Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VI. 1657-1676"

25 августа в Астраханском государстве было большое торжество: в приказной избе сидел воевода; туда же шел Разин с товарищами; подойдя к избе, козаки положили бунчук, знамена, сдали пленных персиян, объявили, что и пушки отдадут, и русских служилых людей отпустят без задержки. Разин бил челом пред воеводою, чтоб великий государь велел отпустить их на Дон, а теперь бы шестерых выборных из них отправить в Москву бить великому государю за вины свои головами своими. Выборные были отправлены. В Москве их спросили: «Пошли вы с Дону на такое воровство и то учинили, забыв страх божий и великого государя крестное целование: так теперь скажите правду – на такое воровство где у вас зачалась мысль? и кто у вас в той мысли в заводе был?» «На Дону нам начала быть скудость большая, – отвечали козаки, – на Черное море проходить стало нельзя: сделаны турскими людьми крепости, и мы, отобравшись, охочие люди, пошли на Волгу, а с Волги на море, без ведома войскового атамана Корнила Яковлева, а начальный человек к тому делу был у нас Стенька Разин». По указу царскому козакам вины их выговорены и сказано, что великий государь по своему милосердому рассмотрению пожаловал, вместо смерти велел дать им живот и послать их в Астрахань, чтоб они вины свои заслуживали.

Но козаки отведали широкого раздолья и богатых дуванов: тяжело им было вины свои заслуживать, не слуги они были больше государству. На возвратном пути в Астрахань, за Пензою, в степи, за рекою Медведицею, козаки напали на своих провожатых, прибили их, отняли лошадей и помчались в степь бездорожно. «В Астрахань не поедем, боимся государева гнева», – говорили они. Они проведали, что Разин отпущен на Дон.

Перед отпуском на Дон воеводы хотели рассчитаться с Разиным; но мы знаем, как труден был расчет с козаками: отдать даром добычу, приобретенную саблею, было хуже всего для козаков; мы видали уже и прежде, как дерзко отказывали они правительству, требовавшему безвыкупного освобождения пленных. Воеводы начали приступать к Разину и товарищам его, чтоб дали себя переписать да чтоб отдали все пушки, дары, которые персидский купчина вез государю, все его товары и всех пленных персиян. «Товары, – отвечал Разин, – у нас раздуванены, после дувану у иных проданы и в платье переделаны, отдать нам нечего и собрать никак нельзя; за все это идем мы к великому государю и будем платить головами своими; полон в шаховой области взят у нас за саблею, много нашей братьи за тот полон на боях побиты и в полон взяты, и в разделе один полонянин доставался пяти, десяти и двадцати человекам. А что нас переписывать, то переписка козакам на Дону и Яике и нигде по нашим козачьим правам не повелась, и в милостивой государевой грамоте не написано». Стенька отдал 21 пушку и морские струга, но 20 пушек удержал у себя. «Эти пушки, – говорил он, – надобны нам на степи для проходу от крымских, азовских и всяких воинских людей, а как дойдем, то пушечки пришлем тотчас же».

Воеводы не настаивали больше, велели персиянам выкупать своих пленных у козаков беспошлинно. «Взять этот полон без окупу, взять силою у козаков дары, которые вез шахов купчина, и товары его мы не смели, – писали воеводы в Москву, – мы боялись, чтоб козаки вновь шатости к воровству не учинили и не пристали бы к их воровству иные многие люди, не учинилось бы кровопролитие».

