Текст книги "Магнолии были свежи"

Разумеется, их встреча в университете оказалась для него сюрпризом, и он не сразу смог понять – приятным или нет. Нужно было подозревать, что все не могло быть так гладко и хорошо, подобные знакомства должны были найти свои подводные камни, но он по своей наивности даже не подумал, что они могут столкнуться в университете. Свет, поначалу лившийся, исчез и на его место встал холодный взгляд, пробиравший так, как не должен был. Мадаленна не волновалась, она была спокойна и прохладна, и от этого ему хотелось поддеть ее, задеть, раздразнить; сделать все, только чтобы эта маска наконец спала. Но она была воплощенным холодом. Одно было ясно и точно: свой внутренний мир она закрыла от него сразу на семь замков и ключи выбросила. Только-только они нашли общий язык, и вот он уже стоит за кафедрой, она сидит за партой, и разговор о субординации между студентом и преподавателем вовремя вспоминается.

Эйдин мотнул головой, отгоняя ненужные воспоминания и сел за стол. Завтра были занятия, а он так и не проверил эссе. Воспоминания славных дел кружились над ним, но он грозно мотнул рукой и вытащил кипу бумаг с неровным почерком – за лето студенты совсем разучивались писать. Как он и ожидал, многие взяли тему про Мону Лизу, и все писали о том, что старое искусство отжило свое и надо ломать все, чтобы построить новое.

Гилберт улыбался, в его новых студентах все еще жило желание что-то строить, и в этом было что-то романтичное, старинное, вековое. Они хотели творить, а он был им послан в качестве мастера и учителя. Только бы ему не затушить этот огонь. Кто-то писал о новой выставке на Мэрилебон-стрит, кто-то восторгался инсталляциями новых художников, а кто-то и вовсе говорил, что искусство умрет, и на смену ему придет телевидение.

Эссе Мадаленны было в самом конце. Увесистое, в пять страниц, хотя все остальные ограничились тремя. Эйдин знал, о чем будет писать его знакомая, и с улыбкой открыл титульный лист, приготовясь прочитать огромное послание о том, как важно сохранить старое. Улыбка сползла, как только он прочитал заголовок. Гилберт проморгался, выключил и заново включил лампу, но слова оставались прежними. Тогда он решил, что во всем виноват херес, но стакан был пуст только на четверть – он совсем разучился пить. Нет, это была не иллюзия и не галлюцинация. Самый консервативный человек, которого он когда-либо встречал в своей жизни, уверенным почерком вывел то же самое, что и предыдущие двадцать один студент.

«Почему Да Винчи и его «Мона Лиза» – это пережиток прошлого?»

Сомнений быть не могло. Эйдин тряхнул головой и принялся читать первую страницу. Вдруг это все было только провокацией, и дальше шло гневное отрицание, но нет; грамотная и четкая аргументация полностью опровергала слова той мисс Стоунбрук, с которой он месяц назад познакомился в теплицах, и создавала новую Мадаленну, которую он не знал. Он протер глаза и еще раз всмотрелся в листы. Строчки плясали, перегоняли друг друга, а буквы тесно прижимались друг к другу, и не с первого раза он смог разобрать, что здесь было написано.

Эссе было отличным, эссе было ужасным. В конце концов, он задавал своим студентам написать свои мысли, свое искреннее суждение, и честно сказал, что оценки он будет снижать только за слабое доказательство своей позиции. Мадаленна могла просто написать свои мысли, все то, о чем они долго разговаривали, и за одно это он бы поставил ей твердое «отлично». Но вот это… Эйдин встал с места и принялся ходить по паркету, стараясь не наступать на каждый четный квадрат – подобная игра всегда его успокаивала. Как педагог он не имел права не оценить это эссе по достоинству, мысли были крепкими, изложение понятным, но их знакомство; оно все усложняло. Эйдин принимался читать эти строчки и видел перед собой немного вытянутое лицо, строгое, с горящими глазами.

