Текст книги "Магнолии были свежи"

Глава 11

– Мэдди, бога ради, встань смирно и не шатайся из стороны в сторону! – Хильда дернула внучку за рукав, и ваза опасно накренилась в сторону. – Что с тобой такое сегодня? Все крутишься, вертишься… Что случилось?

– Ничего, Бабушка. Все хорошо.

Мадаленне наконец позволили сползти с высокой стремянки, и она села на ступеньки лестницы, ожидая новых приказаний. Ежегодный сентябрьский прием все-таки должен был состояться. Хильда созвала гостей из всей Англии, кто-то собирался даже отменить охоту в Шотландии и приехать к самому началу. Прием в сентябре был только названием, на самом деле дом наполнялся гостями на весь месяц, и слуги мотались каждую секунду из комнаты в комнату с фазанами и лимонадами в одной руке, и белыми бинтами в другой. Все сословия, кроме самых низших прибывали в Стоунбрукмэнор и располагались в старых комнатах, где каждая фреска служила напоминаем о том, сколько поколений Стоунбрук жило здесь. Хильду особо сильно не любили, и в первые годы смерти Эдмунда даже не хотели наведываться в гости, но взбалмошная старуха смогла всех убедить, что визиты к ней станут основой благополучия всех остальных важных родов Англии, да и потом какие пэры могли отказать себе в том, чтобы бесплатно поесть и полежать в постели, которую когда-то потрогала сама Мария Стюарт. Хильда и сама не особо жаловала своих гостей, и за глаза называла их «спиногрызами», но будучи дочерью обедневшего промышленника, она все еще болезненно реагировала на родовитость и чистоту рода, а потому видеть, как эти знаменитые верхушки раскланивались перед ней в реверансах, было для нее настоящим наслаждением. Аньезе и Мадаленне отводилась не самая благородная роль на этом празднике жизни. Бабушка и вовсе сослала бы их на кухню, но это было слишком даже для нее – не признавать жену и дочь ее Эдварда, к тому же самые снобы тянулись к естественной простоте Аньезы и немного угрюмому юмору Мадаленны. Они были единственными живыми людьми в этом параде восковых фигур, а от того Хильда прятала их в тяжелых портьерах и просила изредка Мадаленну сыграть на фортепьяно или Аньезу спеть какую-нибудь грустную балладу, причем Мадаленна каждый раз чувствовала себя наряженным попугаем, и каждую ночь обещала себе, что это последний вечер. Но мама каждый раз говорила потерпеть ее еще немного, ради отца, и дочь сдавалась, качала головой и натягивала на себя знакомое черное бархатное платье – Бабушка специально сшила его для особенных вечеров, и оно даже не успело износиться. Странного фасона, открывающим плечи и с низким вырезом, она чувствовала себя в нем неудобно. Но обычно Мадаленна не успевала даже почувствовать себя некомфортно, только она заканчивала последние приготовления к вечеру, как тот уже заканчивался, и она со спокойно совестью зачеркивала очередной день в календаре. На ее плечи ложилась вся подготовка; она заказывала еду и закуски, проверяла, хорошо ли взбиты одеяла в спальнях, смотрела за тем, не выкипела ли глазурь в кухне, а потом носилась с одного этажа на другой под громкие крики Хильды, что все стоит не на том месте, и гортензии надо заменить на камелии. Об учебе в это время думать не приходилось, и Мадаленна радовалась, что прием был в сентябре, в самом начале семестра, а не в канун Рождества, когда долги неслись за ней со скоростью тысячи миль в час. Хильда требовала от нее собранности, строгости, холодной головы, и так оно и было; обычно. Но в это раз все несколько поменялось. Мадаленна еле удерживала в своих руках тяжелые вазы, чуть не падала с широких ступеней, и чуть не проворонила поднявшееся тесто. Сначала она решила, что нервы шалят из-за нового учебного семестра и попросила у Полли настойку из корня липы, но тогда в кухню зашла Аньеза, загадочно посмотрела на дочь и забрала настойку обратно. Мадаленна даже не стала спрашивать почему. Она знала, что ответ и так был готов, но пока она его не замечала, все было хорошо. Такого раньше с ней никогда не было, она никогда не чувствовала вину за свои поступки, потому что она всегда поступала по правилам и старалась жить так, чтобы не разочаровывать близких людей. А близких у нее было только трое – отец, мать и старый мистер Смитон. Все остальные были только тенями в этом мире, они существовали для нее только в определенные часы, и, даже если их общество было для нее приятно, она не привязывалась. Все уходили из ее жизни, все как-то исчезали, не оставляя после себя ничего, кроме боли; это Мадаленна усвоила еще в раннем возрасте. Не могло быть того, чтобы появился кто-то еще, четвертый, чье мнение было бы важно для нее, на кого она смотрела бы с восхищением и уважением, такого не могла допустить судьба, потому что он тоже бы ушел навсегда.

