Текст книги "Магнолии были свежи"

Неясный облик одного знакомого человека возник в ее воображении так неожиданно и так четко, что Мадаленна вздрогнула. Лица обычно расплывались в ее сознании, очень редко она могла воссоздать облик своих друзей, но этот человек – его она видела очень хорошо, будто он стоял перед ней. Он улыбался, и улыбка его снова красила. И Мадаленна снова не смогла сдержать ответного подергивания лицевых нервов. Благо, его здесь не было, и она могла позволить себе такую небольшую слабость – она редко кому-то вообще улыбалась.

– Кстати, пока не забыла, – всполошилась Аньеза. – С какой сумкой ты завтра пойдешь на скачки?

Образ еще один раз блеснул в наступающей темноте и рассеялся окончательно. Достаточно мечтаний, Мадаленна, тебе пора возвращаться в настоящий мир. Скачки, Джон, попытка убедить всех в том, что никакой свадьбы не будет – вот, что действительно должно было ее волновать.

– Я пойду без сумки, зачем мне она?

– Как! – воскликнула мама и чуть не смахнула рукавом стопку книг. – А куда ты положишь платок, деньги, перчатки?

– Понесу в руках. – пожала плечами Мадаленна.

У нее была всего одна сумка – черная, а мама, скорее всего, хотела одолжить свою синюю – Эдвард привез ее из Марокко в одну из своих экспедиций – и больше отстирывания перчаток от лимонада, Мадаленна ненавидела только перекладывание вещей из одной сумки в другую. У нее непременно все терялось, падало, и она не могла найти и половины от своего прежнего содержимого.

– Мадаленна! – в голосе мамы раздались вдруг знакомые недовольные ноты, и Мадаленна поняла, что капитулировать все равно придется. – Ты должна пойти с сумкой, это не обсуждается.

– Моя черная к синему не подойдет.

– Возьмешь мою синюю.

Мадаленна улыбнулась; она действительно хорошо знала Аньезу. Наверное, это было хорошо – быть так связанной со своей семьей, чувствовать их боль, знать их мысли наперед; это помогало помнить, что она была не единственной на всем белом свете.

– Мама, – она жалобно протянула, и Аньеза рассмеялась. – А ты можешь за меня переложить вещи? Я так хочу спать, что растеряю все по пути, и не найду ни гребня, ни шпилек…

– Ладно, соня, хорошо, – мама погладила ее по голове, поцеловала в щеку, и на секунду Мадаленне показалась, что она сама никогда не сможет оставить свою семью. – Спи, я с утра еще раз зайду.

Надо было собраться с силами и выпалить это побыстрее, пока мама еще не свыклась с мыслью, что ее дочь отдадут под венец быстрее, чем она сможет просчитать, сколько ступеней на главной лестнице. Но она не станет говорить об этом сейчас, если мама сама не скажет заветное имя. Мадаленна накрылась одеялом и постаралась не думать ни о чем белом и воздушном.

– Джон ведь тебя заберет на машине?

– Да.

Значит, это судьба. Мадаленна откинула одеяло и высунулась наружу – в комнате, по сравнению с душным и тяжелым одеялом, было душисто и свежо. Мама все еще стояла около двери, будто зная, что ее дочка хочет что-то еще сказать. Судьба, судьба, в ушах у Мадаленны немного постукивало, и она подтянула подушку повыше.

– Мама?

– Да?

Аньеза выглянула из-за шкафа, держа зажженную свечу слишком близко к своим волосам, отчего на тех плясали огненные блики. Дедушка всегда говорил, что у Мадаленны были волосы Аньезы – «плавящийся янтарь».

– Ты же знаешь, что я не выйду за него?

Мама ответила не сразу, и тогда Мадаленна поняла, что писатели имели в виду, когда говорили: «Секунды тянутся как часы». Она ждала этого ответа, всего две или три буквы, но от них бы многое зависело, и покой в душе в том числе. Мадаленна задышала быстро-быстро, как кролик, когда Аньеза потушила свечу и мягко ответила:

– Ты так не хочешь выходить замуж?

– Я хочу, но не за него.

Раздался тихий вздох, и дверь негромко скрипнула.

– Знаю. Спи, дорогая.

