Текст книги "Магнолии были свежи"

Глава 6

Теперь Мадаленна точно знала, во что ее пытались обрядить в прошлом сне; белое одеяние оказалось ничем иным, как старым свадебным платьем Хильды Стоунбрук. Этому платью было двести лет, в нем выходила замуж и мать Хильды, и ее бабушка, и все в семье считали, что и Мадаленна пойдет в нем под венец. Платье было красивым – из тонкого шелка, с отделкой из голландских кружев, но вот воротник был стоячим, и даже во сне Мадаленна хватала себя за горло, чувствуя как белые оборки начинали медленно стягиваться на ее шее. Упираться было глупо – она боялась свадьбы, боялась того, что с ней случится после, боялась той неопределенности, которая маячила сразу за поворотом пышной свадебной процессии. Она была давно знакома с Джоном, но не знала о нем абсолютно ничего, и слабо представляла, как они смогут уживаться в одном доме, не понимая друг о друге ничего. Хильда хотела выдать ее замуж, и в своих намерениях она всегда была тверда, а, значит, свадьба с Джоном была вопросом времени. Мадаленна отчаянно старалась найти выход. Каждую ночь она ходила по комнате и перебирала в голове варианты побега; говорят, все пути ведут в Рим, но в ее случае все пути вели в Лондон. Она обожала Портсмут, но жизнь бок о бок с Бабушкой не представлялась ей возможной. И если бы можно было хотя бы на год уехать в университет и поселиться в общежитии, вот тогда, Мадаленна была в этом уверена, она бы смогла найти выход. Старый город Лондон она не любила, но понимала, что если где и искать пути выхода к свободе, то только там, где ее мало кто знал, и фамилия Стоунбрук не была для нее клеймом. Но стоило ей подумать о мутной Темзе, как в воде всплывали лица родителей, и внутри у Мадаленны что-то сжималось в нервный комок – разумеется, она не могла их оставить просто так. Необходимо было дождаться возвращения отца и спокойно обсудить с ним возможность переезда на долгое время.

Временами Мадаленна могла предугадывать ответ родителей на ее вопросы; она заранее знала, отпустят ее погулять дольше обычного, или дадут ей дополнительную порцию – все это был результат особой связи, крепкой и нерушимой, однако на этот раз ее представления были весьма туманными. Она с трудом могла представить, что скажет отец – он мог улыбнуться и сказать, что ей уже давно пора уйти из родительского дома на вольные хлеба, а мог поникнуть, позволяя грусти заполонить синеву глаз и взять ее руки в свои и попросить остаться еще на месяц, а где месяц там был бы и год. Мадаленна была готова принести себя в жертву своим родителям, своему дому, но все чаще и чаще она не могла с точностью ответить себе – не станет ли ее тяготить такой зарок. И все эти размышления вили из нее внутри веревки, заставляя все ночи лежать с открытыми глазами. Мама больше о своем отъезде не говорила, но что-то в доме изменилось. В один вечер Мадаленна видела, как в окнах гостиной быстро перемещалась фигура мамы, она резко жестикулировала, а Бабушка сидела недвижно, а потом вдруг встала, и Мадаленна услышала звон разбитого стекла. Она уже хотела прибежать в комнату, однако прежде чем Фарбер впустил ее, мама вышла, и глаза ее горели гневом, которого прежде Мадаленна никогда не замечала. Она не спрашивала, о чем они разговаривали, однако после того вечера наутро мама не вышла к завтраку и несколько дней оставалась в своей комнате, а к Бабушке снова вызвали семейного доктора. На какое-то время дом затих, и Мадаленна ела в одиночестве, читала газету за завтраком и чаем, и в одиночку следила за тем, как кипятят белье и распределяют продукты на неделю. Бабушка вскоре поправилась, однако как только она появилась за обедом, Мадаленна поняла, в чем было влияние мамы и того разговора – Бабушка не сказала ей ни единого слова; она молчала, пока Фарбер ставил ее чашку; она молчала, пока Мадаленна вставала из-за стола, чтобы открыть окно, но грозе было суждено разразиться, и Мадаленна спиной почувствовала холодный взгляд Хильды. Стоило признать, что от подобного она отвыкла – неделя прошла слишком хорошо, она даже перестала бояться мраморных колонн, и порой они с Фарбером обсуждали прошедший крокетный матч, и вместе с этим она понимала, что подобная идиллия не может длиться вечно, и каждый день Мадаленна была готова к тому, что заслышит на лестнице шаркающие шаги и визгливый голос. Оказалось, что это было несколько труднее, чем она ожидала.