Но он появился, и догадка настигла Мадаленну ночью. Она помнила, что ей снился сон, странный. Был лес, и был туман. А еще был голос, приятный, зовущий, он обещал защищать ее всю жизнь, говорил, что может стать ее другом. И взамен просил только одного – быть честной, не с ним, а с самой собой. Она подумала, что это очередная ловушка и рванула в другую сторону, ожидая погони, но за ней никто не гнался, и голос растворился вдали. Одна в темном лесу. Ей было страшно, одиноко и холодно. «Мне не страшно!» – сказала Мадаленна. Ветки согнулись и зашумели, цепляясь за ее платье. «Мне не страшно!» – крикнула Мадаленна, и сквозь туман засветил странный месяц; он накренился в ее сторону и зацепил ее туфлю острым концом. «Мне не страшно!» – крикнула она, и, помолчав, добавила: «У меня есть друг!» Все зашлось кругом, но ночь отступила, и она увидела, как бледное солнце засияло за кромкой деревьев. «У нее есть друг.» – громко проговорил голос, и она вдохнула полной грудью. Она не была одинока, и у нее наконец-то появилась надежда. И когда ее таинственный друг был готов появиться, она проснулась. Не мучаясь от кошмаров, не стараясь выбраться из тягучей дремы; Мадаленна просто открыла глаза, и таинственный голос перестал быть тайной. Ей больше не было страшно, и чья-то забота не тяготила, а была в радость. Все это было странным, непохожим на то, что она чувствовала раньше, и она села в постели. Больше всего в жизни ей хотелось независимости, но где-то глубоко, там, куда не могла пробраться даже она сама, все еще жило желание найти верного и доброго друга, который поддерживал бы ее тогда, когда она была готова упасть. Она жила одна, но кто сказал, что именно это ей и было нужно.

– Нет! – выкрикнула Мадаленна, и от звука собственного голоса ей стало немного лучше.

Она жила сама по себе долгие десять лет и привыкла к этому. Даже научилась получать удовольствие от того, что могла позаботиться сама о себе, и ей вовсе не нужна была поддержка того, кто не знает ее, кто спорит с ней, кто… Но аргументы закончились, и она спросонья потерла глаза. В дверь кто-то тихо постучал, и через минуту на пороге показалась Аньеза. Мадаленна молча кивнула, и мама прошла в комнату и присела на кровать. Ее дочка была вся растрепанной, сонной, и миссис Стоунбрук впервые заметила небольшую морщинку на переносице. Как она и думала, ее дочь не спала, и постель была вся сбита. Но она хотя бы не плакала; ее слезы мама точно не смогла бы выдержать.

– Он сильно рассердился?

Мадаленна не могла смотреть на маму. Та ведь ее предупреждала, говорила, чем она рискует, но она уперлась и рискнула не поверить проницательности своего знакомого. Чувство стыда снова проснулось, и внутри все скорчилось, когда в памяти возникли его глаза. Он был разочарован. Удивлен. И при этом в нем была какая-то странная обреченность, словно произошло то, чего он и так ожидал. Ей тогда показалось, что она упадет. Прямо на пол, на грязно-серый паркет. Упадет и не встанет, потому что внезапно ей стало важно, чтобы именно этот человек верил в нее и в ее непогрешимость. Мадаленна и не подозревала, что еще остались подобные романтики.

