Текст книги "Магнолии были свежи"

– Управимся, не волнуйтесь. – Мадаленна бережно обвязала вязаный шарф вокруг его спины и усадила обратно. – В конце концов, все почти что сделано, с цветами я управлюсь быстро, и потом, у вас же есть ваш друг – мистер Гилберт.

– Он рассказал мне, как ты помогла ему. Он тебе очень благодарен, – после паузы проговорил мистер Смитон. – Ты не должна бояться его, Мадаленна, он хороший человек.

– Я ничего и никого не боюсь, мистер Смитон. – непоколебимо ответила Мадаленна и положила мазь ему на колени.

– Да, я знаю. Но он хороший человек, Мадаленна, и я повторю это еще сто раз.

– Я вам верю. – она поглядела ему в глаза и сжала его руку.

– Вот и хорошо. Тогда я немного посижу, хорошо?

– Конечно, не волнуйтесь.

– Спасибо, дорогая.

Мадаленна пристально посмотрела на то, как мистер Гилберт удобно устроился в кресле и прошла в шестую теплицу. Теперь ей было стыдно за те идиотские мысли, будто кто-то посягнул на ее часть работы. Мистеру Смитону была нужна помощь, и, к счастью, его друг смог ему помочь, а ведь сколько профессоров-искусствоведов могут помогать с проведением летнего праздника – Мадаленна знала, что вряд ли сможет назвать хоть одного ей такого знакомого. Открыть дверь, натянуть перчатки и быстрым взглядом оценить ее богатство – на это у нее ушло меньше двух минут, и она сразу заметила, что сетка с жасмина слетела, а сирень давно никто не поливал. К тому же мистер Смитон совсем недавно посадил здесь маленькие саженцы глицинии, и те теперь тянулись быстро-быстро к свету и воздуху, и Мадаленне очень бы не хотелось, чтобы их кто-то сломал.

Она уселась прямо на землю подложив под платье небольшую стопку газет – на траве сидеть было уже прохладно и принялась украшать сетку небольшими цветками гипсофила – в белой ткани они смотрелись почти незаметно, и все же добавляли особый шарм. Из другого конца оранжереи доносились голоса нескольких помощников мистера Смитона и голос мистера Гилберта. У него был интересный голос – не высокий и не низкий, как будто бы немного севший, но при этом достаточно глубокий; таким голосом в детских сказках обязательно бы говорил какой-нибудь волшебник.

Голос все постепенно приближался и приближался, и когда мистер Гилберт зашел в теплицу, Мадаленна уже огораживала ростки, чтобы их никто не помял. Она не взглянула на него, только кивнула головой и продолжила ставить небольшие палочки вокруг.

– Простите, мисс Стоунбрук, я не хотел вам мешать.

– Вы не помешали. – сурово ответила Мадаленна, и создалось ощущение, что мистер Гилберт как раз и помешал, и от этого она сильнее наклонилась к цветам. Однако Эйдин, казалось, совсем не обиделся и прошел в теплицу.

– Я видел, что вы все-таки заставили мистера Смитона отдохнуть, спасибо.

– Не за что. Я волнуюсь за мистера Смитона, – вдруг искренне вырвалось у нее. – Ему нужен покой и отдых.

– Нужен-то нужен, однако он на удивление бодр. Не поймите меня неправильно, я только рад этому, но временами мне хочется, чтобы он… – мистер Гилберт остановился у двери и устало потер переносицу.

– Меньше заботился о цветах и больше о себе?

– Да!

– Пустые надежды, – усмехнулась Мадаленна. – Мистер Смитон никого не любит так, как свои цветы.

– Вас он любит, – внезапно сказал мистер Гилберт, и на лицо Мадаленны упала тень. – К вам он относится как к своей внучке.

– Мой дедушка был его хорошим другом. Когда мистер Эдмунд Стоунбрук умер, то мистер Смитон пообещал, что не оставит меня.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже.

Больше всего Мадаленне не хотелось слышать пустых слов сожалений: «Уверен, ваш дедушка был отличным человеком» – от них ей всегда становилось тошно и душно и хотелось сбежать куда подальше. Ни один из тех, кто ей это говорил, не знал, каким милым, добрым и заботливым был ее дедушка, и Мадаленне было плевать на то, что таких слов требовали светские приличия – ей хотелось вдохнуть воздуха, а ей подсовывали кислородную подушку. Она с такой горячностью воткнула палочку в землю, что та сломалась, и росток накренился.

