Электронная библиотека » Сергей Соловьев » » онлайн чтение - страница 35


  • Текст добавлен: 4 ноября 2013, 19:30


Автор книги: Сергей Соловьев


Жанр: История, Наука и Образование


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 35 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Ночью на 8 марта Танеев и Неелов отправились к Петру Забеле в стрелецких зипунах, с бонделерами и бердышами. Там кроме хозяина были судьи Иван Домонтович и Иван Самойлович и Дмитрашка Райча. Как увидали старшины московских людей, залились слезами и повели жалобную речь: «Беда наша великая, печаль неутешная, слезы неутолимые! По наученью дьявольскому, по прелести Дорошенковой гетман, забыв страх божий и суд его праведный, царскую милость и жалованье, великому государю изменил, соединился с Дорошенком под державу турского султана. Посылал гетман к Дорошенку советников своих чернецов, и Дорошенко при них присягнул ему, а чернецы присягнули Дорошенку за гетмана; потом Дорошенко прислал к гетману Спасов образ со своими посланцами, и гетман клялся при них, и посланцы дали ему клятву за Дорошенка. После этой присяги гетман послал Дорошенку в помощь на жалованье войску 24000 ефимков. К нам, старшине, гетман стал безмерно жесток, не даст ни одного слова промолвить, бьет и саблею рубит, во всех полках поделал полковниками и старшиною все своих братьев, зятей, друзей и собеседников. Говорит, будто послал Ворошилов полк по вестям к Днепру; но послал он его не к Днепру, а в Лубны к зятю своему и велел поставить на Чигиринской дороге; во все полки разослал универсалы, будто татары вышли к Дорошенку, и изо всех мест велел идти в осаду, точно так же как и Брюховецкий делал. Имение свое все из Батурина вывез в Никольский Крупицкий монастырь, а из монастыря в Сосницу; сам с женою и детьми хочет идти в Лубны 15 марта, а славу пускает, будто идет в Киев молиться; нас, старшину, возьмет с собою; мы боимся, как только нас из Батурина вывезет, велит побить, или в воду посадить, или по тюрьмам разошлет; да и то опасно: как поедет из Батурина, велит после себя по воротам стать мужикам силою, стрельцы пустить их не захотят, и оттого начнется задор, кровопролитие великое, что и будет началом войны. Стрельцов в Батурине мало, да и те худы, надеяться на них нельзя. Неелова, выманя за город, не связал бы и в Крым не отдал; давно бы он над ним и над стрельцами сделал дурно, да мы по сие время берегли. Да и вас отпустит ли, а если и отпустит, то в Кролевце и Глухове будут обыскивать писем. Степана Гречаного, который был в Москве с полковником Солониною, заведши в комнату, привел к присяге, что быть с ним заодно, и велел ему писать то, чего отнюдь на Москве не бывало, чтоб этим отвратить Украйну от государя. Однажды гетман созвал к себе всех нас и говорил: царское величество издавна пишет ко мне, чтоб я всю старшину прислал в Москву, а из Москвы хочет сослать в Сибирь навеки: мы ему в этом не верим: затевает он своим злым умыслом. Как будет в Лубнах и Соснице, сберет к себе всю старшину и духовных, прочтет им письма Степана Гречаного также об отсылке всей старшины в Сибирь и станет говорить: „Видите, как Москва обманчива; что нам от них доброго ждать?