Текст книги "Век Екатерины Великой"

В тот вечер в своей тетради она записала, что с сего дня положила себе всегда оставаться неотразимой. Она хотела оного, и, стало быть, будет таковой! В сем она не раз смогла убедить окружающих, включая императрицу. Случаев тому бывало немало. Один из них имел место в начале осени, когда приехал итальянский посланник, господин Арним с женой, коей вздумалось поехать вместе с Великой княгиней на прогулку верхом. Екатерина оделась с большим вкусом: надела английскую амазонку из очень богатой ткани – палевой с серебром, отделанной хрустальными пуговицами. Голову украшала черная шапочка, обшитая ниткой из бриллиантов. Императрица смотрела чрез окно на двух наездниц и наблюдала, как мгновенно вскочила на лошадь тонкая и гибкая невестка – и как не обошлась без помощи егеря госпожа Арни. Самой лошадью она управляла явно неумеючи. Вечером же на балу итальянка предложила пари, кто из них двоих скорее устанет. Оказалось – она сама: плюхнувшись на стул, первой призналась, что изнемогает, между тем как Екатерина все танцевала. Впрочем, соперницу можно понять: у нее не было таковых кавалеров, как Вильбоа и Чернышев.

* * *

В сентябре погода изрядно испортилась. Несколько дней продолжались проливные дожди. Но ранняя осень, кажется, наконец-то смилостивившись, позволила снова прогреться воздуху по-летнему. Уже три дня стояли солнечные дни, и народу по городу, особливо на набережной, сновало премножество. Все хотели перед долгим ненастьем порадоваться теплу и солнцу.

Великий князь Петр Федорович, стоя в небрежной позе у окна, выходящего в сад, подпиливал ногти.

– Тетушка, в ознаменование пятидесятилетия основания Санкт-Петербурга, соблаговолила отдать приказ со следующего года начать строить новый Зимний дворец, – сообщил он между прочим.

– В самом деле, в ознаменование пятидесятилетия? Стало быть, сей год будут вести подготовительные работы. И что за архитектор будет строить? – поинтересовалась Екатерина Алексеевна.

– Кто его знает. Кажется, какой-то итальяшка.

Великая княгиня кивнула своим мыслям:

– Скорее всего, Растрелли. Елизавета Петровна упоминала итальянскую фамилию среди других русских архитекторов.

– Растрелли так Растрелли, – безразлично отреагировал супруг. – Лишь бы построили что-нибудь приличное: попросторнее и без щелей, а то сквозняки замучили.

Сквозняки беспокоили Великую княгиню тоже. Перспектива жить в новом добротном дворце, вестимо, радовала.

– Посмотреть бы проект дворца… Любопытно, колико этажей там будет?

Петр Федорович взглянул на нее с усмешкой, словно бы говоря: «И зачем тебе проект? Без тебя разберутся», но довольно вежливо ответил:

– Ну, думаю, не меньше двух, и размером раза в два больше нынешнего.

– Раза в два?

– А что? Много или мало? – едко спросил Петр.

Она подумала, что ежели бы управляла таковым огромным государством, то построила бы огромнейший дворец. Не на два, а на все четыре этажа. Надо же! Сему городу всего-то пятьдесят лет, значит, царь Петр основал его в 1703 году. За один сей город она б ему поставила памятник.

– Строить будут лет сто, не меньше. Скорее всего, достраивать его придется мне, – паки съехидничал Петр Федорович.

Великая княгиня не ответила, она раздумывала над тем, как бы ей посмотреть на проект и на того архитектора, который будет руководить строительством. Строить надобно добротно, на века. Поелику важно, дабы архитектор был лучший из лучших. Никак иначе!

Она подошла к окну, выходящему на набережную.

– Не знаешь, где будут строить?

– Где? – Петр бросил на нее раздраженный взгляд и ответил: – Где-то на Неве. Где ж еще?

Он переместился со своего окна и, бряцнув шпагой, встал рядом с ней в той же небрежной позе. Екатерина же, не обратив внимания на тон Петра, воскликнула:

– Ах, как будет приятно смотреть из окон нового дворца на корабли, идущие по Неве! Особенно ночью, когда зажгут огни.

