Текст книги "Все бабы – … Книга о любви и ненависти"

Письмо четвёртое. Минет на грани тьмы и света

Мир переполнен насмешкой над самонадеянным человечишкой. Никогда не знаешь, за каким углом тебя может ёбнуть по голове кирпич, свалившийся с крыши. А случайно купленный по пьяни лотерейный билет способен в мгновение ока сделать тебя миллионером. И мог ли, скажите мне, хоть чуть-чуть задумываться маленький мальчик из Сибири о том, что когда-нибудь рядовое сосание хуя станет для него лакмусовой бумажкой отношений?

Времена вурдалаков

Пару месяцев перед отъездом в Москву на учёбу я прожил на съёмной квартире у двоих неряшливых, бедно живущих пенсионеров. Ежеутренне старуха-хозяйка набирала в кухне пару трёхлитровых банок воды из-под крана и, кряхтя, волокла их в комнату, где ставила на стол перед телевизором. Затем, почёсывая дряблую жопу в синих штанах с начёсом, включала ящик и садилась поближе к нему, благоговейно приговаривая: «Сейчас Алан Владимирович нас лечить будет».

Полуседой и очкастый, благородной внешности Чумак возникал из серой мути на экране чёрно-белого телевизора и молча начинал совершать пассы. Шевеля губами, как будто он пережёвывал хлебный мякиш, целитель несколько минут хаотично вращал кистями рук, после чего извещал телезрителей о том, от какой хворобы он только что излечил их.

Довольная бабка подрывалась с места и неслась поить заряженной водой своего старика, который, похоже, вообще мало что понимал в происходящем. Под бдительным наблюдением грозной половины дедок, давясь, выпивал несколько кружек целебной воды, а потом в течение дня то и дело шарил костлявой рукой под кроватью, где у него стояло ведро для мочи. Остальную волшебную влагу из банок старушенция выдувала самостоятельно, набираясь силы и здоровья, чтобы назавтра снова наполнить стеклянные ёмкости халявными микстурами кудесника Чумака.

Ты помнишь, что те годы стали временем расцвета полнейшего мракобесия? Как это случается в любые эпохи перемен и революций, с самого дна общества поднялась грязная муть, быстро заполонившая площади городов, страницы газет и телеэкраны. Чуть позже всё это назовут нарождающейся демократией. А ещё стало понятно, что атеизм, который государство 70 лет столь тщательно прививало советским гражданам, оказался фикцией, и на самом деле всякий обыватель продолжал втихушку верить в разного толка богов, ведьм, леших и домовых. Человек по определению слаб и ленив: ему проще поверить в сверхъестественные силы, которые нежданчиком вывалятся из пространственно-временного континуума и дадут лошаре всё, что тот только пожелает: здоровье, деньги, любовь и карьерный успех. Потому меня нисколько не удивляет широко рекламируемое сегодня возрождение плакатного православия – того же ебаного мракобесия, только в иной обёртке.

А тогда, в конце восьмидесятых, как по мановению волшебной палочки из небытия вылезли фельдшерша иранского происхождения Джуна Давиташвили, тележурналюга Алан Чумак, актёр-недоучка Юрий Лонго, прославившийся оживлением жмуров, и ещё какие-то упыри, имён которых я уже и не упомню. Всех их я считаю наглыми жуликами, в той или иной степени овладевшими навыками манипулирования внушаемой публикой.

Гений телевизионного злодейства

Особняком ото всех экстрасенсов стоял психотерапевт Анатолий Кашпировский, славу которого тогда можно было сравнить разве что с гагаринской. Брутальный мужчина с пронзительным взглядом и с чёлкой, фасон которой позже переймут все российские бандюганы, наводил священный ужас на малолеток, старух и разведёнок Советского Союза. Он говорил сурово и уверенно, жестикулировал скупо и гипнотизировал пациентов своим голосом, как удав Каа, то понижая, то повышая его тональность. Не зря весь 1990-ый год телепередачи с участием Кашпировского транслировались во Вьетнаме: я думаю, что носители тональных языков – типа китайцев или вьетнамцев – должны писаться от счастья, слушая завораживающую речь волшебника.