Воеводы были правы, ибо государство было слишком слабо в застепной украйне, широком раздолье козачества. Мы уже знаем, какое очарование в молодом русском обществе производил козак и его вольная, удалая жизнь. Поэтические представления тогдашнего русского человека, отрывавшие его от повседневной, однообразной жизни, переносившие его в иной, фантастический мир, – эти поэтические представления сосредоточивались главным образом около козака и его подвигов; старинные богатыри народных песен и сказок превратились в козаков, и все чудесное, соединявшееся с представлением об Илье Муромце и его товарищах, естественно, переходило теперь к козакам, которые выдавались вперед своею удалью. Русь, особенно низшие слои народонаселения, и в XVII веке жила еще понятиями IX и Х веков; вспомним, какое впечатление произвел на киевлян старый Олег, когда возвратился с моря с богатою добычею, погромив греческие берега: вещим, чародеем прозвал его народ. Вещим, чародеем явился и богатый Разин астраханцам: «По истине Стенька Разин богат приехал, что и невероятно быти мнится: на судах его веревки и канаты все шелковые и паруса также все из материи персидской шелковые учинены». То же самое рассказывалось и о судах Олеговых и внесено в летопись. Легко понять, какое впечатление в низших слоях тогдашнего общества должно было производить появление козака, вольного молодца, о котором так много рассказывалось и пелось и который мог сам о себе так много рассказать. Среди этой однообразной и бедной во всех отношениях жизни являлся козак, богато, роскошно, ярко одетый, он звенит оружием, звенит деньгами, деньги ему нипочем, он гуляет, и вся жизнь его представляется как непрерывная гульба. Понятно, какое впечатление производило это на людей, которым более других хотелось погулять, которым их собственная жизнь представлялась непрерывною тяжелою, печальною работою. А прелесть добычи, так искусительно действовавшая на человека тогдашнего общества! Мы видели, что торговые люди, приехавшие на Дон для мирных промыслов, как скоро узнавали о сборе донцов в поход, бросали свою торговлю и шли вместе с козаками за зипунами. Кроме прелести добычи прелесть подвига, дававшего выход силам, беспокойно, тяжело и праздно волновавшим человека. И не забудем, что описываемые события происходили в Астраханском государстве, в степной украйне, где постоянно пахло козацким духом, на этой подвижной почве, где было так мало установленного, где еще продолжалось время, пережитое Европою в начале средних веков, – время хаотического брожения народных сил, время образования дружин.

Самое сильное обаяние, разумеется, козацкий дух производил на стрельца. Стрелец вышел из тех же слоев общества, как и козак, он человек военный, привык владеть оружием, но он недисциплинирован как солдат, он полукозак, и легко понять, как при первой встрече с настоящим вольным козаком, при первой возможности повоевать на себя, т.е. пограбить, добыть зипун, стрелец бросает знамена государства и присоединяется к козакам. А вся сила астраханских воевод основывалась на стрельцах, и воеводы были сто раз правы, не употребляя крутых мер с Стенькою, желая как можно скорее выпроводить его на Дон, удалить страшное искушение от своих подвластных.

Искушение было действительно страшное: козаки расхаживали по городу в шелковых, бархатных кафтанах, на шапках жемчуг, дорогие камни; они завели торговлю с жителями, отдавали добычу нипочем: фунт шелку продавали за 18 денег. А он-то, богатырь, чародей, державший в могучих руках всех этих удальцов, козацкий батюшка, Степан Тимофеевич! прямой батюшка, не то что воеводы и приказные люди: со всеми такой ласковый, а уж добрый-то какой, кто ни попроси – нет отказа! Степана Тимофеевича величали как царя: становились на колени, кланялись в землю. И ничто не было пощажено, чтоб усилить обаяние. Но чем производилось тогда самое сильное обаяние? Широкостию размеров во всем, чудовищною силою, чудовищною властию; могучее обаяние производил человек, которому все было нипочем, который не сдерживался ничем, никакими привязанностями, никакими отношениями, который дикими выходками своего произвола озадачивал, оцепенял простого человека, низлагал, порабощал его. Таковы обыкновенно понятия неразвитых обществ о силе и власти; во сколько общество образованное требует меры и ненавидит безмерие, во столько необразованное увлекается последним, ибо здесь молчит ум и тем сильнее разыгрывается воображение; выходки слепой силы, бесчувственного насилия всего более его поражают, для него сильный человек прежде всего не должен быть человеком, а чем-то вроде грома и молнии. И козацкий батюшка Степан Тимофеевич как нельзя больше приходился по этим понятиям, был как нельзя больше способен обаять толпу своею силою, своим произволом, ничем не сдерживающимся. Однажды Разин катался по Волге; подле него сидела его наложница, пленная персиянка, ханская дочь, красавица, великолепно одетая. Вдруг пьяный атаман вскакивает, хватает несчастную женщину и бросает ее в Волгу, приговаривая: «Возьми, Волга-матушка! много ты мне дала серебра и золота и всякого добра, наделила честью и славою, а я тебя еще ничем не поблагодарил!»