“ В Лубны Дорошенко пришлет к нему татар, а после и сам где-нибудь с ним увидится». Райча объявил: «Призывал меня гетман ночью и велел целовать Спасов образ, что быть с ним заодно и государевых ратных людей побивать, после чего подарил мне свой лук. Я эту присягу в присягу не ставлю, потому что присягал неволею, убоясь смерти, да и не по правде». Старшины просили, чтобы Танеев передал все это Матвееву, а тот бы доложил государю: чтобы великий государь не отдал отчины своей злохищному волку в разоренье, изволил в Путивль прислать наспех самых выборных конных людей, человек 400 или 500, а к ним прислать свою милостивую обнадеживательную грамоту. Они и Неелов дадут ратным людям знать, чтобы прибежали в Батурин наспех: можно на Конотоп поспеть об одну ночь, но еще до их приезда они свяжут волка и отдадут Неелову, а когда приедут ратные люди, отошлют с ним в Путивль и, написав все его измены, повезут к великому государю сами. Вся беда чинится от советников его, протопопа Симеона Адамова, есаула Павла Грибовича, батуринского атамана Еремея, а промышленник во всем нежинский полковник Матвей Гвинтовка. Больше всех ссорщик протопоп Семен: посылает его гетман на Москву для проведывания всяких вестей, а тот, желая его удобрить, сказывает ему то, чего не бывало. «Глуховские статьи становил я, – сказал Забела, – в них написано: духовного чина в посольстве не посылать и не принимать, а именно нежинского протопопа Семена Адамова. Если сего злохищника Многогрешного бог предаст в руки наши, то чтобы великий государь пожаловал нас, велел быть гетманом боярину великороссийскому, тогда и постоянно будет; а если гетману быть из малороссийских людей, то никогда добра не будет». Между тем виновники всего зла, по словам старшины, протопоп Симеон Адамович и есаул Грибович отправили свое посольство к Москве, подали информацию от Демьяна Игнатовича. Гетман просил о размежевании Малороссии с Литвою, жаловался, как смели польские послы не пустить козацких посланцев к заседанию при переговорах: «Время господам ляхам перестать с нами так обращаться, потому что с таким же ружьем, с такими же саблями и на таких же конях сидим, как и они; пусть знают, что еще не засохли те сабли, которые нас освободили от холопства и от тяжкой неволи. Молим царское величество, чтобы господа ляхи не смели больше называть нас своими холопами. Довольно нашего терпения! Польский полковник Пиво пустошит хутора киевские, захватил шесть человек и куда девал – неизвестно; мы послали бывшего черниговского полковника Лысенка в Киев; тот обратился к воеводе князю Козловскому с просьбою о помощи. „Не могу тебе помочь, – отвечал воевода, – потому что от царского величества задирать поляков указа не имею“. Посланные должны подать царскому величеству роспись убытков, причиненных Пивом, и спросить, неужели гетману и войску оставаться долее в таком смущении?»

