Текст книги "Подкидыш"

Элеонора поморщилась и спросила:

– Вы сами когда-нибудь встречались с этим Трувилем? Вы знакомы с ним? Он там занимает очень низкое положение?

– Я его никогда не видел, – извиняющимся тоном произнес Ричард, но слышал, что он – достойный человек, во всяком случае – честный купец. И его никогда не включили бы в состав посольства, если бы у него была дурная репутация и он занимал бы очень низкое положение. Так что можете не волноваться; и вообще, если я могу принимать его в качестве своего гостя, то наверняка его не зазорно пригласить и вам.

Услышав эти слова, Элеонора устыдилась и принялась просить у герцога прощения.

Траурный кортеж покинул Понтефракт двадцать четвертого июля; тела везли на роскошно убранной колеснице, украшенной гербами „Англии и Франции – словно покойный герцог Йоркский сам был королем, – влекомой шестеркой прекрасных вороных коней в богатой сбруе. За катафалком следовал герцог Глостерский, одетый во все черное. Двадцать девятого процессия достигла Фозерингея. Здесь тела были вновь преданы земле; священники отслужили заупокойную службу, после которой состоялись великолепные поминки, на которых присутствовал король.

Герцог Глостерский во время этих торжеств держался несколько в стороне; его глубоко тронула церемония погребения, и он желал только одного: побыстрее уединиться, чтобы спокойно посидеть с друзьями. Но Глостер все-таки улучил минутку, чтобы поговорить с Элеонорой, Эдуардом и Дэйзи, и проследил, чтобы их познакомили с отцом Джокозы. Герцогу было даже немного смешно наблюдать за тем, как явно боролись при этом в Элеоноре природная гордость и такая же природная вежливость. Еще смешнее было то, что французский язык Элеоноры был гораздо лучше французского Эдуарда, а Дэйзи вообще знала лишь десяток французских слов, так что волей-неволей Трувилю приходилось обращаться почти исключительно к Элеоноре. Нашла она и время обсудить последние лондонские новости с придворными из свиты короля: печатный пресс мистера Какстона, установленный в Вестминстере и способный, как говорили, в мгновение ока сделать столько копий книги, сколько вы пожелаете, и грозящий тем самым оставить без работы тысячи переписчиков; неослабевающую эпидемию сифилиса, продолжающую ежедневно уносить все новые и новые жизни; утверждали, что эту заразу завезли на каком-то купеческом судне из Франции.

Тридцать первого июля Морлэнды отбыли в Йорк. Вместе с ними ехал и месье Трувиль. Он явно стремился понравиться своим новым родственникам и беспрестанно хвалил зеленые окрестности, размеры и упитанность местных овец и коров, здоровый и цветущий вид сельских ребятишек, красоту английских женщин. Элеонора же про себя думала о том, как им повезло, что они не встретились по дороге с грабителями – с тех пор, как армия вернулась из Франции, в округе стало неспокойно, и если бы маленький отряд Морлэндов столкнулся с одной из банд, месье Трувилю вряд ли захотелось бы превозносить до небес новую родину своей дочери.

Но что бы там Элеонора ни думала об этом французском купце, было очень трогательно наблюдать за встречей между отцом и дочерью, которые уже не чаяли свидеться на этом свете. Невозможно было без слез смотреть и на то, как новоявленный дедушка впервые склонился над колыбелью наследника Морлэндов – Полу было сейчас уже три месяца, это был здоровый, крепкий ребенок, хоть тельце его и было некрупным, а кожа – желтоватой. Сразу же после родов Джокоза зачала опять, словно стремясь опровергнуть все сомнения в отцовстве Неда, и этот факт больше всего потряс месье Трувиля. Он был страшно горд тем, что его дочь не теряет времени даром, производя на свет наследников для своей новой семьи, и так часто, к месту и не к месту, поминал плодовитость Джокозы, что Элеоноре уже начало казаться, что это выходит за рамки приличий.