Кстати, с писающихся мальчиков и началась глория мунди психотерапевта, который в 1988 году исцелял короедов от энуреза в передачах украинского телевидения. Затем был ещё один забавный телемост: в ходе него Кашпировский с помощью гипноза дистанционно обезболил из Киева пациентку, которой в Москве удаляли опухоль сиськи в режиме онлайн. Ход операции позже показали по телевизору, и всяк, кто жил в те времена, запомнил на своих экранах хмурое лицо психотерапевта, заговаривающего зубы тётке, и беззаботную улыбку женщины, мясо которой в этот момент терзали скальпелями хирурги.

Но настоящая вакханалия началась с октября 1989 года, когда Центральное телевидение СССР запустило целую серию передач с участием Кашпировского. Для этих телесеансов не пожопились даже предоставить концертную студию «Останкино», в которой доселе выступали лишь известнейшие писатели, певцы и артисты. Раз в две недели, по воскресным вечерам, под гитарные переборы Франсиско Гойи в этом зрительном зале начиналось действо, по ходу которого у зрителей сами собой вращались головы, размахивались руки и рассасывались рубцы, а у писающихся детишек включались так называемые будильнички.

Задумай он в то время пойти в политику и замутить собственную партию – Кашпировский без проблем стал бы президентом СССР, легко победив Мишаню Горбачёва, мужчинку приятного во всех отношениях. Кстати, интимные отношения телечародея с политикой всё-таки состоялись. Говорят, пробиться Анатолию Михайловичу на Центральное телевидение помог толстожопый мошенник Алексей Митрофанов, в будущем – один из бонз ЛДПР и матёрый ренегат. Может быть, для того, чтобы отблагодарить благодетеля, Кашпировский вступил в ЛДПР и в 1993 году даже был избран депутатом Госдумы от партии, но уже через пару лет ему пришлось свалить из партийных рядов. Видимо, Жирик решил, что сразу двое манипуляторов в ЛДПР – это слишком до хера.

Но всё это – позже, а пока в 1989 году Кашпировский собирал многомиллионные телеаудитории, и некому было напомнить охуевшим гражданам СССР завет апостола Павла: не участвуйте в бесплодных делах тьмы. Вождей партии и правительства, которые в то время больше заботились о том, чтобы удержать власть в своих трясущихся руках, видимо, нисколько не ебло то, что после сеансов Кашпировского у детишек-эпилептиков начинались мощные припадки, у многих людей обострялись хронические болезни, а некоторые адепты мага и вовсе съезжали с глузду, плавно перемещаясь от телеэкранов в психушки.

Кстати, с Кашпировским был связан один мой давнишний моментальный и неконтролируемый страх, о котором я до недавних пор никому не рассказывал. Уже вернувшись из Москвы с учёбы, я поехал навестить родителей и воскресным вечерком задремал над диване под звуки очередного сеанса телемага. Тут-то и приснился мне кошмарик, после которого я проснулся в холодном поту: Кашпировский, засунув мне в анус свой длинный, холодный и крючковатый палец, выворачивает мои внутренности наизнанку, и я испытываю просто охеренную боль. Было ли это мимолётным проявлением моей латентной гомосексуальности – ни до, ни после не обнаруживавшей себя – или воплощением моего подсознательного отвращения ко всякого рода чародеям и колдунам – хуй знает. Однако с тех пор любое упоминание психотерапевта в СМИ вызывало во мне лёгкое чувство омерзения, как будто маг и чародей в самом деле когда-то покушался на мой священный анус.