Дверь захлопнулась, и Мадаленна тяжело опустилась на подушки. Облегчения не наступило, но она знала. что ей станет свободнее дышать с утра, когда она увидит Джона и поймет, что она ему ничего не должна. Она глубоко вдохнула и, подложив руку под холодную сторону подушки, наконец заснула спокойным сном без белых покрывал.

Мадаленна проспала. Проспала безбожно: когда она потянулась и открыла глаза, уже было ровно десять утра, и птички малиновки усердно чирикали за ее окном. Она чувствовала, что и сегодня ей тоже снилось что-то белое и длинное, но в этот раз она уже не так боялась и даже смогла отвести руку назад, когда на ее голову попытались надеть что-то металлическое, напоминающее венчальный венец. Да, сон был отличным, и она в первый раз смогла одержать победу над своими внутренними монстрами, но порадоваться времени не нашлось, ибо как только Мадаленна села в постели, в комнату ворвалась мама с будильником в руках.

– Мадаленна! Посмотри, сколько времени!

Мадаленна безмятежно взглянула на часы – те показывали ровно десять утра, и от души рассмеялась. Внутри нее теперь бушевал не океан, а покачивались спокойные волны, и ничто, даже милый Джон со своими скачками, не могло нарушить ее умиротворения. Она быстро вскочила и, поцеловав оторопевшую Аньезу, спокойно прошагала от двери до умывальника. Вчерашний разговор и правда придал ей сил и решимости, а сегодняшний сон только укрепил в правильности ее намерений, а потому она нисколько не волновалась. Холодная вода приободрила ее и разогнала сонный дурман, и когда Мадаленна посмотрела на своей отражение – розовое и умытое – она решила про себя, что день, несмотря на все, что могло бы случиться, все равно будет хорошим. Часы с кукушкой прокричали десять минут одиннадцатого, и она вспомнила про платье. Миссис Бэфсфорд не соврала, и сверток с готовым платьем лежал тут же, на чистом стуле около кухонного стола. Добрая Джоанна догадалась, что наряд стоило спрятать от вездесущей Хильды, а потому наверняка попросила добрую Полли припрятать платье среди почты прислуги. Оставив благодарность старой горничной, Мадаленна вбежала через ступеньку обратно в комнату и нетерпеливо развернула тонкую оберточную бумагу. Платье было еще прекраснее, чем она успела его запомнить, и по одобрительному взгляду Аньезы, Мадаленна поняла, что не прогадала с выбором. Синий бархат изредка переливался темно-бирюзовым на утреннем солнце, и пока мама завязывала ее волосы в тяжелый узел, она искоса посмотрела на себя в зеркало. Там стояла все та же знакомая фигура, и Мадаленна с облегчением вздохнула, узнавая себя – она хотела видеть себя в платье, а платье на какой-то другой, пусть и более красивой, но такой чужой, особе. Это был ее немного кривой нос, ее слишком высокий лоб, ее большие глаза; это была сама Мадаленна Стоунбрук в красивом платье, которая первый раз в своей жизни выходила в свет. И нисколько не волновалась.

– Ты прекрасно выглядишь, милая. – улыбнулась мама и поправила пояс. – Тебе очень идет этот цвет.

– Миссис Бэсфорд сказала то же самое. Тебе правда нравится? – она резко повернулась к маме и заглянула ей в глаза, словно стараясь найти что-то очень важное.

– Очень. Мне очень нравится платье, и моя дочка в этом платье. – что-то очень важное все-таки нашлось, и Мадаленна крепко обняла Аньезу в ответ. – Ты как-то слишком быстро выросла. Я даже и не успела заметить.

Голос Аньезы немного сорвался, и она склонилась над сумкой, стараясь укрыться от дочери. Мадаленна в тревоге взглянула на маму и застыла на месте. Слезы Аньезы всегда приводили ее в странное и страшное состояние – все внутри будто ломалось, и она не знала, что ей делать. Она напоминала себе картонную куклу, у которой все отрывалось и ломалось, а сердца не было и вовсе. И умом она понимала, что надо обнять и успокоить маму, сказать, что все будет хорошо, но она никак не могла приказать себе сдвинуться с места и стояла как парализованная, потому что слезы мамы означали, что все рушится, и спасения нет; потому что если начинала плакать мама, значит, все плохо, и темнота медленно накрывает все вокруг.

