Текст книги "Бытие и сознание"

Собственно физиологические закономерности центральной корковой деятельности в целом И. М. Сеченову еще были неизвестны. Он считал, что их открытие – дело отдаленного будущего. Эти законы открыл И. П. Павлов, подняв тем самым рефлекторную теорию на качественно новый, высший уровень. Развитая и обогащенная Павловым рефлекторная концепция деятельности головного мозга впервые превратилась в строго научное физиологическое учение. В связи с этим на передний план в работах Павлова необходимо и закономерно выступает физиологический аспект рефлекторной теории. Павлов при этом с полной определенностью и предельной четкостью заявляет, что центральное понятие всего его учения о высшей нервной деятельности – условный рефлекс – есть явление одновременно и физиологическое и психическое. Сам он концентрировал свое внимание на физиологическом анализе рефлекторной деятельности и – хотя очень веско – но все же лишь попутно касался в опубликованных им трудах психологического аспекта рефлекторной концепции.

Вероятно, в связи с этим некоторые представители учения о высшей нервной деятельности, особенно в последние годы, стремились вовсе выключать всякое психологическое содержание из павловской рефлекторной концепции, невзирая на то, что Павлов прямо характеризовал основной объект своего изучения – условный рефлекс – как явление не только физиологическое, но и психическое[219]219
  Так, в последние годы можно было услышать заявления, вовсе отгораживающие «строго объективный павловский метод» от всякого соприкосновения с субъективными психическими явлениями, как-то: ощущениями (см.: Иванов-Смоленский А. Г. Некоторые вопросы в изучении совместной деятельности первой и второй сигнальных систем // Журнал высшей нервной деятельности. – М.: Изд-во АН СССР, 1952. – Т. II, вып. 6. – С. 862—867). В работе «Интерорецепторы и учение о высшей нервной деятельности» (Изд-во АН СССР, 1952) Э. Ш. Айрапетьянц, по существу, предлагает исключить понятие чувствительности из учения о высшей нервной деятельности, заменив его понятием сигнализации. Небезынтересно, что тот же автор в сообщениях, посвященных тем же исследованиям, которые он подытоживает в вышеуказанной книге, прежде говорил об интерорецептивных ощущениях, более или менее отчетливо регистрируемых сознанием (см., например, его статью «Высшая нервная деятельность и интерорецепция» // Вестник Ленингр. ун-та. – 1946. – ¹ 4–5). Основной смысл и, так сказать, «пафос» своих исследований он видел в том, что они открывают пути «к пониманию психологии подсознательного» (см.: Быков К. М., Айрапетьянц Э. Ш. Проба приложения учения об интерорецепции к пониманию психологии подсознательного: Доклад на совещании физиологов в Ленинграде, посвященном пятилетию со дня смерти И. П. Павлова // Тезисы докладов. – С. 3–4).


[Закрыть]. Такая трактовка совершенно отрывает павловское учение о высшей нервной деятельности от линии, намеченной Сеченовым; она по существу противопоставляет павловскую концепцию рефлекторной деятельности головного мозга сеченовской. На самом деле никаких оснований для такого противопоставления нет. Павлов заявлял о невозможности отделить уже «в безусловных сложнейших рефлексах (инстинктах) физиологическое, соматическое от психического, т е. от переживаний могучих эмоций голода, полового влечения, гнева и т. д.» [[220]220
  Павлов И. П. Полн. собр. соч., т. III. кн. 2. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951. – С. 335.


[Закрыть]. Он прямо называл ощущения, восприятия и представления «первыми сигналами действительности», делил человеческие типы на художественные и мыслительные и т. д.

В своих исследованиях И. П. Павлов фактически учитывал и психический аспект высшей нервной деятельности.

Для того чтобы убедиться в этом, надо сопоставить, например, павловскую трактовку метода проб и ошибок с бихевиористической, торндайковской. По Торндайку, когда животное, посаженное в клетку, решает задачу (достать пищу, находящуюся за решеткой), все сводится к тому, что животное производит различные хаотические движения до тех пор, пока, случайно открыв клетку, не завладеет пищей. Весь процесс решения животным задачи состоит, таким образом, из движений и не заключает в себе ничего кроме двигательных реакций.