На следующий день после возвращения из Фозерингея в честь месье Трувиля был дан великолепный обед, на который были приглашены один или два гостя из округи, несколько знатных особ из города и кое-кто из друзей семьи, в том числе – Дженкин Баттс с обоими сыновьями. Все было устроено как подобает, с ливрейными лакеями, снующими взад-вперед под неусыпным надзором Джоба, ставшего теперь тощим, как жердь, и совсем седым, но по-прежнему все вокруг замечающим и всегда готовым посмеяться, и музыкой, исполнявшейся на хорах небольшим оркестром и группой из шести звонкоголосых мальчиков.

Яркое августовское солнце сверкало за разноцветными стеклами окон, и по мере того, как одно блюдо на столе сменялось другим, два маленьких мальчугана тянули за специальные веревки, управляя хитрым приспособлением, которое придумал Джоб. Это устройство создавало в зале легкий ветерок, овевающий разгоряченные лица гостей. Двери были распахнуты настежь, и за ними, на залитом солнцем дворе, ворковали под карнизом белые голуби, а на земле, найдя себе хоть малейший клочок тени, дремали собаки. Стены зала были увиты свежей зеленью, наполнявшей комнату сладким ароматом леса, а за столом сидели гости, разговаривая и смеясь низкими, чистыми голосами; праздничные одежды из лучших шелков и бархата вспыхивали яркими цветами всякий раз, как люди наклоняли головы или пожимали плечами.

Сцена роскоши, сцена полного согласия – и если в ней и были какие-то досадные мелочи, выпадавшие из общей гармоничной картины, то замечал их лишь наметанный глаз Джоба, тут же взором оповещавшего о них Элеонору. Был здесь Нед, теперь – гордый отец, преодолевший было давнее потрясение от обретения тестя и уже начавший забывать, как тот выглядит, и сейчас с проснувшимся неудовольствием поглядывающий на свою пухленькую супругу, чье круглое сияющее личико разрумянилось еще больше от обилия вкусной еды. И была здесь быстроглазая Сесили, сидевшая рядом со своим нареченным, Томасом Баттсом, разговаривавшая с ним с холодной надменностью, и все время обменивавшаяся быстрыми косыми заговорщицкими взглядами с его братом, красавчиком Генри.

После обеда все гости разъехались – за исключением семейства Баттсов, которые остались и на ужин; пока же все поспешили выбраться на улицу, чтобы погулять или просто посидеть на свежем воздухе и немножко остыть. Элеонора прохаживалась по своему садику лекарственных трав с Дженкином, беседуя, как всегда, о делах. Дженкин очень заинтересовался замыслом Элеоноры производить ткани от начала до конца под одной крышей, и эта пара могла часами обсуждать, как лучше организовать работу мастерской. Эдуард уехал с Рейнольдом по каким-то своим делам; Дэйзи, Хелен и двое младших Баттсов сидели у фонтана в итальянском садике, разговаривая и смеясь, а Сесили какое-то время наблюдала, как дети болтают ногами во рву с водой, но скоро это ей наскучило, и она незаметно ускользнула.

Вскоре после этого Генри Баттс предложил принести дамам свежих фруктов из сада и тоже ушел, а дети промчались вслед за ним; между тем сонное послеполуденное время все тянулось и тянулось и, казалось, ему не будет конца. И только когда вся семья в пять часов собралась за ужином, было замечено отсутствие Сесили и Генри.

– Генри был с нами, а потом пошел принести нам фруктов, – сказала Дэйзи. – Я как-то тогда не обратила внимания – но он больше не вернулся. Может быть, он заснул где-нибудь в саду? Уж больно жарко было после полудня.

– Мы с Джокозой все послеобеденное время провели в саду, – отозвался Нед. – Он там и не появлялся.

Наступило короткое молчание, после которого Эдуард со святой простотой спросил:

– А где Сесили?

Элеонора метнула на сына испепеляющий взгляд. До последней минуты она надеялась, что никто не догадается связать эти два имени вместе, прежде чем она сама не выяснит, в чем тут дело. Но слово – не воробей…

– Она ушла одна, – ответила Хелен. – Я думала, она решила спрятаться от жары в доме.