Но мистер Гилберт ничего такого не говорил, он молча подал ей новую палочку и даже хотел отдать свой чистый носовой платок, чтобы она подвязала бедный цветок, но Мадаленна мотнула головой. Странно, это было очень странно, но того ужасного раздражения, которое находило на нее, стоило кому-то упомянуть ее дедушку на нее не находило. Ее это возмутило – чем же мистер Гилберт отличался от остальных – но ничего не вышло.

Весь его облик навевал спокойствие – и темная жилетка, и неброские запонки в рукавах рубашки, даже то, как он спокойно читал старую газету – все успокаивало ее, и Мадаленна снова почувствовала этот страх чужого влияния. Но минуты шли, и страх превращался только в беспокойство, и вскоре Мадаленна и вовсе забыла о том, что рядом с ней был кто-то еще.

Она смотрела на эти пробивающиеся ростки, которые отчаянно начинали свою новую жизнь, и ей вдруг тоже захотелось стать таким же ростком, у которого еще ничего не было за спиной – ни обид, ни горестей, ни тревог. Все бы начать с чистого листа, все забыть и ничего не помнить.

– Как хорошо быть ростком, – пробормотала вслух Мадаленна, и мистер Гилберт искоса на нее взглянул; она явно не помнила, что в теплице был еще и он, и разговаривала сама с собой. – Господи, вот бы начать все заново.

– Только с опытом прошлых лет? – отозвался мистер Гилберт, и Мадаленна повернулась.

Она знала, что не надо было ему отвечать; что нужно было промолчать, и тогда бы возможно он ушел и оставил ее одну со своими мыслями, но если в прошлый раз она немного приоткрыла ящик Пандоры, то сегодня он распахнулся сам, и она почувствовала, что нового разговора не избежать.

– Нет. Опыт хранит в себе воспоминания.

– Но воспоминания несут в себе уроки, они помогают избежать старых ошибок. А если все начинать сначала, то можно оказаться там же, где и сейчас.

– Не всегда. – отрезала Мадаленна. – Сколько раз мы совершаем одни и те же ошибки, и опыт нас ничему не учит.

– Да, если только люди этого сами хотят. – Мистер Гилберт отложил газету и присел около глициний. – Иногда ошибки прошлого кажутся им намного привлекательнее, потому что напоминают об их молодости. Но это только мечты. Необходимо принимать реальность и ее уроки, и тогда человек получит вознаграждение.

– А если человек получает только уроки? – запальчиво сказала Мадаленна. – И никакой награды? Разве он не может сломаться?

– И все равно его ждет награда, – улыбнулся мистер Гилберт и поправил палочку. – Рано или поздно, но он получит ее – таков закон всего бытия. А мечты о несбыточном чаще всего приносят только боль.

– Иногда мечты – это единственное, что есть у человека.

– Согласен. Но чем больше он мечтает, тем больнее ему возвращаться в настоящий мир. Это как наркотик.

– Иногда тяжелобольным дают наркотик, – медленно проговорила Мадаленна и воткнула палочку в землю.

– А иногда они обходятся без него и выздоравливают. – мистер Гилберт вытащил свой платок и подвязал небольшой росток. – Так он точно не сломается. А сильным людям мечты и вовсе не нужны, им нужны цели.

– Порой их сложно отличить друг от друга.

– Что есть, то есть. Но если человек умен и энергичен, он справится с этим.

– А если нет?

– Тогда он узнает, как работает естественный отбор.

– Жестоко.

– Скорее, жизненно.

Мистер Гилберт внимательно поглядел на нее, а когда он улыбнулся, Мадаленна встрепенулась – иносказательно он повторил ее же слова, а она даже этого и не заметила. Привычная досада вновь поселилась в ней, и она сердито поглядела на землю. Жалеть себя расхотелось, и, не будь она нужна Хильде, она бы осталась здесь работать на всю ночь.

– К счастью, сильных людей появляется все больше и больше.

– Вы – оптимист?

– Нет, пессимист, который верит в хорошее и надеется на плохое.