Совсем иначе анализирует этот процесс Павлов. Когда обезьяна, в процессе предшествующих проб, отдифференцировав палку как предмет определенной формы, так что эта форма стала сигнальным признаком для доставания пищи, плода, пытается недостаточно длинной палкой достать далеко расположенный плод, происходящее при этом не сводится, по Павлову, только к движению, не достигающему определенной точки, а заключает также дифференцировку расстояния плода от животного и величины палки; новые признаки при этом дифференцируются, т. е. выступают в ощущении (или восприятии) и приобретают сигнальное значение. В этом суть. Поэтому Павлов и говорит об элементарном или конкретном мышлении животных. В процессе действия у них совершается «познание» действительности, отражение ее в ощущениях и восприятиях. Процесс чувственного отражения действительности включен во все поведение животных. Без этого невозможно поведение животных, их приспособление к условиям жизни, и тем более невозможно поведение человека, его деятельность. Выключить роль чувственного отражения действительности, как это пытаются сделать некоторые толкователи Павлова, слишком ревностные блюстители девственной чистоты его учения, стремящиеся оградить его от греховного соприкосновения с чем-либо психическим, – значит, грубо искажая Павлова, свести его позицию к позиции Торндайка.

Вышеупомянутые толкователи Павлова, конечно, не отрицают наличия ощущения не только у людей, но и у животных. Но ощущения, восприятия и т. д. представляются им субъективно переживаемыми явлениями, которые могут служить лишь индикаторами неких объективных физиологических процессов. В научном познании последние якобы подставляются на место первых, которые после этого теряют всякое значение. Так, по-видимому, понимается ими павловское «наложение» психического на физиологическое и слитие их. Отношение этих толкователей к подлинному учению Павлова объективно таково же, как отношение некоторых неодарвинистов к Дарвину, которые укладывают теорию своего учителя в прокрустово ложе догматически принятой схемы, вытравляя из нее как раз то, что находится на стыке различных областей и таит в себе наибольшие возможности дальнейшего роста науки.

Такое сопоставление с неодарвинизмом – не только внешняя аналогия. Оно касается и самого существа дела. Если не признавать отражения объективных условий в образах, в ощущениях и восприятиях, то приспособленность ответных действий к условиям придется свести к «естественному отбору» адекватных реакций из числа случайно возникающих, отбору, осуществляемому посредством торможения реакций, не подкрепляемых действительностью, подобно тому как неодарвинизм и отчасти дарвинизм вообще сводит объяснение приспособленности организма к среде к естественному отбору организмов. Неодарвинизм все сводит к отбору организмов, будучи не в состоянии объяснить их формирование условиями жизни. В результате он вынужден рассматривать этот процесс как находящийся целиком во власти случайности – случайных изменений (мутаций). Подобно этому, в теории, которая отрывает действие от отражения действительности, безраздельной власти случайности неизбежно отдается процесс формирования действия, приспособленного к объективным условиям. Доказательство – теория Торндайка, согласно которой действие, отвечающее условиям, отбирается из числа совершенно случайных реакций, так как нет никакого «механизма», способного в процессе самого формирования действия закономерно приводить его в соответствие с объективными условиями. Эта теория – точный аналог теории, объясняющей приспособленность организмов к условиям их жизни исключительно естественным отбором без всякого учета процессов обмена веществ между организмами и условиями их жизни, обусловливающими их формирование.

Павлов наметил другой путь, принципиально отличный от торндайковского. По Павлову, самый процесс формирования действия, отвечающего объективным условиям, по методу «проб и ошибок» выступает не как слепая игра случайностей, а как закономерный процесс. Достигает этого Павлов как раз тем, что показывает, как в ходе действий животного совершается анализ и синтез, дифференцировка и генерализация раздражителей, отражаемых в ощущении, в конкретном «мышлении» животных.