Этот страх я благополучно изжил в себе, и когда Кашпировский несколько лет назад снова вернулся в телевизор, я специально посмотрел пару передач с ним, не ощущая ничего, кроме иронии, при виде постаревшего инфернального клоуна.

Проверено – минет

Вспоминается забавный анекдот тех времён. Перед началом сеанса, как водится, Кашпировский зачитывает перед залом отклики исцелённых масс: «Уважаемый Анатолий Михайлович! После вашего лечения у нашего дедушки рассосались шрамы от сабельных ран, полученных им ещё на Гражданской войне». Зал глухо ревёт от восторга. Следующее письмо: «Дорогой Анатолий Михайлович! Когда вы проводили свой сеанс по телевизору, у моего умершего мужа рассосались трупные пятна». Зал в экстазе. А вот радиограмма с борта теплохода «Украина»: «Анатолий Михайлович! После ваших телесеансов у нас на судне рассосался кок: если раньше он отсасывал только у капитана и боцмана, то сейчас преследует своими приставаниями всю команду».

Вот, собственно, об этом – о заявленном в заглавии минете – я сейчас и расскажу.

Что такое минет, я знал с детства. Правда, исконное, французское звучание этого термина стало мне известно лишь в подростковом возрасте: в наших пацанских компаниях большее хождение имели смачные эвфемизмы типа – ввалить лысого за щеку, сыграть на жилистой флейте, завафлить, дать на клык, хапнуть вялого, стрельнуть в башню, – и тому подобные затейливые выражения. Приблизительно ко второй или третьей своей женщине я набрался храбрости и таки засунул свой хер за щеку партнёрше. Особого восторга у меня эта процедура не вызвала, и до настоящего времени скрежету зубовному, шершавому языку и жёстким ротовым мышцам я предпочитаю истекающий молоком и мёдом вязкий омут вагины.

Так вот, если отталкиваться от сохранившегося графика телесеансов Кашпировского, то первый минет случился у нас с тобой вечером 22 октября 1989 года, когда маг из телевизора в очередной раз силою внушения лечил на расстоянии рак у советских людей и заводил внутренние будильнички их ссущимся детишкам.

Ты же помнишь, что в нашей общаге было оборудовано что-то вроде красного уголка: обычная комната, в которой стояли телевизор и с десяток стульев. В ней вечерами собирались скучающие курсанты и курсистки, у которых не нашлось компании выпить либо не выдалось каких-то более важных дел в городе. Тогда, впрочем, было модно смотреть в вечернем эфире всякие актуальные телепередачи общественного звучания (вроде «Взгляда»), а потом бурно обсуждать их, в красном уголке постоянно кто-то толкался, и потому меня до сих пор удивляет, что в тот вечер мы с тобой отчего-то оказались в нём лишь вдвоём.

Как раз шёл очередной телесеанс Кашпировского, и на экране творились его обычные чудеса, когда – не знаю уж, почему, наверно, повинуясь своим внутренним желаниям (вряд ли это было экстрасенсорным воздействием чернокнижника) – ты встала передо мной на колени, потянула вниз резинку моих спортивных штанов, взяла в рот брата моего меньшого и принялась сосать его. Я сидел дурак дураком, оцепеневший и совершенно ошеломлённый. Не потому, что меня шокировало сделанное тобой. Не потому, что в красный уголок на мерцание телеэкрана мог влететь непрошеный свидетель. И не потому даже, что я пережил небывалые эротические ощущения. Просто в эти мгновения я почувствовал, до какой степени дорог тебе. Этот неосознанный жест с твоей стороны стал проявлением доверия, максимальной открытости и нежности, когда уже не знаешь, как можно ещё ближе к себе сделать родного человека, когда всего его хочется вобрать в себя, не задумываясь ни о чём и не помня себя. Именно тогда я и понял, до какой степени влюбился сам в хрупкую девочку из Свердловска, так что мне даже страшно стало.

