Текст книги "Точная дата"

16. Среда 24 июня

Андрей ещё две минуты бессмысленно смотрел на экран телефона. В своё время он установил на обои рабочего экрана фото белых шапок Саянских гор, которые ему удалось сфотографировать через иллюминатор самолёта, но сейчас он не видел этих гор. Он вообще ничего не видел. Он пытался понять слова, которые сказала Таня Захватова. «Коля погиб сегодня утром. Разбился на машине на Ленинском проспекте». Что-то здесь не так. Это не может быть Колян. Наверное, кто-то попал в аварию, а Таня просто не так поняла?

В девять часов на следующее утро Андрей вышел из лифта на одиннадцатом этаже жилого комплекса на западе Москвы, в котором до вчерашнего дня проживал его друг Коля Захватов. Дверь в квартиру была распахнута настежь, через неё входили и выходили какие-то люди. Три года назад с рождением младшего сына, который стал уже четвёртым его ребёнком, Коля сделал в своей квартире капитальный ремонт, – снёс все внутренние перегородки и сделал из четырёх комнат шесть, пожертвовав чувством простора в пользу личного пространства для каждого члена семью. Сегодня эта череда открывающихся и закрывающихся дверей усиливала образ растревоженного муравейника, который сразу родился в голове у Дорохова. Он без слов пожал руку младшему брату Николая, который разговаривал с кем-то по телефону, узнал некоторых Колиных коллег. Дети, сбившись в кучку, молча, сидели на большом белом диване перед телевизором, работающим с выключенным звуком. Старшие, будучи в курсе событий, испуганно жались друг к другу, и лишь трёхлетний Егор непонимающе хлопал глазами, весело улыбался проходящим людям и иногда громко смеялся над забавными моментами мультфильма про Тома и Джерри.

Таня Захватова была на кухне. Она сухо отдавала распоряжения представителям ритуальной службы по организации похорон. Жесты её были скупы, всё было по делу, ни одного лишнего слова или движения. Дорохов поразился силе характера и собранности вдовы своего друга. Слово «вдова» неприятно щёлкнуло в голове. Видимо, уже пережив ночь с новостью, закончившей жизнь «до», и начавшей жизнь «после», видимо, выплакав положенные слёзы, Таня являла сейчас собой образ деловой женщины с железной хваткой. Она без традиционной улыбки отстранённо поздоровалась с Андреем и, по-видимому, в десятый раз пересказала ему, что вчера случилось. Коля ехал по Ленинскому проспекту в сторону центра с каких-то переговоров и в это время у грузовика, двигавшегося по встречной полосе, полетела шаровая опора на переднем левом колесе, тяжёлая машина, сломав ограждение, вылетела на встречную полосу, в лоб ударила Колин БМВ и завалилась на левый бок. Подушка безопасности сработала, но спасти Николая не смогла, двигатель буквально въехал в салон, как спички поломав рёбра и фактически раздавив водителя.

Дорохов спросил, какая требуется помощь, но Таня сухо отказалась, сказав, что разберётся сама. Андрею даже показалось, что сейчас её тяготит общество близких друзей мужа, которые слишком уж напоминают ей о её утрате. Уточнив детали завтрашней кремации и попросив звонить в случае малейшей необходимости, Андрей вышел во двор и сел на лавочку около подъезда. Рука автоматически потянулась в карман за сигаретами, но он вспомнил, что не курит уже шесть дней, рука опустилась и безвольно повисла вдоль туловища.

