Текст книги "Магнолии были свежи"

– Странно гудят эти пароходы. – заметил мистер Гилберт. – Вроде бы и радостно, а вроде бы и безысходно. Вы не замечали, мисс Стоунбрук?

Замечала, конечно же она замечала. Бегала через день на пристань, следила за тем, как паром исчезает за поворотом, превращается в мелкую точку и представляла, что когда она сядет на него, то он вдруг свернет и поплывет вниз, в какое-нибудь солнечное Катманду или в Австралию, где, как говорила ее мама в детстве, все ходили вверх головой.

– Нет, не замечала.

Но незнакомому человеку вовсе не нужно было об этом знать.

Мистер Гилберт пристально на нее взглянул, но ничего не сказал, и Мадаленна зашагала вперед. Она сама не понимала, как этот человек заставлял ее говорить, причем то, что ее волновало очень давно. Он не принимал ее слова всерьез, это было и так понятно, но от этого желание спросить его о чем-то еще не исчезало, и это начинало снова пугать Мадаленну. Незнакомый страх; прежде Мадаленна боялась только смерти и счетов за газ – то, что могло сбить с ног или выселить из дома – но теперь ее пугало что-то неизведанное и необъяснимое. Мистера Гилберта она знала второй день, но уже спорила с ним об искусстве, пока вела до города, и ничем она не могла объяснить подобное поведение.

Хотя объяснение было вполне логичным, тут же возразила она себе, и не надо из этого делать тайны. Мистер Гилберт был первым человеком из сферы искусства, с которым она могла относительно свободно поговорить, и будь на его месте профессор Макри или сэр Келли, она бы поступила точно так же. И все же Мадаленна нахмурилась и негромко выругалась; все это было не к добру.

– Как быстро вы ходите, – послышался голос мистера Гилберта у нее за спиной; она снова забыла о том, что он шел рядом с ней. – Я даже слегка запыхался.

– Мы пришли. – она угрюмо указала на знак города и повернулась в сторону гостиницы. – Здесь я вынуждена вас оставить, у меня еще много дел, но, думаю, вам кто-нибудь подскажет, как дойти до гостиницы. Всего хорошего. – и она уже хотела уйти, когда ее окликнули; пришлось остановиться.

– Одну секунду, я задержу вас ровно на еще одну секунду.

Мистер Гилберт снова улыбнулся, и снова черты его лица смягчились, а Мадаленна вдруг подумала, что он чем-то похож на одного ирландского рыцаря с гравюры, которую ей подарил отец; Мадаленна не особо любила такие лубочные картинки, но ту она почему-то хорошо запомнила. Рыцарь был в темном одеянии, а за спиной у него висел колчан со стрелами.

– Благодарю вас за то, что проводили меня до города. Один я из леса ни за что бы не добрался.

– Не за что. – кивнула Мадаленна, смотря в сторону книжного магазина, она уже видела, как мистер Лорни ставил на полки новые копии Остин. – Не я, так кто-нибудь другой помог.

– Но так как помогли вы, сердечно вам благодарен.

Мистер Гилберт не стал жать ее руку, а только церемонно снял с головы шляпу, и Мадаленне почему-то вдруг захотелось улыбнуться; день и правда выдавался отличный.

– Всего хорошего. – она еще суровее сдвинула брови и мотнула головой. – Мне и правда пора.

– До свидания, мисс Стоунбрук. – жизнерадостно сказал мистер Гилберт.

– Прощайте, мистер Гилберт. – сказала Мадаленна, и, не дожидаясь нового ответа, кивнула и пошла в сторону книжного магазина.

Тьма отступила, и голубое небо снова засияло своей лазурью, а в груди перестало болезненно тянуть, и она с наслаждением вдохнула августовский воздух, отдающий немного жженым железом. День и правда обещал быть хорошим, и Мадаленна точно знала – нет тому на это веской причины; просто был август, просто светило солнце, просто наконец-то Мадаленна Стоунбрук осталась одна.

