Текст книги "Точная дата"

– Разберёмся и с небесной. Там, где есть канцелярия, с ней всегда можно договориться, – весело подмигнул Николай.

Они обсудили денежные вопросы, и Захватов похвалил и одобрил идею товарища по страховке для обеспечения семьи на тот случай, если план Пал Палыча Огородникова по какой-то причине всё-таки реализуется. Договорились о системе оповещения Николая, если Пал Палыч появится неожиданно.

В словах и жестах Коли Захватова сквозила энергия, в улыбающихся глазах было неподдельное желание помочь. С каждой его фразой Андрею становилось спокойнее просто на физическом уровне.

– Мы что-нибудь обязательно придумаем, потому что я твой друг, – уверенно подвёл итог Николай. – Тебе успокоиться надо и мысли в порядок привести. У меня вот есть корешок один, так он буддист. Когда я загружаюсь чем-то я к нему иду. Подумай, есть ведь, наверняка у тебя тот человек, с которым тебе спокойно, с которым можно всё обсудить, чтобы порядок в голове навести.

Такой человек у Дорохова был. И человеком этим был дядя Миша, младший брат его матери. Людей спокойнее и рассудительнее Андрей не знал. К тому же дядька был врачом, пусть и эндокринологом. Не откладывая решений, он тут же за столом через мобильное приложение купил билет на завтрашний утренний самолёт в Тамбов, где в областном медицинском центре и работал уважаемый человек Михаил Васильевич Кочеров, именно такой была девичья фамилия матери Андрея.

22. Четверг 18 июня

Люди разных возрастов отличаются друг от друга. У них различные взгляды, поведение, ценности, на одни и те же явления и события они могут реагировать совершенно по-разному. И виновато здесь не только воспитание, ведь воспитывают нас наши родители с их ценностями, и если бы дело было только в воспитании, мы бы от своих родителей не отличались. Не менее важную роль играет среда, в которой формируются характеры каждого следующего поколения. Про отцов и детей писал ещё Тургенев, его менее талантливые, но тоже увлекающиеся потомки создавали отдельные теории, защищали кандидатские и даже докторские диссертации, выводя сходства и различия представителей разных поколений. Всякое написано про «бумеров», «зумеров» и про прочих «миллениалов». При этом все труды сходятся в одном, – поколением принято определять общность людей, рождённых в промежуток времени, составляющий примерно двадцать лет. Двадцатилетие – это солидно, это тот срок, за который человек успевает родиться, вырасти, более-менее выучиться и вполне способен, и физически и психологически, продолжить род, – произвести на свет нового человека. В своём воображении Андрей Дорохов иногда представлял, что всё было бы идеально просто, если бы поколения можно было разделить строго. Вот, скажем, разрешили бы людям на всей земле рожать детей только в конкретные годы, скажем так в двадцатом, сороковом, шестидесятом, восьмидесятом и так далее. Тогда люди каждого поколения были бы ровесниками, и ориентироваться было бы проще. Но в реальной жизни всё было не так, и границы поколений оставались размытыми. Не может же, в самом деле, тридцать первого декабря родиться «миллениал», а первого января «зумер», которые не будут понимать друг друга.

Младший брат его матери дядя Миша, или просто Миша, как, несмотря на солидное положение, называли его все в семье, был старше Андрея на двенадцать лет. Это не дотягивало до разницы в поколение, но и ровесниками дядя и племянник тоже не были. Посторонние люди чаще обращались к дяде Мише Михаил Васильевич, поскольку человеком он был уважаемым. В большой бабушкиной семье Миша был четвёртым, самым младшим, и потому самым любимым и балованным ребёнком. Он получал все конфеты, лучшие куски пирога и был тщательно оберегаем от дворовой шпаны весомым авторитетом старших братьев. Когда у старших появились свои дети, Михаил, бывший ещё не совсем взрослым, охотно и с любопытством играл с племянниками, которые с молчаливого согласия, точнее, при отсутствии возражений с его стороны стали называть его Мишей без добавления слова «дядя», положенного при общении с более старшими.