В мире зверином и мире человеческом существует забавная особенность организмов: иногда первоначальные чувства или образы внешнего мира могут быть настолько сильны, что способны повлиять на всю последующую жизнь существа. Так первый же движущийся предмет, даже неживой, который видят только что вылупившиеся из яиц утята, они считают своей мамой-уткой и толпой бегут за ним. Учёные – а проблемой в разное время занимались сам дедушка Фрейд и старый нарколыга Тимоти Лири – дали этому парадоксальному явлению название импринтинга, или, говоря по-русски, запечатления.

Увы, после того телепросмотра минет так и не приобрёл в моей жизни особого сексуального значения. Зато всякий раз впоследствии, когда мне хотелось проверить на прочность и искренность мои отношения с какой-нибудь женщиной, я непременно пихал ей за щеку свой шлямбур и прислушивался – почувствую ли снова внутри себя те самые флюиды нежности и доверия. Смешной индикатор для определения любви, правда же?

За прошедшую четверть века я и сам стал изрядным манипулятором. Теперь без особых проблем я могу приболтать в койке любую Мотрю или убедить человека действовать в соответствии с моими желаниями, а потому имею полное право дать тебе на расстоянии установку на счастье, как делал это когда-то старина Кашпировский.

Один. Дано тебе будет легко переходить опасные перекрёстки, чётко соображать даже с похмелья и хорошо спать ночью.

Два, три. Да не посетят тебя сомнения по поводу сделанного, уныние в любой форме и зависть к злым сердцам.

Четыре, пять, шесть. Да обойдут тебя стороной болезни, недобрые люди и бродячие собаки.

Семь, восемь, девять. Пусть легко ты отнесёшься к тому, что я сейчас выдаю наши с тобой военно-половые тайны: всё равно любые сроки давности по ним истекли.

Десять. Сеанс завершён.

Будь счастлива, Танечка.

Письмо пятое. К разным берегам

Согласно Борхесу, жизнь каждого человека похожа на сад расходящихся тропок, когда на каждом, даже самом микроскопическом перепутье своей судьбы он вынужден делать выбор направления, в котором пойдёт. И никому (самому человеку – в первую очередь) не известно, насколько правильным был этот выбор и куда он заведёт в итоге судьбу выбирающего.

Лишь потом, спустя целую кучу времени и уже будучи старым пердуном, индивидуум может запоздало спохватиться и помечтать: «Эх, если бы я смог заново переиграть какие-то моменты своего прошлого, тогда ого-го как круто повернулась бы моя планида…» А вот хуй! Жизнь пишется сразу и набело, без эскизов, так что каждому остаётся только надеяться и веровать в то, что существуют мириады параллельных миров, в части из которых его жизненный путь сложился намного удачней, а где-то, возможно, – даже идеально.

Откровения пятижёнца

Когда у меня интересуются, сколько раз я был женат, а я отвечаю, что пять, граждане, не избалованные разнообразием блюд в своей семейной жизни, делают брови домиком и говорят тривиальное «О!». Однако стоит разъяснить им, что я понимаю под этим сакральным числом, как нездоровый интерес к моей персоне отчего-то быстро улетучивается.

Бабы – те очень неровно дышат по отношению к законному браку. Предложение, сделанное коленопреклонённым самцом, марш Мендельсона в загсе, белое платье и фата (даже если новобрачную сопровождает целый выводок детишек от предыдущих браков), а также букет невесты – это полный набор придуманных человеками условностей, от которых, тем не менее, у любой девки сносит крышу в произвольном направлении. Синяк, отштампованный загсовой тёткой в паспорте, означает для женщины свидетельство о праве собственности, которое, как она надеется, привязывает к ней её мужчину хлеще, чем купчая – крепостного мужика.