Хильда отбросила поддерживающую руку Фарбера и громко поставила фарфоровую чашку на стол; Мадаленна специально медлила с занавесками и неспешно распутывала шелковые нитки, чтобы как можно позже увидеть колючий взгляд и почувствовать снова ту тоску, от которой хотелось выть. Она ждала окрика или раздраженного вздоха, однако стояла полная тишина, и искоса она увидела, как слуги обменялись испуганными взглядами. Нельзя было бояться вечно, Мадаленна; надо посмотреть страху в лицо. Просчитав до трех, она осторожно опустила занавески, обернулась и чуть не отшатнулась – подобной ненависти во взгляде она не видела никогда. С того момента, как редкие удары стали приключаться с Бабушкой все чаще и чаще, она все сильнее уверялась в том, что ее хотят убить в собственном доме. Она посылала целые письма Эдварду, рассказывая как его дочь и жена пытаются отравить ее, однако все подобные бумаги сопровождались ежедневными отчетами о ее состоянии от доктора, а потому Эдвард только сильнее забирался в свои ямы с доисторическими тарелками и старался не вспоминать о доме и том, что там творилось. Мадаленна понимала отца; она и сама была бы рада сбежать отсюда, где ее и маму считали и грабителями, и убийцами, но у нее был долг, обещание отцу, и пусть подобное исходило от десятилетней девчонки, она относилась к своим словам с полной серьезностью. После первого припадка у Бабушки могли отказать ноги, но отказала душа, и с тех пор приступы неприязни и ненависти становились обычным делом, но сегодня все было по-другому.

– Доброе утро, Бабушка. – собралась с духом Мадаленна.

Ответа не последовало, Хильда все так же продолжала буравить ее взглядом и следит за каждым ее движением. В какой-то книге Мадаленна прочитала об одной девушке, которая жила в замке из ненависти и обмана, и все никак не могла понять, с какого момента ее жизнь стала напоминать судьбу какой-то Эсмеральды или Шарлотты.

– Фарбер, будьте любезны, принесите еще горячей воды, эта остыла.

На самом деле вода была кипятком, но ей так не хотелось оставаться одной, что она была готова пойти на какие угодно ухищрения, чтобы оставить в столовой хотя бы дворецкого. Фарбер кивнул, и, не говоря ни слова, появился в следующую секунду с новым чайником. Он мешкался, пока менял чашки; медлил, пока ловил немую просьбу послать за Аньезой, но Хильда зло на него взглянула, и дворецкому пришлось уйти. Мадаленна осталась одна с Бабушкой.

– Я налью вам чаю, Бабушка.

Мадаленна посмотрела еще раз на Хильду и постаралась не отвернуться – если бы миссис Стоунбрук могла убивать взглядом, то весь дом, да и Мадаленна заодно с ним превратилась бы в кучу пепла. Но Бабушка таким талантом не владела, а потому Мадаленна снова сосчитала до десяти, и будничным голосом принялась говорить о новых налогах, коммунальных счетах, и что «Клуб Садоводов» готов заплатить десять процентов от ее ренты, если Хильда предоставит им часть своего поместья на ежегодный конкурс «Посади розу». Разумеется, она знала, что Бабушка откажется, сопроводив свою отповедь презрительным кивком, но если бы Хильда узнала об этом от кого-нибудь еще, Мадаленне пришлось бы выслушать целую тираду о том, что она скрывает от Бабушки важные новости и совершенно о ней не заботится. Во всяком случае, так было бы неделю назад, но сейчас Хильда просто сидела и изредка сжимала руки в кулаки, от чего Мадаленне на секунду стало страшно.