Смущение кончилось, ибо Забела с товарищами исполнили свое обещание: в ночь на 13 марта они схватили Многогрешного и отправили в Москву с генеральным писарем Карпом Мокриевичем. Братья Многогрешного Василий и Шумейка, услыхав о судьбе гетмана, скрылись. 6 апреля тайно пришел к киевскому воеводе князю Козловскому Киевобратского монастыря ректор игумен Варлаам Ясинский и стал умолять, чтобы о его извете не сведали малороссийские духовные и мирские люди. Воевода обещал глубокую тайну, и Варлаам начал: «Пришли ко мне два монаха и показали прохожий лист от игумена Максаковского монастыря Ширковича и сказали, что пришли за своими делами, я их отпустил уже из кельи, но один из них вернулся и начал меня упрашивать: умилосердись, отец ректор, вели меня проводить до Печерского монастыря, чтобы меня московские люди, киевские козаки и жители не опознали: я гетмана Демьяна брат, Василий Многогрешный! Теперь он у меня». Воевода сейчас же послал захватить беглеца в Братском монастыре и привесть в приказную избу, где его допросили и отправили в Москву.

Здесь, ничего не зная, отпустили в начале марта гетманских посланцев, протопопа Симеона Адамовича и Грибовича, и вместе с ним отправили обещанного стрелецкого голову Михайла Колупаева. 15 марта Колупаев подъезжал к Севску, как навстречу ему прискакал стрелец от севского воеводы и подал письмо. Воевода уведомлял, что пригнал к нему гонец из Путивля с вестию: гетмана Демьяна, скованного, привезли в Путивль генеральный писарь Карп Мокриев да полковники Рословец и Райча и везут к великому государю, обвиняя в измене. Колупаев отвечал воеводе, чтобы он постарался задержать в Севске протопопа Адамовича с товарищами под предлогом недостатка подвод, пока не объяснится гетманское дело, да послал бы воевода поскорее в Малороссию проведать про это дело. Хитрость не удалась: когда воевода объявил Адамовичу, что подвод нет, то на другой день протопоп с товарищами пришел и сказал, что подводы они сами себе собрали и поедут наперед одни. «Нельзя вам одним ехать, – говорил Колупаев, – грамота к гетману у нас с вами одна». Тут Грибович с товарищами начали кричать и порываться из избы вон: «Поедем одни, ждать вас не будем!» Колупаев принужден был объявить им, что про гетмана пришли недобрые слухи и потому надобно подождать вестей подлинных. «От гетмана мы никакого дурна не чаем, – отвечали козаки, – если бы он хотел сделать что дурное, то бы нас с протопопом к великому государю не посылал». С этими словами Грибович с товарищами вышли, но Адамович остался и начал рассказывать, что действительно гетман с некоторого времени начал быть не по-прежнему: «Мне гетман велел доведываться подлинно в Москве, будут ли отданы Малороссия и Киев королю? И если это правда, то он хотел послать тотчас же войско для занятия Гомеля. Когда я его спрашивал, на кого он надежен, то он мне отвечал: на. того же, на кого и Дорошенко; Брюховецкий згинул за правду, пусть и я згину так же: Нежин покину, в Переяславле московских людей мало, Чернигов осажду, а сам пойду до Калуги. На Запорожье послал 6000 талеров, чтобы запорожцы были ему послушны. Теперь слух есть, что гетмана скованного везут в Москву, и мне в Нежин ехать незачем, буду государю бить челом, чтобы жить мне в Москве». «Живи по-прежнему в Нежине и служи великому государю правдою по-прежнему», – сказал Колупаев. «И в Брюховецкого измену много мне было мученья, имение потерял; мы с Райчею Спасов образ поцеловали на том: если гетман Демьян изменит, то нам совсем уезжать в Путивль». 17 марта приехали в Севск Карп Мокриевич и полковник со своим колодником, и 19-го Колупаев и Адамович поехали с ними в Москву. В Москве распорядились: 17 марта разосланы были в разные места ратные люди для проведывания всяких вестей, слушать и рассматривать о козаках и мещанах, какие от них мысли и слова станут исходить за то, что гетман взят, и впредь чего от них чаять и каковы верностию великому государю? Возвратившись, посыльщики сказали одни. речи: козаки, мещане и вся чернь великого государя державе рады, за гетмана никто не вступается, говорят и про всю старшину, что им, черни, стало от них тяжело, притесняют их всякою работою и поборами; ни один гетман так их не тяжелил и в порабощенье старшинам и союзникам своим не выдавал, как нынешний Демка: да и вперед от старшин своих того же чают и хвалят прежнее воеводское владенье – в то время им легко было; а не залюбили воеводского владенья старшина, что не панами стали: привели их старшина неволею к смуте, напугали татарами, а теперь сколько татарами и поляками ни пугали – не поверили. Про старшину говорят: только бы не опасались ратных людей великого государя, то всю бы старшину побили и пограбили; а больше всех недовольны нежинским полковником Гвинтовкою, Василием и Савою Многогрешными, переяславским полковником Стрыевским, черниговскими сотниками – Леонтием Полуботком и Василием Бурковским, бывшим полковником Дмитрашкою Райчею. Про генерального судью Ивана Самойлова и про генерального писаря Карпа Мокреева ничего доброго не носится. Про писаря говорят, что давно за гетманом измену ведал; а как пришла причина на гетмана явная, то и начал выносить на гетмана, а до явной причины писарь ничего не объявил.