Неординарная разница в полпоколения выделяла Мишу в глазах плеяды младших Кочеровых: с одной стороны он, конечно, был для них взрослым, а из армии вернулся, так вообще огромным, больше двух метров высотой и с такими широкими плечами, что на каждое из них мог запросто посадить по племяннику. С другой – Миша был совсем «свой», показывал, как поджигать карбид и на безлюдной дороге мог запросто дать порулить своим мотоциклом с коляской. Время шло, дядя и племянники становились старше, но их связь не рвалась, она только крепла, переходя в другое, более интересное, зрелое качество. Он водил их с собой на рыбалку и учил стрелять из духового ружья, играл на гитаре студенческие песни и показывал, как коптить свинину, закрывал глаза на первые попытки курить и учил их гнать самогон, на практике объясняя физические процессы испарения и конденсации. Андрей с братом видели Мишу только летом, когда родители привозили их на каникулы к бабушке. Сам Михаил Васильевич уже работал в областном центре и тоже приезжал к бабушке, его маме, только летом, на выходные или в отпуск. Однажды молодёжь искренне удивилась, когда Миша приехал в городок не один, а с молодой женой. Та не разделяла увлечение жениха этой мелюзгой, и поначалу здорово ревновала, но потом привыкла и в общение мужа с младшим поколением не вмешивалась.

Михаил же Васильевич, отучившись в медицинском институте, стал заниматься благороднейшим делом, – лечить людей от гастритов, холециститов, панкреатитов и прочих язв, приобрёл уважение, и заслужил искреннюю любовь пациентов своей добротой, отзывчивостью, безмерным оптимизмом и жизненной мудростью, которой с удовольствием делился с больными, вселяя в них надежду, а иногда и саму жизнь.

Бизнес-класс в тамбовских самолётах предусмотрен не был, – путешественники предпочитали пользоваться поездами, и авиалайнер был небольшим, – поэтому, несмотря на свою теперешнюю финансовую состоятельность, Дорохову пришлось довольствоваться экономом. Андрей от этого совершенно не расстроился, тем более что лететь было всего час, и в районе полдесятого утра он уже звонил в дядькину квартиру не первом этаже старого сталинского дома. Ещё накануне, вчера вечером он пытался дозвониться дяде Мише, но абонент был вне зоны доступа, поэтому полетел Андрей наудачу. Он знал, где может быть его дядька, когда его телефон отключен, и заспанная жена, вернувшаяся с ночного дежурства в больнице, это подтвердила.

Чтобы перезагрузиться и просто отдохнуть от напряжённого графика работы, дядя Миша иногда брал небольшие отпуска, часто за свой счёт, и уезжал рыбачить на север области, в ему одному известное место, где обустраивал «лагерь», в котором жил, наслаждаясь природой и питаясь пойманной рыбой.

Андрей про этот лагерь знал, пару раз он заезжал туда с Мишей во время своих визитов к маме, которая жила в городке неподалёку. Но в этот раз заезжать к матери Дорохов не собирался, был не готов, да и цель поездки была другой. Несказанно обрадовав таксиста на вокзале заказом на стокилометровую поездку, Андрей двинулся в путь по известному ему маршруту и через час с небольшим вышел прямо на трассе, с которой, к удивлению водителя, ушёл прямо в лес. Пройдя по известным меткам ещё около километра, Андрей вышел на поляну, где увидел Мишину палатку из синего брезента и его самого, вернее, его широкую спину, – на сосновом пне дядька рубил дрова для костра.

Сработал эффект неожиданности, оттого радость Михаила Васильевича от встречи с племянником была ещё более искренней и яркой. Андрею было не очень удобно омрачать эту радость разговорами о причине своего визита, и поэтому он не торопился. Не торопился и Миша, после первого же намёка он вообще сразу отказался от разговоров на серьёзные темы до тех пор, пока они не позавтракают, не наберут ещё дров, и не сплавают на лодке проверить сети, которые он оставлял на ночь. Было около полудня, день был чудесным, и Андрей решил не торопиться, чтобы не спугнуть это чувство текущего счастья.