– Сколько сахара, Бабушка?

Мадаленна застыла с чайной ложкой в руках, когда в саду вдруг залился песней пересмешник, и она невольно улыбнулась – песни этой птицы всегда ее ободряли. Кто-то считал его щебетанье грустным, кто-то считал его неприметным и хилым, но для Мадаленны не было ничего лучше, чем пение этой птички с серой грудкой. Мадаленна прикрыла глаза, и только заслышав странный звон посуды, она моргнула и едва успела отпрыгнуть, прежде чем кипяток из белой чашки вылился ей на ноги. Вода с шипением пролилась на паркет, и она с ужасом уставилась на пустой фарфор. Это была не случайность; Бабушка не могла улыбаться так жутко и так победно, если бы это была случайность. Глаза Хильды сияли, она с торжеством смотрела на испуганную внучку. Мадаленна хотела бежать и не могла пошевелиться, хотела кричать и не могла проронить ни слова; она только взяла колокольчик и попросила Фарбера принести новую скатерть.

– Сядь, Мэдди. – Бабушка заговорила, и в ее голосе клокотала злость. – Это же была просто случайность, не так ли?

Мадаленна глубоко вдохнула и посмотрела Бабушке в глаза. Как мог жить человек с такой душой; как мог этот человек ходить в церковь и считать на четках, сколько молитв она прочла. Бабушка вдруг предстала перед ней монстром, и ей захотелось зажмуриться и замахать руками, как она делала всегда, когда ей в детских снах приходила страшная колдунья. Глупая Мадаленна, кто же знал, что ведьма живет с тобой под одной крышей?

– Я не думаю, что это была случайность.

– О, вот как?! – Хильда наигранно приложила руки к щекам и недобро улыбнулась. – Ну вы же с матерью изводите меня и называете все случайностями. Так почему я не могу так же?

Это были знакомые речи. Хильда заводила их после каждого приступа, однако в этот раз от разговоров она сразу перешла к действию, и холод прополз по спине Мадаленны. Дом перестал быть домом, и прошлая идиллия показалась Мадаленне такой глупой, что ей вдруг захотелось рассмеяться, громко, во весь голос, и она прикусила рукав платья, чтобы истерика не прорвалась наружу.

– Вы давно хотите от меня избавиться, – продолжала Хильда, медленно раскачиваясь на стуле. – Я это знаю, я все знаю, Мэдди! И твоя мать, о, она такого мне наговорила в прошлый раз! Это она во всем виновата, да! – вскричала вдруг Бабушка и топнула ногой. – Эдвард, мой Эдвард должен был жениться на Мэри Шелтон, а вместо этого он привез в наше поместье какую-то итальянскую нелюдь!

Мадаленна закрыла уши; первый шок прошел, и она посмотрела на ноги – не попал ли куда кипяток и не надо ли что-нибудь перевязать, от такого волнения она вполне могла этого не заметить, а боль она всегда ощущала гораздо позже, чем та наступала. Но все было в порядке, на ноге не было чудовищного ожога; она силой одернула на себе платье и позвонила снова в колокольчик – чтобы принесли завтрак и кашу. Мадаленна хорошо понимала, что на этот раз Бабушка перешагнула тонкую черту, которая раньше отделяла все их семейство от буйного помешательства, но она не давала себе думать об этом сейчас. Если она станет распутывать клубок своих мыслей, которые в конце концов окажутся такими страшными, ей не останется никакого другого выхода, кроме как залиться слезами и спалить дом. Надо взять себя в руки, Мадаленна.

– Ну и что же ты молчишь? – насмешливо проговорила Хильда. – Боишься, что я еще раз на тебя что-нибудь опрокину?

– Я ничего не боюсь, Бабушка.

Она врала. Врала и Хильде, и самой себе. Мадаленна до дрожи в коленях боялась того монстра, который сидел сейчас перед ней и судорожно пыталась вспомнить, запираются ли ее и мамины комнаты на ключ. Только с задвижкой она будет в безопасности.

