Текст книги "Все бабы – … Книга о любви и ненависти"

Письмо второе. «Я не увижу о тебе счастливых снов»

^{The Godfather, director Francis Ford Coppola}

Ты появилась в моей жизни как-то исподволь, но вошла в неё так прочно, что фактически осталась в памяти одним-единственным реальным человеком из того времени. Хотя признаюсь честно: среди множества людей, окружавших меня осенью 1989 года, я не сразу разглядел тебя.

Елевидение и радиопищание

Где-то в дальнем углу моих архивов – среди отживших своё документов и сраных почётных грамот – завалялось свидетельство Института повышения квалификации при Гостелерадио СССР, в котором указано, что я окончил соответствующие курсы и получил специальность ведущего телевизионных программ. Не сказать, что эти корочки принесли мне счастье и богатство: после возвращения из Москвы я отработал на Кемеровской студии телевидения ещё два года – до осени 1991-го – и ушёл оттуда, чтобы уже никогда больше не вернуться.

Я уже упоминал о том, что наше обучение шло в телецентрах на Шаболовке и в Останкино. Куда больше мне нравилось старое, довоенной ещё постройки здание на Шаболовке, за которым возвышалась Шуховская башня, изящная и эротичная, как женская нога в ажурном чулке. Большинство наших учебных классов располагалось именно там, в лабиринте уютных коридорчиков и закоулков, технических помещений и павильонов, в которых производились детские и научно-популярные телепрограммы.

Забавно, что Шаболовка в первую очередь ассоциируется у меня с диктором ЦТ Игорем Кирилловым, который вёл у нас практические занятия по работе в прямом эфире и был милейшей души человеком. Игорь Леонидович, казалось мне, родился и вырос прямо здесь, в старом шаболовском телецентре, так что уже неотделим от него, на манер сиамского близнеца. Кириллов был добрее и домашнее, что ли, в противовес, например, европеизированному Владимиру Познеру, который как-то провёл у нас одно из занятий. До бронзы загорелый и стройный Познер, голову которого тогда ещё не покинули волосы, вошёл к нам бодрым шагом и всё время, пока шла беседа, то и дело поглядывал на часы. То ли понтовался перед нами, изображая делового человека, то ли и впрямь куда-то спешил. Говорил он иронично и кратко, мысли формулировал точно и динамично, прямо-таки символизируя собой репортажное будущее телевидения. Не зря, наверно, и встреча с Познером проходила в останкинском телецентре, в этом начинённом аппаратурой огромном 13-этажном параллелепипеде.

Останкино мне не нравилось всегда. Не зря же говорят, что оно построено на месте нескольких кладбищ и языческого капища, на котором приносились человеческие жертвы, а потому Останкино проклято навеки. Если учесть, какие колоссальные потоки говна производятся сегодня в этом монструозном здании и через цветные экраны специальных устройств изливаются практически в каждое российское жильё, я охотно поверю в то, что древнее проклятие действует в полный рост.

Как-то однажды в коридоре останкинского телецентра я лоб в лоб столкнулся с Александром Масляковым, свиноподобным вурдалаком с лиловой мордой (видимо, в тот день чувак зело болел с похмелья), и подивился тому, насколько телеэкран способен искажать реальность, трансформируя любые существа из потустороннего мира в весёлых и находчивых живчиков.

Зато в Останкино были шикарные столовки с разнообразной жраниной. Приехав в столицу из мест, где сахар и чай выдавали по талонам, а из-за дефицита курева шахтёры устраивали стихийные забастовки, я охерел от того, насколько кучеряво живут и питаются работники идеологического фронта. На период учёбы у меня имелся временный пропуск во все здания Гостелерадио, и, попав как-то по случаю в главное здание на Пятницкой, 25, я был шокирован выбором блюд в тамошней столовой, где ценники в меню отчаянно стремились к нулю. После этого – если хотелось похавать от души, и у меня имелся свободный часок – я просто ехал до метро «Новокузнецкая» и предавался пищевому разврату в храме Гостелерадио, назвать общепит которого столовой у меня с трудом поворачивается язык.