– Хуже. Он будто бы разочаровался.

Аньеза нерешительно приобняла дочку. Разумеется, она еще скажет, что она же говорила, но не сейчас. Может в поступках Мадаленны была и ее вина. Не родись она в этом страшном доме, не думала бы только о деньгах. Повышенная стипендия, ради нее она-то и старалась учиться на одни «отлично» и редкие «хорошо». Аньеза как-то пробовала возразить, что эти деньги им не нужны, но Мадаленна только молча положила сто фунтов в ее расходную книгу и поцеловала. Девочка слишком рано узнала, что такое долги и работа за жизнь. Аньезе снова привиделся остров посреди голубой воды, и золотое солнце, но потом все накрылось черной тканью, и она открыла глаза. Марии не было давно, и надо было это принять. Как приняла Мадаленна, хотя, в глубине души, Аньеза знала, что ее дочь так и не свыклась с потерей любимой бабушки, просто не рассказывала об этом.

– И что ты сделала? – она аккуратно расправила дочери воротник халата и поцеловала в лоб. – Сдала второе?

– Да. – глухо ответила Мадаленна из ее объятий.

– Он принял?

– Сказал, что с моими способностями к писательству, меня можно посылать на конференции каждый месяц.

Аньеза рассмеялась и погладила дочку по голове. Черствый прагматизм Хильды еще не до конца пробрался в милую головку Мадаленны, и гордая дочь Италии пообещала себе, что по приезду Эдварда сразу отправит ее в Лондон на вольную жизнь. Ее дочка будет жить в просторной квартире, дружить с хорошими людьми и жить так, как всегда мечтала. Больше не будет никакой грозной Бабушки, больше она никогда не будет хмуриться. Надо только дождаться.

– Я еще спросила, не обижается ли он на меня? – прошептала Мадаленна, прижимаясь к маме, и Аньеза почувствовала, как ее щеки коснулось что-то мокрое.

– И? Что он ответил?

– Сказал, что не обижается. – Мадаленна не вытирала слезы, бегущие по горячим щекам. – Сказал и улыбнулся. Я слышала, как он улыбнулся.

– Значит, все хорошо? – прошептала Аньеза.

– Да.

– С тобой еще посидеть?

– Нет, мама, – она поцеловала ее в щеку и поудобнее устроилась около окна. – Я должна побыть одна. Немного. Хорошо?

– Конечно. – Аньеза обняла ее еще раз и присмотрелась в утомленное лицо. – Только не думай слишком долго, а то тебе рано вставать.

Мадаленна кивнула матери и посмотрела в окно. Она не знала, сколько было времени, но на востоке солнце еще не встало, и небо было темным. Радость; странно, но в ее сердце поселилась радость, и она задумчиво дотронулась до воротника халата. Мадаленне всегда было интересно узнать, каким было это чувство. В книгах всегда его описывали каким-то буйным цветом, словно это был ураган, нечто, сметающее все преграды, и это пугало ее. Ей казалось, что радость не может быть только одной на все события жизни. Не может быть такого, чтобы человеку было одинаково радостно и от куска заветного пирога и от долгожданной встречи с родным человеком. Когда пришла телеграмма от отца, она была счастлива, но это было другое – это была долгожданная радость. Каждый день она знала, что этот момент придет, и немного болезненное, тянущее ощущение близкого счастья стало уже привычным для нее. Но тот факт, что мистер Гилберт не был до конца разочарован в ней, что он еще верил в нее, все это поселило неведанную до этого тихую благодать. Мадаленна была рада; рада, что смогла себя оправдать, рада, что не обидела этого человека, только не его. Это было странно, но ей казалось, что за несколько дней в ней что-то поменялось. Случись это месяц назад, и она обязательно бы думала только о том, что посмела себя унизить просьбой. Она бы лелеяла свое эго и не задумывалась о том, что поступила некрасиво, обманув доверие человека, достойного человека. Нужно было признать – они действительно познакомились при интересных обстоятельствах, и в университете их общение стало более необычным, но они уже знали друг друга, и Мадаленна в глубине души все равно восхищалась умом Эйдина и его добротой. Сейчас шла речь не о ее гордыни, а том, что она не могла врать такому человеку – интеллигентному, глубокому, мыслящему. Не тому, кто заметил ее, кто завел разговор, хотя мог просто улыбнуться и пройти мимо. Такое общение следовало ценить, и она была глубоко благодарна тому, что мистер Гилберт выделял ее из всех остальных. Она могла его стесняться, она могла быть нелюдимой, но не уважать его она не могла.