Слова прозвучали как-то слишком категорично, и Мадаленна не удержалась от улыбки, но, заметив, что и Эйдин улыбнулся, она уткнулась носом в землю и постаралась накрыть ростки полностью сеткой. Удивительные были эти разговоры; каждый раз Мадаленна обещала себе, что не станет вступать в беседу с этим человеком, но стоило ему сказать слово, как ей уже хотелось сказать два, и непонятное облегчение поселялось у нее после их бесед; все становилось будто просто и понятно. Это должно было настораживать, ведь она его знала так мало.

– Вы так платье не испачкаете?

– Ничего страшного, земля быстро отстирывается.

– Я, признаться честно, видел мало девушек, кто так любит возиться в земле. – Мистер Гилберт присел рядом и достал портсигар. – Как вы думаете, если я покурю около сторожки, мистер Смитон меня не выгонит?

– Мистер Смитон – нет, а я выгоню. Будьте любезны, подайте лейку.

– Намек понят, пожалуйста.

Мистер Гилберт хотел что-то еще сказать, но из сторожки вдруг раздался звонок телефона, и он быстро подбежал к трубке. Мадаленна снова так измазалась в земле, что перчатки из красных превратились в черные.

– Мистер Гилберт слушает, – послышался голос Эйдина. – Да, все верно, это теплицы мистера Смитона. Кого? Мадаленну? А, мисс Стоунбрук, да, конечно, одну минуту. Мисс Стоунбрук, – он подошел к ней, и Мадаленна постаралась откинуть с глаз вылезшую челку. – Вас просят к телефону.

– Как меня назвали? – спросила Мадаленна и, видя недоуменный взгляд, пояснила. – Мадаленной или Мэдди?

– Мадаленной.

– А, значит, это моя мама. Благодарю.

– Давайте ваши перчатки, вам неудобно будет разговаривать.

Мадаленна хотела было отказаться, но, поняв, как нелепо это будет выглядеть, кивнула и поблагодарила Эйдина.

– Да, мама, я слушаю.

Мама не сказала ничего такого, чтобы Мадаленна не ожидала услышать – Хильде понадобилась помощь, и она стенала на весь дом, что Мэдди как всегда нет в тот момент, когда она так нужна. Мадаленне хотелось бы сказать, что она обо всем этом думает, но мистер Гилберт стоял рядом, и она сочла за лучшее смять листок бумаги и кинуть его в корзину.

– Да, хорошо, я приеду. Нет, все нормально. Целую. – Больше всего ей хотелось треснуть трубкой по корпусу, но телефон был ни при чем, и Мадаленна только глубоко вдохнула. Она не из породы мечтателей, она из породы деятелей, надо только почаще себе это повторять.

– Если вам нужно уйти, я могу вас проводить. – Мистер Гилберт оказался рядом и протянул перчатки. Те были чистыми.

– Да, мне нужно уйти, но провожать не надо, я знаю дорогу.

– Хорошо.

Мадаленна вышла из сторожки и быстро подошла к постаменту. Она успеет его украсить, если приедет за час до праздника. Нужно будет только пораньше встать, или вообще не ложиться.

– Не беспокойтесь, мисс Стоунбрук, я никого и близко не подпущу к постаменту.

– Благодарю.

У нее возникло ощущение, что мистер Гилберт смеялся над ней, но его улыбка была мягкой, словно этот человек не мог вообще зло шутить.

– Я подъеду завтра ровно в семь.

– Хорошо.

– Скажите, пожалуйста, мистеру Смитону, что мне пришлось уехать.

– Конечно.

Мадаленна чувствовала, что необходимо было сказать что-то еще, однако она не обратила внимания на приличные манеры и, быстро кивнув, прошла к выходу. Хотелось обернуться и посмотреть, куда мистер Гилберт пошел; хотелось прислушаться, чтобы понять, какую песню он напоет, но она сурово одернула себя, и вышла на остановку. Вечер был чудесным – теплым и мягким, и Мадаленна вдруг поймала себя на мысли, что даже если Хильда закатит страшный скандал, она останется в этом доме и не убежит в никуда. Страх перед Бабушкой куда-то исчез, и удивительная решимость вдохнуть свежего воздуха в этот затхлый дворец наполнила ее до краев. Сегодняшний разговор был ни при чем, просто Мадаленна Стоунбрук решила перестать мечтать о пустом.