Это чувство понимания «счастья в моменте» пришло к нему лет в шестнадцать здесь же на Тамбовщине. В тот день они с братьями ушли далеко в луга в поисках новых мест, но вообще, больше от безделья. Именно тогда в какой-то момент Андрей Юрьевич Дорохов поймал себя на мысли, что вот сейчас, именно сейчас конкретно в данную минуту он счастлив. Не ретроспективно, когда люди говорят «вот тогда и было настоящее счастье», а прямо теперь, здесь и сейчас. Небо было ясным, высоким и голубым, мир – огромным, будущее – безграничным, перспективным и счастливым. Таким же счастливым как сейчас, когда он идёт с братьями по бескрайнему лугу, воздух пахнет цветами и травой, которая покорно гнётся под его сандалиями, испуганные бабочки и стрекозы взлетают вверх, и мир, огромный гостеприимный мир, звенит всеми звуками лета, покорно признавая его, Андрея, своим другом и хозяином.

Андрей с удовольствием позавтракал ванильными сухарями, запивая их обжигающим крепким чаем из жестяной кружки. А после они с дядькой поехали проверять сети, Дорохов был на вёслах, и снова его накрыло почти забытое чувство сопричастности чему-то важному. То ли от того, что лодка послушно повиновалась движению его рук, то ли от искренней радости Миши, достающего из сетей рыбу с таким видом, будто это не обычный жерех или краснопёрка, а как минимум сом.

Андрей смотрел на дядю Мишу и удивлялся: тот постоянно был чем-то занят и не сидел без дела ни минуты, – то дорожку от валежника расчистит, то колышек заточит, то протрёт сухой травой котелок. Лишь ближе к вечеру, когда все обязательные дела были сделаны, сети обновлены, дрова собраны и порублены, а уха поставлена на огонь, Андрей решился заговорить о причине своего приезда. Взяв с дядьки, как с Коли Захватова, обещание не перебивать, он, то поднимая глаза на собеседника, то отводя их к огню, чтобы собраться с мыслями и не сбиться, обстоятельно рассказал ему всю историю своей жизни за последние три недели. Некоторое время дядька молчал, гоняя в зубах длинную травинку, потом почему-то, как и Коля Захватов, попросил показать шагомер, хотя взглянул на него только мельком. Потом он потянулся и серьёзно спросил, всё ещё разглядывая травинку:

– Ты собираешься жить вечно?

– Нет, конечно, – ответил Андрей. – Но всё-таки не сорок же три года!

– А почему нет?

– Ну, хотя бы потому, что большинство людей живёт дольше в полтора-два раза.

– А кто-то умирает в младенчестве или погибает в детстве, – серьёзно парировал Миша. – Я говорю о том, что, если вечно жить ты не собираешься, тебе должны быть безразличны конкретные даты, значит судьба такая. Рано или поздно это всё равно должно будет случиться, так почему не десятого июля? Лето – не самое плохое время года.

Миша встал с бревна, заправил брючину в сапог и подбросил в костёр ещё два полена.

– Но я не хочу такой судьбы! – в волнении Дорохов повысил голос.

– Ну что ты как ребёнок «хочу – не хочу». Вспомни, когда совсем маленький ты понял однажды, что жизнь не бесконечна, и умереть тебе всё равно придётся, ты ведь тоже не хотел и грустил.

– Плакал даже, – признался Андрей. – Но это другое. Тогда я в принципе понял что умру. Когда-то умру, в будущем. В совсем далёком будущем, а тут – двадцать два дня. Времени слишком мало! Я не успею уже ничего.

– А чего не успеешь-то? – Миша пошевелил дрова в костре. – Что конкретно ты собирался сделать? Мир всё равно не перевернёшь. Люди пытаются, копошатся, а день всё равно сменяет ночь, и за весной приходит лето, как было до начала всей этой суеты, которая называется человечеством.

– Ну, не знаю… – неуверенно проговорил Андрей. – Я хотел бы что-то значимое сделать, хорошее, чтобы люди запомнили.

– Ой, Андрюха, не обольщайся. Тебя забудут, как забывают всё и всех. Твои фотографии, видеозаписи, личные вещи какое-то время ещё будут напоминать о тебе твоим близким, но потом их уберут подальше или выкинут. В твоей квартире будет жить другой человек, те, кто знает тебя дольше, просто будут дольше о тебе помнить, но с каждым днём воспоминания о тебе будут тусклее и, в конце концов, даже те, кто тебя когда-то хорошо знал, будут вспоминать о тебе как о персонаже какой-то книги, который хоть и был когда-то любимым, но живым и не был никогда.

– Как же не был! Вот же я! Живой! Совершенно живой.