Четвертого сентября Разин отправился из Астрахани; до Царицына отпущен был с ним в провожатых жилец Леонтий Плохово, а от Царицына до Паншина городка должен был провожать сотник с 50 стрельцами. При отпуске воеводы наказывали козакам, чтоб они дорогою никаких людей с собою на Дон не подговаривали, а которые сами станут к ним приставать, тех бы не принимали и опалы государевой на себя не наводили. На Черный Яр и в Царицын послана была грамота, чтоб там козаков в города не пускали, вина им не продавали, чтоб у козаков с городскими и сельскими жителями никакой ссоры и никакого дурна не было. Но скоро воеводы получили известия, что козаки не думают исполнять их наказа, буйствуют по дороге, останавливают струга, подговаривают к себе стрельцов. Воеводы послали приказ Плохово – выговорить Стеньке и его товарищам их дурости. Но в ответ пришло известие о новых, больших дуростях.

1 октября приплыл Стенька к Царицыну. Хорошо было астраханским воеводам давать приказания царицынскому воеводе Андрею Унковскому, чтоб не пускал козаков в город: но какие у последнего были средства не пускать козаков? Гости без всякого сопротивления вошли в город. Астраханские воеводы писали также, чтоб не продавать вина козакам: но опять, какие средства для этого у воеводы царицынского? Чтоб удержать козаков от пьянства и его следствий – ссор с жителями, Унковский мог придумать одно – велел продавать вино по двойной цене. Но дорого поплатился воевода за это распоряжение. Козаки завопили на притеснение; обязанность атамана – заступиться за своих; а тут еще подлили масла в огонь. «Воевода этот, – говорили козаки, – уже давно нас притесняет: которые наша братья приезжают с Дону на Царицын за солью, у тех он берет с дуги по алтыну; да у наших же козаков он отнял у одного две лошади с санями и хомутами, у другого пищаль». И вот Разин двинулся с своею толпою на воеводский двор, грозясь зарезать Унковского; дверь у горницы уже была выбита бревном; воевода выкинулся из горницы в окно, вышиб себе ногу, но успел спрятаться. Стенька искал его по всем хоромам, искал в соборной церкви, в алтаре. Не нашедши воеводы, Разин велел сбить замок у тюрьмы и выпустить колодников. Когда козаки схлынули, Унковский вышел из места своего убежища и сел в приказной избе, но не долго насидел покойно: в избу явился козачий старшина, запорожец, навеселе и не мог отказать себе в удовольствии поругать воеводу всякою неподобною бранью и подрать его за бороду. Но этим дело не кончилось: сам Степан Тимофеевич, узнав, что воевода в приказной избе, шел с ним разделаться; Унковский спрятался в задней избе. Дело, впрочем, обошлось без крови: воевода заплатил козакам деньги за лошадей и за пищаль, и Стенька удовольствовался острасткою. «Если ты, – сказал он воеводе, – станешь вперед нашим козакам налоги чинить, то тебе от меня живу не быть». Объявились и другие обычные козацкие дурости: ехал на частном струге сотник, посланный из Москвы в Астрахань с государевыми грамотами; ночью козаки напали на него, струг пограбили, государевы грамоты пометали в воду. Леонтий Плохово. расставаясь с Стенькою в Царицыне, говорил ему, чтоб выдал беглых и подговорных людей. «У козаков того не повелось, что беглых людей отдавать», – отвечал Разин и не отдал. С тем же требованием выдачи беглых явился посланец от самого набольшего воеводы, астраханского князя Прозоровского. Посланный приправил требование угрозою; Стенька вспыхнул. «Как ты смел прийти ко мне с такими речами? – закричал он. – Чтоб я выдал друзей своих? Скажи воеводе, что я его не боюсь, не боюсь и того, кто повыше его; я увижусь и рассчитаюсь с воеводою. Он дурак, трус! Хочет обращаться со мною как с холопом, но я прирожденный вольный человек. Я сильнее его; я расплачусь с этими негодяями!»