– Мама, для тебя я всегда буду твоей дочкой.

Но сейчас Мадаленна была взрослой; по паспорту она была взрослой уже как три года, а взрослые решаются на серьезные поступки; взрослые переступаю через свои страхи и принимают слабости своих близких, как бы те не казались им концом всего, что привязывало к сладкой беспомощности под названием «детство». Мадаленна обняла Аньезу, пригладила ее рассыпавшуюся прическу и достала из кармана носовой платок – у взрослого человека всегда в кармане должен был лежать носовой платок для другого.

– Прости, дорогая, я просто немного разнервничалась. – всхлипнула Аньеза и виновато улыбнулась.

– Это просто скачки, мама, и это просто Джон. Тут не из-за чего переживать.

– Да, да, конечно. – Аньеза быстро отерла лицо платком и быстро развернула Мадаленну лицом к свету. – Ну-ка, дай посмотреть, все ли хорошо…

И пока мама счищала последние пылинки с мягкого бархата, Мадаленна вдруг почувствовала, как что-то знакомо неприятно затянуло внутри. Такое бывало и раньше – в груди вдруг что-то медленно обрывалось, и неоткуда взявшаяся тоска накрывала ее с головой, и единственное, чего ей хотелось – остаться в своей комнате, накрыться одеялом и смотреть целый день в потолок. В такие минуты Мадаленна брала в руки учебник и начинала зубрить очередной параграф про Византийской наследие или брала в руки тряпку и принималась протирать пыль, но сегодня такие роскошества ей были недоступны, и она только мысленно одернула себя и приказала думать о чем-нибудь хорошем. «Лодки у замка» Гойена; медленно покачивающиеся баркасы у старинного замка возникли перед ее глазами так явно, что Мадаленна даже почувствовала дуновение ветра.

– Ты будешь завтракать? – Аньеза быстро встряхнула шляпу из синей соломки и приложила ее над головой Мадаленны.

– Нет, не хочу.

– Лучше стоит поесть, а то наешься на скачках и не сможешь сидеть.

– Я вообще не хочу есть, – отмахнулась Мадаленна. – Приеду домой и сразу пообедаю и поужинаю.

Мама неодобрительно покачала головой, и в следующую минуту на пороге комнаты появилась Полли с подносом в руках. Мадаленна представить не могла, как горничная смогла прийти ровно в тот момент, когда они обсуждали завтрак, но заговорщические взгляды Аньезы и Полли объяснили многое. Все та же овсянка, чай и тост с сыром, но чайном блюдце поблескивала небольшая шоколадная конфета, и она, не обращая внимания на укоризненный взгляд мамы, начала завтрак со сладкого. Шоколад Мадаленна обожала. Когда она родилась, война была в самом разгаре, а когда немного подросла, то все прекратилось, но она явно помнила, как в темноте бомбоубежища ее единственным спасением от страха смерти была маленькая конфета в яркой обертке, которая так шуршала и блестела, словно маленький бриллиант. Маленькая Мадаленна рассасывала конфету долго, пока та не становилась похожа на маленькую клецку, а потом аккуратно разглаживала бумажку и вклеивала ее в свой дневник. Теперь, когда войне было сроку двадцать лет, Мадаленна ела шоколад каждый день и ела нескольким упаковками, а потом обертку прятала в большую шкатулку, о существовании которой не знал никто, даже Аньеза.

– Теперь черед овсянки, – наставительно произнесла Аньеза и поставила большую тарелку прямо перед дочерью. – Ешь аккуратно, она еще горячая.

– А ты?

– Я потом, – но уловка не сработала, и Мадаленна протянула маме еще одну ложку; в конце концов, каши Полли хватило бы на целую семью.

Когда Мадаленна выпила последний глоток чая, на подъездной аллее раздался громкий гудок клаксона, и в пышной зелени деревьев она увидела небольшой серый «Форд» – Джон приехал ровно вовремя, и по ее подсчетам она нисколько не опоздала. Молодец, Мадаленна, погладила она себя мысленно по голове, к новому учебному году готова. Она быстро оправила съехавший пояс, быстро нацепила шляпу и уже хотела поцеловать маму, когда та попридержала ее за руку.