– Вот как? – Бабушка деланно рассмеялась и дернула колокольчик; Мадаленна знала, что слуги появятся ровно через пять минут – они так же боялись хозяйку поместья в минуты гнева. – Значит, какие мы стали взрослые и независимые, да? Послушай меня, девочка, – миссис Стоунбрук вдруг притянула внучку за воротник так резко, что тот врезался ей в шею. – Ты целиком и полностью зависима от меня, Твоя мать и твой отец ждут не дождутся, когда Хильда Стоунбрук испустит последнее дыхание, но этого не случится! А если и случится, то вы пойдете по миру, ясно? И пока ты живешь в моем доме, ты будешь делать все так, как я тебе скажу! Тебе понятно?

Хильда внезапно оттолкнула внучку от себя, и та едва не врезалась в позолоченную колонну. Если бы Бабушка начала стонать и говорить, что ее никто не любит, и никто не заботится о ней, то Мадаленна наверняка бы расплакалась – ее нервы были на пределе, и все могло бы вызвать слезы. Но своими словами Хильда достигла прямо противоположного эффекта – Мадаленна приосанилась, а на ее лице застыла невозмутимая маска. Ей было больно, было обидно, но допустить, чтобы Хильда видела ее слабость – такого она допустить не могла. Выплакаться надо, обязательно, но не здесь – на чердаке, или в саду, в своем укромном месте, где никто не сможет ее найти. Там она даст волю своим эмоциям, и нарыдается так, что в глазах будет песок.

– Твоя мать наговорила мне невесть что. – продолжала Хильда, не смущаясь Полли, которая медленно пробиралась сквозь лабиринт золотых стульев. – Видишь ли, ты устаешь, поэтому тебе надо раньше ложиться спать! Пыталась давить на жалость, мол, ты не прислуга, а моя внучка! А я вот что скажу, если не хватает времени на домашние дела – уходи из университета, все равно учишь какую-то ерунду.

Мадаленна вздрогнула как от удара. Бедная Аньеза; эту схватку с Гидрой она проиграла – стоило отрубить одну голову, как на ее мести выросло сразу несколько других. Тема мезальянса и бастардов была любимой у Хильды. Отец даже разругался с ней, когда та посмела намекнуть, что Мадаленна была не его дочерью; тогда они перестали общаться на долгое время, но каким-то образом Аньезе удалось их помирить. Но тогда мама была не одна, и Бабушка не зверствовала так сильно – боялась гнева сына, а сейчас все, что не сделала бы Аньеза, вызывало злую ухмылку Хильды, и разговор превращался в изощренную пытку.

– То, что ты моя внучка, не меняет абсолютно ничего! Ты не имеешь никаких прав ни на этот дом, ни на все, что есть в этом доме. По своей доброте я позволяю вам здесь жить и спать, так вам, оказывается, и этого мало! Полли, хватит стоять столбом! – рявкнула миссис Стоунбрук, и старая служанка подпрыгнула от испуга.

Мадаленна поглубже вздохнула и расправила плечи. В подобных конфликтах самым главным было – не опускаться до уровня Бабушки и не начинать кричать в ответ; если так случалось, то Хильда как будто бы оживала и наполнялась новыми силами. В застенках дома все прозвали ее «Вампиром», и Мадаленна была с ними полностью согласна. Сделав знак Полли подождать, она спокойно положила несколько тарелок на поднос и глазами показала, чтобы завтрак отнесли в комнату мамы. Бабушка с изумлением наблюдала, как поднос подняли и без ее разрешения понесли в другую сторону.

– Это что еще значит? – крикнула она Полли, но Мадаленна кивнула, и та не остановилась. – Что за самоуправство?! Куда понесли поднос?

– В комнату мамы.

– Зачем?!

– Полагаю, ей нужен завтрак.

– Если ей нужен завтрак, пускай спускается. – ехидно проговорила Хильда. – Что за идиотизм носить завтрак в комнаты здоровому человеку?

– Если мама не смогла появиться на завтраке, значит, она не так хорошо себя чувствует.