Мадаленна Стоунбрук не могла написать вот это. Не та девушка, которая умоляла его не бросать свою работу, не та, которая искренне верила в высокие идеалы. Ее голос, только видимо спокойный, говоривший о важности высоких принципов. Если, конечно, это не было игрой с самого начала, и она не притворялась. Но тогда бы он понял. Обязательно бы возникла почти незаметная щепочка, которая остановила этот хорошо выстроенный механизм лжи. Как у мисс Доусен, которая назвала Дублин самым ирландским городом. Нет, тут было что-то другое. И он никак не мог понять, что именно.

В холле послышались шаги, и он машинально посмотрел на часы – одиннадцать вечера. Бассет шел неторопливо, но быстрее, чем обычно. Значит, возник небольшой конфликт. Эйдин устало потер переносицу и снял очки, к Мадаленне Стоунбрук и ее эссе он вернется позже, сейчас ему было необходимо провести назидательную беседу с дочерью. Он открыл дверь, и в полоске света увидел силуэт Джейн, тащившую за собой котиковое манто. Линда не раз говорила ей, что так мех испортится, но Джейн утверждала, что точно так же делала Элизабет Тейлор в своем последнем фильме.

– Джейн. – она остановилась и посмотрела в его сторону. – Будь добра, зайди на минуту.

– Папчик, – она старательно изобразила зевок, но вышло ненатурально, и он даже не постарался ей поверить. – Я жуть как устала, может в следующий раз?

– Джейн. Мне нужно с тобой поговорить. Сейчас.

Она раздраженно выдохнула и повернулась на каблуках. При свете лампы он заметил, что помада немного съехала вниз, а щеки были слишком румяными. Господи, неужели и для него настала пора отчитывать дочь за полуночные свидания? Гилберт сел в кресло и поправил лампу так, чтобы свет не бил дочери прямо в глаза. Она развалилась на диване.

– Если ты сердишься из-за манто, то оно все равно было уже испорчено, – начала она, но он мотнул головой, и она притихла.

– Джейн, я начну издалека, а ты наберись терпения и выслушай меня. Не думаю, что моя речь займет больше десяти минут, так что, засеки и жди. Джейн, когда ты с мамой просила меня выпустить тебя в свет, ты обещала мне, что будешь примерно вести себя.

– Пап, – спохватилась Джейн, но он снова махнул рукой.

– Так вот, ты говорила, что не будет никаких вечерних загулов, не будет поцелуев в саду, и водиться ты будешь с нормальными молодыми людьми, а не непонятными личностями, которые даже свое имя после третьей рюмки вспомнить не могут. Итого, только за этот год я тридцать раз застал тебя в саду, двенадцать раз ты убегала на вечеринки без спроса, а про твоего кавалера Уилсона я вообще промолчу.

«Господи, как же я, наверное, напоминаю старого мистера Кларка!»

– Билл – хороший! – горячо возразила Джейн. – И в саду я вовсе не целовалась, мы просто нюхали розы, а…

– Достаточно, Джейн, – рассмеялся Эйдин, уж слишком она напоминала Линду, чтобы он мог сильно злиться. – Я говорю тебе серьезно, если ты не прекратишь свои ночные походы, я запру тебя дома и отправлю в Гринвичский университет.

– Будешь профессором у собственной дочери?

– И неизвестно кому от этого будет хуже.

– Ой, – она закатила глаза, и Эйдина немного передернуло. – Это и то лучше, чем слышать овечье покашливание Бассета и…

– И вот что еще, Джейн, – он остановил ее у двери. – Я давно тебе это хотел сказать. Ты не должна так относиться к нашим слугам и к нашим деньгам.

Джейн непонимающе на него взглянула и беспечно дернула за оборку платья. Оборка с треском оборвалась, и она презрительно откинула ее лакированной туфлей. Сколько стоило одно это платье, он не думал и не желал думать. Ему не было жаль денег, особенно на собственную дочь, но ему было жаль, что она никак не могла понять, каким трудом добывались эти деньги.

– Бассет служит у нас, но это не значит, что ты должна грубить ему и огрызаться, и не перебивай меня. Бассет работает у нас уже десять лет, и за это время он принес столько пользы, сколько мы все не принесли за все время. Пойми, милая, я вовсе не хочу попрекать тебя деньгами, я и работал для того, чтобы у тебя было все, но я не хочу, чтобы ты позорила себя таким неуважительным отношением к окружающим. Ты меня понимаешь?