С уходом Коляна из жизни Дорохова выпал целый пласт, причём пласт большой, можно сказать фундаментальный. Сейчас, оборачиваясь назад, Андрей безоговорочно признавал то, чего раньше не говорил даже сам себе, – Коля Захватов был его единственным настоящим другом. Были периоды, когда они проводили вместе почти всё свободное время, и, конечно, за это самое время они хорошо узнали друг друга. Они всегда были на одной волне. Один часто угадывал мысли другого и произносил их за секунду до того, как тот сам успевал их озвучить, Когда Дорохов видел на телефоне входящий звонок от друга, он был уже подсознательно готов услышать его «Здорово, брата-ан! Как дела-а?» с умышленным растягиванием последних слогов. Андрей при этом всегда представлял себе, как Колян при этом смешно морщит нос. Находясь за многие километры от товарища, он угадывал выражение его лица по интонации голоса, звучащего в телефонной трубке. Некоторые вещи они знали только вдвоём. У них было схожее чувство юмора. Какие-то спонтанные шутки и ситуации, которые Андрей хорошо помнил, были их локальными темами, не было причин делиться ими с кем-то ещё. А теперь, когда второй соучастник лежал в морге в закрытом гробу, они стали только его, Андрея, локальными шутками и ситуациями, потому что знал о них теперь только он. С другими не поделишься, да и не поймут они. А если верить Палычу, то через шестнадцать дней уже и делиться будет некому. Андрея не покидало ощущение обречённой невозвратности, это как момент, когда у тебя вырывают зуб, – секунду назад он был частью тебя, и вот его уже нет. Возможно, он был нездоров, тревожил тебя по ночам, но теперь ты ощупываешь нёбо языком, ожидая встретить привычный рельеф, а его уже нет, и никогда не будет. И понимаешь, что новый зуб не вырастет и имплант или протез не поставить.

Андрей снова машинально хлопнул себя по карману в поисках сигарет и опять себя одёрнул.

– Соболезную, – сказал со спины голос, показавшийся знакомым, и через пару секунд на лавочку подсел мужчина ближе к пятидесяти с перекинутой через руку светло-синей джинсовой курткой.

– Ты знал? – совершенно не удивившись, отрешённо спросил Дорохов Пал Палыча, потому что подсевшим мужчиной был именно он.

– Разве есть какая-то разница? – вопросом на вопрос ответил Палыч.

– Почему же ты мне не сказал? – Андрей говорил тихо и совершенно без агрессии. Он вдруг вспомнил, как Коля Захватов предлагал вдвоём поймать Палыча, и грустно улыбнулся, – получается, Палыч поймал его первый.

– Ну, во-первых, ты не спрашивал, а во-вторых, тебе что, мало того, что ты и так себя до нервного истощения довёл? Теперь ты ещё хочешь знать даты смерти друзей? Мамы? Жены? Сына?

– Нет, стой! – почти крикнув, оборвал Палыча Андрей. – Так просто не хочу! Хватит! Но здесь же другое, – здесь я помочь ему бы мог.

– Вот чудак-человек, – усмехнулся Пал Палыч. – И неглупый вроде, а вещей, которые я тебе говорю уже четвёртую неделю, не понимаешь. Не мог ты ему помочь! Не мог.

– Ну как, а я бы сказал ему, что сегодня за руль нельзя садиться ни в коем случае, вообще из дома не выходить. Он бы мне поверил, я же ему друг! То есть был другом…. И не было бы аварии, которая в какой-то твоей глупой книге наверняка записана.

– Нет никакой книги. Но авария всё равно бы была. Позвонили бы ему, скажем из «Скорой», ошибочно позвонили, и сказали, что мама его при смерти, что он не поехал бы?

Андрей задумался. Коля очень любил свою маму и конечно, поверил бы доктору скорее, чем ему, и за руль бы точно сел.

– Но, получается, – продолжил Дорохов, – что когда Колян на мой шагомер смотрел на его собственном, личном шагомере оставалось…

– Пять дней и одиннадцать часов, – закончил за него Палыч. – Разница в том, что не было у него своего шагомера, ни собственного, ни личного. Это ведь ты один у нас хочешь всё знать и контролировать, а твой товарищ погиб почти счастливым. Больно ему было недолго, а понять ничего он просто не успел.

– Но ведь у него планы были, – Андрей вспомнил, как увлечённо Колян рассказывал про успехи своего младшего сына Егора, который в свои три года уже бегло читал вслух.