Глава 5

Мадаленне снилось, что она задыхается. Мягкая белая ткань окутывала ее с ног до головы, но стоило ей повернуться, как та обвилась вокруг ее шеи, и Мадаленна почувствовала, как воздух медленно начал покидать ее тело. Она не могла вздохнуть, не могла крикнуть и позвать кого-то на помощь, потому что никто помочь ей не мог – Мадаленна не знала точно, где она находится, но что-то ей кричало в уши набатом, что она одна со своей бедой. Мадаленна чувствовала, как кто-то ее берет за руку, как ее ведут куда-то, и все становится туманом – белым, чистым и пустым, как само Ничто. Может быть Мадаленна и совсем не может дышать? Но нет, она вдруг вдохнула и выдохнула – значит, она жива. Страшное предчувствие чего-то необратимого и ужасного вдруг накрыло ее с головой, и в грудине жалобно заныло; ей бы вырваться, убежать закричать во все горло, но цепкие руки крепко держат ее, а пустые глаза смотрят куда угодно, но только не на нее.

«Мадаленна, проснись!»

Мадаленна знает, что это сон, как и всегда. И как и всегда, она не может пошевелиться, она не может даже закричать и вскочить с постели – каждый ее кошмар она досматривает до конца как преданный зритель, пока занавес не опустится на сцену. Вот только теперь Мадаленне почему-то страшно. Вдруг ей только снится, что ее зовут, а по-настоящему она здесь – в этой туманной долине, где нет ни солнца, ни неба, а только белым-бело, как пустой лист картона. Вдруг все на самом деле ей только причудилось, а по-настоящему она живет в этой пустыне, и каждый день ее ведут туда, куда она не хочет идти, а все равно идет, потому что за нее так кто-то решил.

«Мадаленна, проснись!»

И правда, белая фигура берет ее за руку и ведет так твердо и неумолимо, что у Мадаленны нет сил даже на сопротивление – она просто покорно следует, как невозмутимо идут овцы на заклание, зная, что их там ждет, и все равно бредут потому что другой жизни у них все равно не будет – так не лучше ли сразу со всем покончить? Мадаленна проваливается в какую-то трясину, и все равно ее оттуда вытаскивают и толкают вперед. Она знает, что ее там ждет – то, что ей пророчили с самого детства, и она спокойно кивает и смиряется со своей судьбой.

«Мадаленна, милая, звезда моя!»

Но ведь там ее никто не может назвать звездой, думает Мадаленна, и судорожно машет рукой. Нет, значит, это все-таки сон, и она пока еще жива. Нет, значит ее пока что не тащат во всем белом туда, где она перестанет дышать. А, значит, надо только открыть глаза и понять, что все это только очередной кошмар, нервная фантазия. Надо только открыть глаза и отереть мокрый лоб. Ну же, Мадаленна, ты и только ты сама можешь пробудиться от этого кошмара, Мадаленна, открой глаза!

Она села в постели – около нее стояла взволнованная Аньеза и зачем-то держала в руках стакан воды. Мама знала о ее приступах кошмаров и бессонницы, когда Мадаленна все же ложилась спать, но вместо приятных картинок, она попадала в свой собственный ад воспоминаний и страшных надежд. Однако Аньеза полагала, что все приступы закончились года два назад, и Мадаленна не волновала ее тем, что никакие успокоительные не помогали ей справиться с такими снами. Мадаленне почему-то всегда казалось, что она ищет нечто абстрактное, но то, что ее точно сможет спасти. Иногда она слышала спасительный голос, иногда ей виделась рука, которая была готова сорвать с нее покрывало, но каждый раз спасение ускользало от нее, и Мадаленна не так была уж и уверена, что именно она пытается обрести.

– Милая, что случилось?

– Ничего страшного, – поморщилась Мадаленна; от неудобной позы у нее сильно затекла шея. – Обычный сон.

– Они так и не закончились, эти твои кошмары?

– Просто появляются время от времени, не волнуйся.