Глава 4

Джон не появлялся у Стоунбруков уже неделю, и каждый день Хильда Стоунбрук постукивала своей палкой по паркету и заявляла, что она давно не видела «этого славного юношу». Чем так приглянулся Джон старой миссис Стоунбрук, знали абсолютно все в городе, и весть о том, что свадьба будет пышной и прекрасной разлетелась, прежде чем сама Мадаленна узнала о том, что ее хотят выдать замуж. Это известие не удивило ее – она всегда знала, что подобное произойдет, и только молча отсчитывала минуты до того, пока Джон Гэлбрейт не войдет в дом с огромным букетом и не попросит ее стать его женой. И, разумеется, Мадаленна скажет «да», ведь не может же она иначе ответить на все те годы заботы и доверия со стороны Хильды Стоунбрук.

При мысли об этом Мадаленну пробирал истерический смех, и она каждый раз затыкала себе рот, чтобы не расхохотаться на весь мраморный дворец – кто-то жаловался на то, что их жизнь была слишком спонтанна, так вот Мадаленна Стоунбрук с уверенность могла бы сказать, что ее жизнь была распланирована на долгие тридцать лет вперед. Джон появлялся каждый день, и, к его чести надо было сказать, что не всегда по своей воле. Но стоило Бабушке завидеть его на подъездной аллее, или просто фигуру, похожую на Джона, как она тут же гнала Мадаленну за ним вслед, а если это оказывался не он, то звонила в дом Гэлбрейтов и милостиво просила Джона зайти к ним. Он всегда появлялся немного смущенно, но с каждым разом уверенности в нем прибавлялось, и вскоре он уже не пятился к выходу, стоило ему заслышать голос Хильды, а спокойно проходил в холл, вручал аляпистый букет Аньезе и целовал руку миссис Стоунбрук.

И тогда на стол подавались лучшие засахаренные фрукты, наливали тонкое вино в хрупкие хрустальные бокалы, и Джон неизменно отказывался, прося Мадаленну налить ему еще одну чашку чая, а Бабушка самодовольно поджимала губы, косилась в сторону Аньезы и говорила, что теперь она понимает, как повезло его родителям с Джоном. После чая она неизменно отправляла Мадаленну с ним на прогулку, и никогда не обращала внимания на слабые попытки Аньезы оставить свою дочь дома – они шли гулять в любую погоду, если, конечно, Джон не просил остаться в хорошо натопленной гостиной (к его приходу гостиная всегда натапливалась так, словно за окном был декабрь) и почитать новости. Такое случалось редко, но если случалось, то Мадаленна с удовольствием оставалась в кресле или уходила на кухню, оставляя Джона на попечение Бабушки и молча смотрела на то, как черные угли пожирает пламя. Ей самой хотелось стать этим пламенем и спалить все до тла, чтобы черный дым развивался над всем Портсмутом, и черные мысли пугали ее все еще неокрепшую душу.

Разумеется, Мадаленна не желала зла даже Бабушке, но чувствовать себя товаром так было отвратительно, так ужасно, что никакая вода с лавандовым маслом не могла ее отмыть от липкой жижи, которая, казалась, наполняла ее и изнутри, и снаружи. Для нее было бы большим облегчением все рассказать Аньезе, выплакаться у нее на коленях, чтобы она мягко провела рукой по гладко приглаженным косам и сказала, что все обязательно будет хорошо. Но стоило Мадаленне заикнуться о намерениях Бабушки, как мама испуганно замотала головой и сказала, что Хильда никогда бы на это не решилась, и что Джон к ним ходит только потому, что напоминает Бабушке ее покойного мужа. Мадаленна промолчала, но внутри у нее все смеялось до боли; Бабушка ненавидела Дедушку, и напоминай Джон его хоть чем-то, он бы даже не смог зайти на порог. Аньеза обо всем догадывалась, она просто боялась понять все окончательно, так, чтобы единственным выходом было – собрать вещи и уйти куда глаза глядят. А их глаза глядели только за пределы Портсмута, а дальше все обрывалось, словно они жили в старом мире, когда люди еще верили, что у Земли есть конец.