– Может, так и лучше? – серьёзно ответил Огородников. – С одной стороны разочароваться не успел, а с другой, – человек должен стоить планы, он же разумное создание.

– Кто же теперь его дом достроит? – Андрей спрашивал уже не Палыча, а просто размышлял вслух. – У него же кредитов полно, их закрывать нужно. А дочь старшая собиралась в понедельник на чемпионате Москвы по гимнастике выступать, Колян ещё думал, как с работы отпроситься…

– Вопросы теперь будут решать живые, это их проблемы. Да и проблемы ли это? А с работы он теперь отпросился бессрочно. – Уголки губ Пал Палыча приподнялись в едва заметной неуместной улыбке, но Андрей был слишком погружён в свои мысли, чтобы обращать на это внимание.

Колян, Колян! Как же так? Ведь среди всех людей, которых знал Дорохов, он бы самым живым! Андрей был готов смириться со смертью кого угодно, но только не Коли Захватова! Он вспомнил лицо своего друга. На нём просто читалось выражение, какое будет лет через двадцать-тридцать. От частого смеха уже нарисовалась на лбу весёлая морщинка, которая сделала бы к старости лицо хозяина благороднее и мудрее. А теперь не сделает. Коле Захватову теперь всегда будет тридцать девять лет. Голова его не станет седой или лысой, весёлая морщинка навсегда останется лишь маленькой весёлой морщинкой. И останется только в памяти, ведь никто её больше не увидит, – закрытый гроб, крематорий, небольшая урна, всё. Какое-то время близкие друзья и родственники ещё будут пересматривать фотографии, чтобы вспомнить, какой он был живой, но потом им это надоест, а однажды будут удалены и сами фото, – понадобится место на диске или просто носитель сломается.

Андрей оторвался от своих мыслей и посмотрел на собеседника, всё ещё сидевшего рядом и тактично молчавшего.

– Так что же получается, вообще ничего-ничего нельзя изменить? А если постараться, очень постараться, ведь человек всё может! Он же сам кузнец своей судьбы, ведь так нас учили.

– Ну, если бы человек мог всё, все давно уже были бы бессмертными, – охотно возобновил разговор Огородников. – На самом деле человек ничего не хочет так, как жить. По возможности очень долго, в идеале – вечно. Да, он хозяин и кузнец своей судьбы, но, увы, только в пределах отведённого ему срока.

– А кто, кто назначает ему этот срок?

– Не будем в сотый раз возвращаться к одному и тому же. Я уже тебе говорил, что не знаю. Ищешь, с кем бы поторговаться? Я понимаю, у тебя сейчас и идёт стадия торга, но, к сожалению, он здесь неуместен. Все люди готовы платить в этом торге самую высокую цену. Ставки огромны, но алгоритм лотереи выигрыша не допускает. Умирать одинаково страшно, независимо от того, живёшь ты на помойке, в Белом Доме или Букингемском дворце. Престарелый Ротшильд или Рокфеллер отдаст полсостояния чтобы прибавить десяток лет жизни, а на самом смертном одре и всё состояние, да ещё и в долг возьмёт. Но это так не работает. Да, обеспеченный человек может попробовать продлить себе жизнь, к его услугам вся современная медицина с её эффективными лекарствами и чудо-докторами. Но даже продвинутая медицина не спасёт его от неожиданного падения самолёта, разрушительного урагана, грузовика на Ленинском проспекте или геморрагического инсульта.

– И что, сделать ничего нельзя? – спросил Андрей почти обречённо.

– Как нельзя? – как будто удивился Палыч. – Жизнь планируй, ресурсы распределяй, живи, в общем, у тебя ещё уйма времени.

– Шестнадцать дней?