Мадаленна приобняла Аньезу и потянулась в кровати – еще было только полшестого, и весь дом спал, только на кухне были слышны ленивые голоса Фарбера и Минни, которые спорили стоит ли растапливать камин. Мадаленна любила такие утра – все начинало дышать с ее пробуждением, и она могла поклясться, что слышит, как цветы разговаривают. Ночь уходила, и для Мадаленны начиналась жизнь; временами она даже задумывалась, а стоит ли вообще ложиться спать, если можно было медленно наблюдать за тем, как всходит солнце, и вся природа тянулась к небу. Вот Мадаленна иногда и не спала вовсе.

– Мадаленна, – голос Аньезы немного дрожал; она всегда терялась, когда видела перед собой опасность, от которой не могла защитить свою дочь. – Может стоит обратиться к доктору Филлипсу?

– Нет, не стоит. Это обычные кошмары, ничего такого.

– Ничего такого, – нахмурилась Аньеза. – Я так не думаю. Это проблема, и ее необходимо решить.

– Само пройдет. – отмахнулась Мадаленна и потянулась за халатом. – Просто я поздно ложусь и устаю.

– Хорошо. Тогда я возьму за тебя ответственность. Будешь ложиться в десять, и никаких ночных скитаний по дому.

Мадаленна обернулась; голос Аньезы больше не дрожал, и вся она приосанилась, словно хотела защитить собой свою дочь. Бедная Аньеза, ей никто не говорил, что в жизни ей придется сражаться и за семью, и счастье – в ее солнечной Тоскане все было просто и легко, мир не был черным и белым, все светилось разноцветными красками, и она точно знала, что родственники всегда придут ей на помощь. В Англии все стало другим. Аньеза тоже боялась, тоже не могла найти выхода из тупика, и как бы она не билась, у нее все равно бы ничего не получилось, потому что она была другой крови – крови мечтателей, которым приятно наблюдать за размеренным течением своих лет и радоваться редким проблескам бурного счастья в спокойной жизни. Но у нее была дочь, и ради нее она могла рискнуть всем, даже собой.

– Мама, ты же знаешь, что Бабушка этого не одобрит.

– Мне все равно. Я скажу, что у тебя новый режим дня.

Аньеза решительно смяла покрывало на кровати и разгладила простыню – Мадаленна всегда так беспокойно спала, что белье под ней сминалось уродливыми складками, а потом с трудом разглаживалось. Мама была явно чем-то взволнована, но Мадаленна никак не знала, как к ней подступиться с расспросами. У них были замечательные отношения, но в самые сложные минуты и дочь, и мать уходили в себя, и переживали все трудности в своем внутреннем мирке, куда не пускали никого, даже самых близких. Каждый из них считал себя отличным актером, и каждый разгадывал другого в ту же самую секунду, как только представление начиналось. Вот и сейчас Мадаленна видела, что Аньезе никак не собраться с мыслями, и та все бродила по комнате, то беря вещи в руки, то оставляя их на первом попавшемся стуле. Мама иногда впадала в отчаяние, могла часами сидеть в душной комнате и смотреть на одну статуэтку, но сейчас Мадаленна не могла сказать, что творилось с ней – вся она была натянутым нервом, и в ее глазах горел лихорадочный огонь.

– Полагаю, я сегодня не опоздаю. – невпопад сказала Мадаленна; Аньеза остановилась посреди комнаты и посмотрела на нее невидящим взглядом. – Ты меня вовремя разбудила, спасибо.

– Ты точно не опоздаешь, дорогая. Я тебя отвезу.

Полотенце упало из рук Мадаленны, и ей самой захотелось опуститься на стул – мама не водила уже десять лет. У них была машина, милый «Триумф» сороковых годов, на котором Аньеза училась кататься по проселочным дорогам вместе с Эдвардом, когда Мадаленне было только год или два, но как только отец уехал на свои раскопки, мама за руль больше не садилась, и машина стояла в запертом гараже, а от ржавчины и грязи «Старину Френка» спасал тайком Фарбер, по ночам протирая его тряпкой и полиролью. Мадаленна не знала, умеет ли мама все еще водить; не была уверена, помнит ли она, где газ и тормоз, но все же она ничего не сказала и кивнула в ответ. Странные вещи начали твориться под крышей Стоунбрукмэнор, и было непонятно – стоит ли этому радоваться или же бежать без оглядки.