Спокойная улыбка вспомнилась внезапно, и Мадаленна улыбнулась в ответ. Ночь была спокойной, тихой, она закрыла глаза, положила руку под подушку и с облегчением вздохнула. Теперь кошмары ее не мучили.

* * *

– Мэдди! – голос Бабушки раздавался по всему дому, и Мадаленна выглянула из-за дверцы платяного шкафа.

Этим утром все шло как-то наперекосяк: и на платье оторвались пуговицы, и в волосах застрял гребень, но плохого предчувствия не было, и Мадаленна была весела, чуть ли не пела. Ей было хорошо, на сердце будто бы не было тяжелого камня, и она с удовольствием вдохнула осенний воздух. С соседнего поля тянуло сгоревшей травой, а из города свежей сдобой, и Мадаленна мысленно отметила про себя новые сентябрьские запахи этого года. Если бы она могла еще их и поместить в стеклянные колбы с шелковыми лентами, и открывать их в любое время…

– Мэдди! Что ты там копаешься? – Хильда снова крикнула, и на этот раз сварливее.

Мадаленна быстро застегнула платье, поправила гребень, будто так и должно было быть и принялась спускаться по лестнице. Эти дни перед самим праздником всегда были нервотрёпкой для всех обитателей дома, кроме старой миссис Стоунбрук. Она словно оживала и носилась по особняку с такой скоростью, что сложно было подумать – эта женщина перенесла два удара. Праздник вселял в Хильду новые силы, она молодела и отдавала приказания с новым рвением, а Полли с Фарбером мечтали о том, чтобы эта долгая неделя наконец подошла к концу, и надоедливые гости разъехались по домам.

– Мэдди, я тебя зову уже битый час!

– Прошло только десять минут, бабушка.

– Не пререкайся со мной! – воскликнула Хильда и повернулась к столовой.

Там уже было почти все готово – столовое серебро сияло и отбрасывало тени на кованый камин, зеленые портьеры подметали пол своими тяжелыми кистями, а подсвечники блестели бриллиантовыми подвесками. Не хватало только массы народа во фраках и вечерних платьях, которые ходили вокруг, трогали безделушки и полушепотом обсуждали – отравила ли Хильда своего мужа, или тот просто не выдержал жизни со своей женой. На таких разговорах Мадаленна обычно выступала безмолвным свидетелем, но ее взгляд был куда красноречивее любых слов. И когда гости замечали внучку Эдмунда Стоунбрука, то смущенно улыбались и отходили подальше от Мадаленны и тяжелых канделябров. Итальянская кровь могла неожиданно взять в ней верх, и кто знал, какими последствиями это обернется. Но Мадаленна не собиралась защищать бабушку, она просто не хотела, чтобы имя дедушки мешали с грязью.

– Что с китайскими фонариками? Их привезут?

– Их уже привезли, бабушка.

– Что? – завертелась на месте Хильда. – Почему я их не вижу?

– Я решила, что лучше их повесить во дворе.

– Ах, ты решила? – прищурилась старуха и сжала руку внучки. – А скажи по какому праву ты решила, что можешь распоряжаться чужими вещами?

– Вы же сами сказали, бабушка, чтобы я присмотрела за украшением дома. – Мадаленна спокойно высбодила руку и отошла немного в сторону. – Оказалось, что фонарики не подходят обстановке столовой и гостиной, и лучше смотрятся в саду.

– Ну уж позволь мне самой это решать, – язвительно улыбнулась Хильда и потрясла палкой. – Я хочу видеть фонарики в гостиной!