Наверное, Бабушка хотела сказать что-то еще насчет Аньезы, но, увидев, как рука Мадаленны легла на красивую сахарницу начала восемнадцатого века, она вспомнила участь недавней вазы, и только что-то тихо проворчала. Приступ прошел так же резко, как и начался, но Мадаленна старалась рассчитать, когда Бабушка увлечется новыми газетами и перестанет на нее обращать внимания. Вскоре Хильда и правда заинтересовалась колонкой про продажу ювелирных украшений, начала что-то бормотать про себя, и Мадаленна тихо вышла из столовой. К Аньезе она заходить не стала; маме и так было плохо, а если увидит свою дочь в таком состоянии, то сляжет окончательно. Вдруг потолок и колонны зашатались, а в голове стало так больно, будто кто-то стянул и виски, и лоб железным обручем, и тот с каждой секундой становился все туже и туже. Все стало каким-то пестрым, оранжевым, и что-то запело вдали; ей нужно было добраться до сада, до свежего воздуха, и тогда, она точно это знала, все стало бы хорошо. Мадаленна вышла на веранду по памяти, не разбирая дороги – все стало каким-то мелким и расплывчатым и, завернув влево, почти упала на мягкую траву. Клевер еще сладко пах, ветер мягко обдувал ее мокрые щеки, и постепенно дурнота стала спадать, и она смогла приоткрыть глаза. Впервые в жизни она пожалела о своем одиночестве. Сейчас ей был нужен человек, с которым она могла бы помолчать, который бы ее понял. Это был эгоизм – требовать ближнего только для своей выгоды, но Мадаленна ничего не могла с этим поделать. Ей показалось, что на этом поместье время и мир закончились; больше ничего не было, кроме душного дома и кованых ворот, и куда бы она не пошла, всюду натыкалась бы на букву «С». Да, ей был нужен человек, который не упрекнул бы ее в ненависти к другому, и ничто другое не было более невозможным, ибо ни один из ее знакомых не мог понимать того, что творилось за белыми мраморными стенами. Ее приятели жили в милых двухэтажных домах, выкрашенных в синий и зеленый; они ходили в университет, каждое воскресенье играли в настольные игры, а каждое лето ездили в Италию на своих семейных «Фордах», и кто бы захотел слушать о том аду, который творился около высоких золотых колонн, когда война отгремела пятнадцать лет назад, и каждый день сулил праздник и наслаждение. Мадаленна закрыла лицо руками и медленно задышала; от невыплаканных слез глаза горели еще сильнее, а ее мотало из стороны в сторону от бессилия. Все решено за нее – таким было ее оправдание многие годы, и она сама этого не понимала. Она смирилась с жизнью в особняке, смирилась с тем, что ее никогда не отпустят в Лондон, значит, смирится и со свадьбой. Хильда представляла ее женой Джона – вечно озабоченной, вечно снующей туда-сюда, помнящей о благородстве Бабушки, забывшей об университете и искусстве. Значит, такова ее судьба – быть погребенной заживо в этом доме, не узнать другой жизни, и уподобиться героя Фолкнера и Теннеси – влачить свое жалкое существование под тлеющими мечтами? Громкий крик вдруг раздался над садом, и знакомый пересмешник испуганно захлопал крыльями. Нет, нет и еще раз нет! Мадаленна с силой ударила по земли и яростно смяла лист подорожника – пока она еще жива, она еще поборется за себя и не разрешит накрыть себя белой тканью. Пусть разрешают гулять с Джоном, но замуж она за него не пойдет!