Опять все замолчали, обмениваясь взглядами, в которых читалось одно и то же подозрение. Элеонора повернулась к Джобу, чтобы приказать ему послать слуг на поиски, и в этот миг в зал влетели дети – Маргарет, Том и Эдмунд.

Прежде чем Элеонору успела остановить Эдуарда, тот спросил:

– Вы не видели Сесили или Генри Баттса? И Маргарет с невинным видом ляпнула:

– О, они там, в лесу... – её ладошка взлетела ко рту еще раньше, чем Том, быстрее соображавший, успел предостерегающе пихнуть девочку локтем в бок.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что они в лесу? Ты хочешь сказать, что они там вместе? – осведомился Эдуард.

– Что они там делают? – вскричала Дэйзи. Маргарет, ставшая пунцовой от осознания своей ошибки, попыталась спасти положение:

– О, просто гуляют. Я думаю, что они встретились случайно.

Элеонора поспешила взять ситуацию в свои руки.

– Джоб, пошли кого-нибудь туда за ними. А мы давайте садиться ужинать. Не будем их ждать. Ну, занимайте свои места.

– Но, матушка... – начал было Эдуард. Томас Баттс выглядел глубоко несчастным, Дженкин Баттс – разгневанным, а месье Трувиль ничего не понимал, так как его английский был не настолько хорош, чтобы француз мог разобраться в происходящем.

– Не сейчас, Эдуард, – решительно прервала сына Элеонора, но на сей раз тот уперся.

– Нет, матушка, я хочу знать, что происходит.

– Я тоже, – сказал Дженкин, глядя на Томаса. – Тебе что-нибудь известно об этом?

Томас отрицательно покачал головой.

– А ну-ка, Маргарет, как долго все это тянется? – строго спросил Эдуард у своей дочери.

Маргарет разразилась слезами.

– Я никому не хотела причинить вреда, – всхлипывала она. – Это Том нашел их.

– Нашел их? Что это значит, Том?

– Мы следили за ними просто для смеха, – уклончиво ответил Том.

– И давно они встречаются?

– Не знаю, – сказал Том. Он чувствовал себя очень неуютно, но от дальнейших расспросов его спасло появление двух пропавших, раскрасневшихся и запыхавшихся от быстрого бега. Слуга, посланный отыскать их, столкнулся с ними прямо за воротами; молодые люди спешили домой, лишь недавно сообразив, что опоздали к ужину.

– Прошу прощения, что задержалась, – проговорила Сесили с величайшим самообладанием, если принять во внимание сложившиеся обстоятельства. – Я не слышала колокола.

– Где ты была? – гневно потребовал ответа Эдуард.

Сесили переводила взгляд с одного лица на другое и наконец посмотрела на Генри, сообразив, что они попались, хотя и не понимая, как это могло случиться. Решив храбро ринуться навстречу опасности, Сесили заявила:

– Гуляла в лесу. Было так жарко...

– Наглая, бесстыдная лгунья! – крикнул Эдуард, и разразилась гроза.

Дженкин почем зря ругал своего сына, Эдуард – свою дочь, Дэйзи рыдала, дети, дрожа, жались к Элеоноре и Хелен, Элеонора же пыталась заставить всех замолчать; она единственная еще помнила о том, что среди них находятся посторонние люди.

– Мне наплевать, – пылко крикнула наконец Сесили. – Мы с Генри любим друг друга. Мы хотим пожениться.

– Это так, – подтвердил Генри, но с меньшей уверенностью в голосе, чем Сесили. У него не было её беззаботной дерзости. – Мы дали друг другу слово...

– Ничего вы друг другу не дали, – твердо ответила Элеонора. – Сесили помолвлена с Томасом, и какими бы клятвами вы там ни обменивались, на обручение это никак не повлияет. Сесили, пойдем со мной. Я хочу поговорить с тобой. Нет, Эдуард, позволь мне самой разобраться с этим и не забывай, что однажды я уже прошла через нечто подобное. Мистер Дженкин, я считаю, что вам нужно забрать сына с собой и поговорить с ним в спокойной обстановке. Хелен, присмотри за детьми. Дэйзи, Эдуард, усадите всех остальных ужинать и не ждите нас. Это может продлиться долго. А теперь пойдем и не спорь.