Это не была простая угроза: это был прямой вызов. Стенька был действительно сильнее Прозоровского, но что ему было делать с своею силою? она исчезнет без употребления, исчезнет и значение Разина, его атаманство. Но куда употребить силу? К Азову турки не пустят; опять пробиться на Каспийское – можно, но как возвратиться? в другой раз уже не обмануть государства! И вот Стенька опрокидывается на государство; где же средства для борьбы? поднять всех голутвенных против бояр и воевод, поднять крестьян и холеней против господ. Васька Ус уже указал дорогу.

По известному обычаю, Стенька сделал земляной городок между Кагальником и Ведерниковом, перезвал к себе сюда из Черкасска жену и брата Фрола. Дон разделился: в Черкасске сидело старое войсковое правительство, атаман Корнило Яковлев с старшиною; но сильнее его был атаман нового войска, Степан Разин, который сидел в своем новом городке и которого силы увеличивались со дня на день. Вести о подвигах батюшки Степана Тимофеевича, о богатой добыче разнеслись быстро: Разин распустил донских жильцов на сроки за крепкими поруками в козачьи городки для свидания с родственниками и для исполнения обязательств; мы видели уже, что в козачестве был такой обычай: домовитые козаки ссужали оружием и платьем голутвенных, которые отправлялись за добычею, с условием, чтоб по возвращении добыча была разделена пополам. Теперь Стенькины сподвижники делили добычу с своими посыльщиками . Добыча была богатая, и вот охотники до зипунов потянулись со всех сторон к счастливому вождю: шли к Разину голутвенные из донских и хоперских городков, гулящие люди с Волги, черкасы запорожские; и не нужно им было ни у кого ссужаться: батюшка Степан Тимофеевич принимал каждого с распростертыми объятиями, ссужал и уговаривал всячески. В ноябре месяце было у него уже 2700 человек. Беспрестанно говорил он им, чтоб были готовы, но куда будет поход – про то знали немногие козаки, и у них никакими мерами доведаться о том было нельзя. Старое правительство войсковое, бывшее в Черкасске, старые козаки сильно тужили: «Приехали в Черкасск из Азова присыльщики для заключения перемирья; козаки им отказали и объявили прямо причину: приехал Стенька Разин с товарищами, и если он мимо нас сделает над Азовом какое дурно, то вы нам, козакам, вперед ни в чем верить не станете». Не знали, что делать, Корнило Яковлев с товарищами: принимать ли Стеньку в войско или промысл над ним чинить? Решили послать за этим нарочно к великому государю бить челом об указе. Но Разин спешил вывести их из нерешительного положения.

