имел правило – обходиться малым. Конечно, в любом городе урай с готовностью снабдил бы старшину тайной службы иши всем необходимым, лишь бы только тот сделал все свои дела и убрался из города подобру-поздорову, но не всякая помощь была на пользу. Делать все следовало тайно. Даже то, что тайны не требовало. Завязанное тайно – крепче, потому как узел никто не видел. Уколотое тайно – больнее, потому как внезапно и в нужное место. А уж когда нетайное тайным становится, тот, кто таился с самого начала, тот и в седле, а кто кричал да руками махал, тот в ярме. Хотя порой тайному только притвориться тайным следовало. К примеру, промелькнуть с уха на ухо сплетней о сыне последнего урая Харкиса. Предположить какую-нибудь глупость, вроде той, что мать того же Кира Харти, да хоть та же Аси, дочь Кастаса, ишка нынешняя. Ведь провалялась в беспамятстве год? Понятно, что годами не сходится, так для того и пускается слушок. Или любая ее сестра. Или еще кто. Главное, чтобы глаза на лоб вылезли. И чем больше вылезут, тем вернее веры той сплетне будет. А там уж лови, Данкуй, рыбку в мутной воде. Нет ничего проще, чем узнать что-то, вызывая собеседника на спор. Старайся казаться глупым, и умники не упустят возможность этим воспользоваться. Что Данкуй и делал. Въезжал в город и пускал слухи. А потом ходил по домам, склонял голову перед знатными матронами, заговаривал о том о сем, таращил глаза, поднимал брови, всплескивал руками, а после слушал, слушал, слушал. И чем больше слушал, тем более убеждался, что или ребенка дочери урая Сакува надуло неизвестно каким ветром, или родила она его вовсе от безродного крестьянина или нищего бродяги. А уж попутно, особенно если не гнушаешься прошвырнуться по грязным трактирам, многое выведать можно было. И кто такой слепой Курант, и кто у него в приемышах, и как что началось, и есть ли у него какие интересы во всех этих городах, и есть ли какие знакомства? Эх, жаль, что толку от собранного да разведанного пока не прибывало. Свиточек, куда Данкуй заносил все выведанное, вроде и становился толще, а ясности не наступало, да и отца Кира Харти никак нащупать не удавалось.

Но сдаваться Данкуй не привык. Разослал гонцов во все города вперед себя. Приказал отираться на площадях да постоялых дворах. Наказал учесть всех слепцов, да не только нынешних, а и прошлых и мимолетных. Где кто интересовался домами? Где кто приценивался к наделу земли под строительство? Опять же где мелькал черный сиун да при каких обстоятельствах? А еще что о сиунах говорят? А что случалось чудного?

Пока одно да другое, побывал Данкуй в Намеше, в Гиене, а потом, вместо того чтобы повернуть на Кету или на Ламен, вдруг отправился к Парнсу. Спутников имел всего двоих, но таких, которые стоили вместе десятка других теней. Самого Далугаеша смогли бы вдвоем взять, да и вопросов лишних не задавали.

Горная дорога была многолюдна. Телеги тянулись к перевалу и с перевала одна за другой. Ветер сдувал в пропасть подсохший да размолотый копытами конский навоз. И то сказать, лето – самое время для перевозок. Везли же все, что обычно везли с Гиблых земель. Соль, медную руду, железную руду, олово, пластины мрамора. Туда везли ткани, зерно. Осенью потянутся с перевала повозки с мехами, мясом. С рыбой из горных рек Северного Рога. А вот в те дни, когда где-то на этих самых дорогах были настигнуты беглецы из Харкиса, дорога была пустынна. Самое начало зимы. Лед на перевале.

Троица миновала старый оплот, у которого шумным табором расположились гиенские пастухи, что гнали овец за горы своим ходом, затем миновала деревеньку и придорожный алтарь Пустоты с кострищем из двенадцати камней для сжигания мертвых. Оказалась на высоком обрыве, под которым среди порогов шумела речка Бешеная.

Данкуй спешился, подошел к краю обрыва, посмотрел вниз. Потом нашел взглядом одного из спутников.

– Опроси каждого в деревне. Узнай, кого сжигали десять лет назад на этом кострище. Кто умер. Интересует ребенок возраста шести-семи лет. Я буду ждать в Парнсе.

У ворот Парнса, которые были просто-напросто стальными тяжелыми дверями, перекрывающими вырубленный в скале проход, Данкуй отослал второго спутника.

– Скачи на север. На излете предгорий, в двух десятках лиг, поселок горняков Хастерза. Там же стоит отряд гвардии иши. Пятьдесят человек. Меня интересует, выступал ли десять лет назад осенью на их торжище Курант со своей повозкой. Посмотри записи в трактирах или в писцовой книге местного старшины. Должны быть отметки о разрешении поставить балаган. Слепой вроде бы не упускал случая подзаработать звонкую монету в конце сезона, когда горняки просаживают летние заработки, но нужно знать точно. И если выступал, сколько с ним было приемышей? И возвращался ли после?

Всадник кивнул и направил лошадь дальше, а Данкуй усмехнулся и загромыхал кулаком по стальным воротам. Ждать ему пришлось долго. Наконец где-то в отдалении загремели одни ворота, потом другие. Раздался равнодушный голос:

– О прибежище просишь или испрашиваешь о чем?

– Испрашиваю, – ответил Данкуй.

– О чем интерес имеешь? – гундосил все такой же равнодушный голос.

– О прошлом, – прищурился Данкуй.

– Кто?

– Данкуй, милостью Пустоты, – расплылся в усмешке старшина тайной службы. – Хочу говорить с провидцем.