– События протекают во времени, – Миша привстал и пошевелил дрова в костре. – И сто, и десять лет назад, да даже в прошлом месяце кто-то где-то вот так стоял и кричал, что он совершенно живой. А теперь, того, кто говорил это в прошлом месяце, ещё хорошо помнят, оратора десятилетней давности, – только близкие и уже смутно, а того, кто выступал сто лет назад, уже не помнит никто, если он не Пушкин или Лев Толстой. Да и про Пушкина с Толстым мы знаем только по запискам их современников. Да, произведениями мы продолжаем зачитываться и восторгаться, но что это были за люди, сказать объективно невозможно, а ведь очень может быть, что так себе были люди, и мы с тобой гораздо лучше них. А произведения эти, может, и не их вовсе в широком смысле слова. Просто у них портал открывался, и Бог или Вселенная им мысли в голову вкладывали и их рукой водили, вот и всё. А Сократ, например, вообще письменностью не баловался и письмо не признавал, считая, что записи память убивают. Поэтому про Сократа мы почти ничего не знаем. Ты помнишь Витю Лопоухого? – вдруг сменил тему Миша.

Лопоухим Витей называли в городке, где жила бабушка Андрея, чудаковатого человека, жившего через пару кварталов от них. Детьми они иногда встречали его в магазинах, на рынке или на речке. Он ещё смешно прищуривался. Было так забавно, что они, пацаны, часто специально подбегали к нему с солнечной стороны, и задавали какой-нибудь неожиданный вопрос, чтобы он повернулся и инстинктивно прищурился. А одним летом, когда Дорохов с братом приехали к бабушке, они ни разу не встретили Лопоухого Витю, и на их вопрос, бабушка ответила, что зимой тот умер.

– Конечно, помню, – ответил Андрей. – Он ещё прищуривался интересно.

– Вот видишь, и я знаю о нём только это. Человек смешно прищуривался. У него была целая жизнь, заботы, волнения, он ел, пил, спал, о чём-то думал, общался. Возможно, он даже был гением в какой-нибудь своей области, а мы запомнили только то, как он смешно прищуривался. У него были жена и дети, которые к этой особенности давно привыкли. Привыкли настолько, что просто её не замечали. Они помнят его по-другому, а мы, да и многие в городе, то, как он прищуривался. И то, как он это делал, мы не сможем ни рассказать, ни показать никому, потому что динамику движения его лица повторить по памяти невозможно. Так что когда нас, тех, кто его знал, не станет, не станет памяти ни об этой особенности, ни об этом человеке.

– Но ведь человек не может жить просто так. Для чего-то ведь он нужен, и, может, именно этого «чего-то» я и не сделал, потому что не успел.

– Отвечу тебе как врач. С точки зрения физиологии после сорока лет человек природе не нужен. Ни ты не нужен, ни, тем более, я. Задача любого человека по замыслу природы вырасти, произвести себе подобного, поставить его на ноги, чтобы тот тоже мог род продолжить, и всё. Всё остальное человек сам себе придумал, чтобы жить не скучно было.

– Но в моей ситуации, что мне делать? – Андрей смотрел на дядьку с такой мольбой в глазах, что тот отогнал улыбку и чуть наморщил лоб.

– Делай то, что от тебя зависит, чтобы тебе не в чем было себя обвинить, и дай событиям течь своим чередом.

– А что от меня зависит?

– Вот смотри. По текущим показателям никакой предрасположенности к инсульту у тебя нет. Что ты можешь сделать в целях профилактики?

– Я не врач.

– Брось, ты наверняка про инсульт уже всё прочитал.

– В общем, да, – признался Дорохов, – в последнее время я ни про что другое не читаю, скоро диссертацию смогу писать, – грустно улыбнулся он.

– Какие провоцирующие факторы у тебя есть?

– Ну, курение… – неуверенно ответил Андрей.

– Брось курить.

– И всё? – удивлённо спросил Дорохов.

– И всё, – уверенно ответил Михаил и потянулся за гитарой, которая стояла прислонённая к сосновому стволу. – Ну, можешь алкоголь не употреблять. Хотя, в тех дозах, в каких ты это делаешь, это, скорее, лекарство, и не вред, но, чтобы совесть успокоить, на воду перейди.

– Так просто? И инсульта не будет?