– Милая, еще одно. – Аньеза казалась очень серьёзной, и Мадаленна заметила, что ее глаза стали слишком большими на бледном лице. – Постарайся просто хорошо провести время, ладно? Не думай ни о чем, ни о каких планах, ни о тортах и кольцах. Просто постарайся получить удовольствие, хорошо?

Мадаленна вдруг просияла и, быстро кивнув, ринулась к двери. А потом вдруг резко остановилась, снова подбежала к маме и поцеловала в щеку. Аньеза не собиралась идти ее провожать – на это почетное действие вызвалась Хильда – и когда ее дочка вышла из дома, она махнула ей из окна и что-то прошептала из итальянской молитвы. Хильда выглядела хмурой, однако тщательно маскировала свое недовольство под милой улыбкой, но когда Мадаленна вышла из дома, неясная гримаса все же пробежала по ее лицу, и даже восхищенный взгляд Джона не смог разогнать тучи, сгустившиеся над головой хозяйки Стоунбрукмэнора. Она явно не была довольна выбором наряда, но сказать ничего не могла – ее внучка сделала ход конем и выиграла эту партию, а потому ей только оставалось потрепать ее по щеке и пожелать счастливого пути.

– Ты прекрасно выглядишь, – восторженно прошептал Джон, и на какой-то момент Мадаленна едва не почувствовала себя смущенной, но потом она вспомнила, что перед ней был Джон – ее дорогой товарищ, и вся сконфуженность прошла.

– Ты тоже неплохо. – она улыбнулась ему в ответ и повернула зеркало немного влево – так дорога была видна лучше. – Мы не опаздываем?

– О, – встрепенулся Джон и наконец взглянул на аллею. – Нет, мы как раз успеваем.

Джон снова ей улыбнулся и нажал на педаль газа; машина резко сорвалась с места, и сухие листья зашуршали по гравию. Мадаленна слегка откинулась на спинку кресла и посмотрела на ветки деревьев, мелькающие над ее головой – день обещал быть отличным.

Глава 7

Скачки проходили в большом открытом манеже около утеса Скарстайн – Мадаленна бывала здесь и раньше, иногда они с мамой ходили сюда загорать, и это место для нее было одним из самых любимых в окрестностях Портсмута. Но если раньше гладкая равнина не использовалась никак и никем, и из обитателей здесь были только редкие лисицы и ежи, то сегодня это место преобразилось, да так, что она не сразу его узнала. Огромный белый шатер раскинулся на земле, и искусственный песок примял зеленую траву; сотни лошадей ржали и били копытами оземь, отчего над всеми всадниками клубились облака пыли, однако светская публика была далека от самих скачек и обитала где-то наверху, где белые скамейки сливались в один ряд и поднимались далеко в небо, образовывая бесконечный амфитеатр. Джон приехал ровно без пятнадцати одиннадцать, и Мадаленна, никогда не бывавшая на светских мероприятиях, за исключением бабушкиных приемов, сразу поняла, что они появились слишком рано для скачек и слишком поздно для того, чтобы завести нужное знакомство. Многие разбились по группам и беседовали о чем-то своем, отовсюду раздавался женский смех, мелькали атласные шляпы и бархатные котелки – здесь время остановилось, и Мадаленна словно попала в кино лет на тридцать назад; не хватало только появления элегантного Уильяма Пауэлла и прекрасной Мирны Лой.

Ее окружали знакомые лица – половину она видела на бабушкиных приемах, и, к своему удивлению, не могла вспомнить ни одного имени; все мужчины были на одно лицо – степенные, с налетом аристократического лоска, а женщины были похожи друг на друга в роскошных платьях от «Диор» и черных мундштуках. Джон медленно подвел машину ровно в середину толп и галантно помог Мадаленне выйти. Ее синее платье было слишком скромным и закрытым по сравнению с остальными, однако в нем она чувствовала куда уверенней, чем в наряде с открытыми плечами. Джон почти сразу куда-то исчез, оставив ее в гуще духов и газовых шарфов, и она ему кивнула на прощание – среди толпы ей страшно не было. Ее почти никто не узнавал, и она этому радовалась – так она могла спокойно рассматривать всех и каждого и незаметно описывать причудливые образы в своем кожаном блокноте. Однако когда мужчина с громкоговорителем, объявляющий фамилии новоприбывших, вдруг натолкнулся на нее, спокойному положению Мадаленны пришел конец, и ее фамилия прогремела на весь стадион.