– Пожалуйста. – Мадаленна приоткрыла дверь, и пропустила бабушку вовнутрь.

Хильда торжествующе отдернула тяжелую портьеру, и уже собиралась что-то сказать, как замерла на месте и подозрительно покосилась в сторону Мадаленны. Та была невозмутима. Над потолком, расписанным под викторианский стиль, висели разноцветные набивные китайские фонари. Красные, желтые, синие и оранжевые; на каждом из них были нарисованы птицы и были нарисованы какие-то иероглифы – все вместе это смотрелось чудовищно, и Мадаленна едва сдерживала улыбку. Она знала, что Хильда обязательно будет брюзжать по любому поводу, и все решила поступить по-своему. И, судя по растерянному виду Бабушки, она не прогадала. Хильда кашлянула один раз, второй, а потом повернулась к внучке. Мадаленна видела, как в бабушке боролись ее чувства; старая миссис Стоунбрук и понимала, что ее внучка оказалась права, и отступать ей тоже не хотелось. Наконец решение нашлось.

– Что ж, – откашлялась Хильда. – Я с самого начала говорила, что фонарикам тут не место, но твоя мать настояла на доме. У нее отвратительное чувство стиля.

– У мамы отличный вкус. – твердо ответила Мадаленна и не отвернулась, когда Хильда сердито сверкнула на нее глазами.

– Мы сейчас говорим не об этом, не сбивай меня! Что с французским поваром?

– Он приедет ровно в двенадцать, чтобы все успеть.

– Почему не в десять?

– Потому что его рабочий день начинается в одиннадцать, и он не намерен его менять.

– Ох, – Хильда тяжело села в кресло и поманила Полли. – Как же тяжело, когда все лентяи. Ладно, что со списком подарков?

– Я написала магазину «Бэдфорд», и они пришлют несколько статуэток вашего герба.

– А… – но Мадаленна перебила бабушку и протянула счет.

– Все вышло ровно на пятьсот семьдесят фунтов. Я проследила.

– Проследила, как же. – проворчала Хильда и вырвала бумажку из рук Мадаленны. – Ну-ка, дай я проверю.

Часы медленно пробили семь утра, и Мадаленна незаметно повернулась к двери. Хильда все еще изучала счет, но ее внучка знала, что та только делает вид, и на самом деле просто смотрит на пустые цифры. Хильде нравилось нервировать Мадаленну, особенно перед уходом в университет, для нее это было особенное хобби.

– Бабушка, я должна идти. Что-то еще?

– Нет, ладно, – проворчала Хильда, но когда Мадаленна подошла к двери, вдруг её окликнула. – Стой, я забыла тебе сказать. У нас будет еще пара новых гостей.

– Кто?

– Мистер Бинтсон из университета Лакшадоу, мистер и миссис Форней из Лондонской академии, – Хильда медленно перебирала карточки. – И мистер и миссис Гилберт. Я решила, что в этот раз стоит добавить академичности…

– Нет. – вырвалось у Мадаленны, и Бабушка оторопело посмотрела на нее.

– Что значит «нет»?

– Бабушка, не надо было приглашать мистера Гилберта.

– О, конечно! – саркастично рассмеялась Хильда. – Я-то все думала, что я забыла сделать! А оказывается, спросить тебя! Я уже отослала ему приглашение, и это не твое дело.

– Но он мой преподаватель!

– И что? – фыркнула бабушка. – Мне что из-за этого отменять половину приглашений? Да половина твоих профессоров была бы счастлива побывать здесь!

Мадаленне было наплевать на всех остальных профессоров, ей было все равно, кто еще придет на этот прием, самым главным было, чтобы на него не пришел мистер Гилберт. Мадаленна жила в мире пошлости, где ей приходилось краснеть за каждое слово Бабушки, за регулярные колкости и грубости, и это постепенно вошло в привычку. Но она не хотела, чтобы тот человек, который поверил в нее, вдруг увидел ее в подобной обстановке. Ей было стыдно, и она уже почти что чувствовала на себе недоуменный взгляд преподавателя, когда Хильда скажет нечто такое, отчего захочется провалиться в подвал дома и не выходить оттуда никогда. Только не он; она могла вытерпеть присутствие любого человека, но только не его – такого умного, мудрого и чистого.