Мистер Баттс увлек Генри в сад, взглядом поблагодарив Элеонору за то, что она развела молодых сумасбродов по разным углам. Элеонора, удостоверившись, что все остальные направились к столу, жестом поманила Сесили за собой и двинулась в свой садик лекарственных трав. Здесь она села на каменную скамью, сложив руки на коленях, прямая, как палка; высоко поднятая голова Элеонора была увенчана огромным чепцом, словно храм – шпилем. Женщина выглядела весьма внушительно, и Сесили стояла перед ней с мрачным и вызывающим видом, но в душе чувствовала себя куда менее уверенно, чем еще пять минут назад.

Элеонора долго молча смотрела на внучку, и храбрость Сесили стремительно испарялась. Элеонора намеренно выдержала паузу, а когда наконец заговорила, то голос её звучал спокойно, но подчеркнуто властно.

– У тебя что, совсем нет стыда? Ты ведешь себя как последняя потаскуха, как кабацкая девка, да еще и занимаешься этими мерзостями в тот день, когда у нас собрались гости! Ты хотела осрамить нас перед ними, перед твоим собственным женихом и его отцом – людьми, которые скоро станут нашими родственниками? Ты что, совсем ума лишилась? Тебе всегда давали слишком много воли – я растила своих детей в куда большей строгости. Но глядя на тебя, я всегда надеялась, что ты получила хорошее воспитание и не будешь злоупотреблять своей свободой – и уж тем более таким образом. Неужели ты ничему не научилась за все тс годы, что провела с мистером Дженни и Энис?

– Я люблю Генри Баттса и хочу выйти за него замуж, – упрямо пробормотала Сесили.

– Ерунда, – отрезала Элеонора, причем таким уверенным тоном, что Сесили даже отпрянула. – Любовь – это то, что женщина чувствует к своему мужу. Генри же тебе не муж и никогда им не будет.

– Но мы... мы дали друг другу слово...

– Ничего вы друг другу не давали. Ты обручена с Томасом Баттсом и выйдешь за него замуж.

– Генри и я... мы... – Сесили не могла выговорить этого сейчас, и Элеонора по-своему пришла ей па помощь.

– Ты помолвлена с Томасом. И никакие, слышишь, никакие твои слова и поступки ничего не изменят. Генри придется смириться и не покушаться на вашу семью. Ты понимаешь меня? Даже если ты спала с ним, это будет расцениваться всего лишь как супружеская измена, а не как препятствие к вашему с Томасом браку.

Элеонора не сводила с внучки сурового взора, и под этим взглядом Сесили сначала покраснела, а потом заплакала, поняв, что столкнулась с волей, которая куда сильнее её собственной.

Элеонора наблюдала, как постепенно слабеет сопротивление Сесили, а потом заговорила уже более мягко и ободряюще:

– Ну же, дитя, где твоя гордость? Ты не должна хотеть, чтобы твоим мужем был младший сын, когда есть старший! Ты же Морлэнд! Томас – вот подходящая для тебя партия, а Генри – что он такое? Кроме того, будущее семьи Морлэндов – в тканях, и ты внесешь свою лепту в наше дело, выйдя замуж за наследника мистера Дженкина Баттса, торговца материей. Станешь женой Томаса, и твои сыновья унаследуют все его богатство. Обвенчаешься с Генри... – Элеонора пожала плечами. – Генри может подойти Маргарет, – добавила она, хитро играя на ревности Сесили к расцветающей красоте сестры, – но ты же старшая дочь своего отца.

– Но Генри... я обещала, – слабо начала Сесили.

Элеонора нанесла последний удар:

– Твой Генри сейчас отрекается от всего перед своим отцом и страстно желает только одного – никогда больше не видел тебя.

– Вы и правда так думаете?

– Дитя мое, я все это уже не раз видела раньше. Поверь мне, Томас – более хороший человек, более удачная партия для тебя и более надежный муж. Неужели ты думаешь, что я отдала бы тебя за кого-нибудь, кто не был бы самым лучшим? А не кажется ли тебе, что я ценю тебя куда выше, чем все прочие? Иди, иди сюда, моя маленькая Сесили, поцелуй меня, вот так. Моя бесценная девочка... ну же, не надо опять плакать, все уже кончено.