– Я вижу, ты удивлена, моя дорогая! – рассмеялась Аньеза и подала Мадаленне полотенце. – Но я и сама, если честно, от себя такого не ожидала. Просто вдруг проснулась с утра и поняла, что не могу допустить, чтобы ты разъезжала одна на автобусах, когда я могу подвезти тебя на машине.

– Но я же езжу спокойно в университет. – Мадаленна изо всех сил старалась не выглядеть слишком пораженной, чтобы не обидеть маму. – Я уже привыкла.

– Ну, университет это другое, и потом, – Аньеза вдруг обернулась и обняла Мадаленну. – Думаю, что в этом году ты сможешь ездить в Лондон сама. Нет, я, конечно, могла бы попросить и Фарбера, но бедолага и так сильно устает по хозяйству, так что, машина будет в твоем распоряжении.

– У меня нет прав.

– Не беда, – пожала плечами Аньеза. – Выучишься. Ты – девушка способная, все эти мелкие значки запомнишь быстро, а потом уже будешь рассекать на нашем «Френке». Согласна?

– Спасибо. Мама, что случилось? – Мадаленна не выдержала и нарушила негласный закон не вмешиваться в личное пространство. – Что происходит?

Мама ничего не ответила, а прижала ее к себе так сильно, будто не видела ее с десяток лет, и теперь наконец-то нашла свою дочку. Аньеза что-то тихо говорила на итальянском, но слова Мадаленна разобрать не могла, как бы не прислушивалась; мама медленно перебирала ее волосы и гладила ее по голове, как делала это раньше, когда маленькая Мадаленна разбивала банку с вареньем и на неделю оставалась без сладкого в темной комнате. Аньеза снова видела свою маленькую дочку, и Мадаленне почудился голос отца, который их звал в парк.

– Мы обязательно отсюда уедем, mia carra[2]2
  прим. автора – «моя дорогая»


[Закрыть] – прошептала Аньеза и, прежде чем Мадаленна смогла что-то сказать, отстранила ее от себя, и быстро-быстро проговорила. – Поторапливайся, дорогая, если хочешь успеть украсить свой драгоценный постамент, нам совсем мало осталось времени.

– Да, мама. – только и ответила Мадаленна.

– Что ты сегодня наденешь?

Аньеза энергично открыла дверцы платяного шкафа и вытащила оттуда ворох юбок, блузок и платьев; Мадаленна сразу заприметила свое любимое – светло-зеленое из хлопка; она его обожала – и длинные рукава, и вышивку на подоле, и оборки на юбке – обожала и почти не носила, боялась, что слишком быстро износится. Но сегодня был особенный день.

– Вот это. – Мадаленна указала на него, и мама просияла – она его тоже любила.

– Прекрасно, очень тебе пойдет. Тогда одевайся, а позавтракаем прямо там, хорошо?

– Ты поедешь со мной?

– А ты не хочешь?

– Очень хочу! Мы давно с тобой никуда вместе не ходили.

Это была правда. Мама так часто оставалась взаперти вынужденной пленницей и отпускала дочку на свободу, что Хильда привыкла к такому положению дел, и каждый раз, когда они порывались уйти куда-нибудь вдвоем – хотя бы в кино – Бабушка сразу же начинала охать и вздыхать, что ее никто не любит, и никто о ней не заботится, и Аньеза отпускала Мадаленну на свободу, а сама оставалась выслушивать оскорбления и попрекания кровом и едой.

– Вот и славно, – выдохнула Аньеза. – Наконец-то увижу мистера Смитона, а ведь я его не видела… Да! – пораженно воскликнула мама. – Да! Целых два года! Он сильно постарел?

– Не очень. – пропыхтела Мадаленна, стараясь застегнуть пуговицы на ботинках. – Выглядит хорошо, только иногда спина побаливает.

– А что ты хочешь; ему ведь уже семьдесят три, как никак все равно возраст.

– Нормальный возраст. Не так уж и много.

Аньеза пристально посмотрела на Мадаленну и заметила тень, из-за которой ее глаза сразу же потухли. Она всегда скучала по Эдмунду, Аньеза и сама по нему скучала, что уж и говорить, но ее дочка – больше всех. Временами она боялась, что подобная скорбь может перерасти в тоску, и тогда придется опасаться за психическое состояние Мадаленны, но девушка держалась и всеми силами не позволяла горю взять над ней вверх. Нужно было срочно поменять тему, и Аньеза собралась с силами.