Мадаленна сама удивлялась тому, какое спокойствие ее охватило с той минуты, как она решила для себя вопрос о замужестве. Не холод, но прохлада спустилась на все ее нутро, и она с какой-то странной иронией смотрела на то, как Хильда часто просматривала страницы «Бурды» со свадебными платьями и многозначительно кивала во время редких прогулок по городу в сторону кондитерских, где на витринах были выставлены бисквитные кольца для новобрачных. В тот день она зашла к Аньезе, и была так невозмутима и мила, что мама с опаской покосилась в ее сторону – обычно это означало только затишье перед бурей, и в этот раз мама была права – Мадаленна планировала дать решительный отпор, как только разговор зайдет о свадьбе. Она сама смутно понимала, что именно смогло ее заставить так четко ответить на мучащий вопрос, но подозревала, что во многом дело было в снах. Теперь они изменились, и первое изменение пришлось как раз на ту ночь после решения. Мадаленна засыпала с опаской, она боялась снова провалиться во что-то белое и тянущее, и поначалу так и было. Она снова стояла на том же месте, и снова чьи-то руки тянули ее за собой на верную гибель, когда вдруг появился Он. Мадаленна не видела ни лица, ни фигуры, она даже не могла наутро сказать, что в ее сне действительно кто-то появился – так этот образ был неуловим. Но то, что Он появился, и Мадаленна отдернула покрывало с лица – в этом сомневаться не приходилось. Она решила, что таинственной фигурой был мистер Смитон – он единственный, кто знал обо всем, и единственный, кто ни разу не появился в ее снах. Но кто бы там ни был, Мадаленна перестала бояться засыпать, и каждую ночь улыбалась при мысли, что ее дух и силу обязательно подкрепит ее новый друг. Она стала высыпаться, и по утрам у нее больше не болела голова, и мир стал куда приятнее, когда она засыпала с черным небом, а просыпалась под неторопливым солнцем. В ее движениях стало меньше нервозности, и флакон настойки пустырника перестал постоянно стоять на прикроватном столике – Мадаленна воспряла духом, и очень вовремя.

Хильда только хмурилась и давала ей еще больше заданий, а Аньеза старалась взять половину дел на себя, однако Мадаленна спокойно принимала списки дел и думала о том, что все вскоре должно измениться. Эта уверенность вселялась в Мадаленну постепенно, однако крепла с каждым днем, и на все припадка Бабушки она смотрела куда спокойнее, просто старалась не подходить к кипятку и тяжелым предметам слишком близко.

День скачек приближался, и чем быстрее переворачивались страницы календаря, тем бесстрастнее становилась Мадаленна. Она несколько раз успела похвалить себя за то, что оставила платье у миссис Бэфсфорд в магазине, ибо Бабушка несколько раз заталкивала ей новые журналы мод в руки и требовала, чтобы та сшила себе платье за два дня. Хильда обещала не скупиться ни на какие деньги, однако ее внучка тихо кивала головой и отдавала журналы обратно. Это платье перестало быть обычным нарядом. Для Мадаленны оно вдруг окрасилось совершенно по-другому, и окружилось прекрасным романтичным ореолом независимости и своей собственной силы, и перед сном она часто представляла себя в синем бархате не только на скачках, но и в филармонии и театре – ведь платье было таким строгим и торжественным, что могло подойти даже для чопорного Лондона. Одним словом, Мадаленна впервые за долгое время начала чувствовать себя не разбитой и зашуганной, а вполне способной на серьезный поступок. Пока что это оставалось только ощущением, и ни на какие глобальные свершения она не шла, однако постепенно приучала себя переставать мечтать и строить воздушные замки, какими бы прекрасными они не были, и каким бы жестоким не был ее окружающий мир.

День накануне скачек не подкрался, а наступил вполне ожидаемо – Мадаленне было нечего бояться, и она старалась побыстрее переделать все дела, чтобы вовремя лечь спать и не пить успокоительное. Пятница в доме Стоунбруков всегда была шумным днем, с кухни раздавались крики, прислуга меняла по всему особняку ковры и гобелены, а Мадаленна за всем этим следила и бегала с одного этажа на другой. Аньеза было пыталась помочь, однако ее дочь мягко и решительно отстранила от всех обязанностей и попросила присмотреть за цветами в оранжереи – Бабушка совсем перестала туда заходить и не разрешала кому-то еще, а потому за две недели там все покрылось толстым слоем пыли, а по рамам окон летали всякие насекомые. К концу дня дом все-таки засиял первозданной чистотой, готовый принимать гостей после субботней мессы, и Хильда, хмуро осмотревшись, сварливо заметила, что могло бы было быть, конечно, и лучше, но кроме нее самой полную чистоту никто не наведет, поэтому, так и быть, придется довольствоваться этим.