– Шестнадцать дней и целых восемь часов! – Огородников скучающе размял кисти, щёлкнув суставами на пальцах. – Я же говорю – уйма. У друга твоего, к примеру, этого времени уже нет. Ты, главное, сейчас духом не падай, а то совсем раскиснешь, жалеть себя начнешь, снова время на это потратишь, а в итоге зря потеряешь. И старайся, как минимум прежнего распорядка жизни придерживаться, это должно помочь на следующей стадии. И, как бы странно это не звучало, постарайся сейчас поменьше слушать мозг, – он теперь не самый лучший советчик, и не всё будет анализировать рационально.

С этими словами Пал Палыч встал с лавочки и, ободрительно хлопнув Андрея по плечу, зашагал в сторону выхода с территории жилого комплекса, по направлению к метро.

А Андрей остался сидеть на лавочке. Он смотрел, как на парковочное место номер сорок шесть перед подъездом заехал серебристый мерседес, из которого вышла красивая блондинка. Это было место Николая Захватова, но теперь оно было ему не нужно, – остатки чёрного БМВ ещё вчера вывезли на пункт утилизации, а хозяин места предъявить свои права уже не мог.

Часть четвертая.
Депрессия

15. Четверг 25 июня

К крематорию Андрей относился неоднозначно. Это в Индии в порядке вещей сжигать своих умерших и развеивать их прах над Гангом. Погребальный костёр там устраивают на пирамиде, пропитанной ароматическими маслами и прочими благовониями. Раньше вместе с почтенными индусами жгли также их вновь обретённых вдов, но современное общество считает это непрактичным. Иудаизм и мусульманство кремацию отвергают категорически. Православие же её не приветствует, но и особо не осуждает. Изменение естественного природного хода превращения тела во прах, будь то замедление в виде бальзамирования, либо ускорение в виде кремации, считается грехом, но грехом не таким уж и страшным, а ответственность за него ложится на родственников или иных организаторов процесса.

В своё время Андрей чётко определил для себя, что его самого должны именно кремировать. Он уже не помнил, когда и где, но очень давно в раннем детстве, возможно по телевизору, а возможно и вживую, ему довелось видеть вскрытие могилы. Он совсем не помнил деталей, времени и места произошедшего, но в его память совершенно отчетливо врезалась картина множества опарышей или, по-другому, могильных червей, облепивших то, что он увидел в гробу после его вскрытия. Зрелище было настолько отвратительным, что именно тогда, в тот момент, ещё будучи маленьким ребёнком, Андрюша чётко определил для себя, что такого конца он не хотел бы ни себе, ни кому-либо из своих знакомых. Про возможность сжигания тел после смерти он узнал уже позже, и это примирило его с мыслью о собственном погребении. В то же время идея колумбария, – специального хранилища урн с прахом умерших после их кремации, – Андрею не нравилась. Он видел такой в Москве на Ваганьковском кладбище, – ряды пусть даже иногда и разных по оформлению, но всегда одинаковых по размерам и геометрической форме мемориальных досок, закрывающих ниши с прахом, наводили на мысль о безжалостной стандартизации и лишении уникальности в таком индивидуальном и даже интимном вопросе.