– О, бабушка, – шмыгала та носом. – Простите меня. Я не думала...

– Конечно, ты не думала. Но впредь будешь думать. Ну а теперь вытри глазки, пощипли свои щечки, и мы пойдем назад в дом. Отныне ты будешь ласковой с бедным Томасом. Сегодня ты едва не разбила ему сердце, так что тебе надо быть с ним особенно нежной.

– А как же... мистер Баттс?

– Я поговорю с ним. А ты можешь выкинуть всю эту глупую историю из головы.

– О, спасибо вам, бабушка, – возбужденно воскликнула Сесили, и когда они рука об руку шли к дому, внучка взирала на Элеонору с благодарностью и любовью.

Глава 21

Зеленоватый свет августовского вечера проникал в увитую зеленью комнату; Сесили, похожая на лесную нимфу в своем зеленом шелковом платье и с волосами, заплетенными в косу и уложенными в золотистую корону вокруг головы, сидела на подушках, играла на гитаре и пела. Когда её чистый молодой голос поднимался ввысь, она улыбалась Томасу, который сидел рядом с ней и напоминал млеющего от восторга и удовольствия маленького котенка. Складывалось такое впечатление, что безобразной дневной сцены вовсе никогда и не было.

Элеонора и Дженкин сидели чуть поодаль, негромко беседуя.

– Я не знаю, как вам это удалось, – говорил Дженкин, – но, похоже, она сдалась полностью. Она смотрит на него, как молоденькая ярочка на барана.

Элеонора улыбнулась, но неожиданно у неё в ушах так же отчетливо, как и голос Дженкина, зазвучал другой голос – голос её давно умершего свекра, сказавшего Роберту в её первую брачную ночь: «Покрой её как следует, и она нарожает тебе много хорошеньких ягняточек!» Это же надо, какие странные шутки играет иной раз с нами память, подумала Элеонора; старик Морлэнд умер почти сорок лет назад, а она, Элеонора, помнит даже тот тон, каким он произнес эти слова.

Она отогнала от себя эту мысль и сказала:

– Я думаю, что надо обвенчать их как можно скорее. Они обручены уже достаточно давно – пусть женятся, пока еще какой-нибудь соблазн не сбил их с пути.

– Согласен, – ответил Дженкин. – Тем более что нам не надо даже обсуждать условия, госпожа. У Сесили – прекрасное приданое, да и я со своей стороны тоже не поскуплюсь. Они прелестная молодая пара, а нам от их свадьбы будет только лучше.

– Они согласны, – улыбнулась Элеонора, – так почему бы нам не поженить их еще до конца месяца?

– Хорошо, так и сделаем. Что вы скажете насчет тридцатого августа?

На том они и порешили. Потом Элеонора задумчиво посмотрела на Генри, прислонившегося к стене в углу, у камина и угрюмо наблюдавшего за своей прежней любовью.

– А что вы думаете насчет этого молодого человека? – спросила она, привлекая внимание Дженкина к его младшему сыну. – Похоже, он – единственный, кто недоволен тем, как все устроилось.

– Да, нам нужно что-то делать и для него, а то, не дай Бог, парня занесет на какое-нибудь запретное пастбище. Что вы скажете о второй свадьбе? Эта другая молодая девица весьма мила, а Генри получит в наследство имение своей матери.

Элеонора посмотрела на Маргарет, игравшую в шашки с Эдмундом, и на стоявшего рядом Тома. Маргарет была хороша, как роза, но детская пухлость щек все еще выдавала в ней ребенка.

– Ей всего двенадцать лет, – проговорила Элеонора. – Она слишком молода, чтобы выходить замуж.

– Другие венчаются и раньше, – заметил Дженкин.

– Я знаю, но думаю, что четырнадцать лет будет более подходящим возрастом, чтобы обручить их, а то Маргарет еще слишком юна. Она куда наивнее, чем была в её годы Сесили. Нет, это не пойдет – и все-таки надо что-то делать с Генри.