Если, сосредоточившись на столь блистательно разрешенной задаче физиологического анализа рефлекторной деятельности, Павлов не уделял такого внимания, как Сеченов, ее психологическому анализу, то это не значит, что в противоположность последнему он игнорировал или даже отвергал роль образного отражения действительности в рефлекторной деятельности коры головного мозга. Фундаментальное для павловской концепции положение о том, что ощущение, восприятие, представление суть «первые сигналы действительности», является прямым и непреложным доказательством того, что в этом вопросе у них единая линия; нет ни малейших оснований противопоставлять в этом вопросе Павлова Сеченову или Сеченова Павлову.

Принципиальные установки И. М. Сеченова и И. П.Павлова по вопросу о месте психического отражения в деятельности мозга одни и те же, линия в этом вопросе у них общая.

В это общее дело И. П. Павлов внес вклад, который трудно переоценить; он открыл законы рефлекторной деятельности коры – создал учение о высшей нервной деятельности.

Учение о высшей нервной деятельности – это дисциплина, пограничная между физиологией и психологией; будучи физиологической дисциплиной по своему методу, она вместе с тем по своим задачам относится к области психологии. Поскольку ее конечная задача – объяснение психических явлений (возникновение ощущений в результате дифференцировки раздражителей и определение посредством сигнальных связей значения предметов и явлений действительности для жизни и деятельности индивида), постольку учение о высшей нервной деятельности переходит в область психологии, но никак не исчерпывает ее. Отношение учения о высшей нервной деятельности к психологии может быть сравнено с отношением биохимии (а не химии) к биологии. Павловское учение о высшей нервной деятельности принадлежит к числу тех пограничных научных дисциплин, лежащих на стыке двух наук и образующих переход между ними, которые играют ведущую роль в современной системе научного знания. Роль учения о высшей нервной деятельности особенно велика, поскольку здесь идет речь о переходе от материальных физиологических процессов к психическим, между которыми дуалистическое мировоззрение создает разрыв, пропасть.

Свое учение о высшей нервной деятельности, разработанное на животных, И. П. Павлов существенно расширил применительно к человеку своей мыслью о второй сигнальной системе действительности, взаимодействующей с первой и действующей по тем же физиологическим законам, что и она.

Введение в учение о высшей нервной деятельности второй сигнальной системы имеет существенное, можно сказать, принципиальное значение, потому что оно намечает программу физиологического объяснения сознания человека как продукта общественной жизни в его специфических особенностях.

Для второй сигнальной системы решающим является то, что раздражителем в ней является слово – средство общения, носитель абстракции и обобщения, реальность мысли. Вместе с тем вторая сигнальная система, как и первая, – это не система внешних явлений, служащих раздражителями, а система рефлекторных связей в их физиологическом выражении; вторая сигнальная система – это не язык, не речь и не мышление, а принцип корковой деятельности, образующий физиологическую основу для их объяснения. Вторая сигнальная система – это не язык, не слово как таковое, как единица языка, а та система связей и реакций, которые образуются на слово как раздражитель. Конкретное фактическое содержание понятия о второй сигнальной системе заключается прежде всего в экспериментальном доказательстве того, что слово, как произносимое человеком, так и воздействующее на него и им воспринимаемое, прочно «заземлено» во всей органической жизнедеятельности человека. Слово, произносимое человеком, имеет своим «базальным компонентом» речедвигательные кинестезии, условно-рефлекторно связанные со всей деятельностью коры. Слово – видимое и слышимое, воспринимаемое человеком – является для него реальным раздражителем, способным при некоторых условиях стать более сильным, чем раздражитель «первосигнальный». Этот факт, установленный физиологическим исследованием, имеет фундаментальное значение для понимания всей психологии человека.[221]221
  Так, опыты К. М. Быкова и А. Т. Пшоника показали, что, если, например, прикладывать к руке тепловой раздражитель – нагретую пластинку – и говорить испытуемому «холод», то, при упрочившейся системе соответствующих условных связей, сосудистые реакции испытуемого будут следовать за словесным раздражителем вопреки непосредственному раздражителю. См.: Быков К. М., Пшоник А. Т. О природе условного рефлекса // Физиологический журнал СССР. – 1949. – Т. XXXV – № 5. – С. 509—523. См. также Пшоник А. Т. Кора головного мозга и рецепторная функция организма. – М., 1952.