Весною 1670 года, в Фомино воскресенье, приехал на Дон жилец Герасим Евдокимов с царским милостивым словом; атаман Корнило Яковлев созвал круг. Евдокимов был принят честно, грамоту вычли, на государской милости челом ударили и объявили посланному, чтоб он был готов к отъезду: его скоро отпустят назад к великому государю вместе с козацкою станицею, как водилось. Но в понедельник явился в Черкасск другой гость, Степан Тимофеевич Разин, и когда во вторник Корнило Яковлев созвал круг для выбора станицы в Москву, то пришел и Разин с своими голутвенными. «Куда станицу выбираете?» – спросил он. «Отпускаем с жильцом Герасимом к великому государю», – был ответ. «Позвать Герасима сюда!» – закричал Разин, и приказ немедленно был исполнен, побежали за Евдокимовым и привели в круг. «От кого ты поехал, от великого государя или от бояр?» – спросил его Разин. «Послан я от великого государя с милостивою грамотою», – отвечал тот. «Врешь! – закричал Стенька. – Приехал ты не с грамотою, приехал к нам лазутчиком, такой-сякой!» – бросился бить Евдокимова и, избивши до полусмерти, велел бросить в Дон. «Непригоже ты так учинил», – отозвался было атаман Корнило Яковлев. «И ты того же захотел, – закричал на него Разин, – владей своим войском, а я владею своим!» Атаман замолчал, видя, что не его время; Разин с голутвенными начал господствовать в Черкасске. Несколько добрых козаков возвысили было голос и отведали донской воды. Разин начал сбивать с Дону священников, этих подозрительных для него «царских богомольцев»; церковь составляла связь козачества с государством, и вот Разин износит хулу на церковь; после, пожалуй, он опять пойдет к соловецким: «Смолоду было много бито, граблено, под конец надо душу спасти!», но теперь Разину было не до богомолья, дикие силы кипели в нем и требовали выхода; козак гулял и не верил ни во что, «верил только в свой червленый вяз», как богатырь старой песни. Говорят, Стенька венчал голутьбу, заставляя их плясать вокруг дерева. Это не была новость: кто не знал песни, как богатыри «круг ракитова куста венчалися»?

Из Черкасска Разин отправился вверх, в Паншин городок, куда пришел к нему знаменитый Васька Ус с толпою голутвенных. Всего набралось тысяч с семь козаков. Собрался круг, и атаман объявил, что идет судами и конями под Царицын. На другой день войско выступило, через два дня, ночью, подошло к Царицыну, и, как только началась заниматься заря, козаки с сухого пути и с реки обступили город. Здесь начали бить в набат, выстрелили раз из пушки, но уже пять человек царицынцев перекинулись к козакам и объявили Стеньке, сколько в городе казны, запасов, какие крепости. Оставив Уса осаждать город, Стенька отправился за тридцать верст, погромил едисанских татар и привел под Царицын пленных, пригнал лошадей, животину. Между тем 13 апреля в табор к Ваське Усу явились еще пять человек царицынцев с просьбою позволить им выходить из города, брать воду, выгонять скот на пастбище. «Уговаривайте воеводу, – отвечал Ус, – чтоб он город отпер, а если он заупрямится, то вы сами отбейте городовой замок». В тот же день приказание было исполнено: ворота отворились, и воевода Тургенев с племянником своим, прислугою, десятком московских стрельцов и тремя человеками царицынцев заперся в башне. В городе начались пиры, попойки с козаками, сам Разин приехал в город и угостился допьяна. В этом виде он повел козаков на приступ к башне и взял ее после долгого боя. Несчастный Тургенев достался живой козакам, и на другой день они угостили себя приятным зрелищем: привели Тургенева на веревке к реке, прокололи копьем и утопили.

Стенька укрепил Царицын, созвал круг и объявил свой широкий замысел: идти вверх по Волге под государевы города, выводить воевод, или идти к Москве против бояр. Козаки закричали в ответ, что полагаются на слово своего батюшки атамана. Но скоро оказалось препятствие: пришла весть, что астраханский воевода князь Прозоровский высылает людей к Черному Яру. Стенька тотчас выслал конную станицу для проведыванья; посыльщики возвратились и сказали, что в Черном Яру стоит астраханская рать; но вслед за этим другая весть, что сверху идут московские стрельцы к Царицыну. Стенька не унывал, зная, что ни из Астрахани, ни из Москвы не может быть послано много войска; он бросился на московских стрельцов, которых было 1000 человек под начальством Лопатина. Стрельцы стояли спокойно на Денежном острове, в семи верстах от Царицына, как вдруг пули посыпались на них с двух сторон: с луговой стороны напал в судах сам Разин, а с нагорной конные козаки; несмотря на превосходную силу козаков, которых было тысяч с пять, стрельцы начали пробиваться к Царицыну, думая, что оттуда будет им выручка; но только что они подплыли под город, как оттуда встретили их пушечными ядрами. 500 стрельцов было убито, остальных разобрали под городом. Лопатин с другими начальными людьми имел участь Тургенева; более 300 стрельцов Стенька посажал на свои суда в гребцы неволею, они слышали от козаков удивительные слова: «Вы бьетесь за изменников, а не за государя, а мы бьемся за государя».