– Да, ничего себе будет картина, – отозвался после затянувшейся паузы смягчившимся голосом Петр Федорович.

Так, наполненная событиями, подобными и не только, текла жизнь Великой княгини не один год.

Однажды, проходя мимо невестки, недовольная отсутствием хотя бы намека на ее беременность, государыня Елизавета бросила ей:

– Хватит заниматься чепухой. На уме токмо книги. А мне нужен наследник. Иначе что же за брак у вас с Петром? Кому он нужен?

Екатерина, поклонившись, ответила, сдерживая запальчивость:

– Ваше Величество, я была бы счастлива выносить ребенка. Но для оного нужен не один, а два человека.

Елизавета Петровна и раньше догадывалась, в чем дело, но не могла поверить, что невестка, ночуя в одной постели с наследником, фактически уже несколько лет одна. Уму непостижимо! После оного короткого разговора с Великой княгиней опешившая императрица велела докторам срочно обследовать наследника. Они быстро сделали свое дело и определили, что близости с женщиной у него не может быть из-за проблемы с крайней плотью. От простейшего хирургического вмешательства Петр трусливо отказался.

* * *

Прошел еще один год… Чем же был заполнен день молодой здоровой девицы? Не имея фактически супруга, мужского внимания, друзей и возможности вращаться среди людей вне двора, оставшись в полном душевном одиночестве, Екатерине оставалось одно – заниматься чтением. Теперь она читала труды европейских ученых и философов. Она пользовалась библиотекой Академии наук, а такожде библиотекой молодого графа Александра Сергеевича Строганова. Кроме того, она постоянно выписывала себе книги из Франции, Англии и Пруссии, откуда ей поставляли их нарочными. Скакать на лошадях ей снова запретили доктора и сама императрица, сие было не на пользу женщине, которая желает забеременеть. Хотя от кого?

Екатерине шел двадцать четвертый год. Прошли новогодние и рождественские праздники. Все так же время уходило на карневалы, балы, где случались мимолетные встречи с разными знакомыми и незнакомыми придворными лицами.

К концу масленой недели императрица вернулась в город. На первой неделе Поста Великокняжеская чета начала говеть. В среду вечером Екатерина должна была пойти в баню, но накануне Чоглокова вошла в ее комнату, где находился и Великий князь, и передала ему от императрицы приказание тоже пойти в мыльню. Петр Федорович сразу же набычился.

– Ни в какую баню я не пойду, – отказался он наотрез и отвернулся.

– Сие есть повеление императрицы.

– А я все равно не пойду, – настаивал Великий князь в великом раздражении.

Чоглокова начала терять терпение.

– Вы не собираетесь повиноваться Ея Императорскому Величеству?

– Я всегда повинуюсь императрице, но не надобно учинять насилие и требовать от меня противного моей натуре!

– Вы всегда стараетесь обойти наши обычаи, но почему бы вам все-таки не сходить и не помыться перед святым праздником?

Петр Федорович вскинул голову и повысил голос:

– Сказал, не пойду, стало быть – не пойду!

– В таком случае, я слово в слово передам наш разговор государыне. Думаю, она сумеет наказать вас за сопротивление.

Великий князь вскочил на ноги и паки крикнул:

– Увидим, что она мне сделает, я не ребенок!

Чоглокова начала угрожать, что императрица посадит его в крепость. Великий князь вдруг горько заплакал и наговорил Чоглоковой много оскорбительного. Та такожде за словом в карман не полезла.

Круто развернувшись, Мария Симоновна ушла жаловаться императрице. Вернувшись, она стала говорить о том, как императрица недовольна тем, что у них еще нет детей, и что она бы хотела знать, кто из них двоих в том на самом деле виноват. В качестве наказания она освобождает их от говения на первой неделе, понеже Великий князь не желает идти в баню. Во все время их разговоров Великая княгиня молчала, понеже разговаривали оба на таких тонах и с такой озлобленностью, что и слова невозможно было вставить.