Дженкин был немного разочарован тем, что Элеонора отказалась обсуждать возможность второго брака, сильно подозревая, что она считает эту партию не слишком выгодной для своей внучки. Но поделать с этим Баттс ничего не мог.

– Может быть, – сказал он, – будет лучше вообще разлучить Генри с Сесили. Я уже давно подумываю о том, что мальчишку надо приучать к делу. Мне совсем не по нраву, что молодой парень думает только о развлечениях, да еще ищет неприятностей на свою голову. Ему уже шестнадцать, и он вполне может сам зарабатывать себе на жизнь.

– Что вы имеете в виду?

– Мой агент в Лондоне стареет и, похоже, скоро уже не сможет справляться с работой, хотя он прекрасный человек и прослужил мне всю жизнь. Как вы думаете, не послать ли мне Генри в Лондон? Пусть поработает со стариком и изучит дело, а со временем и примет на себя все обязанности...

– Прекрасная мысль, – согласилась Элеонора. – Попав в большой город, он быстро выбросит Сесили из головы.

Дженкин хитро посмотрел на Элеонору.

– И, возможно, он встретит в Лондоне какую-нибудь богатую молодую леди да и женится на ней, – сказал Баттс, надеясь припугнуть Элеонору и заставить её, пока не поздно, попридержать для внучки такого завидного жениха, как Генри.

Но Элеонора восприняла эту идею с прохладцей.

– Боюсь, что нет, мистер Баттс. Если исходить из моего собственного опыта, скорее, все произойдет наоборот. Я определила своего сына Джона в подмастерья к лондонскому ювелиру и недавно узнала, что мальчишка женился на какой-то женщине низкого происхождения и совсем без денег. Он даже написал мне, прося помощи, в чем я ему, естественно, отказала. Так что, боюсь, вам придется как следует предостеречь своего сына насчет такого рода женщин, прежде чем посылать его в Лондон, а то обзаведетесь ненароком снохой, которая будет вам совсем не по вкусу.

Дженкин Баттс выглядел опечаленным, но его глаза жуликовато сверкали.

– Примите мои соболезнования, мадам, – скорбно проговорил он. – Надеюсь, что мне больше повезет с моим сыном, чем вам – с вашим.

Элеонора понимала, что над ней издеваются, но только улыбнулась в ответ; она знала, что ей нечего опасаться Дженкина, иначе она никогда не рассказала бы ему о таком семейном позоре, как несчастный брак Джона.

Месье Трувиль оставался в «Имении Морлэндов» до самой свадьбы. Она и впрямь удалась на славу. Устроив великолепное торжество, Эдуард и Дэйзи отыгрались за то унижение, которым явилась для них свадьба их сына и наследника, и Нед, которому все было ясно без слов, стал еще более косо поглядывать на свою смуглокожую, некрасивую жену, уже заметно располневшую в ожидании нового ребенка. На Сесили было платье из золотой парчи, надетое поверх бледно-желтой шелковой нижней юбки, а зал был буквально завален крупными бронзовыми ноготками; золотистые цвета были выбраны, чтобы подчеркнуть золотистую и какую-то слегка кошачью красоту невесты. Она выглядела, как едва прирученная восхитительная львица, и Томас, похоже, с трудом верил в свое счастье, когда стоял рядом с ней перед алтарем и надевал ей на палец тяжелое золотое кольцо, усыпанное рубинами, которое Дженкин заказал для Сесили в Лондоне. На свадьбу Дженкин подарил ей также прекрасное ожерелье, в котором жемчужины перемежались с золотыми шариками, и чудесную гнедую кобылу, уже специально объезженную для женщины. Баттс не мог себе позволить, чтобы вокруг говорили, что свадьба его сына хоть в чем-то уступала празднествам в домах вельмож.