Наверное, при других обстоятельствах, познакомься они на какой-нибудь прогулке или в библиотеке, она бы все равно да обратила внимание на Джона, и если бы не заинтересовалась, то захотела бы пообщаться, но бедный Джон, сам того не понимая, совершал каждый день одну и ту же ошибку, и как машина увязала в одной и той же колее, только проваливаясь глубже, так и чувство недонеприязни росло в Мадаленне. Все, что одобряла Бабушка становилось противным для нее, и она ничего не могла с этим поделать – таков был результат долгих отношений, взращенных сначала на холодности, а потом на такой неприязни, которая едва не доходила до ненависти. И Джон, бедный Джон, сам превратился во что-то ужасное, от чего ей хотелось бежать, стоило Хильде назвать его «славным мальчиком». И все же Мадаленна чувствовала некую вину перед ним; она понимала, что он не был виноват в том, что ее Бабушка сделала его главным претендентом на роль хозяина Стоунбрукмэнор, она понимала, что Джону просто не повезло появиться не в том месте и не в то время, а потому она старалась изо всех сил не сбегать от него раньше положенного времени и выдавливать из себя приветливую улыбку.

И несмотря на все это, Мадаленна скучала по Джону. Его не было уже целую неделю, и ей не с кем было поговорить об обычной мелочи – о погоде или о том, как сильно разросся куст жасмина у магазина мистера Макри. Мадаленна сама не заметила, как вышло так, что весь круг ее общения сузился до Аньезы, мистера Смитона и Джона. У нее были приятельницы из университета, но в Портсмут из Лондона было неудобно добираться, к тому же Бабушка терпеть не могла даже разговоров об университете. и об успехах своей дочери Аньеза узнавала из тихих бесед глубокими ночами. В детстве Хильда запрещала ей выходить за пределы дома, и Мадаленна мало с кем могла подружиться из города, в школе же с ней почти никто не общался из-за того, что она была внучкой «старой ведьмы», так и получилось, что к двадцати годам единственными ее собеседниками остались мистер Смитон и Джон.

Они редко общались о чем-то задушевном, он никогда не рассказывал ей о своем университете, только изредка упоминая, что он учится на финансиста, она никогда не говорила с ним о цветах, и все равно темы как-то находились – вымученный разговор шел медленно, постоянно спотыкаясь и прерываясь на неудобные паузы, и в эти дни Мадаленна была бы рада даже такому общению. После ее самовольного побега из дома после завтрака, разразилась целая буря. Бабушка не кричала, она вызвала докторов, собрала целый консилиум, и Мадаленна целый час слушала монотонные высказывания о том, как ей стоит беречь здоровье Бабушки. Все доктора Портсмута знали о настоящей причине болезни Хильды, но не могли и слова сказать против ее денег, а потому Мадаленна оказалась на неделю запертой в огромном доме без права на выход. Мистер Смитон пытался звонить, но после бурной беседы с Бабушкой, он оставил тщетные попытки, и Мадаленна успела перемолвиться с ним словом только тогда, когда садовник позвонил Фарберу. Нет, Мадаленна не чувствовала себя одинокой, она редко скучала по обществу, но сейчас после недельного дежурства у постели Хильды и выслушивания всяческих гадостей, она была готова сбежать с первым встречным.

– Мэдди, почему Джон не приходит уже неделю? – проворчала Бабушка, когда Мадаленна зашла к ней в комнату.

Хильде было уже лучше, она даже спускалась к завтраку в гостиную, но все равно каждое утро она требовала, чтобы Мадаленна прибегала к ней в спальню и помогала одеваться.

– Ты его чем-то обидела?

– Нет, Бабушка, я ничем его не обижала. Я не знаю, почему он не приходит.

– Все ты знаешь, просто не хочешь мне говорить. – бурчание Хильды действовало Мадаленне на нервы так, что ей хотелось кинуть чем-нибудь тяжелым в стену. – Если ты постоянно будешь такой разборчивой, то останешься старой девой.

– Я не останусь старой девой, Бабушка. – машинально проговорила Мадаленна.

– Нет, останешься! – уверенно сказала Хильда, расправляя воротник на старомодном чесучовом платье. – Останешься, я тебе говорю. Ну давай взглянем правде в глаза, Мэдди!