25 марта подьячий Алексеев поехал в Батурин к старшине с милостивым словом; на дороге многие черкасы ему говорили: «Чтобы царскому величеству прислать к нам своих воевод, а гетману у нас не быть, да и старших бы всех перевесть; нам было бы лучше, разоренья и измены ни от кого не было бы; а то всякий старшина, обогатясь, захочет себе панства и изменяет, а наши головы гинут напрасно». Через 2 дня по отъезде Алексеева из Москвы, 28 марта, привезли туда Демьяна Игнатова, и генеральный писарь Карп Иванович Мокреев рассказывал: «14 марта Демко сбирался идти из Батурина со всею старшиною и с Григорьем Нееловым, говорил, будто идет по обещанию в Киев молиться, но Ворошилов полк стоял в Ичне наготове, да и Волошской хоругви, которая стояла в Ольшовке, велел идти к себе же; собравшись со всем войском, хотел он остановиться в Лубнах недели на две, чтобы в это время ссылаться с Дорошенком. Мы, старшина, видя, что он, Демка, великому государю конечно изменил, нас хотел побить до смерти, обозного Петра Забелу и судью Ивана Домонтова отдать в неволю к Дорошенку: думая, что и Неелову со стрельцами добра никакого не будет, потому что Демка в глаза сказал Неелову, что отсечет ему голову с бородою: видя все это, мы ночью на 13 марта пришли в малый городок и около гетманского двора тайно расставили стрельцов на сторожу, потом, собравшись с ружьем, вошли к нему в хоромы тайно же, а он в ту пору спал; полковник Дмитрашка первый вошел к нему в спальню и в темноте стал спрашивать, где тут Демка? Тот проснулся, вскочил с постели и стал было обороняться, но тут мы все вошли, взяли его силою и отвели на двор к Григорью Неелову. Здесь, у Григорья в избе, Демка рвался к ружью, хотел с нами биться; но я, до ружья его не допустя, поранил его в плечо из пистолета; от этой раны Демка сел: тут мы его сковали и в малый город привели. Он, Демка, передо всею старшиною говорил: „Соберу тысяч с шесть войска конных добрых людей и пойду на великороссийские города войною, а больше того войска мне не надобно, будет мне в помощь хан крымской по весне, как трава пойдет; тогда поймаю Артема за волосы и знаю, что над ним сделаю“. Братство и сватовство у него с Дорошенком ближнее, потому что Дорошенко сговорил дочь свою за родного его племянника Мишку Зиновьева, сватовство шло через Куницкого. Турского султана хвалил он, Демка, беспрестанно, говорил: лучше мне быть под турским, чем под московским царем: говорил всей старшине, будто Москва неправдива и хочет с ляхами нас всех, малороссиян, посечь, а города запустошить, будто государь для этого посечения дал полякам много денег; говорил: я сам московским людям дам отпор своею храбростию, как Александр Македонский; тот был Александр, а я, Демьян, неменьше его, опустошу Московское государство, как и Александр воевал грады. Я ему говорил: попомни бога и присягу, для чего отступать? Лиха никакого мы не видали, живем во всякой вольности; подожди, как воротится из Москвы протопоп Симеон. „Я все знаю, – отвечал мне Демка, – нечего ждать! Не хочу быть под царем; хоть приезжай кто из Москвы да весь Батурин наполни богатством, мне ничего не надобно!“

Генеральный писарь подал на бумаге: «Слова недостойные, которые из уст бывшего гетмана Демьяна исходили против высокого престола его царского величества: 1) Великим постом в своем доме говорил старшине о межеванье: видите, каково царское желательство к нам, пустил ляхам всю Украйну, учиня границу от Киева Десною и Сеймом до Путивля. 2) Говорил нам: подлинно я слышал от капитана, живущего в Чернигове, а тот слышал от самого царского синклита, велели этому капитану сказать мне: тебе приготовлено в царских слободах пятьсот дворов крестьянских, только ты нам выдай всю старшину и подначальных людей украинских. Когда мы отвечали ему: подожди отца протопопа, какая милость государская будет, то он сказал нам: бороды у вас выросли, а ума не вынесли. 3) Петру Забеле наедине говорил: заблаговременно надобно нам постараться о другом государе, а от Москвы нам добра нечего надеяться. 4) Судье Самойловичу говорил: видишь, что чинится: ляхи нам неприятели, а Москва им деньги на 30 OOЬ войска дала, а как придется платить турку, то заплатят нами; надобно заранее позаботиться о сильнейшем государе, как Заднепровье сделало. 5) Прошлою осенью, взявши клятву с Андрея Мурашки хранить тайну, говорил: увидишь, что я Москве сделаю? Увидишь мою саблю в крови московской, я их и за столицу загоню, только вы будьте при мне неотступны. 6) Перед Масляницею говорил Дмитрашке Райче: у меня есть указ самого царя рубить Москву. 7) Говорил: вы не знаете, в какой чести царь московский и король польский у султана турского: королю польскому запретил называться целым королем, а только короликом, а московскому велел сказать, что он так же его уважает, как черного татарина. 8) Все слова его досадительные страшно вспомнить: тогда слыша и теперь пишучи, члены наши трясутся».