Токмо закончилась первая половина поста, императрица вместе с Иваном Шуваловым поехала в Гостилицы к графу Разумовскому, дабы отпраздновать там его именины, а племянника с невесткой с фрейлинами и остальной их обычной свитой отправила в Царское Село. Погода стояла необыкновенно мягкая и даже жаркая, так что в середине марта дорога вовсю пылила. Приехав в Царское Село, Великий князь и Чоглоков занялись охотой. Великая княгиня Екатерина Алексеевна и дамы как можно больше гуляли то пешком, то в экипажах. Вечерами играли в различные игры. Здесь Великий князь начал после долгого перерыва паки волочиться за принцессой Курляндской. Худой, разодетый в светлый нарядный камзол, выпивши после ужина, Петр Федорович настойчиво ухаживал за Екатериной Эрнестовной. Он преследовал ее везде и всюду на глазах у всех, что задевало самолюбие Великой княгини. Естественно, ее оскорбляло, что ей предпочитают маленькую горбунью. Не было рядом никого, кто защитил бы ее от такого оскорбительного отношения: ни матери, ни отца, ни брата, никакого другого высокого лица их ранга, кто бы мог указать на вызывающее и непотребное поведение Великого князя.

Однажды, не удержавшись, Никитична сказала Екатерине, что все возмущены преследованиями Екатерины Бирон Великим князем. На что Великой княгине нечего было ответить, окромя как навернувшимися слезами. Тяжелые мысли не давали ей покоя ни днем, ни ночью. В одну из подобных ночей явился Великий князь – как всегда, пьяным. Екатерина притворилась спящей, дабы он скорее лег спать и угомонился. Но Петру хотелось говорить о достоинствах Курляндской принцессы. Поняв, что жена спит, Петр заговорил громко, шумно расхаживая по комнате. Екатерина никак не отреагировала, и тогда он, ругая ее крепкий сон, больно ткнул ее несколько раз кулаком в бок, затем завалился на постель и тут же заснул. Екатерина же долго не могла сомкнуть глаз, проплакав до утра.

На следующий день Петр вел себя смирно, казалось, он был смущен своим поведением намедни. Екатерина ничем не показала, что помнит происшедшее. Через два дня они вернулись в Петербург, где говели последнюю неделю. Неугомонный Великий князь придумал себе размахивать и щелкать громадным кучерским кнутом, который был изготовлен по его отдельному заказу. Ему нравилось, помахивая им, носиться по комнате и заставлять своих камер-лакеев бегать из угла в угол, понеже кнут сей был весьма увесистый. Словом, в результате он домахался до того, что сам себя сильно хватил по щеке, оставив на ней хороший рубец. Петр Федорович весьма испугался, что императрица, узнав причину его окровавленной щеки, паки запретит ему говеть, и даже на Пасхе ему нельзя будет выходить. Как всегда в минуты, когда ему нужен был дельный совет, он побежал к Екатерине. Увидев его окровавленное лицо, Екатерина Алексеевна воскликнула:

– Боже мой, что с вами случилось?

Он сбивчиво поведал, в чем дело. Осмотрев рану, Екатерина успокоила его:

– Думаю, оному можно помочь. Идите к себе и постарайтесь, чтобы вашу щеку никто не увидел. Я приду к вам, когда достану то, что мне нужно, и надеюсь, что никто ничего не заметит.

Он ушел. Екатерина помнила, что несколько лет назад, когда она упала в Петергофском саду и расцарапала щеку до крови, ее хирург Гюйон дал ей мазь из свинцовых белил. Екатерина, используя сию мазь, не прекратила выходы в свет, и никто даже не заметил, что у нее было оцарапано лицо. Она сейчас же послала за мазью и, когда ее принесли, замазала Петру щеку так, что он даже сам ничего не заметил в зеркало.

В четверг они причащались с императрицей в большой придворной церкви. Чоглоков оказался тут как тут. В оную минуту свет упал на щеку Петра, и граф Николай Наумович, взглянув на него, заметил:

– Вытрите щеку, на ней мазь.

Как всегда в подобных случаях, Великий князь растерялся. Но нашлась Екатерина. Она сказала Великому князю, словно бы шутя:

– А я, ваша жена, запрещаю вам вытирать ее.