– Мисс Мадаленна Стоунбрук, внучка Хильды Стоунбрук, в сопровождении мистера Джона Гэлбрейта!

Она выпрямилась под цепкими взглядами, пытавшимися оценить ее наряд и шляпу и постаралась присмотреться – нет ли где рядом Джона; она и сама бы выдержала всю эту атаку тяжелых взглядов и слишком радушных приветствий, однако находиться одной, без спутника было достаточно забавно, и то, что могло бы стать анекдотом для не и мамы, непременно превратилось бы в удар судьбы для Бабушки. Она неспеша оглядывалась по сторонам и пожимала кому-то руки, отвечая на расспросы о здоровье Бабушки, однако Джона нигде не было, и неприятное предчувствие снова поселилось в ней. Она не боялась толпы, но знала, что спокойно может потерять сознание, если ей перестанет хватать воздуха.

– Как же так можно! – раздался около нее мужской голос; она медленно повернулась и едва не натолкнулась на какого-то брюнета в синем костюме. – Позор вашему спутнику, мисс Стоунбрук! Как можно было бросить такую красивую девушку одну?

Брюнет явно полагал, что они были знакомы, а Мадаленна была готова поспорить на десять фунтов, что видела его впервые. Однако незнакомцу все казалось удивительной игрой, и в какой-то момент ее рука оказалась в опасной близости от его губ. Мадаленна шагнула назад и натолкнулась на клумбу. Где носило Джона, один леший знал, и она пообещала себе, что как только его встретит, предельно вежливо объяснит, что нельзя бросать даму одну.

– Прошу прощения, сэр, однако я не помню, что бы с вами когда-то встречались.

– О, горе мне! Неужели вы не помните бедного Джеймса Бофорта, с которым вы танцевали на Зимнем балу?

Юноша явно был настроен решительно, однако патетика его голоса и излишнее размахивание руками только смешили Мадаленну, и она состроила самую сердитую гримасу и отвернулась к ипподрому.

– Вы меня с кем-то путаете, мистер Бофорт. Я не была на прошлом Зимнем балу.

Она хотела добавить, что не была вообще ни на одном мероприятии, однако замешательство молодого человека было так сильно, и его покрасневшие щеки так шли к его галстуку, что Мадаленна сжалилась над ним, и хмуро поинтересовалась, не знает ли он, как ей найти мистера Гэлбрейта. Тот с готовностью сорвался с места, и через какое-то время она снова осталась одна среди незнакомых людей. Она уже хотела опять вытащить свой блокнот, когда вдруг ее кто-то окликнул, и голос показался ей слишком знакомым. Джон утверждал, что здесь будет кто-то из Гринвичского университета, но Мадаленна и представить не могла, что встретит мистера Лойтона – преподавателя Древней истории – прямо тут. Грозный профессор, державший в страхе все группы университета, выглядел совсем по-другому в черном костюме и плюшевом галстуке, и она заметила, что он даже ей улыбался. Она поспешила ему на встречу.

– Мистер Лойтон, не ожидала вас здесь встретить. Очень рада.

– Взаимно, – профессор энергично пожал ей руку и огляделся. – Вы здесь одна или с кем-то?

– Этот мужчина, – она указала на человека с громкоговорителем.

– Утверждает, что я с мистером Гэлбрейтом, однако сам мистер Гэлбрейт куда-то пропал, и я понятию не имею, куда именно.

– Может, стоит прокричать его имя в микрофон? – улыбнулся мистер Лойтон, но Мадаленна качнула головой. – Или думаете, что это не поможет?

– Полагаю, что он занят чем-то очень важным, однако надеюсь, что он все же отыщется. А как вы оказались здесь, мистер Лойтон? Я знаю, что вы не особо любите подобные мероприятия.

– От Гринвичского университета нужно было трое добровольцев, поэтому подрядили меня, мистера Разерфорда и еще одного нового профессора. Кстати, я могу тебя с ним познакомить.