Вслед за этим изветом старшина прислали другой: рассказ батуринского сотника Григорья Карповича, посыланного Многогрешным к Тукальскому вместе с посланцем последнего Семеном Тихим. «Как мы приехали в Канев, – рассказывает Григорий, – то пошли к митрополиту, и Семен положил перед ним на столе икону, которую возил в Батурин. Митрополит, поцеловавши икону, спросил Семена: что там доброго учинили? Зачем был послан, все исполнил вашими молитвами, – отвечал Семен. Тут Иосиф подошел ко мне и, взявши за пуговицы, сказал: давно бы так, господин сотник, надобно было поступить вашему гетману: сами хорошо знаете, при ком хан, тот и господин; у султана столько силы, что и полякам и Москве даст себя знать, не только им на нас не придется наступить, и своих городов не оборонят; а теперь еще более испугаются, когда наши гетманы в неразрывном приятстве пребывают». «Если бы, – писали старшина государю, – мы выписывали все доказательства Демковой измены, то не уместили бы всего не только на листе бумаги, но и на воловьей коже». Лазарь Баранович также рассказывал присланному к нему стольнику Самарину: «Как скоро я узнал, что Демка ссылается с Дорошенком, то писал к нему, чтобы он эти ссылки прекратил и в Киево-Печерский монастырь молиться не ездил; он, прочтя мою грамоту, бросил ее по столу и сказал моему посланцу: знал бы архиепископ свой клобук!»

14 апреля бояре и думные люди съехались в Посольский приказ расспрашивать Демку Игнатова об его измене и кто с ним в той измене советовал? «Я великому государю изменить не хотел, – отвечал Демьян, – служил я ему верно, за Сожу не заезжал, полковников переменял по совету всей старшины: в Киев хотел ехать по письму печерского архимандрита, что от ляхов насилие и разорение: я посылал в Киев к воеводе князю Козловскому, чтобы он оборонил печерских людей от поляков, но писарь Карп присоветовал мне самому идти в Киев с обозом. С Дорошенком ссылался я о том, чтобы он на этой стороне никому обид не делал: к Соже посылал я по совету полковников и всех начальных людей, а больше писаря Карпа Мокреева; я хотел одного: сделать рубеж по Сожу». «Ты хотел сделать рубеж по Сожу – хорошо! – говорили бояре. – Но зачем же ты хотел овладеть Гомелем? Ведь Гомель за Сожею!» «В том воля великого государя, – отвечал Демьян, – хотя Гомель и за Сожею, но во время польской войны от него было малороссийским жителям великое утеснение, поэтому я и велел было его заехать; если бы вперед была с. поляками война, то малороссийским жителям было бы от Гомеля сбереженье великое, потому что он стоит над самою рекою Сожею».

Демьяна спросили: «Зачем он говорил царскому посланцу, что пусть бы уже государь их всех отдал королю, и прочее?» «Никогда не говорил», – отвечал Многогрешный. Позвали посланца, и Демьян на очной ставке повинился. «Говорил я это пьяным обычаем, беспамятством своим», – сказал он. Бояре спросили о речах его к Танееву, Демьян заперся: «Я ничего этого не говаривал, а говорил писарю Карпу: вот великий государь обрадовал нас своею грамотою насчет Киева; а писарь мне сказал: не всему верь, держи свой разум; не так бы сделали, как прежде: прислана была царская грамота к Брюховецкому, Войско Запорожское обнадежили, а после того князь Данила Великого-Гагин с войском выслан, Золотаренка, Самка, Силича побил. Слыша такие речи от писаря, начал я быть в сомнении и в опасении от войск царских; в том перед великим государем виноват, а изменить не хотел».