К крематорию, который Таня Захватова выбрала в качестве последнего земного учреждения, посещаемого её мужем, Дорохов приехал за полчаса до заявленного начала церемонии прощания. Всё происходящее казалось Андрею каким-то неправильным, затянувшимся и очень медленным сном, не имеющим ничего общего с реальностью. Он узнавал какие-то лица, здоровался с какими-то людьми, а сам смотрел на группки скорбящих в чёрных одеждах, стоявших по стенам большого холла с абсолютно белыми стенами. Это были провожающие других усопших, молчаливо ждущие своей очереди. Через несколько минут к Тане Захватовой подошёл распорядитель с дежурным скорбным лицом, казавшимся приклеенным, и вполголоса пригласил их группу пройти к месту прощания. Место это представляло собой такую же комнату с белыми стенами, только значительно меньше размерами, чем холл для ожидания. Прощающиеся, а их было человек тридцать, встали вдоль стен полукругом, когда под шум вращающихся частей скрытого механизма из соседнего помещения выехал закрытый гроб из дорогого морёного дуба. На его крышке в изголовье стоял большой портрет Николая Захватова, перехваченный чёрной ленточкой в правом нижнем углу. Андрей вздрогнул. На снимке Колян так ясно и так естественно улыбался во всю ширину лица, что Андрею стало не по себе, и он даже поёжился, несмотря на то, что в помещении было скорее жарко. На фото был совершенно живой человек, и казалось, он сейчас подмигнёт и скажет своё «Здорово, брата-ан! Как дела-а?» с умышленным растягиванием последних слогов. Но лицо на снимке не оживало, фотография так и оставалась фотографией. Андрей не заметил, через какую дверь он вошёл, но неожиданно у изголовья гроба появился священник в чёрной рясе с массивным серебряным крестом. Несмотря на то, что Колян всю жизнь был убеждённым атеистом, Таня решила и здесь подстраховаться, предположив, что большого вреда от отпевания не будет, а если его не провести, – кто его знает? Священник начал размеренно читать слова положенных молитв, Андрей же не мог оторвать взгляда от слишком живой фотографии своего друга.

Монотонная панихида убаюкивала. Дорохов прикрыл глаза и вспомнил своё последнее посещение кладбища, где похоронен его отец.

Лето. На кладбище тихо. Даже тише чем в библиотеке. Они идут не торопясь. Здесь вообще никто никогда не торопится, потому что торопиться некуда. Они – это Андрей и дядя Миша, младший брат его матери.

Небольшой городок – районный центр в Тамбовской области. Кладбище на въезде в город. Он приехал к отцу. Тот здесь уже девять лет, и Андрей старается приезжать хотя бы раз в год. Правда, получается не всегда, но он старается. Дядя Миша сопровождает его каждый раз. Здесь похоронены его мать и отец – бабушка и дедушка Андрея, – и многочисленные родственники. Миша местный, родился и вырос здесь.

Их участок ухожен. Родственников в городе много и за могилами следят. Андрей немного поговорил с отцом, и они с Мишей традиционно пошли по рядам. Андрей любит слушать дядькины рассказы о местных обитателях, в этом есть уже какая-то традиция.

В соседнем ряду с фотографии на памятнике широко улыбается парень в тельняшке, и голубом берете. Годы жизни. 20 лет. Миша вспоминает:

– Пацан был дохляк. Как его в десант призвали до сих пор непонятно. Попал в 76-ю псковскую дивизию. Через два года вернулся, мы не узнали его: здоровый как лось, кирпичи ломал, арматуру гнул. Дембель гуляли, пили. Один его дружок возьми да и скажи: «Ну-ка покажи, какой ты десантник! Нож отобьёшь?» Стали играться, а он не отбил, артерию на шее порезал и от потери крови умер. Не спасли.

Они идут дальше. Миша врач, ему 55 лет. Как он сам шутит, возраст, когда знакомых на том свете уже не меньше, чем на этом. Какое-то время работал хирургом в местной районной больнице. Встречаются здесь его пациенты, их родственники, учителя, родители одноклассников, соседи по улице. Дядька знает их всех.

– А здесь лежит убийца. – Миша многозначительно останавливается, ожидая вопросов.

– Как это? – спрашивает Андрей.

– Два друга сидели, выпивали. У одного в тот день сын родился, отмечали. Бутылка, вторая. Раззадорились. А у этого, – дядька показал на памятник, – зуб был на мента одного. Взял ружьё охотничье, сейчас, говорит, пойду, порешу гада! А тот, у кого сын родился, на пути у него встал. Кончай, говорит, дело пьяное. Не дам я тебе в день такой! Не будешь же ты в меня, друга своего стрелять? А тот возьми, да и выстрели. Посадили, конечно, но пацан новорожденный без отца остался.

Могилу убитого им они встретили через пару рядов. А с соседнего памятника смотрел какой-то лопоухий паренёк. 18 лет.

– А здесь-то что? – спрашивает Андрей. – Пацан же совсем!