– Тогда уж заодно познакомлюсь и с загадочным мистером Гилбертом.

Мадаленна тотчас позабыла тоскливые воспоминания и подозрительно взглянула на маму – та отвернулась к зеркалу так, что ее лица не было видно, но Мадаленна могла поклясться, что она лукаво улыбалась. Ловушка открылась.

– И вовсе он не загадочный. – ловушка закрылась, и Эдмунд Стоунбрук на какое-то мгновение оказался позабыт. – Обычный профессор.

– Но я же должна знать, с кем моя дочь ведет задушевные беседы.

– И вовсе я их не веду. – пробурчала Мадаленна. – Если ты думаешь, что я сама начинаю с ним разговаривать, или… Он сам…

Мадаленна начала громко сопеть, и, несмотря на свои солидные двадцать лет, она понимала, что выглядит сейчас ровно на пятнадцать; это огорчало.

– Милая, ничего такого я не думаю. – успокаивающе проговорила Аньеза и подала ей щетку для волос. – Хорошая беседа, кто бы ее не начал, всегда замечательно.

– Нет, – Мадаленна так быстро провела щеткой по волосам, что чуть не выдернула целый клок. – Нет, это странно.

– Что странно?

– Мама, так не должно быть. Я знаю его всего ничего, а говорю с ним о том, что меня волнует. Это странно и нехорошо.

– Что же тут плохого? Наоборот, ты нашла человека, с которым можно поговорить обо всем, такие люди – редкость.

– Но я же не знаю о нем ничего! – воскликнула Мадаленна, так махнув рукой, что чуть не сбила книги с этажерки. – Знаю, что его зовут Эйдин Гилберт; знаю, что он друг мистера Смитона и профессор в университете, но больше я не знаю ничего!

– Так что же нужно еще знать? – удивленно посмотрела на нее Аньеза, и Мадаленна бессильно опустилась в кресло.

Она и сама не понимала, что ее так пугало в общении с мистером Гилбертом. Он был хорошим человеком, это она знала точно, чутье ее не обманывало; человек с такой мягкой улыбкой и серьезными принципами не мог быть плохим, да и мистер Смитон был на удивление чутким человеком, и в кругу его друзей и знакомых не было ни одного лишнего прохожего. Однако то, как быстро она смогла рассказать о своих страхах и волнениях; то, как быстро откликнулся этот человек на ее невысказанные вопросы и развеял многие сомнения – вот это не могло не пугать Мадаленну. Непонятное чувство, оно заставляло говорить ее с ним, заставляло расспрашивать его, и ничто не могло ее остановить. Мистер Гилберт был хорошим человеком, и от этого все становилось труднее.

– Ты боишься, что привяжешься к нему? – осторожно спросила Аньеза, но Мадаленна сразу фыркнула; нет, подобная идея даже ей в голову не приходила.

– Я его знаю несколько дней, мама. Через месяц он уедет в свой университет, а я о нем и не вспомню.

– Тогда мне самое время с ним познакомиться. – стремительно встала Аньеза и отряхнула платье. – Если ты не хочешь опоздать, давай руку. Мне еще нужно вспомнить, как эта машина заводится.

* * *

Они почти дошли до гаража, когда Мадаленна вдруг заметила странную фигуру в конце двора и изо всех прищурилась, стараясь понять, кого принесло пораньше утром. Однако у Аньезы зрение оказалось гораздо лучше, и пока Мадаленна пыталась признать кого-нибудь знакомого в долговязой фигуре, та толкнула ее в бок и прошептала на ухо: «Эффи Доусен». Мадаленна помрачнела. На ее курсе она если не дружила, то приятельствовала почти со всеми, все ее знали по имени, и наличие взбалмошной бабушки воспринималось просто как данность – у кого не было родственников, за которых не приходилось краснеть. Но жизнь была бы слишком хороша для Мадаленны Стоунбрук, если бы все было хорошо, и каждый день в университет начинался с приветственных улыбок всем и каждому.