Она вдруг взяла Мадаленну за руку и подвела к большому напольному зеркалу, которое странно дисгармонировало со всей остальной безвкусной обстановкой в комнате. Вся мебель была тяжелой, из красного дерева с такой чудовищной отделкой, что сразу бросалась в глаза, и Аньеза говорила, что дедушка называл эту комнату «кошмаром дизайнера».

Это зеркало, из тонкого итальянского стекла – реверанс в сторону Аньезы – подарил как раз он на день свадьбы своего сына, но Хильда решила, что ее новоиспеченная семья не заслуживает такого дорогого подарка и забрала его себе. Мадаленна всегда смотрелась в него, несмотря на то, что оно стояло в комнате у Бабушки, она чувствовала, что зеркало всегда принадлежало маме, ведь Дедушка выбирал его с оглядкой на ее тонкий вкус, и моментами Мадаленне казалось, что старое стекло все еще хранит тонкий запах лимона Аньезы и табака «Джорджтейл» Дедушки.

– Мэдди! – прикрикнула на нее Бабушка, и воспоминания о Дедушке тут же рассыпались. – Не стой столбом, когда я с тобой разговариваю!

– Извините, Бабушка.

– Подойди сюда, – Хильда поманила ее к себе, и Мадаленна покорно подошла. – Посмотри на себя в зеркало. Что ты видишь?

– Вас и себя.

– Ох, святые Небеса! – вскрикнула Бабушка. – Это и так понятно, не будь такой тугодумной, Мэдди! Какой ты себя видишь?

– Обычной.

– Обычной? Как мило. – усмехнулась Бабушка. – И ты себе нравишься?

– Я привыкла к себе, Бабушка.

– Вот как? Что ж, если ты не понимаешь, тогда я объясню тебе. Твоя мать, разумеется, внушает тебе, что ты красавица, каких свет не видывал, но на то она и мать, а я тебе объективно скажу, Мэдди, и ты должна мне поверить и уяснить, понятно?

Мадаленна кивнула и попыталась не прислушиваться к тому, что дальше скажет Бабушка. Такие разговоры повторялись время от времени, когда на горизонте появлялась более-менее подходящая Мадаленне, по мнению Бабушки, партия. Хильда подводила ее к зеркалу, и, медленно расписывая все ее недостатки – начиная от внешности, заканчивая характером – говорила, как ей, Мадаленне, вообще повезет, если на ней жениться хоть кто-то. Сама Бабушка всегда говорила, что таким образом желает своей внучке только добра, и просто пытается искоренить слишком высокое самомнение, но от таких разговоров Мадаленне становилось так тошно, что все дни она ходила, словно неживая, а потом по ночам плакала от того, как ей хотелось быть красивой.

Позже Мадаленна решила, что это глупо – плакать и растравливать себя каждый раз, стоило Бабушке ее задеть или оскорбить, но все равно неприятное, засасывающее чувство обиды оставалось в Мадаленне и постепенно подтачивало в ней терпение, как жуки-короеды медленно точили ствол дерева. И как дерево могло очень долго стоять, не подавая признаков того, что оно может упасть, развеваясь по воздуху трухой, так и Мадаленна терпела, и только чувствовала каждый день, что вскоре от ее терпения не останется ровным счетом ничего, и произойдет катастрофа.

– Ну-ка, посмотри, на себя, Мэдди, – в сотый раз повторила Хильда и снисходительно улыбнулась. – Ну разве это красота? Посмотри на свои щеки – то они у тебя впалые, то ты их наедаешь, и становишься похожа на хомяка; посмотри на свою кожу – ходишь бледная, словно на улице не появляешься годами; шея как у гуся, а от того, что ты ее постоянно ее втягиваешь, вообще похожа на какую-то черепаху. И перестань горбиться! А волосы, ну разве это волосы? – Хильда приподняла косу Мадаленна и немного дернула. – Ну, не кривись, не кривись, но это же не волосы! Они должны быть блестящими, легкими, а у тебя такие тяжелые, что давно пора обстричь. И потом, разве тебе десять лет? Что за дурацкая прическа? В твоем возрасте нужно укладывать волосы, а не носить одну косу, да слава Небесам, что еще без банта!