– Ты протерла подоконники, Мэдди? В прошлый раз я чуть со стыда не сгорела, когда миссис Макфайер нашла там муравья.

– Да, бабушка, протерла.

– Откуда там взялся муравей, а?

– Не знаю, бабушка.

Бабушка еще раз провела рукой по окну, и, не увидев пыли, недовольно фыркнула. На какое-то время повисла тишина, а потом Хильда вспомнила о чем-то еще.

– А что насчет красного ковра? – с радостью, что о нем могли забыть, выпалила она. – Его наверняка забыли почистить!

– Милтрес вычистила его и вытрясла, бабушка.

– А…

– И набрызгала лавандой.

Бабушка нахмурилась и махнула рукой – ее внучка была свободна. Мадаленна медленно поклонилась и степенно принялась взбираться по лестнице, но, стоило ей преодолеть один пролет, и шаль Хильда скрылась из вида, она на одном дыхании вбежала на третий этаж и перевела дыхание только за дверью своей комнаты. Луна была яркой, и она без труда нашла выключатель светильника, быстро переоделась в ночную рубашку и с удовольствием устроилась под одеялом. Мадаленна даже летом спала под теплой байкой и никогда не накрывалась одной простыней, даже когда термометр был готов разорваться от жары. Волнения перед скачками не было, и Джон в ней страха не вызывал, и, закинув руки над головой, она посмотрела в окно. Было еще только начало десятого, и спать совсем не хотелось. Скачки должны были начаться ровно в одиннадцать, и ей хватило бы всего полчаса на все сборы. И даже обдумывание своих завтрашних действий сонливости не прибавило – Мадаленна спокойно смотрела в потолок и отчаянно не хотела спать. И бегать по дому тоже не хотелось. Странное, давно не испытанное состояние спокойствия нашло на нее очень не вовремя, и она даже не знала, стоит ли этому радоваться. Подумав и решив, что пессимистом ей тоже не хочется быть, она подтянулась в кровати и взбила поудобнее подушку. Тогда она будет думать. О чем? Мадаленна и сама не знала. Ей было известно только то, что ей очень приятно сейчас сидеть в своей постели, слышать тонкий голос соловья и смотреть на то, как медленно колышется фитиль в фонаре. Внезапно тень от дерева переметнулась на стену, и на письменном столе мелькнуло что-то белое – Мадаленна постаралась приглядеться, но так и не разобрав, что это, потянула листы на себя, и нахмурилась. «Так ли важна Мона Лиза для искусства?» Она почти забыла об этих эссе и надеялась, что не вспомнит ровно до третьего сентября, пока декан Ройтон не попросит сдать все летние работы прямо в ее кабинет. Обычно она приносила их раньше всех, в самом начале августа, но в этом месяце все пошло как-то наперекосяк. Странные были эти темы, и, как бы она не старалась, ничего путного написать не могла, да и не хотела. Сама тема кричала о том, чтобы быть искренним в своих суждениях, раскрыть свою душу, а это было последним, чего хотела Мадаленна. Последний их преподаватель, мистер Флинн, был ярым поклонником консерватизма, и, поэтому во многих вопросах они совпадали, а сейчас от нее требовали нового и непривычного. Мадаленна хотела отшвырнуть бумаги в сторону, но в последний момент положила их обратно на одеяло. Вопрос был острым, но не позерским, что-то в нем буквально так и кричало: «Долой старое искусство на свалку осколков былой роскоши!», и в ней вдруг пробудилось неожиданный азарт. Она резко села в кровати и встряхнула листок; она напишет это эссе, но напишет по всем канонам старого восприятия искусства, когда великое еще ценили и не старались сбросить в небытие. Спокойствия уже не было, и в голове стали крутиться обрывки фраз: «Итальянское наследие», «Пример идеального соотношения красок и фактуры», «Отличительная черта Возрождения», и она уже была готова слезть с кровати и засесть за сочинение, но в дверь тихо постучали, и в проеме комнаты появилась мама.