«Для чего ж ты таких речей на писаря старшине и всему Войску не объявил и к царскому величеству не писал? – спросили бояре. – Да и какое тебе было спасенье! Разве ты не знаешь, что князь Великого-Гагин Золотаренка и Самка не бил, а был с войском на раде, потому что без царского войска вы бы на раде передрались?» «Я человек простой и неграмотный, – отвечал Демьян, – а к царскому величеству не писал спроста, думая, что писарь говорил правду, остерегая меня, виноват». Тут поднялся свидетель, протопоп Симеон, очутившийся опять в Москве. «Когда я ехал в Москву, – сказал он, – то говорил ему не однажды, укреплял, чтобы держался милости царской, напоминал, как Брюховецкий изменил и что с ним после того случилось, а он мне на это сказал: поезжай только в Москву, вот там тебя в Москве посадят!» Демьян повинился.

Спрашивали: «Зачем переменил обращение с Нееловым, зачем велел убавить стрелецкие караулы?» «Сам собою убавлять стрелецких караулов я не приказывал, – отвечал Демьян, – дело вот как было; однажды шел я в церковь и спросил, есть ли караульщики? Мне отозвались, что стоят два пятидесятника и с ними стрельцов человек со сто. Я спросил, нет ли им скудости в кормах. В кормах нет скудости никакой, отвечали они, только беспокойство великое от караулов. Я поговорил об этом с головою Нееловым и велел с караулу стрельцов понемногу убавить. Разговаривать с Нееловым я никому не заказывал и присматривать за ним не веливал».

На вопрос о сношениях с Дорошенком и о перемене полковников отвечал: «Чернецов к Дорошенку я об измене не посылывал, а присылал ко мне Дорошенко козака Сеньку Тихонова, потому что крымские татары на сей стороне, в Лубнах, взяли малороссийских жителей; Дорошенко татар этих разбил, полон отнял и возвратил на свои места. 24000 ефимков я к Дорошенку не посылывал, и посылать было мне нечего, потому что с начала гетманства и двух тысяч левков в собранье у меня никогда не бывало. А полковников и других урядников переменял по совету всей старшины».

«Зачем говорил старшине, что царь требует их в Москву для отсылки в Сибирь? Зачем велел Гречанову писать то, чего на Москве не бывало? Заставлял ли ночью Дмитрашка Райчу присягать, что будет с ним заодно? Посылал ли игумена Ширковича в Варшаву?» На все ответ отрицательный.

Явился на очную ставку Александр Танеев и начал уличать Демьяна по своему статейному списку. Обвиненный по-прежнему отрекся от всего. Но когда начал уличать его протопоп Симеон, что он ссылался с Дорошенком, то Многогрешный отвечал: «Перед великим государем я виноват, Протопоповым речам я не внимал».

Бояре начали расспрашивать с великим пристрастием, чтобы Демьян вину свою принес, сказал правду, как с Дорошенком об измене ссылался, кто про их совет ведал и на чем у них положено? Если же не скажет, то будут пытать. Демьян повторил, что никогда не думал об измене, с Дорошенком ссылался о любви и дружбе, чтобы тот не приходил войною на этот берег, и Дорошенко его к турскому не подговаривал. «Вина моя одна, что я говорил неистовые речи в беспамятстве, пьянством», – прибавил он. «Если бы у тебя мысли об измене не было, – сказали бояре, – то ты бы все Дорошенковы грамоты присылал к великому государю». «Я человек простой и безграмотный, – отвечал Демьян, – положено все это на войскового писаря; я все грамоты приказывал посылать к царскому величеству; но писарь не посылал, умысля со старшиною на меня, чтобы отлучить меня от милости царского величества и измену на меня положить; у них, у старшин, всегда так ведется, как захотят учинить над гетманом какое зло, тотчас к тому его приведут; а я человек простой, ссылался с Дорошенком по его лести, а измены никакой не мыслил».