Московских стрельцов надобно было доставать боем; астраханские передались без сопротивления; в Астрахани уже работали разинские посланцы, и легко им было там работать: почва была удобная и подготовленная прежним пребыванием Стеньки. Навстречу ворам плыли 2600 стрельцов и 500 вольных людей под начальством товарища воеводского князя Семена Ивановича Львова; но только что у Черного Яра показались воровские суда, как все стрельцы взволновались и начали вязать начальных людей, громко приветствуя своего батюшку Степана Тимофеевича, своего освободителя. Разин отвечал им обещаниями вольной, богатой, разгульной жизни; восторженные крики не прерывались, и под эти крики падали обезображенные трупы начальных людей. Но уцелел как-то воевода князь Львов.

Вести, полученные от стрельцов, переменили намерение Разина: сперва он хотел идти под верхние государевы города, там переводить воевод; теперь он узнал, что в Астрахани свои ждут его с нетерпением и сдадут город, только что покажутся удалые. Стенька поплыл к Астрахани.

Здесь давно уже ждали чего-то недоброго: давно были напуганы знамениями, шумом в церквах, точно колокольный звон, землетрясениями. С 25 мая, с того дня, как отправился князь Львов с стрельцами, между астраханцами начался ропот и непослушание воеводе, и вот 4 июня приходит страшная весть, что стрельцы передались Разину. Князь Прозоровский не потерял духа и начал сколько мог хлопотать об укреплении города. Помощником ему в этом деле был немец Бутлер, капитан первого русского корабля «Орел» , стоявшего в Астрахани. В тот же день воевода велел Бутлеру пересмотреть все пушки по валам и раскатам и корабельным людям приказал быть у наряда. На другой день, 5—10 числа, волнение между астраханцами усилилось: как видно, и в народе узнали уже об измене стрельцов. 9 июня Прозоровский велел Бутлеру осмотреть каменный город, а на другой стороне вала хлопотал англичанин, полковник Фома Бойль; вал и раскаты починивали, везде расставили крепкий караул, стрельцы всю ночь стояли по валам: в Нижней башне стояли персияне, калмыки, черкесы. 13 июня ночью караульные стрельцы увидали, как надо всею Астраханью отворилось небо и просыпались из него на город точно печные искры. Стрельцы побежали в собор и рассказали об этом митрополиту Иосифу. Тот долго плакал и, возвратившись в келью от заутрени, говорил: «Излиялся с небеси фиал гнева божия!» Иосиф имел право не ждать ничего доброго от козаков, зная их очень хорошо. Он был родом астраханец; восьми лет он был свидетелем неистовств, которые позволяли себе козаки Заруцкого в Астрахани, как бесчестили архиепископа Феодосия за то, что называл их ворами, как перебили всех его дворовых, разграбили дом, самого посадили в Троицком монастыре в каменную тюрьму. Иосиф на самом себе носил тяжелый знак памяти от этого страшного времени: голова его постоянно тряслась от удара, нанесенного ему козаками.

Прозоровский, услыхав о видении, также заплакал: он не ждал ничего доброго от стрельцов и астраханцев и хотел по крайней мере приласкать иноземцев: 15-го числа он позвал к себе обедать Бутлера, подарил ему кафтан из желтого атласа, нижнее платье, белье, велел приходить каждый день обедать.