Тогда и Великий князь с наигранной иронией заметил Чоглокову:

– Видите, как женщины с нами обращаются! Мы не смеем даже вытереться, когда им неугодно!

Чоглоков, засмеявшись, пристально взглянул на Великую княгиню и сказал:

– Вот уж настоящий женский каприз!

Словом, о существовании рубца никто и не заподозрил. Петр Федорович был благодарен Екатерине за спасение от неприятностей. Однако участие ее не прибавило в нем ни капельки чуткости к своей супруге. Через неделю, в ночь на Пасху, Екатерина Алексеевна легла около пяти часов дня, дабы выдержать всенощную. Не успела она улечься, как прибежал муж с приглашением немедленно отведать токмо привезенные из Голштинии совсем свежие устрицы. Он обожал их, тем паче, что прибыли они с его любимой родины. В канун Пасхи Екатерине Алексеевне зело хотелось спать, но не встать – значило было обидеть супруга, что привело бы к очередной размолвке, потому Великая княгиня встала и пошла к нему, пусть и была измучена исполнением всех обрядов говения в течение Страстной недели. Она съела дюжину, не более, зная, что муж ее жаден до устриц. Позволив ей удалиться, он остался доканчивать любимое блюдо. В двенадцать часов ночи Екатерина встала к пасхальной заутрене и обедне, но не смогла остаться до конца службы из-за сильных колик, которые случились с ней явно из-за устриц. Фрейлина Гагарина помогла ей раздеться, послали за доктором, и первые два дня праздника Екатерина провела в постели.

Было раннее пасхальное утро. Солнце сияло сквозь чистые намытые окна, озаряя спальню княгини, отражаясь в зеркалах. Екатерина открыла глаза, но тут же зажмурилась обратно. Она слышала, как тихо снуют по комнате фрейлины, и их приглушенный разговор. Говорили о графе Линаре, посланнике датского короля, коего направили в Россию для ведения переговоров об обмене Голштинии, принадлежавшей великому князю, на графство Ольденбургское. Он был представлен Великой княгине тремя днями раньше Пасхи. Граф обладал необычайной красотой: блондин с белоснежным женоподобным лицом.

Екатерина прислушалась к разговору своих фрейлин.

– Говорят, сей Линар весьма знатен, учен и занимает высокий пост при короле, – послышался голос княжны Гагариной.

– Я его не видела, – сказала Никитична, – но слушала, как он хвастается, что имеет восемнадцать детей, и уверяет, что всех кормилиц своих детей приводит в положение, в коем они могут вторично кормить.

– Что вы говорите? Такое возможно? Восемнадцать детей своих и столько же от кормилиц!

– Все возможно, когда человек бессовестно хвастает, – безапелляционно ответила камер-фрау.

Княжна Гагарина тихонько хихикнула.

– Вспомнила, как маменька говорила, мол, он так холит свою кожу, что ложится спать не иначе, нежели намазав лицо и руки помадой, и надевает на ночь перчатки и маску.

– Боже мой! И се мужчина? Наш бы русский дворянин, хоть самый плохонький, до такого бы не додумался, – искренне возмутилась Никитична. – Чего токмо не услышишь на белом свете!

«А может, он вовсе и не мужчина, – подумала Екатерина. – За все те три дня, что граф Линар носил датский Белый орден, на нем ни разу не было другого платья, окромя самых светлых цветов – голубого, абрикосового, сиреневого и телесного, в то время как остальные мужчины предпочитают одежду темных тонов».

Фрейлины хихикали и продолжали острить по поводу манер и привычек графа Линара. Екатерина открыла глаза и, потянувшись всем телом, весело сказала:

– И вовсе он не мужчина. Скорее всего, переодетая шпионка. Говорят же, мол, завелся у нас какой-то шпион-французишка, переодетый женщиной. А сей Линар, напротив, может статься, переодетая женщина.

Фрейлины встрепенулись.

– Мы вас разбудили, коль скоро вы слышали наш разговор…

Екатерина снова потянулась, благодушно ответила:

– Токмо последнюю фразу, – успокоила она их, потягиваясь в постели.