– Нет, заходи. – Мадаленна прошлепала босыми ногами к двери и заперла ее на ключ. – Дашь завтра свои духи?

– Конечно, – рассмеялась Аньеза и уселась на кровать. – Не волнуешься?

– Мне не о чем волноваться.

– Да, конечно. Джон – отличный парень. Тебе не о чем беспокоиться.

Мадаленна знала, что в этот момент мама старалась успокоить себя. Она расшторила окна и переставила будильник на восемь утра, ей не надо было вставать рано, чтобы все успеть. На какое-то время в комнате настала тишина, нарушаемая редким посвистыванием соловья и треском старой рамы. Мадаленна не старалась разговорить маму, ей было спокойно уже от того, что она рядом с ней, а Аньеза думала о чем-то своем и редко шептала что-то на итальянском.

– О, – очнулась мама, когда Мадаленна зашуршала страницами тетради. – Это что такое?

– Мое эссе.

– Неплохие темы. Ты, конечно, будешь писать о Моне Лизе?

Мадаленна удивленно взглянула на Аньезу, но та только рассмеялась и расплела ее косу. Мама действительно хорошо знала ее, и она убеждалась в этом каждый раз, однако это вселяло в нее не спокойствие, а странный разлад – неужели все ее помыслы были так открыты, что ее можно было читать как раскрытую книгу? Невысказанный вопрос застыл у нее в глазах, и мама осторожно погладила ее по руке.

– Нет, милая, я не читаю твои мысли, я просто хорошо тебя знаю.

– Способности матери, да? – улыбнулась Мадаленна и обняла Аньезу; рядом с мамой всегда было хорошо.

– Именно. Тебя это тоже ждет когда-нибудь.

Говорить о невозможной свадьбе совсем не хотелось, и Мадаленна судорожно выдохнула. Этого разговора все равно было не избежать, однако ей хотелось оттянуть его как только можно. Снова под руку попался лист с эссе, и она протянула его маме; нужно было срочно переменить тему, и даже если бы мама догадалась бы обо всем, она бы не подала виду. Мадаленна тоже неплохо знала Аньезу.

– А ты бы какую выбрала?

– Тему? – Аньеза поудобнее уселась на маленькую подушку и скрестила руки на груди; за эту позу отец всегда называл ее «Маленький Наполеон», – Не знаю, я бы постаралась выбрать то, что легче.

Смех разнесся по комнате, заглянул в открытые окна и разбудил старого пса Сэддарда. Сэддард несколько раз гавкнул в темноту, заскулил, и вскоре затих. Хильда давно хотела его усыпить, но Мадаленна пригрозила, что позвонит в центр по заботе о животных, и Бабушке пришлось оставить собаку в покое. Но Мадаленна не была уверена до конца в Хильде и постаралась спрятать своего старого товарища так, чтобы Бабушка не слышала его и не видела, и с тех пор о небольшой конуре в глубине сада знал только Фарбер, с которым Сэддард ходил временами на рыбалку.

– Да, все-таки видно, что к вам приходит абсолютно новый человек. – проговорила Аньеза, быстро переворачивая ворох бумаг на столе.

– Мадаленна, тебе все это нужно? Здесь же такой страшный бедлам!

– К сентябрю приберусь, – отмахнулась Мадаленна. – А насчет преподавателя, не думаю, что я обрадуюсь ему.

– Почему?

– Мне нравился мистер Флинн, мы сходились с ним во многих вопросах. А здесь придется спорить, наверняка придется.

– Но ты же любишь спорить, дорогая, – улыбнулась Аньеза. – И потом, в спорах рождается истина, забыла?

– Рождается-то рождается, – Мадаленна почесала кончик носа карандашом и несколько раз чихнула; ей и правда стоило прибраться в своей комнате. – Но не каждый раз. И не все могут грамотно спорить, не переходя на личности.

– Мне почему-то кажется, что все будет хорошо. – уверенно проговорила Аньеза, и Мадаленна усмехнулась.