Понимание обычно приходит много позже. Насчёт того, что свидетельство о браке – не более чем одна из многих глупых бумажек, нафантазированных цивилизацией. Насчёт того, что от дверей загса никого не забирают прямиком в рай архангелы, а всего лишь начинается новый этап жизни, не всегда пряничной и исполненной перманентных праздников. Насчёт того, что мужа, когда он по-настоящему хочет уйти из семьи, не смогут удержать ни угрозы самоубийством, ни общие короеды, ни даже хата, купленная в ипотеку.

Я, дважды за жизнь сходив с бабами в загс, уяснил для себя, что официальный брак – не более чем ловушка, созданная государством для своих подданных. Даже обычно выдвигаемые сторонниками брака в качестве аргумента дети и нажитое имущество не имеют никакого значения при нашем законодательстве: короеду в свидетельстве о рождении можно написать любую хуйню, а раздача барахлишка усопшего легко регулируется своевременно написанным завещанием. Поэтому, если раньше в брачный капкан загоняли суровой плёткой в виде налога на бездетность (метко названный в народе налогом на яйца), то сейчас заманивают коврижкой, именуемой «материнский капитал». Фактически же всё, что требуется от регистрации брака государственной машине, – это посчитать своих хомячков, живущих парами, и связать их круговой порукой, ибо человек семейный обременён множеством обязанностей, так что не кинется бузить на площадях, ниспровергать власть и делать прочие неприятные для неё вещи.

Лично я под браком понимаю достаточно длительный период жизни, который проживаю по любви с одной-единственной женщиной. Естественно, что в этот период мы с ней не только ебёмся, но ещё и трогательно заботимся друг о друге, ведём общее хозяйство и строим совместные планы на будущее. Под мою трактовку брака равным образом попадают как традиционная регистрация жизни в паре, так и то, что у мусоров именуется казённым словом «сожительство», а у малограмотных обывателей – гражданским браком. Поэтому, по моим подсчётам, за жизнь я был женат пять раз, вот только два последних брака официально не фиксировал, чтобы не оставить государству шансов поймать меня,«яко посреде хожду сетей многих».

Всё остальное – спонтанная разовая ебля, непродолжительные интрижки или почки любовных отношений, по тем или иным причинам так и не распустившиеся в полноценные цветущие ветви.

Последнее – это о тебе.

Двухфигурный эндшпиль

Спустя два десятилетия после нашего расставания в одном из своих писем ты спросила: «Никак не могу вспомнить, что я такое сказала или не сказала, сделала или, наоборот, не сделала, что расстроило тебя в наш предпоследний день?». Ровным счётом – ничего. Наш разрыв был просчитан мной, как шахматная партия, и это было одним из многочисленных случаев в моей жизни, когда я осознанно расставался с женщиной, которую любил.

Время нашего пребывания в Москве завершалось. В начале ноября слушатели курсов должны были разъезжаться по своим городам и весям огромной империи, которая развалится всего через два года. И мне надо было всерьёз делать для себя выбор: остаюсь с тобой или иду дальше своим путём в одиночку. Всю последнюю неделю я бродил по столице и бессчётное количество раз анализировал ситуацию.

Мне было некуда звать тебя: в областном центре я прожил к тому времени всего год, обитал на съёмной квартире у вонючих стариков, а на студии телевидения только-только успел закрепиться по-настоящему. Срывать тебя с ребёнком из родного города, где ты прожила всю жизнь, в Сибирь, в неизвестность, в неуют – было бы слишком жестоко, тем более, что чуйка сигнализировала мне: страну нашу ожидают очень непростые времена. А в очередной раз менять место проживания самому и переезжать на Урал, снова стремиться зацепиться – но уже там, в совершенно чужой для меня среде, оставляя далеко позади своих родных и шестилетнего сына, в воспитании которого я наивно надеялся участвовать, – не хотелось мне. Было, от чего сломать башку.