– Вы в самом деле думаете, что он женщина? – серьезно переспросила княжна Гагарина.

Екатерина рассмеялась:

– Ежели б у него не было восемнадцать детей, то я бы не сомневалась.

– А может, он токмо хвастает.

– Может. Однако у нас такожде есть шпионы. Доложат, полагаю, императрице, тогда и мы узнаем.

– Странные сии Линары, – заявила Никитична. – Что-то у них не так. У него, у оного Линара, есть старший брат, как мне рассказывал мой зять, Пуговишников. Зять-то мой при Бестужеве служит, – уточнила она для тех, кто не ведал о том. – Так вот, он сказывал, что предыдущая царица Анна Леопольдовна пуще всего на свете любила не своего мужа или новорожденного сыночка, а Юлию Менгден, сестру жены ныне опального доктора Лестока. Но и сие не все: они обе обожали того Линара. Говорили, он был их общим полюбовником.

У фрейлин глаза округлились.

– Что делается… Вот ведь как бывает! И Бога не боятся!

Екатерина Алексеевна такожде удивилась такому сообщению. Что ж, скорее всего так и было. Никитична весьма проницательна и говорит токмо тогда, когда знает наверняка. Странные, однако, мужчины и женщины населяют сию Данию…

Фрейлины немного успокоились и принялись за утренний туалет Великой княгини.

* * *

Императрица Елизавета Петровна сильно заболела. Придворные забеспокоились, не спали ночами и собирались вместе, обсуждая течение болезни государыни. Чоглоковы забросили дела Малого двора; к ним присоединились канцлер Бестужев и Степан Апраксин. Лица их были нахмурены. Они почти ни с кем не разговаривали. Говорить о болезни императрицы строго воспрещалось, дабы не сеять панику среди придворных и народа. Великий князь и его жена боялись даже выразить соболезнование, ибо никто официально им не сообщил о недуге государыни. Через десять дней, когда ей полегчало, та передала через Чоглокову свое недовольство тем, что ни Петр, ни Екатерина не навестили ее в такой болезни.

– Но нам никто даже не намекнул, что императрица больна, – ответила Великая княгиня.

– Вы, Мария Симоновна, сами знали, а нам ничего не сообщили, – поддержал жену Петр Федорович. Чоглокова не нашлась, что толком ответить.

– Я думала, – оправдывалась она, – что за десять дней можно было и догадаться, что здесь что-то не так.

Чоглокова ушла, ворча себе под нос, а Никитична как всегда резонно заметила:

– Странно сердиться на людей за то, чего они не знают. Чоглоковы одни имели право сказать вам, что государыня хворая, ежели они оного не сделали, се их вина, а не ваша. Ясно же, что вы не выказали участия государыне по неведению.

Петр Федорович раздраженно махнул рукой:

– Теперь императрица будет долго сердиться на нас.

Великая княгиня, чуть подумав, деловито предложила:

– Надобно ей сказать, как все было на самом деле.

Великая княгиня задалась целью обязательно поведать об оном императрице. Вскоре такой случай представился на куртаге. Императрица оказалась рядом с ней, и Екатерина, воспользовавшись моментом, рассказала ей, что Чоглоковы не посчитали нужным сообщить о ее болезни, и поелику они попросту не имели возможности выразить ей участие.

Вредная чета Чоглоковых продолжала служить при дворе злыми надсмотрщиками. Великокняжеская чета называла их Аргусами. На первой неделе Поста Чоглоков хотел говеть. Он исповедался, но духовник императрицы в который раз по ее приказу запретил ему причащаться – скорее всего, из-за его приключения с Кошелевой.

Весь двор недолюбливал Чоглокова. Одно время он, казалось, состоял в весьма тесной дружбе с канцлером графом Бестужевым и с его закадычным другом, фельдмаршалом Степаном Апраксиным. Он был постоянно у них или с ними и постоянно хвастался оной дружбой, представляя себя чуть ли не советником графа Бестужева, что являлось нонсенсом: никогда бы канцлер, человек большого ума, не стал бы принимать советы от заносчивого глупца, коим был граф Николай Чоглоков. Видимо, по оной причине сия чрезвычайная дружба вдруг резко прекратилась.