– Будет или не будет никому не известно. Ты не ищи сложных решений, там, где их нет. И главное, нервничать заканчивай, – дядя Миша достал гитару из чехла и начал подстраивать отдельные струны. Андрей бросил под ноги недокуренную сигарету и с силой вкрутил её в грунт носком правой ноги, в костёр полетела наполовину полная пачка.

Вдали на востоке уже начинался рассвет. Над заливными лугами неслышно поднимался туман, мягкий, как вата и невесомый, как пух. Во всём мире было тихо, даже лягушки на дальней запруде, которые ещё совсем недавно тренировались в хоровом пении, теперь умолкли, и слышно было только костёр. Языки пламени облизывали сосновые дрова, как двоечник-прогульщик облизывает эскимо – весело и бездумно. Фрагменты чешуек обуглившегося слоя сырых импровизированных поленьев с радостными щелчками вылетали из костра, имитируя разлёт осколков гранаты. Двое взрослых мужчин смотрели на огонь и тихо пели под гитару старые песни из их общего детства. Потому что разница в полпоколения не считается, и детство их теперь признавалось ими общим. И мир, казалось, не просто остановился, он выпал из времени, и эти два человека были сейчас там, где всё хорошо, где горел костёр и трескали сучья, и казалось, что так было всегда и всегда будет. И оба они, каждый по-своему, были сейчас счастливы. Счастливы в моменте.

21. Пятница 19 июня

Сон на природе – великая вещь. Чтобы хорошо выспаться, не нужно выставлять комфортную температуру на кондиционере и специально увлажнять воздух, – природа обо всём позаботилась за вас сама. Будильник, кстати, тоже не нужен. Потому что торопиться некуда. Если вы проснулись и увидели над собой синий брезентовый тент палатки, значит сегодня вам не нужно на работу, и вообще спешить некуда. По крайней мере, Андрей Дорохов, увидев над собой такой тент, это понял. Рука сама потянулась за ветровкой, которая лежала рядом. Андрей автоматически обшарил левый внутренний карман в поисках сигарет, хотелось курить. Но нащупал он только пустоту, и тут же вспомнил, что вчера бросил курить, причём сделал это сознательно, искренне, окончательно и бесповоротно. За стенкой палатки раздавался какой-то шум, и Андрей понял, что именно этот шум его и разбудил. Выглянув из палатки, он увидел дядю Мишу, который лихо затачивал топором свежие колышки для фиксации рыболовецких сетей.

– Проснулся, лежебока, – Михаил Васильевич весело подмигнул Андрею, не прекращая своей работы.

– Курить охота, – пожаловался Дорохов.

– Так закури, что мешает?

– А как же инсульт?

– Тогда не кури, – с той же интонацией ответил дядька. – Вообще я тебе так скажу, кому какой срок написан, тому такой и выйдет. Анекдот такой вспомнил. Жили два соседа, один пил, а другой нет, здоровый образ жизни вёл, зарядку по утрам делал и в проруби не крещение купался. И говорил он всегда своему соседу, тому, который пьёт: не пей, почки откажут, цирроз заработаешь, инфаркт от перепоя или инсульт от похмелья. Да только без толку всё было, тот продолжал горькую пить. Более того, напился однажды до беспамятства, сел за руль своего запорожца и задавил насмерть непьющего соседа. И не помогло тому ни закаливание, ни правильное питание. Это я к тому говорю, что не всегда мы можем на судьбу повлиять. Хотя, стараться, конечно, нужно. Помочь, может, в итоге и не поможет, но риск уменьшит, и потом, – ты же давно хотел курить бросить, а тут такой повод.

– Да уж, повод, – Андрей посмотрел на остатки вчерашнего костра, – лучше не придумаешь.

– А ты знаешь, что писал Сенека в своих нравственных письмах к Луцилию? Человек рождён, чтобы умереть, и кто не хочет умирать, тот не хотел жить.

– Он, по-моему, плохо кончил, – неуверенно ответил Андрей.

– Время такое было, тогда мало кто хорошо кончал. Будучи наставником императора, одним из богатейших людей, и фактически управлявший в своё время Римской империей, дожил до семидесяти, что, при их уровне медицины, уже само по себе было чудом, а своей смертью всё равно не умер.

– Казнили? – спросил Андрей, в голове которого все персонажи древнеримской истории были огромной вереницей одинаковых лиц в тогах и туниках.