[Закрыть]

Три взаимосвязанные черты характеризуют павловскую физиологию головного мозга.

1. Павлов впервые создал физиологию головного мозга, его высшего отдела. Для понимания психической деятельности это имеет решающее значение. До Павлова физиологическому анализу подвергалось лишь ощущение; допавловская физиология была физиологией органов чувств как периферических приборов – рецепторов. Для Павлова сама кора представляет собой грандиозный орган чувствительности, состоящий из центральных корковых концов анализатора.

Как известно, Павлов рассматривает и так называемую двигательную зону коры как двигательный анализатор, т. е. тоже как орган чувствительности, анализирующий сигналы, поступающие от движущегося органа. С другой стороны, так называемые чувствительные зоны коры неизбежно выполняют и двигательные функции, поскольку деятельность коры рефлекторна, конечным звеном ее являются двигательные эффекторные реакции. Это положение с необходимостью вытекает из всех работ Павлова и его школы, показывающих, что деятельность коры имеет рефлекторный характер. Представление о коре как органе чувствительности, как совокупности центральных корковых концов анализаторов преодолевает обособление периферического рецептора как органа чувствительности. Этим оно ведет к преодолению идеалистической теории ощущения Мюллера – Гельмгольца и создает предпосылки к ликвидации разрыва между ощущением, с одной стороны, и восприятием и мышлением – с другой. Это же положение преодолевает не только обособление периферического рецептора от центральных корковых приборов, но и обособление центральных корковых приборов коры мозга от воздействий на периферические рецепторы. Тем самым вся деятельность мозга ставится под контроль воздействий внешнего мира и исключает идеалистическое представление о якобы чисто «спонтанной» деятельности мозга.

Концепция коры, исходящая из учения об анализаторах, является необходимой предпосылкой для реализации рефлекторного принципа во всей деятельности мозга. Легко таким образом понять все принципиальное значение такой концепции коры.

Различие концепций физиологии мозга и периферической физиологии органов чувств принципиальное.

«Физиология органов чувств», ограничивающая свою компетенцию элементарными формами чувствительности, оставляла полную возможность идеалистического истолкования всех «высших» психических процессов. «Физиология мозга» эту возможность исключает.

Недаром американские бихевиористы, выступающие против учения Павлова открыто (как, например, Газри) или маскируясь, причисляя себя к «неопавловской» школе (например, Халл и его последователи), направляют свои усилия именно на то, чтобы самые павловские понятия возбуждения, торможения, иррадиации и т. д., означающие у И. П. Павлова центральные и корковые процессы, представить как явления периферические. Они используют ту же периферическую концепцию, которую Мюллер и Гельмгольц проводили в учении о рецепторных функциях органов чувств. Подставляемое на место павловского учения периферическое, механистическое понимание «обусловливания» реакций в своей явной неспособности объяснить сложные формы поведения прямо ведет к тому, чтобы надстраивать над ними все более откровенные идеалистические концепции поведения, основанного якобы на «инсайте», и т. п.

2. Физиология мозга отличается от периферической физиологии рецепторов и эффекторов не только тем, где, согласно одной и другой теории, осуществляется основная деятельность нервного прибора, но и тем, в чем она заключается. И это главное. Согласно периферической теории, роль мозга сводится к элементарным функциям простой передачи возбуждения с рецептора на эффектор; периферические же приборы – рецепторы и эффекторы, – совершенно очевидно, не могут выполнять функции, которые, по Павлову, выполняет мозг, кора.

Исследования Павлова и его школы показали, что мозг производит сложный анализ и синтез, дифференцировку и генерализацию раздражителей. Именно в этом – анализе и синтезе, дифференциации и генерализации – и состоит высшая нервная, или психическая, деятельность мозга. Посредством анализа, синтеза и т. д. и осуществляются взаимоотношения организма, индивида с окружающим миром. При этом анализ (высший), осуществляемый корой, это анализ раздражителей не только по их составу, но и по их значению для организма. Именно поэтому павловская физиология – это физиология поведения – деятельности, посредством которой осуществляются взаимоотношения индивида, организма с окружающей средой, а не только реакция отдельного органа – эффектора (как у американских представителей учения об обусловливании).