Зимой, вскоре после переезда в Москву, Великая княгиня начала со скуки читать многотомную «Историю Германии» отца Барра, каноника собора Святой Женевьевы. Обыкновенно в неделю она прочитывала по книге; закончив же оную, принялась за произведения Платона.

Ее комнаты выходили на улицу. Великий князь жил на противоположной стороне, окна коей выходили на маленький двор. Великая княгиня читала у себя в комнате. Одна из ее фрейлин входила к ней и стояла, колико хотела, а потом выходила, и другая занимала ее место. Екатерина намекнула Никитичне, что подобное присутствие токмо беспокоит ее. Ей и без того приходилось страдать от близости псарни Петра. Никитична согласилась освободить девушек от оного своего рода этикета. Все было бы сносно, коли бы не Великий князь, который с редкой настойчивостью днем и ночью дрессировал свою свору собак. Он заставлял их мчаться из одного конца своих двух комнат в другую сильными ударами бича и криком, каким кричат охотники. Екатерина Алексеевна просила Чоглокова уговорить Великого князя прекратить подобные пытки над животными, но тот сам недавно приобрел прекрасную английскую борзую, кою тоже пытался дрессировать. От людей Екатерина узнала, что Чоглоков служил посмешищем для всех других охотников, что он воображал, и его в том уверяли, будто его борзая по кличке Цирцея брала всех зайцев, коих ловили на охоте. Чоглоков вообще считал, будто все, что ему принадлежало: жена, дети, слуги, дом, стол, лошади, собаки, все оное – было лучшим из лучших. Таковое восприятие необычайно тешило его самолюбие, пусть на самом деле все оное и было весьма обыкновенным. Вероятно, и себя он считал красавцем, хотя был толстоватым тугодумом с неприятным лицом и белокурой лысоватой головой.

* * *

После очередной, восьмой для Великой княгини, Пасхи Малый двор переехал в Летний дворец. Великая княгиня уже некоторое время замечала, что камергер граф Сергей Салтыков чаще обыкновенного бывал при дворе. Он водил дружбу с Львом Нарышкиным, и они всегда приходили вместе.

Екатерина ко всем относилась с ровным вниманием, в то время как Анна Гагарина, кою она любила и коей даже доверяла в известной степени, совершенно презирала Салтыкова и всю его семью, памятуя, что мать его была развратной женщиной. Льва Нарышкина она, как и все, терпела, считая его безвредным, благодушным и, ко всему прочему, оригинальным человеком. Впрочем, по ее мнению, ему такожде не следовало доверять. Великая княгиня давно поняла, что их частые посещения Чоглоковых имеют какую-то под собой причину, понеже оба супруга не отличались ни умом, ни обхождением, ни хлебосольством, дабы возыметь желание так часто их видеть. Окромя того, Чоглокова была паки беременна и часто нездорова. Поскольку она уверяла, что Великая княгиня ее развлекает своими посещениями, то Екатерина ее иногда навещала. Сергей Салтыков, Лев Нарышкин, княжна Гагарина и некоторые другие бывали обыкновенно у нее, когда не было концерта у Великого князя или представления при дворе. Беременной Чоглоковой было не до концертов, а подобострастный и льстивый камергер и обер-гофмейстер Чоглоков никогда их не пропускал. Хитроумный Сергей Салтыков придумал, как усыплять бдительность наставника Великого князя, когда он бывал дома. Каким-то токмо ему известным способом Салтыков сумел найти уязвимую пяту в сем недалеком, лишенном всякого воображения и ума человеке. Николай Наумович с некоторых пор возымел страстную склонность к сочинению песен – совершенно плохоньких, но, на его взгляд, вполне удачных. Токмо обнаружилась сия склонность, молодые люди, дабы отделаться от Чоглокова, всякий раз начинали просить его сочинить новую песню. Не мешкая, гофмейстер садился в угол комнаты к изразцовой печи и с удовольствием принимался за сочинительство – в то время как молодые люди разговаривали между собой без всякого стеснения. Потом все находили песню прелестной, что поощряло его на новое сочинительство. Лев Нарышкин талантливо клал их на музыку и пел вместе с Чоглоковым. Во время одного из подобных домашних концертов Сергей Салтыков признался Великой княгине, что же служило причиной его частых посещений. Сидя рядом с ней, когда все остальные распевали новую песню, он неожиданно положил свою руку на ее. Ладонь его была настолько горячей, что словно бы обжигала. Екатерина убрала свою руку и недоуменно взглянула на него. Тот смотрел на нее и не отводил взгляда. Губы его громко прошептали:

– Я люблю вас, Екатерина Алексеевна.

Лицо Великой княгини порозовело, она ничего не сказала в ответ. Таких слов ей еще никто говорил, хотя она так о них мечтала! Как раз закончилась нескончаемая песня, и все стали подниматься со своих мест. Но Левушка, оглянувшись на них двоих, без труда всех чем-то рассмешил и принялся громко о чем-то рассказывать. Не теряя времени, Салтыков, не сводя с нее глаз, продолжил вполголоса:

– Екатерина Алексеевна, я с ума схожу, день и ночь мысли заняты вами. Ничем толком не могу заняться, все валится из рук.

Кровь уже отлила от лица, и Екатерина взяла себя в руки.

– На что же вы надеетесь? – сухо спросила она.

Здесь ее жаркий поклонник чуть смутился, но остановиться со своим признаньем решительно не мог. Вид у Салтыкова был взволнованный, лицо побледнело, но глаза он не опустил. Бросив быстрый взгляд в угол, занятый Чоглоковым и остальными, он продолжил:

– Я буду дышать токмо вами, все радости жизни, которые возможны, я принесу к вашим ногам. Целыми днями я лобызал бы и обнимал вас, сделался бы хоть рабом, токмо бы находиться рядом с вами. Я не знаю, что еще сказать… словом, я готов отдать за вас жизнь.

– А ваша жена, Матрена Павловна, на коей вы женились по любви два года назад? Сказывают, вы были влюблены, она, я видела сама, все еще любит вас до безумия, – что же она скажет?

Он, не сводя с нее горящих глаз, закусил губу, потом на миг отвернулся, приводя, видимо, свои мысли в порядок. Снова бегло оглядев всех в дальнем углу, он заговорил о том, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.

– Вы видите, что все видят нас счастливыми и говорят о том? – вопрошал он. – Но вы ведь понимаете, что можно притворяться счастливым, как бы трудно се ни было. Я не хочу унижать жену, она меня любит, но, к сожалению, к ней у меня подобного чувства нет. А так хочется любить самому! И люблю я токмо вас. Давно, с первого взгляда. Ведь я догадываюсь, даже знаю наверняка, что вы не любите и даже не уважаете своего мужа.

Смущенная, Екатерина смотрела прямо перед собой. Такие речи ей еще не приходилось выслушивать. Были, вестимо, какие-то попытки у Андрея и Захара Чернышевых, но они не смели открыто выговорить слова любви – по крайней мере, такого напора, как у Салтыкова, у них и близко не было. Теперь Сергей смотрел жалобным взглядом и ждал ответа. Мельком взглянув на него, Екатерина промолчала, в душе надеясь, что он перестанет докучать ей своими признаниями, отойдет, а она получит передышку, возможность подумать. Но он и не думал оставить ее одну. Видимо, заранее решил: нынче или никогда. Екатерина, чуть наклонившись, слушала его, беспокойно складывая и раскрывая свой китайский веер. О чем же она думала в тот момент? Думала, что Сергей ей и в самом деле приятен, никто не мог с ним сравняться среди придворных.

– Я обожаю вас всю от кончиков пальцев до всего остального, вы просто красавица – никто не может с вами сравниться.

– Послушайте, Сергей, вы же понимаете, что то, о чем вы мечтаете, неосуществимо. Понимаете ли вы, что подобная связь не просто опасна? Мы можем потерять все, что имеем. Даже жизни.

Салтыков грустно улыбнулся.