– И если ты, Мэдди, бог невесть что о себе возомнила, то я тебе напомню о твоих правах в этом доме!..

– Что происходит? – из гостиной вышла Аньеза со счетами в руках. Она сняла очки и встревоженно посмотрела на дочь и Хильду. – Что-то случилось?

– Да, случилось! – сварливо ответила Бабушка. – Твоя полоумная дочь решила, что она может распоряжаться имуществом и домом! Решила мне указывать, кого приглашать, а кого – нет! – старуха не унималась, и гнев придавал ей еще больше сил. – Это все твое воспитание, Аньеза! Это все дурацкая итальянская кровь!..

Мадаленна еще стояла около двери, но когда услышала слова про свою кровь, резко развернулась и вышла наружу, хлопнув дверью. Кровь пульсировала у нее в висках, и на какое-то время ей показалось, что она упадет в обморок. Ее приятельницы из университета часто рассказывали, что так они знакомились с молодыми людьми: притворялись без чувств, а потом томно вздыхали и ждали, когда их отпоят бренди. Это была отвратительная игра, и Мадаленна в ней участия не принимала. Она никогда не падала в обмороки, не упадет и сейчас. Внутри дома послышался какой-то шум, и через секунду на крыльце появилась Аньеза с сумкой в руках.

– Ты забыла. – она протянула сумку дочери, и та небрежно перекинула ее через плечо.

– Что, очередной припадок?

– Нет, на этот раз обошлось. – усмехнулась Аньеза. – Слишком мало зрителей, Полли была на кухне, а Фарбер в сарае. Что случилось?

– Она пригласила мистера Гилберта на прием. – хмуро отозвалась Мадаленна и посильнее закуталась в пальто – бабье лето подошло к концу, и стало холодать.

– О, – Аньеза замолчала и дернула нитку на кардигане. – И он принял приглашение?

– Наверное. Оно только сегодня к нему должно было прийти.

– Тогда что такого, если он навестит нас?

– Стыд.

– За что тебе стыдно, дорогая? – изумленно спросила Аньеза. – У нас все вполне…

– Мама! – с отчаянием воскликнула Мадаленна. – Это не так! Что хорошего в том, что мы живем в том доме, где мы должны отрабатывать право находиться под крышей? Где нас с тобой не любят, а мы мечтаем только о том, чтобы сбежать?

– Мадаленна…

– И разве ты не знаешь эти приемы? Сначала кто-то отпустит шутку про то, что отец уже год не появляется дома, потом станут обсуждать меня и тебя, а потом выйдет Бабушка, и вот тогда идиллия станет окончательной! Он другой, и он не может прийти сюда.

– Мадаленна, – после долгого молчания спросила Аньеза. – Почему тебе так важно, что он о тебе подумает?

Мадаленна внимательно посмотрела на маму, но ее взгляд был непроницаемым, и в зеленых глазах была тщательно замаскированная пустота. Иногда ей было бы легче, если мама догадывалась обо всем тихо и молча, а не выводила ее на откровенную беседу. Она туже перевязала пальто и перевесила сумку.

– Потому что он один из немногих достойных людей, которых я знаю. И я не хочу опозориться.

Она поцеловала Аньезу в щеку, и, не дожидаясь ответа, пошла к городу. Знакомая, ироничная улыбка мелькнула перед глазами еще один раз и растаяла, когда она с силой потерла глаза. Другой причины не было.