Пир духа на Октябрьской

А вот праздником для души была общага в Марьиной Роще, где мы жили тогда. Тихая улица Октябрьская уводила в сторону от суеты Сущёвского вала, пересекала несколько Стрелецких переулков и проездов Марьиной Рощи, в финале своём утыкаясь в бесконечную тоску железной дороги. Где-то там во дворе торчала 16-этажная свечка, в которой общежитие (а, может, это даже называлось гостиницей) Гостелерадио занимало пару этажей. По сторонам длинного – во весь этаж – коридора размещались жилые секции: совмещённый санузел и две небольшие комнаты, объединённые общим тамбуром.

Поскольку существовать самостоятельно и зарабатывать на жизнь я начал рано, мне пришлось учиться всю жизнь заочно, так что общежитского быта в полной мере хапнуть не довелось. А тут я окунулся в настоящую студенческую среду: все мы, приехавшие на курсы, были приблизительно одного возраста, все вырвались из своих городов и городишек в столицу, все жаждали новых ощущений.

У нас была весёлая и шумная секция. Хорошо помню, как дружно мы жили с парнями, как вместе ездили на занятия, а вечерами бухали в комнате и спорили обо всём на свете. Родная бухгалтерия Кемеровской студии телевидения исправно отправляла мне переводы с суточными и гонорарами, которые я получал на почте неподалёку, так что в столице не бедствовал. Но когда случались периоды безденежья, и финансовые потоки временно иссякали, по ночам мы с мужиками спускались по лестнице сверху донизу и собирали у мусоропроводов пустые бутылки, чтобы назавтра сдать их и прикупить хотя бы самой необходимой жратвы.

Что характерно, большинство из тех, с кем я жил и учился, выпали из моей памяти напрочь. Так получилось, что в нашей секции только я оказался с телевидения, а остальные пацаны были радийщиками. Помню по именам лишь твоего земляка – свердловчанина Славку Буторова да Генку Николаева с красноярского радио, потом были ещё безымянные ныне два парня – из Калуги и Якутска. С тобой в комнате тоже жила какая-то девка, но – хоть убей меня сейчас из рогатки – я не помню ни её имени, ни лица.

Ты время от времени забегала в нашу комнату, чтобы пообщаться со своим бородатым зёмой Славяном, а заодно – иногда проконтролировать его моральный облик. Славка уже в те годы был бухнуть совсем не дурак, и ты то и дело, как строгая мамаша, стремала его за пьянство, а Буторов покорно выслушивал тебя и похуистически кивал головой, чтобы пятью минутами позже приняться за организацию очередной пьянки. Несколькими годами позже Славка вырос-таки во взрослого мальчика и даже стал директором «Студии Город», одной из радиокомпаний Ёбурга.

Не стану нести бреда про солнечный удар и любовь с первого взгляда. Лишь постепенно, с третьего или четвёртого твоего посещения, я начал присматриваться к тебе. Ты была очень трогательна. Беленькая, худенькая, в очочках, в спортивных штанах и красной, кажется, футболке (смешно, но я больше не припомню ничего другого из того, во что ты одевалась той осенью: вижу тебя или в этом, или вовсе без одежды), ты стояла и выговаривала Славке, что он приехал сюда учиться, а не водку пить. До сих пор я помню твой голос, до сих пор у меня непроизвольно вздрагивает сердце, когда я случайно услышу где-то ваш уральский говорок – с «а», редуцированным в «ы».

На тот момент у меня и мысли не возникало, что между нами может быть что-то настоящее, – ничего особенного, это всего лишь Танька в очередной раз к Славяну по-соседски забежала. Мне нравилось смотреть на тебя, и в этом наблюдении не было никакого эротического подтекста: ты просто радовала глаз – своим изяществом, тонкими линями рук, обаятельной улыбкой. Ты была тёплой, ты была живой и естественной – эти качества я ценил в людях всегда. В женщинах – вдвое.

Ах, да! И ещё тебя звали Таней, как звали ту, с которой я только что расстался. В жизни не бывает случайностей, и меня часто поражало, как судьбинушка то и дело глумливо прикалывается надо мной, подставляя мне обломки старых зеркал и аукаясь в моих новых женщинах именами и чертами лиц женщин бывших.

Важнейшее из искусств

А началось у нас по-настоящему вот когда – в тот день, когда мы с тобой пошли в кино на «Крёстного отца». Я ведь активно шакалил по всей Москве, совал нос в разные закутки столичной жизни и со своей любовью к кинематографу откуда-то пронюхал, что в одном из ДК будут показывать этот фильм, не шедший в широком прокате. Мог ли я пропустить подобное событие?