Но самым главным аргументом против возможности нашего союза был твой сын Женька. Предыдущие отношения чётко научили меня тому, что в паре «мать и ребёнок» всякий посторонний мужчина будет третьим лишним всегда. Как ни старался я стать незаменимым для своей прошлой женщины (второй моей жены, к слову сказать), как ни клялась она в любви ко мне, но всякий раз – стоило возникнуть между нами её маленькой дочке Насте – и материнское внимание сразу же переключалось на родную кровиночку, а я ощущал себя выброшенным на обочину чужой семьи, что в конце концов и подкосило нашу совместную жизнь, не успевшую даже толком начаться. Это сейчас девочка Настя выросла во вполне себе ебабельную бабёнку средних лет, а тогда она была маленькой вредной пиздюшкой, немало помотавшей нервы мне.

И вот сейчас мне предлагалось заново пройти тот же самый квест в виде семьи с уже готовым ребёнком. А самая изощрённая гадость судьбы заключалась в том, что наших сыновей звали одинаково, и были они практически ровесниками. Это не помещалось у меня в голове: как это я смогу заместить в своём сердце лично сделанного мной пацана на чужой симулякр, который – если даже я выращу его – никогда не станет моим настоящим сыном? Да и станет ли кем-то вообще: если зачастую даже родные дети забивают хуй на собственных родителей, то сложно было бы ждать какой-то благодарности от отпрыска чужого мужика.

В итоге рассудив, что дважды на грабли способны наступать только дебилы, я решился порвать с тобой. Мне надо было улетать домой, а ты ещё на несколько дней должна была остаться в Москве, чтобы утрясти какие-то свои дела. Наша с пацанами жилая секция моментально опустела, и на последнюю ночь, остающуюся нам с тобой, я переселился к тебе в комнату.

Когда-то давно я прочёл повесть Людмилы Петрушевской «Свой круг», крепко запавшую мне в память своим сюжетом. Героиня, знающая о своей смертельной и неизлечимой болезни, одна воспитывает сына, недалёкого парнишку, ссущегося в постель. Отцу, у которого другая семья, нет нужды до мальчишки, так что после смерти матери пацанчик ожидаемо тронет в жизнь через тернии интернатов. Понимая это, героиня собирает у себя в гостях весь разношёрстный круг своих заклятых друзей, в том числе бывшего мужа и его новую бабу, а потом устраивает беспричинный скандал и при всех смертным боем мудохает в кровь своего сына. Ну, тут всеобщее возмущение, натюрлих, а отец прилюдно орёт, что забирает сына у матери-ехидны. И героиня отныне спокойна: она знает, что – когда умрёт вскоре – о её ребёнке позаботятся.

Нечто похожее для нашего прощания задумал провернуть и я, без мордобоя, правда. В тот вечер я был мрачен, груб с тобой, в довершение ко всему ни с того, ни с сего сорвался, наорал на тебя, а потом театрально надулся, так что в одну постель мы легли вместе, но спинами друг к другу. Мне необходимо было, чтобы ты напоследок запомнила меня злобным неадекватом, о разрыве с которым и грустить не стоит. Ты будешь ещё несколько недель сердиться на меня, а потом, когда это пройдёт, уже слишком поздно станет исправлять что-то: мы будем слишком далеко друг от друга, и рано или поздно рана в том месте, где был я, зарубцуется.

Наутро я собрал вещи и молча тронул на выход. Ты поехала было со мной, чтобы проводить меня до последней станции метро – «Юго-Западной», откуда шёл рейсовый автобус до аэропорта «Внуково». Мы стояли на движущемся вниз эскалаторе «Рижской», который ещё помнил наши поцелуи на виду у москвичей, и ты глазами, полными слёз, вглядывалась в моё лицо, не понимая, что же произошло. Внизу, на платформе, когда подкатил очередной метропоезд, я резко вырвал свою руку из твоей, сказал, что дальше провожать меня не надо, вскочил, не оглядываясь, в вагон и уехал, оставив тебя одну. Ни своего рабочего телефона, ни адреса я не оставил тебе, да и не было у меня его тогда, постоянного адреса.