* * *

Все занятие Мадаленна просидела рассеянно. Она слышала, что мистер Гилберт говорил что-то про Рафаэля Санти, даже один раз ответила на его вопрос, но все это ускользало от ее внимания. Она была запрограммированной машиной, которая выдавала ответ на интересующий ее вопрос, но сама никакого интереса не проявляла. Эффи несколько раз вскакивала со своего места и просила повторить, но и тогда Мадаленна машинально писала что-то в тетрадь, а потом закрывала ее и смотрела в окно. Если бы она проявила немного участия к занятию, она бы заметила настороженные взгляды профессора, но когда Дафни толкнула ее локтем, Мадаленна только мотнула головой и что-то прошептала в ответ. Единственной целью пребывания в этой аудитории было уговорить мистера Гилберта не приходить к ним на прием. Поступок был детским, иррациональным, даже в какой-то степени невежливым, но другого выхода не было. Людей всегда судили по их семье, и если знакомством с Аньезой она могла гордиться, то перспектива общения Эйдина с Бабушкой приводило в ужас. Сначала Мадаленна надеялась, что он и вовсе не получил приглашения, но когда из его портфеля выпал знакомый белый конверт с аляпистой монограммой в центре, она сурово свела брови и решила действовать.

План был простым – надо было поймать Эйдина где-то между второй и третьей парой и объяснить ему ситуацию. Только вот что конкретно она собиралась ему сказать, Мадаленна не знала. Все занятие она просчитывала различные ходы, и все они вели к капитуляции. Не было ни одной простой и понятной причины, почему Эйдину не стоило быть у них дома. Значит, придется импровизировать, вздохнула Мадаленна, и когда прозвенел звонок, начала неспешно собираться, чтобы успеть ровно к тому моменту, когда он завернет к второй арке. Эффи снова о чем-то его спрашивала и улыбалась, и Мадаленну это злило. Ее бывшая приятельница тратила драгоценное время на пустые расспросы о том, что они уже проходили, и Мадаленна заметила, как время от времени мистер Гилберт поглядывал на дверь. В конце концов Доусен все же сдалась, и Мадаленна осталась в аудитории одна. Немного подождав, она быстро вышла за дверь и успела увидеть, как Эйдин завернул за угол. Она не собиралась бежать за ним, это было бы слишком, но он шел куда быстрее ее, и когда она почти поравнялась с ним, Мадаленна не удержалась и устало фыркнула. Мистер Гилберт обернулся.

– Мисс Стоунбрук… – он был явно удивлен. – Что-то случилось?

– Сэр, – Мадаленна старалась начать немного издалека, но Гилберт ее опередил.

– Вы совсем не слушали сегодня. Неужели лекция была настолько неинтересной?

Мадаленна непонимающе посмотрела на мистера Гилберта, но в его глазах не было недовольства, наоборот, он улыбался, и ей стало отчего-то стыдно. Она пристально посмотрела на стену; в голове крутились отдельные слова, которые никак не хотели складываться в слова, и Мадаленна недовольно выругалась про себя. Мало ей объяснений, почему ему не стоит приходить на прием, так придется придумывать достойную причину ее невнимательности. Она ждала, когда мистер Гилберт еще что-то скажет, но он улыбался и молчал.

– Сэр, я слушала вашу лекцию.

– Вот как? – он почти смеялся.

– Насколько я помню, я ответила на несколько вопросов.

– Да, тут вы полностью правы, и ответили абсолютно верно. Но ваши мысли были заняты чем-то совершенно другим. Впрочем, – спохватился он. – Возможно это меня не касается. У вас был какой-то вопрос ко мне, мисс Стоунбрук? – он выглянул в окно и посмотрел на часы. Видимо, он куда-то спешил, и Мадаленна решила действовать напрямик.

– Просьба.

– Что-то случилось?

Мадаленна кивнула.

– Мистер Гилберт, моя бабушка, миссис Хильда Стоунбрук, прислала вам приглашение на прием. Пожалуйста, не принимайте его.

Эйдин изумленно посмотрел на нее и выудил из кармана пиджака немного помятый конверт. Он протянул его ей, и Мадаленна едва не отпрянула от него. В этих четырех строчках заключался ее стыд и позор.

– Но почему? – во двор въехала черная машина, и Мадаленне показалось, что она уже где-то слышала этот переливчатый смех. – Что-то произошло?

– Сэр, я не могу вам объяснить всего. – разумеется, она отлично помнила этот смех – Линда Гилберт; у кого еще могли быть такие смоляные кудри и серебристый голос. – Но я прошу вас ради вас же самого, не приходите на это прием.