Я мало что знал о «Крёстном отце» тогда и даже роман Марио Пьюзо прочитал годом позже. В голове блуждала лишь щемящая мелодия да невесть откуда застрявшая информация о том, что Коппола, делая окончательную сборку фильма, решил – наряду с гриффитовским параллельным монтажом – применить научные достижения. Психологи вывели, что колебания человеческого внимания имеют волнообразную природу: заинтересовавшись чем-то, вы способны удерживать свой взгляд на объекте лишь какое-то время, после чего концентрация внимания снижается, если её не подогреть чем-то. Так вот, режиссёр «Крёстного отца» будто бы учёл это, и в момент, когда человек начинал отвлекаться от киноэкрана, делал резкую монтажную склейку или менял ракурс съёмки, так что зрительское внимание находилось в напряжении до самого конца фильма. Не знаю, правда ли это (а сам Фрэнсис Форд Коппола ни в одном из своих интервью не упоминает о своей монтажной новации), так что, возможно, красивое предположение – пиздёж, не более.

А ещё был у меня когда-то в знакомых бандюган, который за два трупа получил вышак и три с половиной года провёл в подвальной одиночке, ежедневно ожидая расстрела. В 1997 году Россия вошла в Совет Европы и ввела мораторий на смертную казнь, так что высшую меру уголовнику заменили на четвертак. Он переселился в обычную тюремную камеру, где судьба и свела нас. За жизнь бандит прочитал всего с пяток книг, но одной из них был именно роман «Крёстный отец», и по лекалам семьи дона Корлеоне урка выстраивал свою мафиозную карьеру. Весьма успешную, кстати. Может быть, поэтому «Крёстного отца» он всегда цитировал с придыханием, как поп – Евангелие.

Но всё это было намного позже, а в тот сентябрьский день мы с тобой, хоть и учились в разных группах, встретились случайно после занятий в учебном корпусе на Шаболовке, поболтали о том и сём, вместе вышли на улицу. И вот тут я впервые ощутил это – оживший энергетический канал меж нами. Я почувствовал, что мне охренительно хорошо вот так просто стоять с тобой на улице, болтать ни о чём и смотреть на тебя. И мне очень не хотелось сказать «ну, пока», чтобы побежать дальше по своим пацанским делам. Но самое удивительное, что я откуда-то знал в тот момент: и ты испытываешь то же самое, и тебе не хочется уходить. Как люди понимают это друг о друге без единого слова – кто бы знал? Это не было страстью – это было теплом, которое тягучим мёдом потекло между нами, и благодаря которому я пишу сейчас эти строки.

И вот как раз тогда я предложил тебе пойти на «Крёстного отца», а ты легко и просто согласилась. Вечером мы поехали в кино куда-то в район Шаболовки – Новокузнецкой. Точнее не помню и места этого даже не возьмусь сегодня сыскать на карте Москвы. Лишь вижу мысленно, как по дороге обратно мы шли по тёмной улочке мимо фабрики Гознака и что-то шутили по поводу производства дензнаков.

Кинозал был большим и переполненным до отказа. Фильм показывали не как обычно, а с помощью видеопроектора, что тоже было очень непривычно для меня. И по херу, замышлял или нет Коппола свой хитрый монтаж: кино до того захватило меня, что на два с лишним часа я напрочь выпал из реальности. Позже ещё несколько раз пересматривал «Крёстного отца», но то первое впечатление было самым сильным.

А ещё я настолько гордился тем, что показываю этот фильм тебе, как будто сам же и снял его. Мне всегда было неинтересно, например, путешествовать и разглядывать всякие там чудеса света в одиночку. Куда сильнее греет то, что ты идёшь рядом с любимым человеком и показываешь ему всё это великолепие, и рассказываешь, и ощущаешь себя открывателем мира для него.

Лишь позже ты призналась мне, что, оказывается, фильма так и не увидела, потому что весь киносеанс тихой мышкой проспала у меня на плече, пока члены семейства Корлеоне мочили своих врагов, как бог черепаху. Что ж, всё – совершенно логично: мальчикам – тайны и стрелялки, девочкам – крепкое и тёплое плечо, на котором можно прикорнуть.