Месье Трувиль отбыл домой на следующий день после венчания; он долго и слезливо обнимался со своей дочерью, которую больше никогда не надеялся увидеть – вряд ли у него появится еще одна возможность посетить Англию. Джокоза тоже так сильно плакала, что в конце концов Элеоноре пришлось запретить ей рыдать, чтобы не навредить будущему ребенку. Генри Баттс уезжал в Лондон в тот же день, и им с месье Трувилем предстояло путешествовать вместе, в компании с еще двумя английскими купцами, направлявшимися в Кале, и неким бургундским торговцем шерстью, который торопился покинуть Англию до наступления холодов. Их отъезд вызвал у Элеоноры вздох облегчения; капитуляция Сесили показалась ей столь внезапной, что Элеонора всерьез опасалась, как бы эта девица не взбрыкнула снова, да еще покрепче, чем прежде, ведь все чувства Сесили были загнаны вглубь...

Рождество в этом году отпраздновали тихо, прежде всего потому, что Джокоза, вот-вот готовая родить, чувствовала себя не слишком хорошо, явно страдая от холода и сырости, к которым так и не смогла привыкнуть. К тому же пришло печальное известие: жена герцога Кларенса, Изабель Невилл, умерла родами двадцать второго декабря. Элеонора понимала, что и для Миддлхэма это Рождество будет печальным, ибо Анна Глостерская очень любила свою сестру и уже потеряла так много родственников, что ей будет трудно перенести еще одну утрату.

Тринадцатого декабря, ровно через восемь месяцев после рождения Пола, Джокозе снова пришло время рожать, и за час до полуночи она произвела на свет еще одного мальчика, маленького и слабенького, которого мистер Джеймс немедленно окрестил и нарек именем его отца.

Энис, выхаживавшая Джокозу, была очень недовольна таким поворотом событий, заявив Элеоноре, что «француженка уже дважды не доносила до срока и, похоже, что это у неё в крови и что так будет и впредь».

– Что с ребенком? – спросила Элеонора.

– Думаю, что он не выживет – он такой маленький и слабенький. Если бы еще было лето, может, все сложилось бы иначе, но боюсь, что холода очень скоро убьют младенца.

Сесили, гостившая на Рождество вместе со своим мужем и свекром в «Имении Морлэндов», проявила неожиданную доброту, оставаясь рядом с Джокозой по многу часов и пытаясь развеселить её разговорами или читая ей вслух «Историю Трои», отпечатанную мистером Сакстоном на его печатном прессе в Вестминстере. Этот том, ставший одной из первых печатных книг в Англии, и, следовательно, очень дорогой, купил и прислал Морлэндам Генри Баттс, к этому времени весьма неплохо устроившийся в Лондоне. Сесили очень гордилась этой книгой и была рада любой возможности похвастаться ею – даже перед такой невзыскательной собеседницей, как Джокоза. Правда, Сесили теперь и сама была беременна и поэтому чувствовала определенную симпатию к своей невестке, которую раньше вообще едва замечала.

Джокоза оправлялась от вторых родов гораздо медленнее, чем от первых, и ей стало еще хуже, когда третьего января её малыш решил, что борьба за жизнь слишком трудна для его крохотного тельца. Зима в этом году выдалась необычайно суровой. Ни огонь, пылавший в камине, ни меховая полость, наброшенная на Джокозу, никак не могли согреть бедняжку. Она лежала, вся дрожа и чувствуя себя абсолютно несчастной, немного оживляясь лишь во время визитов хорошенькой Сесили и от всей души сожалея, что у неё не хватило духа отказать тогда красивому английскому солдату на улицах Амьена.

В январе пришло известие о том, что Карл Бургундский умер, оставив после себя дочь, свою единственную наследницу Марию. Это была печальная новость, учитывая, что через фландрские города шла вся английская торговля, особенно – торговля тканями, а сама Бургундия была союзником Англии и врагом Франции. Король Людовик немедленно объявил, что все бургундские земли переходят под власть французской короны, и изготовился наводнить эту страну своими войсками, чтобы ни у кого не было никаких сомнений в серьезности его намерений.

Это означало конец английской торговли во Франции. Король созвал специальный совет, на который из своего Миддлхэма был призван и Ричард Глостерский. Эдуард Морлэнд как раз был в городе, когда герцогский кортеж проследовал мимо, и привез домой новости о том, что назревает и другая опасность, о которой пока мало кто задумывается: недавно овдовевший Джордж Кларенс добивается руки Марии Бургундской. Это – его очередная безумная, но очень опасная попытка украсть корону у собственного брата.