Мистер Лойтон подозвал разносчика лимонада и протянул один стакан Мадаленне. Лимонад был вкусным, немного имбирным и цитрусовым; пузырьки сразу ударили немного в нос, и она удержалась, чтобы не расчихаться. Профессор хотел что-то еще сказать, однако за ее спиной раздался голос Джона, и они повернулись к нему – запыхавшемуся и немного растрепанному.

– Мадаленна, ради Бога, прости меня, нужно было устранить пару проблем… Здравствуйте! – он кивнул мистеру Лойтону, и тот, в ответ, снял котелок.

– Познакомьтесь, мистер Лойтон, это мой товарищ – Джон Гэлбрейт. – Джон мельком взглянул на Мадаленну, однако та не придала никакого значения взгляду. – Джон это профессор Гринвичского университета – мистер Дэниэл Лойтон.

Они снова друг другу кивнули, но вдруг прозвучал гонг, и все устремились к своим местам. Их скамейки располагались в небольшой ложе – она нависала над передними рядами, и оттуда были прекрасно видны все лошади и наездники. Мадаленне понравилась одна милая лошадь; белая с редкими бежевыми пятнами на спине, она ближе всех находилась к воротам, и она в бинокль смогла разглядеть ее глаза. У лошадей всегда был мягкий и добрый взгляд, а эта смотрела так невозмутимо, и выглядела такой здоровой, что Мадаленна окончательно успокоилась – здесь зверей любили и не издевались.

– Джон, ты знаешь Джеймса Бофорта? – она обратилась к своему спутнику, пока тот оправлял галстук.

– Бофорта? – нахмурился Джон. – Такой черноволосый?

– Да.

– А, этот, – протянул он без особого энтузиазма. – Да, он с факультета философии. Педант и сноб, у нас мало кто его любит. А что?

– Он решил, что мы встречались на Зимнем балу.

Джон нахмуренно взглянул на другую ложу – там как раз обитал несчастный Джеймс – и решительно затянул галстук на шее. Действие не осталось незамеченным, и из соседней ложи раздался настороженный смех. Мадаленна положила руку на рукав пиджака Джона, и только тогда он уселся на свое место. Однако ненадолго; только она решила рассмотреть поближе публику и только наметила себе интересный объект для наблюдения, как ее снова окликнули. Она была слегка раздосадована; весь первый ряд был занят интересной компанией – мужчины там были не в смокингах, а в обычных пиджаках, а платья женщин были не такими пышными, и не бросались в глаза; все в них говорило об их естественности и расположенности к остальным. Один из джентльменов, видимо, что-то рассказывал, и даже в их с Джоном ложе был слышен заливистый смех, а когда шум немного поутих, Мадаленна расслышала нечто знакомое, в том, как этот джентльмен растягивал гласные. Однако Мадаленну все же отвлекли, и сияющий Джон с гордостью представил ее неким Майклу и Саре как «мою драгоценную подругу». Его знакомые были милыми ребятами, и она с удовольствием им улыбнулась, стараясь не обращать внимания, на то, что Джон назвал ее «подругой».

– На кого вы поставили, Мадаленна? – обратился к ней Майкл.

– Ни на кого, я не азартна, и ничего не понимаю в ставках. – она улыбнулась и посмотрела на Джона. – Однако мистер Гэлбрейт разбирается в этом куда лучше меня.

– О, да, – с жаром подтвердил Джон и указал как раз на белую лошадь. – Вот мои сто фунтов! «Малышка Салли» должна принести мне победу.

– Думаешь? – Майкл озабоченно поправил шляпу и посмотрел на надежду Джона. – На нее слишком многие ставят, я бы не стал рисковать.

– Вот увидишь, – затараторил Джон. – Она выиграет, а ты останешься ни с чем!