Джейн еле заметно кивнула, ее глаза стали мокрыми, и Эйдин вдруг почувствовал, что от нее слабо пахнет шампанским. Его дочь вдруг разрыдалась и обняла отца так, как обнимала в последний раз лет десять назад. Тогда для счастья ей нужно было только плюшевое пони и большая коллекция наклеек.

– Пап, прости меня, – она захлебнулась в рыданиях и забавно хрюкнула. – Я такая ужасная, а ты такой добрый… И Бассет добрый… И мама ангел, а я…

– Ну, ну, оставь свое самобичевание до завтра. – он улыбнулся и дал свой платок. – А то сейчас наговоришь мне кучу нежностей, а с утра будешь со стыда сгорать.

– Папа, я просто эгоистка. – Джейн всхлипнула и жалобно посмотрела на него. – Ты точно не обижаешься?

– Точно.

– Точно-точно?

– Точно, точно, если перестанешь меня звать «папчиком»?

– Ну нет, – рассмеялась она и пригладила его пиджак. – Должно же у тебя быть хоть одно забавное прозвище.

– Я составлю тебе список возможных вариантов и дам с утра. А теперь иди спать.

– Хорошо. А это что такое? – она вывернулась из его объятий и посмотрела на эссе. – Ну-ка, дай, я посмотрю. Ого, неплохо!

– Ты так считаешь? – Эйдин внимательно взглянул на дочь. – Тебе действительно это нравится?

– Да! Так ново, интересно! Что ты поставил… – она пригляделась к имени и с трудом его выговорила. – Мадалене…

– Ее зовут Мадаленна. И я пока не решил, – тихо проговорил Гилберт и поцеловал дочь в лоб. – Все, иди спать, маму увидишь с утра.

Джейн поцеловала его в щеку, и он услышал, как она позвала Бассета. Эти двое часто ссорились, и всегда Бассет выступал в роли мудрого старого советника, который принимал извинение как подарок судьбы.

Он снова посмотрел на эссе и решительно обвел «отлично» в кружок. Он еще не решил.

* * *

Эйдин почти опаздывал. На часах было уже восемь утра, когда он вышел из дома, но студенты Гринвичского университета славились тем, что приходили на лекции всегда за пятнадцать минут, и если их профессор будет приходить позже их, то авторитета не будет совсем. Во всяком случае, так ему разъяснили в деканате и уверили в том, что верят в его пунктуальность. Эйдин усмехнулся и напомнил себе ставить будильник на тридцать минут раньше. Он обожал завтраки, ему нравилось не спеша выпить кофе и просмотреть «Таймс», и он всегда приходил вовремя. Но сегодня Джейн встала с мигренью, и планы пришлось поменять. Эйдин пытался вспомнить себя в ее возрасте, и как он сам напивался, но от таких воспоминаний ему становилось еще хуже. Джейн имела полное право гулять по ночам и пить шампанское сколько угодно, но ему просто хотелось, чтобы она избежала его же ошибок и не чувствовала по утрам старой развалиной. Ему слишком сильно хотелось оградить ее от всего плохого. Линда приехала под утро, поцеловала дочь и сразу легла спать. Когда Эйдин сидела в столовой вместе с хмурой Джейн, Линда только засыпала. Определенно, сезон был открыт.

Нужная аудитория была почти рядом, когда он перепрыгнул через лужу и вбежал в открытые двери. Успел. Теперь можно было и выдохнуть, давно он так не бегал. Эйдин медленно вдохнул и выдохнул, чтобы сердце не билось так сильно и громко, а потом внезапно для себя рассмеялся. Подобное ребячество было не для его возраста, но его это нисколько не смущало, и он почувствовал, что вполне мог бы перепрыгнуть еще через несколько ступенек. Но всему нужна мера. Эйдин быстро распахнул двери, прошел в кабинет и зашторил занавески на окнах так, чтобы класс погрузился в темноту. Эту штуку он задумал еще давно, когда только начинал свою карьеру, и вот только сегодня решился на нее. Он уже не так горел искусством как раньше, но его студентам это вовсе было необязательно знать, ведь, как там сказала эта девушка, Мадаленна Стоунбрук? Всем нужен учитель? По спине пробежал неприятный холодок при мысли, что все это было изощренной игрой. Ничего, сегодня на занятии он и выяснит.