– Я знаю, что вы очень умны и дальновидны. Но доверьтесь мне! Я не допущу несчастья. У меня есть для того сила, воля, а главное, любовь к вам. Я все обдумал.

Екатерина пристально взглянула ему в лицо. Кажется, Салтыков говорил искренне.

Завидев Левушку Нарышкина, направляющегося в их сторону, она встала.

– Мы с вами засиделись. Мне пора.

Салтыков тоже подскочил.

– Поговорим завтра.

Подошла Анна Гагарина и, немного выждав паузу, спросила:

– О чем здесь князь Салтыков так страстно с вами разговаривал?

– А вы не слышали?

Гагарина с иронией взглянула на Екатерину Алексеевну.

– Он хитер, сей Салтыков, говорил-то вполголоса.

Екатерина притворно-безразлично ответила:

– Предлагал принять участие в охоте вместе с Великим князем в Подмосковье. Я там ни разу не была, да и не хочется.

– Знаю, вас увлекает токмо скачка на лошади, – заулыбалась младшая Гагарина.

– Ну, так что? Поскачете? – спросила старшая.

– Еще не знаю. Но он так уговаривал, что может статься и соберусь.

Анна Гагарина, не спуская внимательных глаз с Екатерины Алексеевны, проговорила:

– Я вспомнила, как матушка нам с Дашей рассказывала, какая распутная была у него мать, первая подруга нашей императрицы Елизаветы Петровны. До того дошла, что приходила к гвардейцам в казармы. Оные гвардейцы благодаря ей очень помогли императрице при восшествии на трон. Поелику государыня ее крепко любит, поелику и сын ее Сергей так легко стал камергером Великого князя.

– Вот как оно все связано! – удивилась Великая княгиня.

Вечером, перед сном, она перебрала весь разговор со своим нечаянным обожателем.

Да, у него не имелось недостатка ни в уме, ни в манерах, ни в стати. Ему было двадцать шесть лет. И по рождению, пусть и от распутной матери, и по некоторым другим качествам, он мог считаться вполне притягательным кавалером.

С того памятного дня князь Сергей Салтыков постоянно преследовал ее. Встречаясь с ним почти каждый день, Великая княгиня не поддавалась всю весну и часть лета. Она не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми, видела его токмо в присутствии двора или некоторой его части. Друг Сергея, Левушка Нарышкин сослужил ему не один раз, дабы он мог увидеться с предметом своей страсти.

Князь Салтыков, вестимо, искал уединения с ней, предлагал совместные прогулки. Не упускал возможности подойти, коли вдруг никого не оказывалось рядом с ней. Екатерина играла его чувствами, и как-то раз, якобы желая отделаться от него, сказала:

– Граф, вам давно пора понять, что вы не туда и не к той обращаетесь.

– Отчего вы так полагаете, Ваше Высочество?

– А отчего вы полагаете, что сердце моего Высочества не занято в другом месте?

Но, как она и надеялась, оные и многие другие отказные слова никак не отбили у него желания преследовать ее, а наоборот, ухаживания его стали еще жарче. Вестимо, ей было приятно знать, что в нее влюблен первый красавец императорского двора. Екатерина задавалась вопросом, любил ли ее камергер Салтыков на самом деле. Определить оное ее неопытной и чистой душе было трудно. Но любезности и восторженное его отношение к ней весьма льстили.

Законный муж ее не вел себя любезно даже с теми, в кого он влюблен, а влюблен он был постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами. Лишь та, которая являлась его законной женой, абсолютно его не интересовала.

Между тем Чоглоков пригласил Малый двор на охоту на свой остров. Вся молодежь во главе с Великим князем с удовольствием туда отправилась на лодках. Лошадей выслали вперед. Охота началась. Екатерина на своем сером коне вместе со всеми поскакала за собаками, краем глаза видя рядом своего поклонника. Сергей Салтыков, улучив минуту, когда все были заняты погоней за зайцами, подъехал к ней. Говорил, как всегда, о своей великой к ней любви. Екатерина на сей раз слушала его терпеливее обыкновенного, благо обстановка располагала.