– Можно сказать и так. Нерон, которого он воспитывал с юных лет, обвинил его в заговоре и приговорил к самоубийству.

– Разве можно приговорить к самоубийству? Это же добровольный акт.

– В Древнем Риме было много странностей, которые воспринимались в порядке вещей. Сенеке было предложено выбрать способ самоубийства. Тот ничего выдумывать не стал и выбрал модное вскрытие вен. Жена решила последовать за мужем, видимо, от большой любви, а может, принято было так. Как бы то ни было, супруги вскрыли себе вены на руках. У Сенеки, который был уже стар, кровь из вен текла очень медленно, и умереть достойно не давала. Чтобы завершить начатое, достойный стоик вскрыл себе вены ещё и на ногах, и под коленями, чтобы уж наверняка. Но смерть всё равно не наступала. Тогда Сенека попросил своего друга, который был врачом, дать ему яду. Тот товарищескую просьбу выполнил, но и тут нечего не получилось, – яд требовал тёплого тела, а Сенека после экспериментов с кровопусканием уже заметно похолодел. Тогда он велел отнести себя в горячую ванну и там, в тепле, наконец, закончил свою интересную и длинную жизнь. Жену, кстати, спасли.

– А зачем ты мне всё это рассказал? – спросил Дорохов Мишу, который закончил обтёсывать колышки, и теперь, взяв их под мышку, был готов двинуться в сторону запруды.

– Да просто вспомнилось. Человек был жизнелюбом, а смерть свою перенёс стоически, без нытья и сокрушений.

Андрей подхватил оставшиеся колышки и двинулся за дядькой к реке.

– Так он прожил семьдесят лет!

– Ну, он всегда был стоиком.

– Так время другое было, помирали своей и не своей смертью направо и налево, тут невольно стоиком станешь, – резонно заключил Андрей.

– А ты знаешь, что по статистике зачастую перед смертью или совсем незадолго до неё люди говорят одну фразу. И фраза эта – «что-то мне нехорошо». Ты понимаешь, не «плохо мне» или «помираю», а просто нехорошо. Человек до последнего надеется, что это временный разовый приступ и врачи обязательно его спасут, а, значит, и тревожиться особо не стоит. Просто «нехорошо» ему сейчас.

– А инсульт – это очень больно? – Андрей не хотел возвращаться к этой теме, но ничего не мог с собой поделать, ему хотелось понять, насколько «нехорошо» бывает пациенту в его потенциальном случае.

– Больно, но недолго. Резко и кратковременно, – для наглядности Миша рубанул колышком воздух. – Человек и помучиться толком не успевает.

– Ты так говоришь, как будто даже расстраиваешься из-за этого.

– Просто очень многие мучаются, и мучаются долго. Про раковых больных я вообще молчу, инсультникам в этом отношении везёт.

– Как можно говорить о везении в таком вопросе?

– Вопрос не хуже и не лучше остальных. Договорились, же, что вечно никто не живёт, неужели лучше, чтобы перед своим концом человек ещё долго мучился и страдал от болей.

– Ну не знаю, если бы мне сейчас предложили на выбор смерть от инсульта через три недели или же мучительно умирать, пусть даже в течение нескольких лет, но через тридцать лет, я бы выбрал второе.

– Это имеет логику, только принимая во внимание темпы развития медицины. Большинство из недугов, которые сейчас болезненны и даже смертельны, через тридцать лет будут вылечиваться, как сегодня мы вылечиваем простуду. Другое дело, что природа не терпит пустоты, и на место одним вирусам и опухолям, будут приходить другие, возможно ещё более болезненные. Раковые боли мы пока можем снимать, пусть даже и наркотиками, человек страдает меньше.

– Ну, с такой логикой и до оправдания эвтаназии недалеко, – сказал Андрей, пнув ногой высокий стебель камыша.

– Как врач с тобой согласиться не могу. Облегчать страдания – да, на морфинах держать, чтобы боли уменьшить – да, но прекращать жизнь человеку, пусть даже по его просьбе, мы не можем. Чем мы тогда от Нерона отличаться будем, который, по сути, предложил Сенеке выбрать наименее болезненную эвтаназию? Нет, наша задача как врачей, бороться за жизнь до конца. Пусть она будет у пациента скучная, никчёмная и бессмысленная, это он уже определит сам, наша задача – эту жизнь сохранить.