«Ты становишься сентиментальным», – усмехнулся Гилберт и услышал, как в дверь кто-то аккуратно поскребся. Ровно восемь тридцать, его студенты всегда были пунктуальными.

Он распахнул двери и увидел беспокойную толпу. Все были разными; никогда его новая группа не напоминала ему прошлую. Для него все его ученики были особенными, каждого он запоминал на все учебное время, с кем-то потом прощался, с кем-то виделся на научных конференциях, но никогда их не путал друг с другом. Эта группа была более собранной, более серьезной, но, увидев своего профессора, сразу просияла. Эйдин постарался не искать взглядом свою знакомую и улыбнулся всем сразу.

– Здравствуйте. Рад, что вы пришли вовремя. – он заметил, что Мадаленна стояла в самом конце и смотрела на стену. – Проходите в кабинет и не включайте свет.

По аудитории пошел оживленный гул; темнота всегда всех объединяла, в темноте всегда все становилось непонятнее и немного страшнее. Все сбились в одну кучку, и на один короткий момент студенты перестали быть почти взрослыми людьми и снова стали школьниками, играющими во время перерыва.

«Соберись, Эйдин. Раз-два, и начинай! Ну же, давай!»

– Что вы сейчас перед собой видите? Полную темноту, так? Вы не можете быть уверены ни в одном вашем движении, вы боитесь упасть, вы парализованы. Так вот, это Средние века. Полная темнота и неспособность сделать хоть что-нибудь. Люди шли наугад, боясь инквизиции и казни. Из всего искусства создавались одни фрески в соборах, а из музыки пели хоралы. Все было словно накрыто черной занавесью. – его голос звучал ровно, и слова складывались в гармоничные фразы. – Но что, если вдруг появится один человек, который решится скинуть это покрывало? Не спеша, осторожно, – он подошел к окну и слегка приподнял штору; солнечный луч скользнул по полу и остался в чьих-то рыжих кудрях. Его слушали, в тишине было даже слышно, как жужжала последняя осенняя муха. – Да Винчи приподнял занавесь Средневековья, затем на его смену пришел Микеланджело, – квадрат света на полу стал шире, но аудитория все еще была темной. – А следом – Рафаэль. И вместе, эта легендарная тройка гениев, создала Возрождение.

Вжик. Шторы резко разъехались в сторону, и в аудиторию хлынул солнечный свет, ослепляя и даря надежду. Все прищурились, кто-то тер руками глаза, но студенты улыбались и смотрели с удивлением на то, как утреннее солнце мягко покрывало доску и длинный ряд скамеек.

– Но должен сказать, что подобный метод введения в курс я позаимствовал у одного автора. Русского писателя, и если кто-то мне назовет его имя, я сразу поставлю этому студенту «отлично». Кто знает?

Все начали переглядываться, шушукаться; несколько раз прозвучали имена Достоевского и Толстого, и когда он уже хотел махнуть рукой и приступить к самому занятию, около него раздался едва слышимый шепот. Будто трава прошелестела. Он обернулся, около стены стояла Мадаленна. В длинном черном платье с белым воротником и прохладными серыми глазами она напомнила ему монахиню с картины Коллинса. Он мог поклясться, что слышал ее голос.

– Мисс Стоунбрук, мне кажется, я услышал верный вариант. Пожалуйста, повторите еще раз.

– Владимир Набоков.

Все снова переглянулись, и по кабинету пронеслись сдавленные смешки. «Лолита» стала хитом последних лет, и о книге всегда говорили вполголоса и закатывали глаза. Шутка ли, сама католическая церковь объявила, что это отвратительно произведение, и что автора нужно сжечь. К произведению Эйдин относился с легким недоумением, но вот автора уважал и ценил.