Но в то время как воевода задабривал Бутлера, стрельцы искали только предлога к возмущению. Они являются к воеводе и требуют жалованья за прошлый год. «Казны великого государя из Москвы еще не бывало, – отвечал Прозоровский, – разве что даст от себя взаймы митрополит или из Троицкого монастыря, и я вам роздам, по скольку придется, чтоб вам богоотметника и изменника Стеньки Разина не слушать и радеть великому государю». Объяснившись так откровенно с стрельцами, Прозоровский идет к митрополиту: «Как быть? надобно дать, иначе беда!» «Надобно дать, – отвечает митрополит, – злоба велика, прельстились к богоотступнику!» – и вынес своих келейных денег 600 рублей, да из Троицкого монастыря велел взять 2000. Воевода роздал эти деньги стрельцам; предлог к возмущению исчез, но не исчезло желание, и с нетерпением ждали батюшки Степана Тимофеевича.

И вот пошли толки о новом знамении: ранним утром караульные стрельцы увидали три столпа разноцветных, точно радуга, а наверху три венца. Видел и сам митрополит Иосиф. Не к добру! Не к добру и то, что в Петровки, когда бывало негде деться от жара, теперь ходят все в теплом платье: холод, дожди с градом!

22-го числа воровские козаки уже были в виду города. Стенька стал у Жареных Бугров и прислал в Астрахань с прелестными грамотами Воздвиженского священника и человека князя Львова, попавшихся к нему в плен; была у них и грамотка к Бутлеру на немецком языке! Стенька уговаривал немцев поберечь свою жизнь и не стоять против козаков. Бутлер отдал грамоту воеводе; тот разодрал ее, велел пытать холопа и отсечь голову; попа посадили в тюрьму, заклепавши рот. Воевода укреплял город, закладывал ворота кирпичом, митрополит с духовенством обходил город крестным ходом, 23-го числа козаки пристали к городу у речки Кривуши под виноградными садами; запылала Татарская слобода: ее зажгли свои намеренно, чтоб не давать приюта неприятелю. Но вот приводят к воеводе другого рода зажигальщиков: двое нищих перебежали к Разину и возвратились от него с поручением зажечь Белый город во время приступа. Нищие были казнены для острастки; но воевода мало надеялся на одну острастку и спешил употребить другое средство: на митрополичий двор созваны были пятидесятники и старые лучшие люди: митрополит и воевода долго уговаривали их постараться за дом пречистые богородицы, послужить великому государю верою и правдою, биться с изменниками мужественно, обещали царскую милость живым, вечное блаженство падшим. Все на словах уверяли, что не будут щадить живота своего, но иначе вышло на деле.

Вечером боярин, принявши благословение у митрополита, ополчился в ратную сбрую и выступил, как обыкновенно воеводы выступали в поход, – пошел со всеми своими держальниками и дворовыми людьми, перед ними вели коней под попонами, били в тулунбасы, трубили в трубы. Прозоровский стал у Вознесенских ворот, куда ждал самого сильного напора от воров.

Ночь проходила. В три часа утра 24-го числа тревога, приступ, пушки загремели с города. Но козаки, не обращая на них внимания, приставили лестницы к стенам – и не копьями, не варом были встречены: изменники принимали их как друзей, давно жданных: по всему городу раздались козачьи крики, и кричали не одни воровские козаки, кричали стрельцы, кричали астраханцы и первые бросились бить дворян, сотников, боярских людей, верных господам своим, и пушкарей. В одном углу, еще ничего не зная, стоял Бутлер и продолжал работать из пушек, как вдруг является к нему англичанин Бойль, с окровавленным лицом, шатающийся. «Что вы тут делаете? – кричит он. – Весь город изменил; стрельцы моего полка прокололи мне лицо и ноги копьем, до смерти бы убили, если б не латы; я говорил им, чтоб верно служили, а они мне велели молчать». Бутлер бросился бежать.