Мадаленна почувствовала, как что-то тяжелое повисло у нее в груди и каждую минуту грозилось вылиться слезами. Она и так знала, что по сравнению со своими сверстниками выглядит странно, но сама себе в отражении она нравилась. Мадаленна не считала себя красивой, не считала себя даже симпатичной, но ни за что на свете она не пожелала бы другой внешности, не пожелала бы другого носа – без небольшой горбинки, курносого, не пожелала бы глянцевых волос; все черты напоминали ей об Эдварде и Аньезе, и, смотрясь в зеркало, она видела там отца и мать, и за одно это она без страха смотрелась в отражение. Нет, ее слез Хильда не увидит, и Мадаленна поплотнее сжала губы и сдвинула брови.

– Вот! – воскликнула Хильда. – ну разве с таким выражением лица ты сможешь привлечь хоть кого-нибудь? Мэдди, – она развернула внучку к себе лицом, и Мадаленна постаралась разглядеть странную лепнину на потолке. – Послушай меня. Я говорю это тебе для того, чтобы ты уяснила: ты обязана выйти замуж и составить хорошую партию. Не верь тому, что пишут в газетах, двадцатый век уже давно зовут цивилизованным, и пятьдесят лет назад говорили, что девушке не нужно выходить замуж, чтобы стать счастливой и обеспеченной, но что оказалось? Оказалось, что все это вранье! – торжественно закончила Бабушка. – А тебе с твоим ужасным характером и странным внешним видом найти мужа будет сложнее, чем всем остальным. Ты меня понимаешь? Хорошо, что еще твоя репутация чиста, что белый снег, на это ума у Аньезы хватило. По танцам не бегаешь, на пирсе не болтаешься, и на том спасибо.

– По вашему мне пора выходить замуж? – брякнула невпопад Мадаленна и мысленно закрыла рот рукой; теперь ее ожидала лекция о невнимательности.

– А о чем я твержу тебе последний год, скажи на милость? – рассерженно отозвалась Хильда. – Или ты совсем меня не слушаешь? Конечно, зачем надо слушать бредни старухи, да?! Так вот, милая, не сможешь найти себе мужа, так вини только себя в этом! Вон, Джейн Олливерс, вышла замуж два месяца назад, а ведь она старше тебя всего на месяц.

– Джейн Олливерс познакомилась со своим мужем на танцах. – невозмутимо сказала Мадаленна, поправляя покосившееся зеркало.

Миссис Стоунбрук на минуту замолчала, и Мадаленна усмехнулась – Бабушка наверняка лихорадочно пыталась найти оправдание не то своим словам, не то вероломности Джейн Олливерс, которая вышла замуж не за порядочного, как думала Хильда, парня, а за какого-то легкомысленного человека ведь по мнению миссис Стоунбрук, на танцах знакомились только праздные личности.

– Ну, знаешь ли, – воинственно махнула рукой Хильда. – Не такая уж и блестящая партия, должна тебе сказать. Хотя с ее ростом и умом другого ждать не приходится. На редкость глупая девица, повезло же ее родителям.

– Джейн очень милая и хорошая девушка. – возразила Мадаленна; с семьей Олливерс она общалась не так много, но их дочь всегда была очень мила с ней и даже несколько раз приглашала на прогулку. – И Патрик умный и заботливый молодой человек. Думаю, они будут счастливы.

– Ты слишком много думаешь, Мэдди, и, причем, все время не о том. Лучше бы ты подумала о себе, а не о какой-то Джейн. И вообще, поторапливайся, я не хочу пропустить завтрак, а с тобой я так от голода умереть могу. Ну же, живо, живо!

Об ужасном характере Хильды Стоунбрук ходили легенды по всему Портсмуту, и даже в Лондоне определенный круг людей знал вздорную хозяйку Стоунбрукмэнор. За Стоунбрука ее выдали в раннем возрасте по меркам Мадаленны, и по поздним начала двадцатого века – Хильде было двадцать один год, когда Эдмунд Стоунбрук увидел красивую девушку на одном из приемов в Белгравии и, не думая, тотчас сделал ей предложение. Свечи, белый фарфор, цветущие сады в мае – все располагало к скорой свадьбе, и Хильда ответила согласием, но вот сама она была куда менее спонтанна в своем решении.