– Провидец нездоров, – пробурчали за воротами, но засов заскрежетал, и створки ворот пошли наружу. На свету появился седой старик в серой куртке, серых портах и стоптанных сапогах с дырами.

– Жив еще, Ирмалант?

– Только волею Пустоты, только волею Пустоты, – загундосил старик. – Продуло, однако. Спину ломит.

– Ее у тебя ломит последние лет двести, – усмехнулся Данкуй. – Поговорить надо, приятель. Одно с другим составить, другое прочь раскинуть. Есть у меня подозрение, Ирмалант, что всплыл очередной отпрыск Эшар.

Разговор Данкуя с седым старцем был долгим. Закончился он только на следующее утро. Тени ждали старшину тайной службы у выхода из Парнса. Один из них доложил, что десять лет назад в деревне погибли под обвалом отец с малолетним сыном. Нашли их не сразу, но обряд провели как положено, разложили костер на алтаре, да ненастье по домам загнало. Наутро слышали выстрелы в горах, а потом оказалось, что дождем костер прибило, но на алтаре остался только взрослый, ребенок пропал. Второй сообщил, что Курант в Хастерзе представление давал, но приемышей у него было только двое. Вернулся года через два уже с тремя.

Данкуй слушал, улыбался и кивал каким-то собственным мыслям.

– Ну что еще? – наморщил он лоб, увидев вопросительное выражение лиц верных слуг.

– Сиуна видели мы, – сказал один из них, переглянувшись с приятелем. – Хиланского сиуна. Вот прямо здесь, у входа в Парнс. Стояли тут, языками чесали, оглядываемся, а он словно каменный столб, как истукан какой за спиной появился. А как оборотились, он пылью рассыпался, так смерчем и улетел!

– Выходит, языком чесать надо меньше, – рассмеялся Данкуй и послал лошадь в сторону столицы.

Квен лег спать сразу после того, как Далугаеш покинул его. Давно уж так сложилось – когда голова начинала трещать от размышлений, следовало поспать. Недолго. Хватало часа или двух. Зато потом решения принимались на свежую голову, да и спешка куда-то пропадала. А решение принять следовало. Со дня на день должны были прибыть посланцы клана Смерти, а вслед за ними или раньше и ловчие Пустоты. О последних Квен и думать не мог без дрожи. Хотя именно к воеводе явиться должны были только первые. А у прочих и правитель иной, и отчета с них не стребуешь. Да и не нужен тот отчет. Ни мгновения не сомневался Квен, что возникнет нужда, и явятся ловчие Пустоты прямо в его дом, и не только спросят то, о чем захотят, но и голову снесут без раздумий. Но теперь его волновало другое. И в том числе то, о чем известил его Далугаеш.

В этот раз Квен спал недолго. Получаса не прошло, как поднялся, ополоснул лицо холодной водой, подошел к столу, на котором лежал старый сломанный меч. Простенький меч, неплохой стали, но работы обыкновенной, красная цена ему была бы пара золотых, оружейники Хилана, пожалуй, клинок бы получше сообразили, все-таки и глубоких зазубрин не счесть, да и что теперь говорить о мече, если переломлен он пополам? Нечего было бы говорить, если бы не вытравленный значок на клинке. На четыре пальца пониже гарды. Как раз там, где у хорошо отбалансированного оружия находится центр равновесия. Значок был багровым. Точно таким, каким отмечались мечи клана Смерти. И сломан меч был в соответствии с правилами клана Смерти. Оружие не должно достаться врагу. Если воин клана Хара умирает, он ломает собственный меч. Помнится, когда-то Квен дивился этому правилу, и не тому обстоятельству, что лучше бы умирающий воин оставлял меч сыну или внуку, а другому. Как можно сломать меч, если тебя самого уже убили? Перемогли в схватке, проткнули сердце или вовсе снесли башку с плеч? Прежний воевода, который и впрямь закончил жизнь в придорожном трактире, сказал тогда, что ни снесенная башка, ни проткнутое сердце ничего не значат. Умирая, воин клана Смерти ломает свой меч. Ломает даже мертвым. А если не сумел сломать, значит, не был он воином клана Смерти. Слепой Курант, выходит, был им до конца своих дней. И, уходя в Пустоту, сделал все как должно. Стоял насмерть, прикрывая своих, почти всех спас, пусть и ненадолго. И увел с собой в Пустоту дюжину ловчих.

Квен, как обычно, когда он думал о чем-то, подошел к окну. Его окна выходили во внутренний двор казармы, дом Далугаеша стоял на соседней улице. Кипел пучеглазый, когда уходил от воеводы, только что не булькал. Не убил бы кого-нибудь по дороге. А ведь тоже когда-то упражнялся в этом же дворе. Молодые ловчие стучали деревянными мечами. Каждый из них знал, что в случае его гибели семья получит десять золотых. Десять полновесных золотых монет, за которые можно купить приличный домик с садом. Или два меча отличной работы. Или пять мечей попроще. Вроде меча Куранта. Хотя нет, такого меча не купить ни за какие деньги. Что ж, выходит, что поход Далугаеша обошелся ише в двадцать два кошеля по десять золотых? И еще два кошеля по пять золотых, которые придется заплатить за увечья, что нанес воинам неистовый старшина? Нет, за двоих последних старшина ловчих сам расплатится. Но в смертях ли беда? Да будь воля иши, он бы все мостовые Хилана кровью ловчих полил да по сырому засыпал золотом, если бы это могло остановить Пагубу. Не переживет иша Пагубу. Ни один еще не пережил. И конец у них всегда один и тот же. Где бы ни прятался правитель, появляется слуга Пустоты и сносит ему голову. И каждый иша знал об этом.