Между тем народ спешил к соборной церкви: туда верные холопи принесли на ковре Прозоровского, раненного копьем в живот. Скоро прибежал и митрополит Иосиф и со слезами бросился к воеводе, с которым жил очень дружно; но плакать было некогда: Иосиф спешил приобщить страдальца св. тайн. Церковь все больше и больше наполнялась народом: вбегали дьяки, головы стрелецкие, подьячие, все те, которым нечего было ждать добра от воров. Думали еще защищаться; заперли церковные двери, и у них с большим ножом стал стрелецкий пятидесятник Фрол Дура, решившийся дорого отдать ворам святое место. Он недолго дожидался: козаки прибежали и начали ломиться; резные железные двери не подавались, они выстрелили сквозь них из самопала. Раздался вопль: на руках у матери трепетал в крови полуторагодовой ребенок. Наконец двери подались; Фрол Дура начал работать ножом; разъяренные козаки выхватили его из церкви и у паперти иссекли на части; Прозоровского, дьяка, голов стрелецких, дворян и детей боярских, сотников и подьячих всех перевязали и посадили под раскат дожидаться коаацкого суда и расправы. Суд и расправа были коротки: явился атаман и велел взвести воеводу на раскат и оттуда ринуть на землю. Других несчастных не удостоили такого почета: их секли мечами и бердышами перед соборною церковью, кровь текла ручьем мимо церкви до Приказной палаты; трупы бросали без разбору в Троицком монастыре в братскую могилу; подле могилы стоял монах и считал: начел 441.

После убийств начался грабеж: пограбили Приказную палату, дворы убитых, дворы богатых людей, гостиные дворы: русский, гилянский, индейский, бухарский, и все свезено было в кучу для ровного дувана. Но в то время, когда целый уже город со всеми своими богатствами был в руках Стеньки и его товарищей, в одном месте слышалась стрельба: в пыточной башне сели насмерть люди Каспулата Муцаловича Черкасского, двое русских да пушкари, всего девять человек, и бились с ворами до полудня: не стало свинцу, стреляли деньгами: не стало пороху – покидались за город: некоторые пришиблись до смерти, других схватили и посекли.

Это было последнее сопротивление. Начальных людей не было: они лежали все в Троицком монастыре, в общей могиле. Стенька владел Астраханью. Он сделал из нее козацкий городок, разделил жителей на тысячи, сотни, десятки с выборными атаманами, есаулами, сотниками и десятниками; зашумел круг, старинное вече. В одно утро все это козачество двинулось за город: там на просторном, открытом месте приводили к присяге, клялись: за великого государя стоять, атаману Степану Тимофеевичу и всему войску служить, изменников выводить; два священника стали обличать вора – одного посадили в воду, другому отсекли руку и ногу. Разин велел сжечь все бумаги и хвалился, что сожжет все дела и в Москве, вверху , т.е. во дворце государевом.

Козаки, старые и новые, гуляли, с утра все уже пьяно; Стенька разъезжал по улицам или пьяный сидел у митрополичьего двора на улице, поджавши ноги по-турецки. Каждый день кровавые потехи: по мановению пьяного атамана одному отсекут голову, другого кинут в воду, иному отрубят руки и ноги; то вдруг смилуется Стенька, велит отпустить несчастного, ожидающего казни. Детям понравилась потеха отцов: и они завели круги и, кто провинится, бьют палками, вешают за ноги, одного повесили за шею – и сняли мертвого. Женам и дочерям побитых дворян, сотников и подьячих не было проходу от ругательства козацких жен: но ругательствами дело не кончилось: атаман начал выдавать их замуж за своих козаков, священникам приказано было венчать по печатям атамана, а не по архиерейскому благословению. Митрополит молчал; в день именин царевича Феодора Алексеевича он имел слабость позвать или допустить к себе на обед Стеньку и всех старших козаков: гостей нагрянуло больше ста человек.