Она не любила своего будущего мужа, но пристально следила за его наследством и вышла в свет как раз тогда, когда скончался один из многочисленных предков милого Эдмунда. Брак мог бы быть идеальным, не люби муж свою жену, но старший из трех братьев Стоунбруков совершил фатальную ошибку, и на его жизни крест поставился сам собой. К удивлению Мадаленны, Бабушка считала свой брак удачным, и жалела только о том, что Эдмунд досаждал так долго ей своими чувствами. Поначалу такая извращенность характера шокировала Мадаленну, но потом все как-то встало на свои места – Бабушка просто не могла быть иной.

– Мэдди, забери почту! – прокричала Бабушка с последней ступени лестницы, и Мадаленна угрюмо кивнула. – И будь добра, пошевеливайся!

Маленький Джорджи уже был тут, около веранды, и с опаской посматривал на приоткрытую дверь – не выйдет ли оттуда старая миссис Стоунбрук и не надо ли будет давать дёра через острые кусты шиповника, о которые он так неудачно разорвал свою куртку в прошлый раз. Но на пороге появилась его любимая мисс Мадаленна, и маленький почтальон просиял от удовольствия – мисс Мадаленну он искренне любил и радовался каждый раз, когда видел ее. Временами он специально выдумывал поводы для того, чтобы незаметно подкрасться к большому дому и заговорить с ней о чем-нибудь, и радушная мисс никогда не отказывала ему в беседе, с интересом слушая рассказы о новом выпуске журнала «Животный мир» и смотря на жука с бронзовой спиной.

– Доброе утро, Джорджи. – улыбнулась Мадаленна и похлопала его по плечу; она бы с радостью его и обняла, но знала, что мальчишки в этом возрасте редко любили подобные нежности. – С новостями?

– Да, мисс Мадаленна! Вот это журнал «Бурда» для миссис Аньезы, и открытки из клуба «Ривьера», а это для мистера Фарбера, письмо от его матери, но мне, наверное, стоило положить его на служебный вход…

– Ничего, я передам. – махнула рукой Мадаленна, забирая увесистый конверт. – Что-то еще есть?

– Да, это для вас, мисс, – заговорщически улыбнулся Джорджи. – Письмо от мистера Смитона, он просил вам передать лично в руки, чтобы миссис Стоунбрук не видела.

– Тогда считай, что справился с этим ответственным заданием и получай вознаграждение. – Мадаленна вытащила из кармана фунтовую бумажку, а письмо положила в потайную складку на платье. – Как у тебя учеба, Джорджи?

– Ничего, по арифметике «хорошо», по английскому тоже. Только вот, – мальчик нахмурился, и Мадаленна быстро пригладила его взлохмаченный хохолок. – По истории ничего не выходит, эта контрольная по Пуническим войнам… Я ее завалил, мисс Мадаленна. – Джорджи поднял на нее свои большие глаза, и Мадаленна едва удержалась от того, чтобы не улыбнуться – хотела бы она, чтобы в будущем у нее был такой же сын.

– Разве вы уже проходите такие темы?

– Мистер Сандерс сказал, что мы должны идти вперед.

– Ну раз сказал… Вот что, Джорджи, – она положила ему руку на плечо и ободряюще улыбнулась; Пунические войны были совсем не страшны по сравнению с той взрослой жизнью, которая ждала его впереди. – Я приду к тебе послезавтра и помогу подготовиться к контрольной, хорошо?

– Спасибо, мисс Мадаленна! – обрадовался мальчик и подкинул в воздух кепку, однако радоваться пришлось недолго.

– Мэдди! – голос Хильды был слышен на другом конце поля, и если бы она постаралась, то наверняка смогла бы докричаться и до города. – Сколько еще можно тебя ждать?

– Ой, мисс Мадаленна, – испуганно зашептал Джорджи и согнулся так, что стал совсем незаметным в зарослях шиповника. – Мне пора идти!

– Да, да, конечно, Джорджи, – Мадаленна отвела колючие кусты, чтобы мальчику было легче проползти и подала ему сумку с почтой. – Передавай привет родителям.

– Передам! – послышался громкий шепот почтальона, и в следующую секунду мальчик бежал со всех ног подальше от страшного дома.