Я прилетел в Кемерово и проехал по погруженному в темноту вечернему городу, который – даже после мрачной Москвы – показался мне ещё более нищенским и пришибленным. Но это был уже мой город и мой путь, который я выбрал добровольно.

Через пару дней мне удалось договориться с руководством студии телевидения о том, чтобы мне выделили койко-место в небольшой гостиничке при студии, и с облегчением съехал от хозяев-стариков. Ещё через пару месяцев жизнь моя развернулась тугой спиралью и швырнула меня вперёд, в девяностые – то залихватские и преисполненные надежд, а то нищенские и уркаганские. Через некоторое время я официально женился, но ещё долго вспоминал тебя и нашу короткую московскую осень. Не знаю, насколько удалась моя неуклюжая хитрость с расставанием (спросить тебя об этом впоследствии я так и не набрался духу), но очень хочется, чтобы разрыв этот дался тебе малой кровью.

Заглядывая в зеркала

Давным-давно, настолько, что я и не упомню, когда это было, мой выросший сын уехал жить в Новосибирск, напыщенно именующий себя столицей Сибири. Там он успешно не закончил институт, поскитался по множеству съёмных хат, перебрал некоторое количество девок, пробуя их в качестве подруг жизни, пока наконец не остепенился, завёл небольшой бузинесс, сводил в загс некую тётку на несколько лет старше себя и благополучно размножился посредством неё.

Изо всех подружаек его юности с наибольшей теплотой я вспоминаю Наташку, маленькую раскосую татарочку родом откуда-то из Омской области. С ней мой сын прошёл самые трэшовые жилища: студенческие общаги, а потом – даже жизнь в подъезде. Нет, бля, я не прикалываюсь: какое-то время они с Наташкой снимали комнату, представлявшую собой отгороженный от прочих жильцов дома кусочек проходного подъезда на первом этаже, в котором имелись вода и батарея отопления, ванная, совмещённая с кухонькой, и даже крохотная спаленка, где в качестве кровати на полу валялся матрас. Помню, как от подобного аскетизма прихуел я, когда приехал в Сиб навестить молодую пару, а юные голубки представились мне двумя беззащитными детишками, которые прижались друг к другу в мрачных джунглях мегаполиса.

Но это всё – лишь пролог к истории, которую я хочу рассказать тебе. В ту поездку мы не только блуждали по городу, рассматривая немногочисленные блевотные достопримечательности Сиба. Я очень хотел заехать в гости к одной из своих дальних родственниц, тёте Тане Трофимовой. С незапамятных, однако, ещё довоенных времён она жила в Новосибирске, работала на авиационном заводе имени Чкалова, но за всю трудовую жизнь не получила от ебаного государства ничего, кроме комнаты в коммуналке. Единственный её жених погиб в Великую Отечественную, более тётя Таня замуж выйти не пыталась, так и просуществовав одиночкой до самой смерти в восемьдесят три, а последним, кто скрашивал её дни, была глупая мелкая собачонка, лающая на всех подряд и ссущая где попало.

Тётю Таню любила вся наша родня. Один раз в году – в положенный ей отпуск – она не ехала на моря или в дома отдыха, а отправлялась на свою историческую родину, где методично обходила всех родственников, останавливаясь в каждой семье на несколько дней, и каждый мечтал, чтобы тётя Таня оставалась у них чуть подольше. С ней в жизнь приходил праздник: невиданные новосибирские сладости – для детей, хлопоты на кухне и долгие застолья – для взрослых. Однако самым любимым занятием тёти Тани была игра в карты. Не в вист, покер или преферанс – в обычного дурака. Не на деньги – просто на интерес. Но эту игру она освоила в совершенстве и играла божественно. Тётя Таня, как гроссмейстер, ведущий партию вслепую, чётко помнила, какие карты уже вышли из игры, какие ещё остаются в колоде и на руках у других игроков. Оставить её в дураках было совершенно невыполнимой миссией, и время, проводимое за карточным столом, становилось звёздными часами моей тётушки.