– Тихо, тихо, – он подошел к кафедре так, чтобы лучше видеть лицо Мадаленны. – Поверьте, Набоков написал не одно произведение.

– А что, – подал голос блондин с первой парты. – есть что-то еще в таком духе?

Все рассмеялись, но Мадаленна и ее подруга остались невозмутимыми. Она снова что-то прошептала, и Эйдину показалось, что она сказала что-то про Мадонну.

– Боюсь, на ваш изощренный вкус, мистер Джонс, книг у этого автора нет. – студенты рассмеялись. – Но, я полагаю, мисс Стоунбрук знакома и с другими произведениями этого автора, не так ли? – Мадаленна кивнула, и он продолжил. – Что вы у него читали?

– «Облако, озеро, башня», сэр.

– И вам понравилось?

Мадаленна помолчала и ответила:

– Это единственное произведение, из-за которого я плакала, сэр.

– Значит, действительно зацепило, не так ли?

Мадаленна кивнула, и Эйдин почувствовал, что внутри у него отчаянно прокричало в защиту мисс Стоунбрук. Она не могла врать, только не такой человек, который еще читает такие пронзительные рассказы, только не тот, кто может чувствовать так тонко. Тогда что крылось за этим эссе? Он хотел подойти к ней и спросить напрямую, но это была аудитория, а не теплица, и он был преподавателем, а она только ученицей.

– О чем это произведение, сэр? – откликнулась миловидная брюнетка, ее звали Магда.

– О чем? – он сел за кафедру и дал знак рассаживаться по местам. – Как вы думаете, мисс Стоунбрук, о чем это произведение?

Мадаленна успела спрятаться за большой папкой; он понимал, что тормошит ее, наверное, даже злит, но не мог ничего поделать. Впервые за долгое время он поверил в человека, и ему не хотелось разочаровываться. Его самого злила и обескураживала подобная непонятная зависимость, он не был привязан ни к кому, кроме трех самых дорогих ему людей, и вдруг такое горячее желание убедиться в настоящей чистоте человека, которого он и не так уж хорошо знал.

– Полагаю, о том, что система ломает все, сэр. – послышался холодный голос Мадаленны. – О том, как сложной пойти против общего мнения, но если все же пойдешь, то можешь обрести истинное счастье. И… – она замолчала, но Эйдин выжидательно посмотрел на нее, и Мадаленна продолжила. – И том, какое действие может оказать природа на человека. Природа, – помолчав, добавила она. – Это самая мощная энергия в мире, она способна на все.

Голос ее немного потеплел, и в глазах, Гилберт был уверен, мелькнуло что-то прежнее тепличное, когда их беседы не ограничивались сухими «Да, мисс Стоунбрук? – Да, сэр.»

– Замечательно. Надеюсь, что и вас, – он посмотрел на притихших студентов. – Заинтересует этот рассказ. Он читается за три минуты, но, поверьте, для кого-то эти три минуты станут поворотными. Спасибо, мисс Стоунбрук, а теперь к теме занятия. Записываете тему: «Возрождение. Временные рамки. Основные особенности». Записали? Тогда начинаем.

* * *

Занятие прошло неплохо. Его студентов, видимо, поразило интересное вступление и вплоть до конца не было слышно ни перешёптываний, ни шушуканий, ни тихого смеха. Все усердно строчили за ним в тетрадях, поправляли очки и изредка смотрели на гипсовую голову Давида, стоявшую прямо на его преподавательском столе. Эйдин читал свою старую лекцию, он специально выбрал ту, которую писал лет десять назад, тогда он еще не до конца разуверился в том, что делал, но и ненужной эйфории было поменьше. Он рассказывал об этапах Возрождения, о его влиянии на весь мир, о прекрасной Италии, о том, что через несколько веков течение под названием «прерафаэлиты» специально вернутся назад к старым принципам и идеалам. Студенты его слушали и слушали с интересом. И вдруг время вышло. К счастью, он успел сказать последнее слово, когда стрелка часов остановилась на десяти утра.