Сделан был новый расспрос у пытки, и тот же ответ, что измены никакой не мыслил. Тут начал говорить батуринский атаман Ерема Андреев: «Когда Демка посылал меня к Дорошенку, то приказывал сказать ему, что двое за один кожух торгуются; я его спросил, что это значит? И он мне отвечал, что Дорошенко это слово знает, только скажи так». «Я об этом не приказывал и не помню», – отвечал Демьян. Повели к пытке, дали 19 ударов. «Я про измену свою только на словах говорил, – винился Демьян, – но с Дорошенком об измене не ссылался; кожух, о котором я с Еремою приказывал, значит то, что поляки хотят Киев взять, а царское величество отдать не хочет. Если бы поляки ссор делать не перестали, то я Гомель принять хотел, но про ту мою измену никто не ведал и в совете со мною не был, думал я один». Тут же распоряжались с Матвеем Гвинтовкою: клали его руки в хомут и расспрашивали про Демкову измену; Гвинтовка отвечал, что ничего не знал и сам служил верно. На второй пытке Демьян говорил те же речи. Спросили о сношениях с Тукальским: «Как шел Паисий, патриарх александрийский, из Москвы на малороссийские города, то брат мой Васька бил челом ему и архиепископу Лазарю Барановичу о разрешении в убийстве жены и о позволении жениться на другой; патриарх и епископ простили его и жениться позволили, только велели дать в церковь милостыню: и он архиепископу Лазарю да митрополиту Тукальскому послал по лошади. Ко мне митрополит писал, чтобы позволено было ему брать дань с церквей Киевской области, и я ему в том отказал».

6 мая Артамон Матвеев и думный дьяк Богданов расспрашивали гетманова брата Василия Многогрешного, есаула Павла Грибовича и Дорошенковых посланцев. Василий Многогрешный отвечал, что ничего не ведает. Но ему показали собственное его письмо к наказному полковнику Леонтию Полуботку, в котором он приказывал распорядиться с каким-то московским подьячим. «Этого подьячего, – писал Василий, – вынув из тюрьмы и дав вину, надгнети животом, а киями не бей, чтоб не было синяков, но так подержи в руках, чтобы не забыл до века; будь в том надежен, ничего тебе за это не будет, только не води его к себе, а ночью пусть сторожа обвинят его, что хотел уйти». «Виноват, – отвечал Василий, – такой лист писал, потому что подьячий досадил нам своими словами, до начала войны Брюховецкого говорил самому гетману: самковы кафтаны мы носили, не закаиваемся и ваши носить».

«Если ты, – спросил Матвеев, – за братом своим измены никакой не знал и сам не хотел изменять, то зачем свое полковничество покинул, из Чернигова побежал и монашеское платье на себя надел?» «Виноват, – отвечал Василий, – а побег мой учинился оттого: в недавнем времени писал я к брату, что черниговский воевода беспрестанно просит лесу на городовое строенье, город починил и бои поделал, что государевы ратные люди стали нас опасаться и осадою крепиться, да и про то стало слышно, что начальные люди нули льют: сказывал мне шляхтич половецкий, выходец с той стороны, что государевы ратные люди пули льют, хотят с козаками войну начинать. Я писал об этом к брату и самого половецкого к нему послал. Брат прислал ко мне выростка Ивашку сказать, чтобы я с черниговским воеводою и государевыми ратными людьми задору никакого не делал, а он, Демьян, ждет к себе из Москвы протопопа Симеона да Михайлу Колупаева с подлинным указом, и чает он, что поляки их с царским величеством ссорить и мутить больше не будут. Да тот же выросток Ивашка сказывал мне тайно: приехал из Москвы в Батурин чернец и сказывал ему, Ивашке, будто гетмана Демьяна велено поймать и к Москве послать. На другой день приходит ко мне полуполковник и зовет меня к воеводе сурово, чтобы я ехал тотчас. Я, видя, что меня зовут не по прежнему обычаю, испугался и начал догадываться, что брату моему, по чернецовой сказке, не здорово. Оседлав лошадь, поехал было я в город, а из города идет ко мне навстречу многая пехота с ружьями и бердышами: я тут и пуще испугался и побежал. Прибежал в монастырь Елецкой богородицы и говорю архимандриту Голятовскому, что мне делать? К воеводам ехать или бежать дальше? Как себе хочешь, говорит архимандрит, побеги дальше, а здесь тебе делать нечего. Я за Десну, в Никольский монастырь, покинул здесь лошадь свою и платье свое с себя скинул и надел монашескую ряску. Из Никольского пришел в Максаковский монастырь, к игумену Ширкеевичу; тот дал мне старца да челядника и велел проводить до Киева Десною в лодке».