– Эйдин! – заливисто крикнула Линда, и несколько студентов обернулись в ее сторону. Мадаленне почему-то не хотелось видеть прекрасную жену мистера Гилберта.

– До свидания, сэр. Я не буду вас задерживать.

Мадаленна уже хотела уйти, когда Эйдин ее окликнул, и ей пришлось остановиться. Она чувствовала знакомые цветочные духи, и от них у нее начинала кружиться голова. Надо было уйти отсюда, прежде чем на священные плиты ступит та, которая ослепляла все своей красотой.

– Мисс Стоунбрук, если действительно что-то произошло, и я чем-то могу помочь, вы можете рассказать мне.

Эйдин глядел на нее очень серьезно, и во взгляде было такое понимание, что Мадаленне захотелось разрыдаться от того, как ей не хотелось, чтобы этот человек сталкивался с грубостью и безнравственностью Бабушки. Но Линда приближалась все быстрее, и время на эмоции не было. Мадаленна с силой сжала глаза, и лишь сказала:

– Я не смею вас больше задерживать, сэр.

* * *

– Милая! – воскликнул Эйдин. – Можешь помочь с галстуком?

Он стоял посреди их спальни, почти одетый, и только шелковая удавка никак не хотела завязываться аккуратным узлом. Эйдин попробовал засунуть конец в маленькую петлю, но попытка не увенчалась успехом, и он тихо выругался. Он все-таки шел на этот прием. Почему, сказать он не мог даже самому себе. Гилберт и так не жаловал великосветские встречи, где все разговаривали о том, сколько внебрачных детей появилось у очередного герцога или о размерах нового кадиллака, так еще и мисс Стоунбрук настойчиво попросила его не приходить. Он отчетливо помнил отчаяние, сквозившее в ее взгляде, и Эйдин сам не заметил, как чуть не взял ее за руку. Она была почти готова все ему рассказать, но потом появился его сверкающий ангел, и Мадаленна ускользнула. Светский прием и мисс Стоунбрук. Эйдин задумчиво замер около зеркала и принялся медленно натягивать жилетку. Как ни странно, но он не мог представить эту девушку в мраморной клетке, обрамленной золотом и бриллиантами. Ей это не шло. Странная, для северной Англии, внешность располагала к древним сказаниям о феях или лесных душах, которые не принимали никого в свои круги. И вместе с этим, она была наследницей рода Стоунбрук, о котором он так часто слышал, но не мог и подумать, что она принадлежала к этой взбалмошной семье. Ее мать и она были оторваны от света и его ценностей. Несомненно, в ее лице угадывались итальянские черты – смелые, точные, но при этом строгие мазки венецианского мастера – но только тогда, когда она улыбалась. А такое на время их знакомства было так редко, что он мог едва вспомнить, как выглядело ее лицо, озаренное улыбкой. Что-то наполненное светом, но больше ничего.

«Оно и к лучшему.» – одернул себя Эйдин и снова позвал жену.

Линда появилась в проеме в черном шелковом платье, смело декольтированном, но с ее фигурой она могла себе позволить носить что угодно.

– Что случилось? Неужели опять безжалостный галстук победил? – она нежно коснулась его щеки рукой и приподняла его за подбородок. – Ну-ка, ведь очень просто, как ты все не запомнишь? – она ловко пропустила узел, и галстук затянулся идеально. – Вот что бы ты делал без меня?

– Полагаю, умер от удушья или пошел бы без рубашки.

Линда рассмеялась и быстро поцеловала его в щеку, но стоило ей отойти, как Эйдин поймал ее за руку, притянул к себе и поцеловал, как уже давно мечтал. Они все еще были влюблены друг в друга, и он почувствовал все то же желание, которое горело в нем с той поры, как только он увидел Линду.

– О, нет, – улыбнулась миссис Гилберт и отпрянула. – Этим ты меня не обманешь! И даже не смей!

– Ты точно не пойдешь на прием? – он сделал вид, что ничего не было. Линда обняла его со спины, и он присмотрелся к их отражению.

– На этот нет. Ты же знаешь, что я терпеть не могу вздорных старух. Так и хочется что-нибудь ляпнуть от души.