3. Объектом изучения Павлова была единая целостная деятельность коры – высшего отдела головного мозга, высшая нервная деятельность, одновременно и физиологическая и психическая. Эту единую высшую нервную деятельность И. П. Павлов подвергает последовательно физиологическому исследованию[222]222
  «Мы… выйдя из физиологии, все время строго придерживаемся физиологической точки зрения и весь предмет исследуем и систематизируем только физиологически» (Павлов И. П. Полн. собр. соч. 1951. – Т. IV. – С. 22).


[Закрыть]. Задача его исследований – дать этой высшей нервной, т. е. материалистически понятой психической деятельности физиологическое объяснение. Для этого он обращается к изучению динамики тех нервных процессов, посредством которых осуществляется рефлекторная деятельность коры – анализ, синтез, дифференцировка и генерализация раздражителей – и строит свою «настоящую» (как сам он ее квалифицирует) физиологию высшего отдела головного мозга.

Возбуждение и торможение – их иррадиация, концентрация и взаимная индукция – это те физиологические процессы, посредством которых осуществляется анализ, синтез и т. д. Функция, которую эти процессы выполняют, отражается в самой физиологической характеристике корковых процессов и их динамики. Смена основных процессов – возбуждения и торможения – подчинена задаче, в разрешение которой они включены, – осуществлять взаимоотношения индивида с условиями его жизни. Это наиболее ярко сказывается в том, что физически один и тот же раздражитель может из возбудителя определенной реакции превратиться в ее тормоз, если эта реакция не получила «подкрепления». Значит, самое свойство раздражителя быть возбудителем или тормозом определенных реакций зависит от поведенческого эффекта реакции на него. Этим совсем отчетливо и заостренно выражается то важнейшее положение, что нельзя понять деятельность мозга вне взаимодействия индивида с окружающим миром, не учитывая как воздействия мира на мозг, так и ответного действия индивида.

Вместе с тем все павловские законы нервных процессов суть внутренние, т. е. специфические физиологические законы. Законы иррадиации, концентрации и взаимной продукции определяют внутренние взаимоотношения нервных процессов друг к другу. Этими внутренними соотношениями нервных процессов друг к другу и внутренними законами, их выражающими, опосредствованы все ответы индивида на внешние воздействия. Именно благодаря открытию этих внутренних законов деятельности мозга, опосредствующих эффект всех внешних воздействий, детерминизм павловской рефлекторной теории приобретает не механистический, а диалектико-материалистический характер. Не будь таких внутренних законов, определяющих внутренние взаимоотношения нервных корковых процессов друг к другу, не было бы и физиологии головного мозга как науки.

Анализ учения И. П. Павлова о высшей нервной деятельности позволяет, как и анализ работ И. М. Сеченова, вычленить из их специального естественнонаучного содержания общепринципиальный философский остов рефлекторной теории. Наиболее общее и принципиальное содержание рефлекторной теории, вычленяющееся из работ И. М. Сеченова и И. П. Павлова, может быть кратко сформулировано в следующих положениях.

1. Психические явления возникают в процессе взаимодействия индивида с внешним миром.

2. Психическая деятельность, в процессе которой возникают психические явления, это рефлекторная деятельность нервной системы, мозга. Рефлекторная теория Сеченова – Павлова касается не только физиологических основ психической деятельности, но и ее самой.

Психическая деятельность как рефлекторная, отражательная есть деятельность аналитико-синтетическая.

3. В силу рефлекторного характера психической деятельности, психические явления – это отражение воздействующей на мозг реальной действительности.

4. Отражательная деятельность мозга детерминируется внешними условиями, действующими через посредство внутренних.