Будучи в гостях у сына и его Наташки, я потащил их в гости к тёте Тане. По пути мы купили пошлый тортик и бутылку вина. Надо было видеть, как обрадовалась тётушка нашему приходу! Она уже очень сильно болела, плохо передвигалась, один глаз у неё не видел совсем, а другой – видел лишь отчасти, но тётя Таня тут же засуетилась и начала накрывать на стол, выставляя всякую вкуснятину, какую только могла позволить её микроскопическая пенсия.

Когда пообедали и выпили, мне захотелось сделать тётушке приятное, и я предложил сыграть в карты, от чего она просияла, как девушка на выданье. Сели за стол, и тётя Таня попросила нас: «Ребята, я вижу совсем плохо, так что вы говорите, какую карту бросаете в игре, чтобы я ориентировалась». И что же? Играли мы долго, несколько часов: за это время мы с сыном остались в дураках по несколько десятков раз, хитренькая Наташка смогла ограничиться несколькими разами, и только тётя Таня не проиграла ни разу.

Уже вечером, когда сын с подругой отправились жить в свой подъезд, я остался заночевать у тётушки. Мы гоняли с ней чаи и беседовали о родственниках, я рассматривал её фотоальбомы, как вдруг тётя Таня – вне всякой зависимости от темы нашего разговора – вдруг выдала мне такое, чего я до сих пор забыть не могу и не забуду до самой смерти: «Знаешь, Серёжка, я иной раз подойду к зеркалу, смотрю в него и недоумеваю: что за старая и страшная образина глядит на меня оттуда? Это не я. Я-то знаю, что по-прежнему молодая и красивая, только меня зачем-то запихали в эту сморщенную шкуру». Через пять лет она умрёт…

Спустя двадцатилетие после нашего с тобой расставания в московском метро я отчего-то пренебрёг правилом не возвращаться к былым возлюбленным и начал искать тебя. Наверно, в тот период жизни мне было особенно тяжело, и я хватался в своём прошлом за любые выступы, которые помогли бы мне уцепиться ногтями за край и подтянуться обратно – подальше от бездны. Я чудом нашёл тебя в социальных сетях, написал, и ты ответила мне. Затем – уже по электронной почте – у нас завязалась переписка, продолжавшаяся несколько месяцев, и мы обменялись пятью-шестью посланиями. Я узнал, что ты, пережив некоторое количество любовей разной степени страстности, более ни разу не вышла замуж, вырастила сына, сменила несколько квартир, около двух десятилетий работала на телевидении, а потом ушла в редакторы одного из журналов, где и трудишься посейчас.

Постепенно наша переписка сошла на нет, даже нескольких кратких телефонных разговоров оказалось недостаточно для того, чтобы тоненькая ниточка восстановленной связи стала толстым оптоволоконным каналом. Возможность быть вместе осталась далеко позади, на одном из перепутий сада расходящихся тропок, откуда мы двинулись к разным берегам и за двадцать лет прошли слишком большие индивидуальные пути в сторону смерти, чтобы попытаться сделать крюк и вернуться к точке отсчёта.

Но как в каждом человеке до самого последнего его дня крохотным семечком остаётся ребёнок, которым он был когда-то, так и у нас не отнять нашего совсем краткого общего прошлого в осенней Москве 1989 года. Мне совершенно шизофренически кажется порой, что бэушные скафандры седого дядьки и пожилой тётки, надетые на нас сегодня, однажды развалятся к ебеней матери, и на свет, хохоча, выберемся мы настоящие – молодые и красивые, потому что внутренне, к счастью, мы не изменились. Пусть даже это случится лишь у той черты, где любые тропки сходятся в одной точке…