– Хорошая у тебя профессия, Миша. Благородная и благодарная. Вот не станет тебя когда-то, а пациенты твои помнить тебя будут. А мои налоговые оптимизации только государству недоплачивать помогали, бюджетникам вроде твоих коллег-врачей копейки недодавать.

– Да глупости всё это, – Миша вытащил из палатки спальный мешок и разложил его на траве проветриться. – Твои оптимизации нашу медицину не погубили и не спасли. Мелочи это в государственных масштабах. А мой самый молодой пациент всё равно умрёт, пусть даже лет через тридцать-сорок. А забудут меня ещё раньше, почти сразу. Ведь человеку нормально быть и чувствовать себя здоровым. Ценить здоровье по-настоящему он начинает только когда серьёзно заболеет. Вот тогда да, врач – это бог. «Здравствуйте, Михаил Васильевич! А это очень серьёзно? А какие лекарства принимать, а какая диета?». И будет пациент послушен и дисциплинирован, потому что жить хочет. А отпустит его, пройдёт острая фаза, и всё, забудет он наставления и диеты. А зачем? Ведь отпустило же! И доктора своего забудет, просто чуть позже, не хочется вспоминать то, что связано с болезнью и дискомфортом. А потом бац, и снова «здравствуйте, Михаил Васильевич!». И так до тех пор, пока однажды такой пациент не скажет «что-то мне нехорошо». А всё потому, что не торговаться нужно было с судьбой и доктором, а предписания выполнять.

Дорохова поразила внезапно пришедшая в голову мысль. А ведь он тоже торгуется. И он хочет выкроить себе преимущества в борьбе с шагомером. Ведь за этим он и приехал сюда, поговорить с человеком, которому он доверяет, с доктором, который, чем чёрт не шутит, расскажет, как избежать инсульта. Да он не просто курить готов бросить, он, если надо, каждое утро по пятнадцать километров будет бегать, на гвоздях спать и питаться только ненавистным варёным луком, если это гарантированно исключит из его ближайшего будущего инсульт.

И ведь так оно и есть, он почти получил то, зачем приехал. Дядька чётко сказал вчера «Делай то, что от тебя зависит, чтобы тебе не в чем было себя обвинить, и дай событиям течь своим чередом». Ну, дать течь своим чередом, – это самое простое. А всё ли он сделал, что от него зависит? И что конкретно от него зависит?

Андрей Дорохов покидал лесной лагерь с двояким чувством. С одной стороны философское, почти буддистское спокойствие Михаила Васильевича Кочерова вселяло надежду, что ничего непоправимого с ним не произошло, и совсем не обязательно, что вообще произойдёт. С другой, никаких гарантий дядька ему не дал, да и не мог дать в этой ситуации. Их вообще никто не мог дать.

Возникающее желание закурить Андрей гасил в себе с наслаждением, это было просто, поскольку он заключил с собой один из своих договоров: вот если он не закурит до 10 июля, никакого геморрагического инсульта в этот день не случится, не случится и всё. Договор этот, конечно, никем подписан не был, и не давал никаких гарантий, но главное, – Андрей в него поверил, а это значило, что курить он в ближайшие три недели не будет. Более того, Дорохов взял на себя повышенное обязательство, решив, что если ему удастся пережить в этом году десятое июля, он никогда в жизни больше не возьмётся за сигарету. Цена была не слишком высока.

Прощаясь, на трассе, где его уже ждала машина в Тамбов, Андрей Дорохов пожал руку дядьке крепче обычного. Он не был до конца уверен, что встретит его ещё раз, и хотел запечатлеть в памяти этот образ, – высокий, сильный, надёжный и очень добрый великан, так и оставшийся, по сути, большим пятидесятипятилетним ребёнком, ребёнком, когда-то самым младшим и любимым. Ребёнком, который всегда получал все конфеты, лучшие куски пирога и был тщательно оберегаем от дворовой шпаны весомым авторитетом старших братьев.

Вечером этого же дня, последовательно воспользовавшись такси, самолётом и ещё раз такси, Дорохов был уже в Москве, назавтра ему предстояла поездка в Веткин. На левой руке продолжал тикать шагомер, но Андрей уже второй день принципиально на него не смотрел.