А ещё ты рассказала потом, что необъяснимый животный ужас отчего-то охватил тебя, когда мы возвращались обратно, двигаясь дворами и тёмными переулками к станции метро. Ни до, ни после в жизни ты не ощущала такого страха, как в тот момент, и сама не могла понять – откуда это?

Но либо ты хорошо скрывала свои чувства, либо я, пребывая в эйфории от твоего присутствия рядом, не различил этого страха в тебе. Да и чего мне было бояться? И тогда, и сейчас я могу шататься в самых тёмных закоулках городов безо всякого страха, твёрдо зная, что со мной ничего не случится, что Большие пацаны там, наверху, уберегут меня от любых неприятностей. Более того, встречая на своём пути какую-нибудь мутную компашку, я не огибаю её стороной на полусогнутых, а смело пру прямо по центру и раздвигаю быдлаганов в стороны, потому что уверен: как собаки бросаются на труса, лишь стоит им почувствовать выброс адреналина в его крови, так и любые отморозки послушно расступаются в стороны, видя, что ты их не боишься.

А тогда я был ещё и с тобой: значит, вдвойне сильнее. Никому я не позволил бы коснуться пальцем светлой девочки, идущей рядом со мной, и случиться с тобой могло бы что-нибудь лишь в том случае, если бы им – неведомым супостатам – сначала удалось бы вырубить или убить меня.

Письмо третье. Поэма смятых простыней

Я не помню, как скоро это произошло у нас с тобой, как много времени должно было пройти после нашего культпохода на «Крёстного отца», сколько километров смогли мы намотать, гуляя по вечерним московским улицам, прежде чем для каждого из нас стал очевидным секс как неизбежность.

Касание как предчувствие

После того вечера в кинозале прошло сколько-то дней, содержания которых я опять-таки не помню. Знаю лишь, что всё это время мы много бродили с тобой вечерами по столице, и мне хотелось неотвязно быть рядом с тобой: узнавать тебя всё больше, просто разговаривать, ненароком касаться тебя и жить в этом ощущении радости и покоя.

За давностью лет я не помню, конечно же, деталей тех прогулок, наших разговоров и твоих рассказов. В голове остался слабый след твоего домашнего адреса: ты жила в Свердловске на улице с каким-то чрезвычайно пролетарским названием – Карла Маркса, что ли? К тому времени ты успела неудачно сходить замуж и вернуться обратно – уже с маленьким сыном.

Помню, что ты любила рассказывать о своих консерваторских годах, о том, как после консерватории попала по распределению в музыкальную редакцию местной студии телевидения, где работала под началом матёрого редактора Германа Беленького. Ты была хорошо знакома с семьёй свердловского кинодокументалиста Сергея Мирошниченко, который годом раньше снял фильм «А прошлое кажется сном…» о писателе Викторе Астафьеве.

А ещё врезалась в память крохотным осколком история о каком-то из брошенных тобой мужчин, от которого ты ушла, а он несколько десятков метров полз на коленях за тобой по снегу (прикидываю, насколько крепко мужик успел измочить в снегу свои штанишки) и умолял вернуться.

Но – самое главное – от наших встреч у меня осталось послевкусие, ощущение, которого забыть не можем ни я, ни ты… Я странно читаю книжки и смотрю фильмы. По прошествии некоторого времени могу не припомнить имён героев и напрочь позабыть даже сюжет, но это – не главное. Куда важнее, что во мне останется то самое послевкусие какого-то произведения или события, и я буду перебирать его пупырышками языка ещё долго, когда от самого первоисточника в памяти ни хера и не осталось уже. Поэтому я могу не помнить твоей одежды, наших разговоров или своих постельных ощущений, а вот состояние тепла, понимания и головокружительной близости – помню.

Меня всегда забавляло то, как большинство мужчин в командировках считают едва ли не своей священной обязанностью завести лёгкую интрижку и перепихнуться с кем-нибудь на скорую руку до возвращения домой. Едва зарегистрировавшись в гостинице, они уже бегут в сомнительные забегаловки или до поздней ночи блуждают по улицам незнакомого города в надежде встретить тётеньку без особо суровых моральных принципов и засадить ей. И со мной неоднократно случалось такое, но только не в сентябре 1989-го.