Таким образом, из конкретного естественнонаучного содержания рефлекторной теории вычленяется общее теоретическое ядро, которое по своей внутренней логике, по своему объективному методологическому смыслу (независимо от личных взглядов И. М. Сеченова и И. П. Павлова в их исторической обусловленности) закономерно ведет к теории отражения и детерминизму в их диалектико-материалистическом понимании. Именно в силу этого рефлекторная теория, реализующая эти общие принципы в конкретном естественнонаучном содержании учения о деятельности мозга, приобрела такое фундаментальное значение для советской психологии. Надо, однако, все же различать специальную форму проявления общих философских принципов, в которой они выступают в рефлекторной теории деятельности мозга как физиологическом учении о высшей нервной деятельности, и самые эти философские принципы. Иначе создается возможность подстановки частной формы проявления философских положений на место этих последних. Таким образом, на рефлекторную теорию деятельности мозга как теорию естественнонаучную переносится то, что является содержанием собственно философской теории, и роль этой последней маскируется. Так и получается, что принцип детерминизма сейчас сплошь и рядом выступает для психологов как одно из положений рефлекторной теории в учении о высшей нервной деятельности, между тем как в действительности сама рефлекторная теория есть частное выражение принципа детерминизма диалектического материализма.

Опасность и вред такой подстановки на место общего философского принципа специальной формы его проявления в той или иной частной науке, в данном случае в учении о высшей нервной деятельности, заключается в том ложном положении, которое такая подстановка создает для других, смежных наук – в данном случае для психологии. Эта последняя ставится перед ложной альтернативой: либо вовсе не реализовать данного принципа, либо принять его в той специальной форме его проявления, которая специфична для другой науки; между тем как подлинная задача каждой науки, и психологии в том числе, состоит в том, чтобы найти для исходных философских принципов, общих для ряда наук, специфическую для данной науки форму их проявления. Общность принципов, которые, таким образом, по-своему выступили бы в учении о высшей нервной деятельности и психологии, и есть единственно надежная основа для того, чтобы психология «наложилась» на учение о высшей нервной деятельности и сомкнулась с ним без ущерба для специфики каждой из этих наук.

Подводя итоги, надо отдать себе ясный отчет в следующем.

1. В реальном построении своего учения о высшей нервной деятельности И. П. Павлов, открыв внутренние физиологические законы нейродинамики, сделал величайшего значения шаг, фактически ведущий к реализации диалектико-материалистического положения, согласно которому внешние причины действуют через внутренние условия.

2. Эта общая методологическая сторона вопроса неразрывно связана с конкретной, фактической. Нельзя думать, что «механизмы», открытые И. П. Павловым и его школой, полностью, безостаточно объясняют деятельность человеческого сознания не только в общих, по и в специфических ее чертах. Думать так – значит методологически стоять на механистических позициях, сводить специфическое к общему. Нередко в последнее время встречавшиеся попытки объяснения всех явлений посредством все одних и тех же схем, без всякого их развития, конкретизации, изменения грозят придать оперированию павловским учением или, точнее, павловскими терминами и схемами налет вербальности и формализма. Когда вербализм или формализм бездумно штампует одними и теми же формулами различные явления, не считаясь с их спецификой, он перестает быть только недомыслием или личной беспомощностью того или иного исследователя. Когда он связан с тенденцией абсолютизировать уже достигнутое в науке и превращать ее понятия в универсальные отмычки, он становится симптомом неблагополучия в науке и угрозой ее дальнейшему развитию. Как бы ни было велико уже достигнутое, оно не должно закрывать пути дальнейшему исследованию, открытию все новых «механизмов» для объяснения новых явлений в их специфических особенностях, в частности специфических особенностей все более высоких форм психической деятельности. Менее всего при этом речь идет о недооценке общих положений рефлекторной теории; как раз здесь нами обобщение принципа рефлекторности было доведено до своего предела – до его совпадения с общим принципом детерминизма; в этой общей форме он универсален и распространяется на все явления. Речь идет и не об отрицании или умалении значения принципов павловской рефлекторной теории, а о том, чтобы формальным использованием результатов, относящихся к исследованным и действительно объясненным явлениям, не закрывать путей для дальнейшего исследования и подлинного, а не вербального объяснения специфических особенностей еще не изученных высших форм. Фетишизация уже достигнутого и застой в науке неразлучны.

Подлинная наука не стоит на месте; она, как мысль человека, находится в постоянном движении. Она знает лишь временные стоянки. Она всегда в пути. Все уже сделанное – этап на этом пути, только ступенька для дальнейшего углубления в сущность явлений и восхождения на новые вершины знания.