– И я вас попрошу задержаться на еще одну минуту. – он достал свою папку и вытащил эссе. – Я проверил ваши работы и выставил оценки. Оглашать результаты не буду, пускай сам каждый ко мне подойдет, и я отдам его работу. Мистер Диквелл, прошу вас, мисс Стоун, ваше эссе интересное, но я бы прочел еще пару страниц. Мисс Олли, хорошие мысли, но еще один аргумент не повредил бы…

Он поставил почти всем «отлично», только за редким исключением он обвел некоторые оценки в кружок, и по его расчетам кто-нибудь обязательно должен был его спросить…

– Сэр, а что значит оценка, обведенная в кружок? – мистер Джонс повернулся к доске и присмотрелся к Эйдину.

– Это значит, что эссе оценено отлично, но мысли не ваши.

– Но, сэр…

– Не беспокойтесь, оценка все так же идет в отчет, просто в следующий раз я попрошу добавить больше оригинальности.

Он видел, что Мадаленна остановилась. Она почти вышла из кабинета, но осталась стоять на пороге. Все выходили в коридор, а она так же сжимала листы эссе и смотрела на парты. Она что-то шептала про себя, но слов разобрать он не мог.

– Сэр, могу я спросить? – она подошла к кафедре, пока он объяснял Эффи Доусен, почему не надо ставить красную строку куда попало. – У меня вопрос по сочинению.

– Разумеется, мисс Стоунбрук. Подождите немного, сейчас я закончу, и мы сможем обсудить ваш вопрос. Поймите, мисс Доусен…

Мадаленна кивнула и с сумрачным видом села за парту. Эффи тянула время, и Эйдин почти начал выходить из себя, но все же всем разглагольствованиям на тему оформления пришел конец, и Эффи, бросив недовольный взгляд на Мадаленну, вышла из кабинета. Мисс Стоунбрук невидяще смотрела на доску, будто за матовой эмалью скрывалось нечто, невидимое для обычного глаза.

– Сэр, я хотела спросить насчет моего эссе. – проговорила она, и он не удержался от невольной улыбки.

– Здравствуйте, мисс Стоунбрук.

Мадаленна все-таки взглянула на него в ответ, и прозрачная стена начала медленно крошиться. Тяжелая тень субординации поблекла, и он увидел, как прохлада в серых глазах на немного сменилась теплом, правда, ненадолго, и в следующий момент перед ним снова была Мадаленна Стоунбрук, вечно насупленный садовод, рассуждающий об искусстве.

– Здравствуйте, мистер Гилберт.

Что можно было сказать? «Последний раз мы с вами виделись в Портсмуте?» «Какой удивительный сюрприз, мисс Стоунбрук?» Все это было глупым, странным, и каким бы их знакомство не было, субординация была, и расстояние теперь правило балом.

– Сэр, я хотела спросить, что не так с моим эссе?

– Это не ваши мысли, мисс Стоунбрук.

– Но я писала это эссе сама! – воскликнула Мадаленна, и Эйдин почувствовал как что-то похожее на сожаление всколыхнулось внутри. – Я всегда пишу их сама.

– Я не сомневаюсь, мисс Стоунбрук. Но это не ваши мысли.

Мадаленна пристально посмотрела на него, но он отошел к окну. Сложно было подбирать слова в подобной ситуации, никогда в жизни с ним не происходило подобного. Он был сконфужен, смущен и не понимал, как себя вести.

– Понимаете ли в чем дело, мисс Стоунбрук. Для меня самое главное, чтобы студенты в своих эссе отражали свое мнение. Настоящее, искреннее. Чтобы они умели грамотно аргументировать его.

– Но это мое мнение. – возразила Мадаленна.

– Не ваше.

– Прошу прощения, сэр, – в ее голосе послышалось тщательно запрятанное раздражение. – Но я боюсь, что вы не можете знать мои мысли… – и осеклась.

Он усмехнулся, но усмешка вышла не ехидной. Гилберт понимал ее, даже сочувствовал. Ситуация действительно была странной, и в других условиях он поставил бы «отлично» не думая, но их знакомство переменило если не все, то многое. Ему нужны были ее мысли, возможно, острые, не похожие на его, но живые, а не аккуратные и похожие на остальные. Мадаленна пыталась справиться со своими эмоциями, и о ее досаде и растерянности говорило только то, как она сжимала руки в кулаки. Она привыкла сдерживать и гнев, и обиду, подумал вдруг Эйдин, и попытался понять, что это за ужасная жизнь, когда каждое чувство приходится прятать под замок.