Это был не тот случай, когда клин расставания с одной женщиной специально пытаются вышибить клином отношений с другой, или просто потому, что сперма булькает в ушах, и ей необходимо найти выход. Я катастрофически влюбился в тебя той осенью. Не было никаких сиюминутных или стратегических выгод в моём чувстве. Я относился к тебе так трепетно, как не относятся к случайным знакомым женщинам, имени которых не могут припомнить на следующее утро. Мы так удачно совпали друг с другом, что, казалось, и зазора между нами уже не остаётся. Его и в самом деле вскоре не осталось.

Какая барыня ни будь…

Это случилось в пасмурный выходной день, в вашей комнате, когда твоя сокамерница отсутствовала по своим делам, и мы разговаривали о чём-то с тобой. Совершенно на трезвую голову. Для нас тогда уже была очень важной потребность как можно чаще и как можно дольше быть вместе, всё равно – болтая обо всякой чепухе или рассказывая друг другу какие-то существенные подробности своей жизни.

Не знаю, не помню, кто из нас сделал первый шаг навстречу, кто первым коснулся другого, да это, в общем-то, сейчас и неважно уже. Главное, что мы оба этого очень хотели. В памяти у меня не отпечатались ни наши первые захлёбывающиеся поцелуи, ни то, как я раздевал тебя. Когда я вглядываюсь отсюда в тот день, я уже безо всякой прелюдии вижу себя на тебе, в тебе – и острые коленки твоих согнутых и подтянутых к животу ног.

В постели ты оказалась совсем другой, и это ошеломило меня. Я впервые увидел тебя без очков, и твоё лицо оказалось без них иным, инопланетным даже – с неузнаваемыми чертами, с удлинёнными к вискам глазами, которые ты закрыла, прислушиваясь к тому, что я делаю с тобой. Меня поразили ярко-молочная белизна твоего тела и его острый горьковатый запах. Забавно, правда? – я не помню своих осязательных ощущений и того, насколько хорошо мне было в тебе, а вот картинку и запах помню, причём настолько ярко и чётко, что, закрывая глаза, могу пережить эти ощущения снова. Память, сучка такая, очень избирательна почему-то. Знаю лишь, что ты не разочаровала меня, и мне сразу же захотелось повторения пройденного.

А ещё помню наш священный ужас, когда мы поднялись с постели и вдруг обнаружили, что не закрыли изнутри дверь, так что все те час-полтора, пока кувыркались голыми на твоей общежитской кровати, мы не были застрахованы от того, что кто-нибудь случайно войдёт в комнату и обнаружит нас. Но обошлось.

Зато не обошлось чуть позже, когда я уже оделся и ушёл от тебя. В нашей комнате бездельно торчали Славка Буторов и парень из Калуги, которые с ехидцей поинтересовались, где это я болтался, выйдя на пять минут, так что они никак не могли отыскать меня. Я наугад назвал какое-то место, и они дружно заржали, потому что вернулись оттуда только что и меня там, естественно, не видели. Штирлиц прокололся по-глупому. Даже будучи раскрытым разведчиком, я всё равно не сказал им ни слова о тебе, но, думаю, моя блаженная рожа наёбшегося самца и не требовала никаких дополнительных разъяснений либо комментариев.

К чести наших мужиков, они восприняли наши с тобой отношения не как лёгкую интрижку, и я не припомню ни единого случая, когда они попытались бы шутить по поводу нас с тобой. Не знаю, как это бывает у женщин, но мужчины очень чётко отличают настоящее чувство от бытового траха и относятся к нему серьёзно, с молчаливым уважением, что ли.

Потом мы ложились в постель ещё многажды – ко взаимному удовольствию. Но – вот удивительное дело – память моя не сохранила больше ни одного интимного воспоминания. По твоему собственному признанию, после секса тебе до одури нравилось лежать, вжавшись в меня, прикрыв глаза и слушая мой голос – независимо от чуши, которую я в тот момент нёс. Ещё долго после каждого расставания ты пальцами помнила ощущение моей кожи и чувствовала где-то около своей сонной артерии моё дыхание. Мы вибрировали тогда в унисон, и эта щемящая вибрация не отпускала тебя даже тогда, когда мы были порознь, а уж тем более – когда оказывались рядом.