– На твоем бы месте…

Внизу снова раздался смех, и Мадаленна, стараясь не перевешиваться через поручни, посмотрела на длинную белую скамейку. Те люди были гораздо старше ее, но ей почему-то хотелось оказаться там; все они были такими простыми, хотя нечто в их манерах подсказывало, что эти люди далеко не так просты по своему происхождению и положению, просто их это не волновало. Мадаленна так выкрутила бинокль, что тот чуть не упал вниз, и только тогда она уловила внимательные взгляды, которыми ее одаривали с разных трибун. Здесь она была еще большей Стоунбрук, чем дома, и ей пришлось выпрямиться так, словно в спину ей вогнали жердь и посмотреть в ответ так холодно, что некоторые дамы расплылись в виноватых улыбках. Теперь она была почти благодарна Хильде, что она не выгуливала ее на светских мероприятиях.

– Сара, – Мадаленна улыбнулась спутнице Майкла, чьи золотые волосы сверкали на солнце. – Можете сказать, чья это скамейка вон там внизу?

Сара, ничуть не смущаясь, наклонилась вниз, и ее кулон в виде капли начал беспокойно раскачиваться вдоль перил. Она не переживала насчет того, что о ней подумают остальные, и Мадаленна не знала, что ей делать – завидовать или осуждать.

– Это скамейка профессоров, – весело рассмеялась девушка. – Весь состав, которому я завалила экзамены.

– Правда? А кто этот мужчина, слева, в черном костюме?

Мадаленна указала на мистера Лойтона; ей почему-то хотелось подольше понаблюдать за безымянным человеком, который отчаянно не поворачивался к ней лицом, только курил, и серый дым от сигареты плавно оседал на рукава серого шерстяного костюма. Мадаленна навела бинокль на мистера Лойтона, и, заметив, что он увидел ее, спрятала его в сумку. Он махнул ей рукой, и она ему кивнула. Подобное не укрылось от внимания Сары, и та заинтересованно посмотрела на Мадаленну.

– Вы знакомы с великим и ужасным мистером Лойтоном?

– Он мой преподаватель Древней истории.

– Вот это да! И у меня тоже!

Девушки рассмеялись, и Мадаленна слегка облокотилась на перила. Она знала многих из круга мистера Лойтона, в том числе и профессора Разерфорда; он медленно повернулся в ее сторону и улыбнулся. Теперь, Мадаленна это знала, в ее сторону должны были повернуться все из этого состава – своим вниманием мистер Лойтон удостаивал лишь немногих, и она незаметно оправила воротник на платье – не дай Бог, чтобы тот помялся, и Бабушка бы потом сказала, что на фотографии она выглядела чучелом.

– С какой попытки вы ему сдали экзамен? – поинтересовалась Сара.

– С первой.

– Правда? А я с третьей. – она снова рассмеялась, и Мадаленна подумала, что учеба, вероятно, нисколько не волновала ее. – Тогда мистера Лойтона вы знаете, мистера Разерфорда, я полагаю, тоже… О, а вот эту женщину, миссис Керр, я терпеть не могу! Испортила мне общий балл только потому, что я не смогла проспрягать один глагол на французском. Отправила сразу на пересдачу.

Мадаленна присмотрелась к женщине в молочном костюме; та действительно выглядела достаточно язвительной и нетерпимой, и подобное выражение лица портило ее вполне симпатичный облик.

– Потом, этот мужчина в лиловом сюртуке – это мистер Дайвер, преподаватель немецкого у нас в Дарлингтоне, милый мужчина, но со странностями. – продолжала Сара, нисколько не теряясь от того, что остальной состав скамьи по инерции начинали смотреть на их ложу, и Мадаленна становилась неудобно; она не привыкла к подобному вниманию, и ей уже совсем не хотелось, чтобы незнакомец в сером смотрела в ее сторону. – Это мисс Дауфер, она слишком молода для латыни, и слишком молода для преподавания. Это мистер Дигори, строгий, но надо сказать, вполне справедливый. – Сара отвлеклась на растрепанный локон, и снова продолжила. – А это мисс Барбан, не обращайте внимания на ее взгляд, она всегда хотела быть рыжей, но природа распорядилась иначе и сделала ее шатенкой, а от того она терпеть не может всех рыжих; представляете, как трудно нам сдавать ей фонетику?

Это была уже такая смешная чепуха, что Мадаленна не удержалась и рассмеялась; теперь ее голос прозвучал над скамейками, и в ее сторону невольно оглянулись некоторые костюмы-тройки и широкополые шляпы. Однако Мадаленна вздохнула с облегчением; смех будто сорвал с нее тяжелые оковы, и все окрасилось из черного в спокойный бежевый.