– Сэр, не принимая во внимание наше знакомство…

– Но оно было. И я слышал все ваши речи, ваши аргументы, временами жестокие, но правдивые. И я не могу не принимать это во внимание. – он посмотрел на ее эссе, неряшливо валявшееся на столе; один лист висел на краю, а другие упали на пол. – Поймите, мне нужна честность, а не аккуратные мысли ровно на «отлично».

– Это так принципиально?

– Считайте, что вам не повезло с преподавателем.

«И вам ли говорить о принципах, гордая итальянка.»

– Но вы бы снизили оценку за плохую аргументацию.

– Именно за аргументацию, а не за чужое мнение. Конечно, если бы вам просто была нужна оценка…

– Да. – резко ответила Мадаленна и посмотрела на него. Прохлада, не холод, а именно прохлада – неживая и спокойная – сияла в серых глазах.

Значит, это все же был обман. Жаль. Ему на короткое время показалось, что он снова нашел те идеалы, в которые когда-то верил, ему почудилось, что подобные люди еще не умерли, и надежда на светлое будущее снова засияла впереди, но, честно говоря, это была глупость – надеяться на то, что подобное сохранилось в его время. Мисс Стонубрук все еще была обычным человеком, со своей жизнью и со своими обычными желаниями. Тогда в теплицах он наткнулся на другого человека, и, как бы он сейчас не всматривался в ее лицо, он не мог увидеть того же самого, что заставило его вступить в разговор. Не она была виновата в том, что он, Эйдин Гилберт, восхитился ее принципами и чуть ли не поставил на вершину нравственности и храбрости. Старый романтик снова столкнулся с обычной жизнью. Дурак, да и только.

– Что ж, – быстро проговорил он. – Тогда все понятно. Давайте ваше эссе, я поставлю оценку в ведомость, и вы можете быть свободны.

Он открыл журнал, и почти нашел фамилию Стоунбрук, когда рядом с ним раздалось сдавленное восклицание, а когда он посмотрел на Мадаленну, в руках у нее было еще одно эссе. Он вспомнил, не много ли он вчера выпил хереса вечером, но второе эссе все так же было в руках Стоунбрук, а она хмуро смотрела по сторонам.

– Что это?

– Мое эссе.

– Вы что написали второе прямо сейчас?

– Нет. – угрюмо ответила Мадаленна. – Я написала два варианта тогда, но не знала, какой отдать.

– И решили тот, что похуже, да?

– Тот, который мог принести «отлично». Я ошиблась.

Прохлады во взгляде больше не было. Там была пустота и что-то еще, но что именно он разобрать не смог.

– С такой способностью к писательству вас на конференции каждый семестр посылать надо. – проворчал он и взял листы.

– Только, пожалуйста, не читайте его при мне, сэр. – выпалила Мадаленна, и изумление Эйдина достигло своего предела. – Прошу вас.

Не будь они знакомы, просьбу бы посчитали глупой, и Мадаленну попросили не чудить и сказали ждать в кабинете до оглашения результата. Но Эйдин знал Мадаленну, и видел отчаяние, которое тщательно скрывалось за холодной маской. Как он смог ее понять, Гилберт и сам не знал, и старался не думать.

– Хорошо, – вздохнул он и вытащил папку для бумаг. – Сделаем так, вы выйдете за дверь, а я открою первую страницу, согласны?

– Хорошо, сэр. Спасибо.

Мадаленна почти вышла за дверь, и ее желтый плащ исчез в проеме, когда на рыжие кудри упал луч света, и он услышал тщательно отрепетированный мрачный голос:

– Мистер Гилберт, вы на меня не обижаетесь?

«Почему современное искусство изживает себя, или как Мону Лизу относят на свалку якобы пережитого?»

– Нет, мисс Стоунбрук, – он улыбнулся и неслышно перевернул страницу. – Я на вас не обижаюсь.