Мадаленна перевела дух и открыла дверь веранды, ей всегда приходилось набираться терпения перед завтраком, чтобы спокойно высиживать нудные трапезы, однако, помявшись немного на ступеньках, она решила зайти с парадного входа. Чтобы к нему подойти, требовалось обойти весь дом, и небольшая прогулка помогала Мадаленне собраться с мыслями и успокоиться.

Пение пересмешника выводило в ее голове приятную мелодию, и она представляла себя не в этом ужасном доме, а где-то в старой Англии, где жили и Беннеты, и Вудхаусы, и все проблемы решались с помощью быстрой руки автора и количества страниц. Она уже почти подходила ко входу, когда от дуба отделилась какая-то тень и начала приближаться к ней. Мадаленна не очень хорошо видела – следствие долгого чтения ночью при сальной свече, – а потому она не сразу смогла разобрать немного приземистую фигуру, но когда из дома раздался очередной восклик Бабушки, Мадаленна уже не волновалась – к ней быстрым шагом направлялся Джон Гэлбрейт, и в этот момент она была почти рада его видеть.

– Здравствуй, Мадаленна, – слегка смущенно проговорил он и помахал в воздухе новым букетом. – Надеюсь, я не помешаю?

– Нет, проходи, ты как раз к завтраку. Тебя долго не было, что-то случилось? – проговорила Мадаленна, отпирая дверь своим ключом. – Что-то с мистером Гэлбрейтом?

– Нет, с отцом все в порядке. – улыбнулся Джон и зачем-то поставил букет в дождевую лейку. – Просто были проблемы с конным клубом. Я разве тебе не говорил?

– Нет.

– Значит, забыл. У нас в университете есть конный клуб, и мы кое-что интересное затеяли… – Джон хотел что-то еще добавить, но его прервал восклик миссис Стоунбрук, и Мадаленна услышала, как к двери поспешила Аньеза.

– Мэдди, это возмутительно! Как так можно долго ходить за почтой?!

– А я точно не помешаю? – прошептал Джон и сделал шаг назад, Мадаленна усмехнулась и помотала головой; бедный Джон, ему еще не доводилось видеть Бабушку в минуты гнева, и если такое произойдет, то у Мадаленна ровно на одного потенциального жениха меньше. Миссис Стоунбрук сама рыла себе яму, и за этим было забавно наблюдать.

– Джон! – Аньеза появилась как раз вовремя и с благодарностью приняла букет. – Очень рада тебя видеть!

– Может быть я не вовремя? – замялся Джон, но, заслышав его голос, крики из столовой внезапно затихли и послышался стук палки.

– Ну что ты, – еще шире улыбнулась Аньеза и взяла его под руку. – Не придумывай, мы очень рады тебя видеть.

– Джон! – миссис Стоунбрук оказалась на удивление проворной, и уже спешила к нему на встречу. – Дорогой, не стой на пороге, проходи! Тебя долго не было, что-то произошло? – она участливо поправила галстук и отобрала букет у Аньезы. – Мэдди, поставь цветы в воду и не будь такой неповоротливой!

– Да, простите, мэм, я был занят в университете, и не мог прийти… – голос Джона отдалялся от Мадаленны все дальше и дальше, пока совсем не потух за тяжелыми дверями, и тогда она поставила букет в вазу и достала заветное письмо.

Сейчас она была как никогда благодарна Джону; с той минуты как он зайдет в гостиную, Бабушка забудет о существовании своей внучки и вспомнит, если только ей что-то от нее понадобится, но тут Мадаленна могла понадеяться на верность Фарбера – он должен был окликнуть за секунду до того, как тяжелые двери снова распахнулись бы, и на пороге не возник грозный образ Хильды Стоунбрук. Письмо было незаклеенным, и Мадаленна быстро вытащила немного помятую бумагу на свет; мистер Смитон всегда писал письма на необычной бумаге, похожей больше на папирус – он всегда вымачивал ее в кофе или в чае, так ему было интереснее. Мистер Смитон был единственным, кто еще поддерживал интерес к жизни у Мадаленны, и за это она была перед ним в неоплатном долгу.