С Эффи отношения у нее не заладились не сразу, какое-то время они очень хорошо общались, даже дружили на первом курсе, вместе ходили в столовую и до автобусной остановки, однако чем больше Эффи интересовалась Хильдой, и чем чаще в ее голосе проскальзывали презрительные ноты по отношению к приезжим, тем чаще Мадаленну терзали сомнения, что ее приятельница далеко не так мила, как она могла предполагать. Мадаленна саму себя подарком не считала, она знала, что слишком вспыльчива, занудна и несгибаема, но мама вовремя избавила ее от снобизма, а папа помог понять, что материальные блага еще не самые важные достижения в жизни, а от того Мадаленна с трудом переносила заносчивые высказывания о жителях Уилтшира и Сомерсета. Продружили они недолго – ровно до окончания первого курса, когда обе оказались претендентками на звание лучших учениц года, тогда-то Эффи демонстративно пересела за другой стол, а Мадаленна только пожала плечами – она все равно привыкла быть одной. И вот теперь Эффи Доусен стояла на пороге их дома и переминалась с ноги на ногу.

– Эффи, в чем дело? – угрюмо начала Мадаленна, не обращая внимания на гримасу бывшей подруги.

– Здравствуйте, миссис Стоунбрук. И тебе здравствуй, Мэдди. Как поживает твоя бабушка?

– Наследство не делит и завещание не составляет. – отрезала Мадаленна и услышала сдавленный смешок мамы; та тоже ее не любила.

– У тебя все шутки, Мэдди, причем с каждым разом все более не смешные.

– Спасибо за комплимент, я польщена. Так в чем дело?

– Вот, – Эффи сунула ей в руки какую-то бумажку, весьма помятую, и с брезгливым выражением достала грязноватое вечное перо. – Распишись, что получила список предметов на новый учебный год.

– Я уже расписывалась.

– Вот как? – нахмурилась Эффи по примеру Вивьен Ли; весь прошлый месяц в местном кинотеатре снова крутили «Унесенных ветром», и Мадаленна уже успела выучить все реплики. – Интересно, как это ты успела?

– Декан Ройтон прислала мне заявление по почте.

Лицо Эффи подернулось судорогой, и она сложила руки на груди. Отношения с деканом выстраивать было сложно – она не любила ни заискиваний, ни чрезмерной искренности, а от того Мадаленна целых два года билась над вопросом, как выстроить отношения, а решение нашлось само собой – когда ее отправили на конкурс чтецов от ее группы. С тех пор между ней и деканом была точно не дружба, но приятное общение, и миссис Ройтон каждый месяц высылала ей новые выпуски художественных журналов и некоторые документы.

– Впрочем, чему я удивляюсь, ты же всегда была в ее любимицах. – вздохнула Эффи и поправила пелерину на платье.

– Эффи, – послышался угрожающий голос мамы, но Мадаленна махнула рукой. Спорить с Эффи Доусен изначально было провальным решением.

– Да, считай, что мне повезло. Это все?

– Нет. – зачем-то тянула время Эффи. – Нет, есть еще одна новость.

– Ради всего святого, Эффи! – вспылила Мадаленна. – Говори быстрее, у меня есть еще дела!

– Пожалуйста! – в свою очередь воскликнула бывшая подруга и сунула Мадаленне в руку какую-то картонку, которую Мадаленна тут же смяла. – К нам приходит новый профессор по искусствоведению, и зря ты смяла карточку, это была его визитка!

– Ничего, в сентябре узнаю и имя, и фамилию. На этом все?

– Нет, – испытывала терпение Эффи. – Вот еще список тем, на которые нужно написать эссе.

Мадаленна мельком взглянула на лист, и, зацепившись взглядом за фразу: «В чем смысл искусства?», притянула листок поближе к себе, не обращая внимания на недовольный вздох Эффи. Помимо такой странной темы, остальные эссе были еще более загадочными – «Как вы понимаете предназначение автора?», «Что для вас важнее – статика или динамика?», «Важен ли посыл в искусстве?», «Так ли важна Мона Лиза для мирового искусства?». Темы были слишком дискуссионными даже для их гуманитарного факультета и предполагали долгие беседы о смысле и важности, и Мадаленна с раздражением дернула головой – снова беседы и снова о личном, причем с новым и незнакомым для нее человеком. Все это становилось слишком странным, и хотелось подбросить листы в воздух и больше не слышать ничего и никогда о личном и непредвзятом мнении.