– Из нагана застрелился. Неразделённая любовь.

Лопоухое чудо на фотографии улыбается. Душу щемит от слишком живого лица на снимке.

Памятники разные. По типу можно приблизительно определить, когда памятник был установлен. Старых деревянных крестов почти нет, они все остались на старом кладбище, это считается новым. Семидесятые – жестяная штамповка чаще со звёздами. Восьмидесятые – больше с крестами. Девяностые – массивы из гранитной крошки. Неизменное «Помним. Любим. Скорбим».

Миша останавливается перед очередной могилой. Молодой мужчина с довоенным пробором волос. Годы жизни: 1923—1942.

– Вот ещё один интересный поворот судьбы. Очередной призыв на фронт был и отца нашего должны были забрать. А он тогда воспаление лёгких схватил и в больнице лежал тяжёлый. Но разнарядка-то есть, и в команду вместо отца мужика этого забрали. – Миша показал на памятник. – Отца через месяц на Дальний Восток призвали. А тот, кто вместо него на фронт поехал, в первый же день по прибытию в часть в Волге утонул под Сталинградом. Видишь, как получается, чуть бы всё иначе сложилось, и не было бы нас никого.

Они проходят чуть дальше. Номенклатурный чёрный памятник. На портрете суровый мужик с волевым взглядом.

– Один из секретарей райкома нашего, – поясняет Миша. – Крепкий был мужик. А однажды напился, в милицию попал, наорал там на всех, еле его успокоили. А на следующий день дома повесился. Стыда не вынес.

Со следующего фото улыбается безумно красивая девушка. 20 лет. Рак груди.

Двое парней-близнецов. 14 лет. Автокатастрофа. На свете прожили одинаковое количество дней. Может быть и часов.

Поразительно, но на большинстве фотографий на памятниках люди улыбаются. Не протокольные лица с паспорта, а живые, улыбающиеся люди смотрят с могильных камней. Оно и понятно. Фотографировали живых. Живой человек часто счастлив. У него впереди долгая, непременно долгая и обязательно счастливая жизнь. Многие люди не старые. Создается впечатление, что естественная смерть от старости здесь редкость почти исключительная. И от этого становится не по себе.

А вот совсем старичок. Но тоже улыбается.

– Здесь другая история, – говорит Миша. – Мужика этого на фронте контузило, и проблема с лицевым нервом осталась такая, что создавалось впечатление, что он улыбается всегда. А работал мужик вахтёром на заводе местном. И многие дураки, проходя проходную, лыбились ему специально, издевались над стариком. А мужик в целом хороший был.

Миша говорит, что у него здесь лежит четверо одноклассников. Все ушли в возрасте около сорока, и с тех пор вот уже лет пятнадцать смерть его класс не трогает. Андрею чуть больше сорока и в его классе тоже уже нет четверых. Они молчат, каждый думает о своём.

Фото отца на памятнике тоже с лёгкой улыбкой. И пусть там, где он сейчас, ему будет хорошо. Жаль, навещать получается нечасто.

На выходе с кладбища свежий памятник. В прошлом году его не было. Почетный гражданин города, заведующий хирургическим отделением. Бывший Мишин начальник. Друг. Когда-то лет двадцать назад Дорохов вместе с дядькой помогал ему строить гараж. Андрей помнил самогон, пирожки с луком и яйцом, ночное купание в пруду. Гараж тот стоит ещё, а хозяин сюда переехал.

Они выходят на дорогу. Впереди шум трассы Москва-Тамбов. За спиной остаётся тишина. За спиной тише, чем в библиотеке.

Тишину эту нарушает механический шум, который выводит Дорохова из состояния полузабытья. Отпевание и прощание уже закончились, и пришёл в действие сложный механизм, опускающий закрытый гроб из дорогого морёного дуба на этаж ниже, где конвейерные ленты известными им одним путями довезут в Большую Топку того, кто ещё два дня назад был его, Андрея, лучшим другом, – Николаем Николаевичем Захватовым.