– В один прекрасный день король все-таки поймет, что конца сумасбродствам этого человека не будет, – предрекла Элеонора. – Приходит время, когда даже братская любовь иссякает, и меня удивляет лишь то, что это время еще не настало.

– Насколько я понял, до лорда Ричарда эти слухи еще не дошли. Похоже, никто не решается сказать ему об этом, чтобы не разбить ему сердце, – заметил Эдуард.

В конце марта холода наконец отступили, и с внезапным приходом тепла «Имение Морлэндов» сутками окутывал туман. Джокоза все никак не могла оправиться от родов, и Энис по секрету сообщила Элеоноре, что вообще сомневается, удастся ли француженке когда-нибудь полностью выздороветь. Джокозу охватила какая-то непонятная тоска, которая, казалось, взяла верх над природным спокойным добродушием молодой женщины. Нед спал отдельно от неё, и хотя это делалось для её же блага, Джокозу это обстоятельство угнетало еще больше. Единственное, что примиряло её с Англией, была её любовь к Неду, а теперь, когда женщина считала, что он охладел к ней, в жизни у неё не осталось никаких интересов.

Теплая туманная погода принесла с собой обычные насморки и простуды, осложнившиеся в этом году, что было гораздо хуже, вспышкой сифилиса. Опустошив юг страны, зараза добралась теперь и сюда. Начавшись в Ковентри, эпидемия постепенно расползлась по северу и в первые дни апреля пришла и в «Имение Морлэндов», атаковав, как всегда, самого слабого члена семьи. Сначала никто ничего даже не заметил: Джокоза все время была слабой и раздражительной, и когда она стала еще слабее и раздражительнее, никто не обратил на это внимания. Только случайно Элеонора обнаружила, что с француженкой не все в порядке. Элеонора вошла в комнату, где Сесили, как обычно, читала больной вслух, и сказала своей внучке, что той пора собираться домой.

– Твой муж скоро вообще перестанет понимать, зачем он женился на тебе, если ты проводишь так много времени в отчем доме, – пошутила Элеонора, а потом повернулась к Джокозе. – А как ты сегодня чувствуешь себя, ma fille? Выглядишь ты получше, даже румянец появился на щеках. – Она склонилась над больной и отбросила прядь волос, упавшую Джокозе на глаза. – Да ты же вся горишь! – воскликнула Элеонора и, положив руку француженке на лоб, почувствовала под кожей предательские бугорки, словно огуречные семечки под тонкой тканью.

Элеонора побледнела, и Сесили, увидев выражение её лица, воскликнула в испуге:

– Бабушка, что случилось?

Элеонора приложила палец к губам – Джокозу не стоило тревожить – и с многозначительным видом убрала руку с её лба.

Сесили повторила жест бабки, нащупала бугорки, в первый момент не поняла их значения, а потом, когда сообразила, что к чему, глаза у неё расширились и рука взлетела к горлу.

– Пресвятой Боже! – прошептала молодая женщина и машинально перекрестилась. – Сифилис! – тихо продолжила она, и глаза её расширились от ужаса. – Мой ребенок! Я же все время была с ней. Ох, бабушка...

– Ш-ш-ш, – предостерегающе зашипела на внучку Элеонора, когда та чуть не закричала. – её нельзя расстраивать. Выходи отсюда, я приду к тебе.

– В чем дело, бабушка? – спросила и Джокоза, почувствовав, что что-то не в порядке.

– Ничего, ничего, отдыхай. Сесили стало нехорошо, вот и все. Я пришлю к тебе Энис. Ложись и не волнуйся.

Джокоза постаралась поудобнее устроить пылающую голову на подушке, но начавшийся жар был уже слишком силен, чтобы бедняжка могла ясно понимать, что говорит Элеонора. Джокоза пробормотала что-то по-французски, с первыми признаками болезни напрочь забыв весь свой запас английских слов, и едва заметила, как Элеонора медленно вышла из спальни. За дверью бабку ждала заплаканная Сесили.