«Милая Мадаленна, я не смог толком дозвониться тебе; с твоей бабушкой еще раз разговаривать мне совсем не хочется, да и ей, я думаю, тоже, а Фарбер постоянно занимает телефон, но на то он и дворецкий, чтобы постоянно занимать телефонную линию, верно? Поэтому посылаю письмо с Джорджи (кстати говоря, отличный парень). Милая, мне будет нужен твой художественный вкус и тонкий вкус, чтобы закончить наконец подготовку к Фестивалю. У меня, конечно, есть Эйдин, но что-то мне подсказывает, что без тебя я не справлюсь. Помнишь, как ты замечательно развесила те китайские фонарики в прошлом году? А банты из гофрированной бумаги? Просто загляденье! Выручай, дорогая, прошу тебя слезно и умоляю! Да и потом, тебе все же нужно выбраться из этого дома, ведь этой ведьме все нипочем. Между прочим, как там Аньеза? Надеюсь, что еще держится, хотя, поражаюсь тому, как вы еще не сошли с ума от Хильды. Одним словом, жду тебя, дорогая, и посылаю сто поцелуев и одно крепкое объятие!»

– Мисс Мадаленна, – раздался шепот, и одурманенная письмом она не сразу узнала Фарбера. – Мисс Мадаленна, мне кажется, что вас скоро позовут.

– Спасибо, Фарбер. – улыбнулась Мадаленна и сложила письмо обратно.

Мистер Смитон всегда чувствовал, когда она была на грани; понимал, когда ей была нужна крепкая рука старого друга, чтобы не сорваться в пучину и не наделать глупостей, от которых она бы не нашла потом спасения. Она всегда помогала мистеру Смитону с подготовкой к Фестивалю, это была их маленькая традиция, некая тайна, которая их объединяла, и Мадаленна каждый август вот уже семь лет с удовольствием помогала ему украшать теплицы и оранжереи к ежегодному празднику конца осени и начала лета.

Бабушка считала это все ересью, однако Аньеза с радостью разрешала Мадаленне мастерить китайские фонарики и оборачивать деревянные палки оберточной бумагой, а когда у нее было время, она и сама вступала в процесс, как в занимательную игру. Но вот сейчас Мадаленна не была уверена, что Хильда сможет ее отпустить. Обычно они с мамой говорили, что их помощь требуется городскому клубу садоводов и книголюбов, и бабушка с неохотой, но отпускала Мадаленну на целую неделю к садовнику, но в последний месяц Хильда смогла разругаться и с миссис Кингстон, которая отвечала за клуб книголюбов, и с миссис Диксон, которая в свою очередь возглавляла клуб садоводов, и путей отхода стало намного меньше.

– Мадаленна! Иди сюда, что ты там копаешься? – послышался дребезжащий фальцет Бабушки, и Мадаленна спрятала письмо под вазу с камелиями – туда Бабушка никогда не заглядывала.

– Я уже иду, бабушка.

Утром гостиная всегда была освещена мягким светом, особенно когда косые лучи солнца падали через витражные окна на ковер. Эту комнату обставил дедушка еще тридцать лет назад, и с тех пор ничего не менялось – на этом настоял Эдвард, и Хильда, к счастью, не могла даже переклеить обои. По ее мнению комната была ужасно бедной, даже нищей, ей не хватало цвета, персиковые обои казались ей выцветшими, да и бронзы почти не было – только на каминной полке спрятался небольшой подсвечник, но Мадаленна эту комнату обожала.

Свободная, воздушная, она вся напоминала об Эдмунде Стоунбруке, и каждый раз, когда она заходила сюда, ей казалось, она попадает в объятия своего дедушки. В комнате и правда было немного мебели – только большой восточный диван, круглый лакированный стол и блестящий рояль, который был расстроен, но Мадаленна все равно на нем порывалась сыграть каждый раз, когда Хильда уезжала из дома на медленную прогулку. В этой комнате редко бывали гости, Бабушка всегда приглашала всех в темную столовую, и потому когда Мадаленна увидела, как Джон спокойно сел на диван, что-то ревностное защемило у нее в сердце. Только папа и дедушка могли сидеть на нем, мелькнула быстрая мысль, но она только тряхнула головой и предложила Джону кофе.