– О, а этот последний, – она и не заметила, как Сара дошла до незнакомца в сером. – Он просто замечательный, скажу я вам! Да, пожалуй, самый лучший преподаватель, которого когда я либо встречала; мистер Гилберт, профессор искусствоведения. Добрый, умный и не носит эти отвратительные бабочки! Только вот его переводят от нас, а куда забыла… Впрочем, сейчас многих куда-то переводят…

Смысл сказанного не сразу дошел до Мадаленны, и сколько-то минут она все еще улыбалась, смотря вниз, на песок, однако знакомая фамилия так сильно забила ей в уши, что она едва успела выпрямиться и посмотреть на небо. Это не могло быть, твердила она себе, но в чем был смысл твердить чепуху, если ужасное совпадение произошло, и ее недавний знакомый мистер Гилберт сидел в самом конце скамье, в сером костюме. Она возблагодарила Небеса за то, что не спросила о нем с самого начала.

– Мадаленна, по-моему, он вас знает. – Сара тронула ее за рукав, и Мадаленна почувствовала, как все внутри почему-то заледенело; она снова стала деревянной куклой.

– Почему вы так решили? – она все так же смотрела на лошадей и старалась не оборачиваться.

– Он улыбается, а мистер Гилберт редко улыбается тем, с кем не знаком. Вы его знаете?

Мадаленна ничего не сказала, забилась подальше в ложу и спрятала бинокль, однако когда гонг снова прозвенел, она машинально посмотрела на арену. Да, это был мистер Гилберт; да, он улыбался ей, и снова в его улыбке не было ни капли раздражения или досады, что она так старательно игнорировала его приветствие. Это была улыбка спокойного и мудрого человека, который принимал природу поведения и характера, не обращающий внимание на мелочи; человек, который не стеснялся вести себя так, как подсказывал себе он сам, и Мадаленна почти физически ощутила боль от того, что она не может быть настоящей и простой. Она растерянно поклонилась ему в ответ и вместо перил, вцепилась в свою сумку так, словно это было последнее, что удерживало ее на этом месте.

– Мадаленна, Сара! – ее замешательство прервал Джон, и она обернулась к нему. – Извини, пожалуйста, но нам с Майклом нужно вас оставить, внизу необходимо наше участие. – молодые люди были очень горды собой, и разве чуть не лопались от важности. – Вы не обидитесь?

– Тем более, вы так подружились. – добавил Майкл, и девушки кивнули в ответ.

Конечно, они не обидятся. Конечно, джентльмены могут идти, а они посмотрят на скачки здесь и встретятся потом, около белых зонтиков и кувшинов с лимонадом. Молодые люди просияли, и когда гонг ударил в третий раз, Мадаленна и Сара посмотрели на арену, где первые лошади – серая, в коричневых яблоках и черная, уже нетерпеливо били копытом. Раздался свисток, и все вокруг окуталось пылью и песком. Мадаленна видела, что наездники ловко сидели на лошадях, однако каждый раз, когда животное подпрыгивало, ее сердце подпрыгивало вместе с ними. Она читала «Анну Каренину», и ее воображение сразу подсказало, что будет, если лошадь вдруг скинет наездника. Внезапно на первой скамейке пронеслось какое-то движение, и знакомый голос со всей силы прокричал: «Давай, Долли!» Профессора так вести себя были не должны, профессора были обязаны невозмутимо наблюдать за скачками и степенно записывать результаты в большой блокнот, но мистеру Гилберту было все равно, и что-то мальчишеское почудилось Мадаленне в этом восклике. На секунду его товарищи оторопели, но вслед за ним поднялся мистер Разерфорд и крикнул что-то в поддержку другой лошади. И когда мистер Гилберт сел на место, она вдруг ощутила, как на ее лице появилось что-то, смутно напоминающее подобие улыбки. Бывшая неприязнь к этому человеку, возникшая из-за смущения, начинала медленно растворяться в воздухе, и она, нехотя, все еще цепляясь за старое впечатление, почувствовала, как в ней зародилось нечто сродни теплому уважению к мистеру Гилберту, так спокойно принимавшему правила жизни и создававшему свои собственные.