Грибович отвечал, что ничего не знает, знает только, что Демьян дал Дорошенку взаймы 6000 золотых польских. Про отставку полковника Дмитрашки Райчи знает он вот что: слух пронесся, что Дмитрашка хочет передаться к ляхам или к Дорошенку; Демка послал за ним своих челядников, но Дмитрашка не поехал, заперся в Барышевке и говорил гетманским посланцам: как погублены Самко и Золотаренко, так же и со мною хотят сделать! Тогда Демьян, взявши царских ратных людей и свои войска, пошел в Нежин; выехав из Нежина, встретил митрополита сербского и посылал его к Дмитрашке в Барышевку уговаривать; из Барышевки приезжал к гетману поп с Дмитрашковою женою бить челом за полковника. Демьян обнадежил их и велел Дмитрашке ехать к себе без боязни. Но как Дмитрашка приехал к нему в Басань, гетман велел его сковать и, привезши в Батурин, отдал под караул, но потом по просьбе греческих митрополитов освободил и велел жить при себе в Батурине, а на его место послал Стрыевского. Стародубского же полковника Рославца переменил по челобитью козаков и черни за его налоги, переменил, поговоря со старшиною, и послал на его место брата своего Шумейку.

Василий Многогрешный уверял, что он хотел остаться в киевском Братском монастыре, но старец Максаковского монастыря объявил, что Василий пробирался к Тукальскому. Многогрешного опять взяли к допросу: зачем утаил, что хотел ехать к Тукальскому? «Виноват, – отвечал он, – испугался, хотел я бежать к митрополиту, чтобы он меня и от Дорошенка ухоронил, и царскому величеству не выдал; а чтобы, собравшись, с кем войну вести против великого государя – и в мыслях у меня не было; да если бы и хотел это сделать, да не мог, потому что, как был я на Запорожье, с запорожцами ссорился, а при Дорошенке писарь енеральный Войхеевич великий мне недруг; не до войны было, лишь бы от бед великих голову свою ухоронить, хотел я, все покиня, постричься».

28 мая на болоте за кузницами поставили плаху – будут казнить гетмана Демку Многогрешного и брата его Ваську. Привезли преступников и начали читать им вины, т.е. все поданные на них обвинения: «Ты, Демка, про все расспрашиван и пытан; и во всех своих изменных словах винился; а 20 мая старшины со всем народом малороссийским прислали челобитье, чтобы тебя казнить смертью в Москве, а для подлинного обличенья прислали батуринского сотника Григорья Карпова, который от тебя к Дорошенку образ возил и присягал, что вам служить турскому султану. Бояре и думные люди, слушав ваших расспросных речей, приговорили вас, Демку и Ваську, казнить смертью, отсечь головы. Демку и Ваську положили на плаху: но бежит гонец и объявляет, что великий государь, по упрошенью детей своих, пожаловал, казнить Демку и Ваську не велел, а указал сослать в дальние сибирские города на вечное житье; бояре приговорили сослать к ним жен и детей. Та же участь постигла полковника Гвинтовку и есаула. Грибовича. На другой день великий государь пожаловал, велел дать на милостыню Демке 15 рублей, Ваське 10 рублей, Гвинтовке и Грибовичу пo 5: Многогрешным отдана была и вся их рухлядь, с которого привезены в Москву, несколько очень недорогих вещей. Семейство Многогрешного состояло из жены Настасьи, двоих сыновей – Петра и Ивана, дочери Елены и племянника Михайлы Зиновьева: с ними поехали две работницы. С Гвинтовкою отправилась жена его Ирина и двое сыновей, Ефим и Федор. В Тобольске велено держать ссыльных за крепким караулом скованных, а из Тобольска разослать по разным острогам в пешую козачью службу. Участь ссыльных была отягчена вследствие бегства Грибовича. Тогда Многогрешного с товарищами, вместо того чтобы послать по острогам в козачью службу, велено держать скованных в тюрьмах „для того, говорилось в указе, что они забыли страх божий и нашу государеву милость, товарищ их Пашка Грибович из Сибири бежал“.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации