Текст книги "Магнолии были свежи"

– Для вас?

– А мы говорим про кого-то еще?

– Я говорю про человека, который видел в этой жизни все, – она отвернулась, чтобы не сбиться и не наговорить лишнего. – Я говорю о преподавателе, который побывал не только в теплых классах, а там, где была смерть. Я говорю о мудром, спокойном, рассудительном человеке, которому о стольком надо рассказать тем, кто еще в этой жизни не видел ничего. О человеке, который может найти подход к любому, даже к самому замкнутому, угрюмому студенту, – тут ее дыхание перехватило, и она закашлялась.

– Благодарю, со мной все хорошо. Мистер Гилберт, – она впервые назвала его по фамилии, и он с удивлением взглянул на нее, будто никогда не слышал своего имени. – Сэр, вы нужны своим ученикам; старым и новым. Им нужно, чтобы вы рассказали…

– О самой большой фальшивке этого мира? – он улыбался, но странно; в глазах было что-то темное, потерянное. – Наврать? Рассказать о том, во что сам не веришь?

– Если очень долго врать, вранье может стать правдой. – твердо проговорила Мадаленна. – Знаете, сэр, я вам недосказала историю про ту девочку. Она почти купила билет на корабль, собрала свой скарб и ушла из дома. А потом, в саду, на груде лопат и мусора обнаружила копию Тернера. Картину кто-то выкинул, она была не нужна, ее хозяина больше не было. Рыбаки спускались на берег, к небольшому дому. Это был их дом – там было тепло, хорошо и уютно, и вот тогда маленькая девочка решила, что она ни за что не уедет, пока не обретет свой дом там, где ее оставил отец. Разве это фальшивка?

Она повернулась к нему, но его лицо было непроницаемым. Она обидела его, набатом прокричало у нее в голове, и около груди защемило от того, что она могла обидеть этого человека. Теперь впереди шел он, а она едва поспевала следом. Синий костюм удалялся все быстрее и быстрее, особенно, когда застыла и старалась понять, когда он растворится так, что будет видна одна черная точка. Мадаленна хотела уже свернуть в другую сторону, когда Эйдин остановился и крикнул:

– Мисс Стоунбрук! Я один не доберусь!

Она молча подошла к нему, и снова шла первой. Швырк-швырк, шуршала галька; тихо постукивали каблуки ее туфель, а со спины слышались размеренные шаги. Кто знал, обижается ли он на нее, или нет, Мадаленна ничего не могла сказать, и, единственное, что ее расстраивало – ее это не могло не волновать как прежде. Даже если она его не обидела сейчас, то нанесет этот удар, как только он заметит фамилию «Стоунбрук» в списке студентов. Это будет интересная пытка, видеть постепенно удивление, потом гнев, а потом разочарование. Она снова оказалась права; люди всегда уходили из ее жизни.

– Мисс Стоунбрук! – раздалось сзади нее. – Вы слишком быстро ходите.

– Прошу прощения. – они уже были на главной улице, и откуда-то слышалась музыка. – Сэр, я не хотела вас обидеть, поверьте…

– Мисс Стоунбрук, – мягко прервал ее Эйдин. – Вы меня нисколько не обидели, и я очень рад нашей беседе. – он протянул ей руку, и она твердо ее пожала. – Хорошее пожатие, особенно, для таких маленьких рук.

– Благодарю.

Рукав поднялся выше, и ожог ярко выделился на побледневшей коже. Мадаленна хотела отдёрнуть руку, но та все еще была в пожатии. Мистер Гилберт быстро посмотрел на нее, и осторожно опустил ткань на поврежденное место.

– Вы поранились?

– Это пустяки. Просто ожог.

– Как вы умудрились?

– Нечаянно опрокинула на себя чан с кипятком.

Эйдин хотел что-то сказать, но суровое выражение лица Мадаленны все сказало за нее, и он молча покачал головой.

– Не хочу показаться назойливым, – его улыбка стала теплее, и Мадаленна не удержалась от усмешки. – Но я буду рад быть вам хорошим знакомым.

– Я согласна. – негромко согласилась Мадаленна; пусть несколько дней в ее жизни будет отведено хорошему знакомому.

– Замечательно. Вам налево?

– Нет, прямо.

– Тогда, до скорой встречи, мисс Стоунбрук.

– Всего хорошего, мистер Гилберт. – она уже хотела повернуться и уйти, как невысказанный вопрос заставил ее застыть на месте. – Мистер Гилберт!

Эйдин повернулся и посмотрел на нее.

– Да?

– Мистер Гилберт, могу я задать вам вопрос?

Он подошел поближе. С какой-то стороны это было даже забавно; то, как то человек, который был одно время ей даже неприятен, стал внезапно тем, кого она не хотела терять. Долгими ночами, когда Мадаленна была маленькой, она просила послать ей хорошего друга, понимающего, доброго, умного и гораздо старше ее, потому что еще тогда она понимала, что рассказывать о своей жизни детям нельзя. Было бы слишком стыдно говорить, что Бабушка считает свою внучку убийцей; было бы слишком стыдно говорить, что ее семья совсем другая, там нет тепла и любви, а только холодный мрамор. И теперь, когда взрослая Мадаленна почти совсем разуверилась во всем человеческом, ее вдруг услышали и послали того, кто верил ей, кто слушал ее; взрослая Мадаленна вдруг поняла, почему она сторонилась этого мистера Гилберта – он понимал ее, а она никому не позволяла этого, потому что там, в глубине души, хранились такие страшные секреты, от которых слова застывали на губах.

– Конечно. Что успело произойти за время нашего прощания? – он смеялся, а Мадаленна была готова упасть в обморок от волнения прямо на камни.

– Я хотела спросить. Что делать человеку, который знает кое-что про себя, что может разочаровать, нет… – она путалась в словах, но Эйдин спокойно ждал, словно никуда не спешил. – Не разочаровать, но заставить заподозрить себя в чем-то плохом, хотя несколько дней это плохим и не казалось.

– Вот как? И что же на кону?

– Дружба. – без запинки ответила Мадаленна. – Это слишком эгоистично?

– Все люди по-своему эгоистичны, мисс Стоунбрук, – задумчиво проговорил мистер Гилберт. – Тут важнее причина, по которой этот человек не хочет рассказывать об этом.

– Он не хочет ранить чувства другого. Не хочет, чтобы тот расстраивался.

– Цель благородная. – он снова улыбнулся, и Мадаленне стало немного легче. – Тогда, полагаю, что все должно разрешиться в пользу этого человека.

Ветер, дувший с набережной, усилился, и до Мадаленны дошел запах морских водорослей. Вода цвела, становилась зеленой, как в сказках про русалок, и по ее спине снова прополз холод – вон он, последний аромат этого лета – зеленые водоросли, такие неприятные, когда нога наступала на них под водой, и все же без них она не могла представить ни одного лета. Их выбрасывало на поверхность, и они сохли на желтом песке, становясь похожими на листья. В детстве мама говорила ей, что это ветки деревьев Подводного царства, и Мадаленна верила.

– Вы уверены?

– Ни в чем никогда нельзя быть уверенным до конца, но чистые намерения всегда дают чистый результат. Это непреложный закон Вселенной.

Ей оставалось только кивнуть и надеяться. В случае чего, ей хватит силы и храбрости напомнить мистеру Гилберту его собственные слова; она сможет. Он церемонно снял шляпу, улыбнулся, и его фигура становилась все меньше, пока не превратилась в едва различимую точку. Его наверняка где-то ждали, и он, наверное, разучил почти весь город, но ее тоже ждали. И от того, что она кому-то нужна, стало очень хорошо. Аньеза ее ждала, и Мадаленна почти бегом пустилась прямо по улице, где еще слабо пахло еловым одеколоном. Последний день лета выдался отличным.

Ей оставалось только кивнуть и надеяться. В случае чего, ей хватит силы и храбрости напомнить мистеру Гилберту его собственные слова; она сможет. Он церемонно снял шляпу, улыбнулся, и его фигура становилась все меньше, пока не превратилась в едва различимую точку. Его наверняка где-то ждали, и он, наверное, разучил почти весь город, но ее тоже ждали. И от того, что она кому-то нужна, стало очень хорошо. Аньеза ее ждала, и Мадаленна почти бегом пустилась прямо по улице, где еще слабо пахло еловым одеколоном. Последний день лета выдался отличным.

Глава 9

Время близилось к утру, а Мадаленна еще и не ложилась – как была в старом сарафане, так и сидела, низко склонившись над серыми листами. Строчки бегали из стороны в сторону, но все никак не хотели дописываться, и ей пришлось признать, что она встала в ступор. Новый, первый учебный день должен был начаться через несколько часов, через четыре с половиной часа должен был прибыть ее автобус, который довез бы ее до Портсмута, а там и до Лондона, а сна так и не было. Да она все равно бы и не заснула. Сентябрь приходил всегда с холодным осенним ветром, в котором всегда чувствовалось что-то сырое и железное, листва падала все чаще и чаще, и окно ей разрешали открывать все реже и реже – Хильда редко позволяла Полли убираться в комнатах ее внучки – и в такие ночи Мадаленна любила свернуться под одеялом, прислушаться к вою ветра и представить себя небольшой мышью-полевкой, которой хорошо и удобно в своей норе, где ее ничто не побеспокоит. Но этот сентябрь начинался по-другому, и образ мистера Гилберта неотступно вставал перед ее глазами, стоило ей лечь в кровать и накрыться с головой пледом. Она должна была написать эссе и не написала. Она обещала себе каждый день, что возьмется за ручку и легко настрочит пять листов о важности старой культуры и не сделала этого. Каждую ночь к ней приходили кошмары в лице строго декана, который возвещал ее о том, что она потеряла стипендию из-за плохих оценок, и Мадаленна ворочалась на горячих подушках, пытаясь понять – это сон или реальность. В эту ночь кошмары снова ее одолели, и сонная, недовольная, она подумала, что те видения с фатой и алтарем были не так уж и плохи. Разумеется, срок сдачи эссе можно было отсрочить, сдать позже и не потерять при этом ни одного балла. Но ведь она была Мадаленной Стоунбрук – отличницей, сдававшей все вовремя и до срока; ей гордились и строгий мистер Лойтон, и консервативный мистер Флинн. Она не могла взять и подвести замечательных преподавателей, не могла она и упасть в грязь лицом и перед мистер Гилбертом. Мадаленна волновалась, и это волнение подняло ее из кровати и погнало к письменному столу в двенадцать ночи. Сложно было представить его реакцию, когда бы он увидел ее, сидящую за партой; он наверняка бы решил, что все это время водила его за нос, и от этих мыслей ей становилось не по себе. Ей вовсе этого не хотелось бы. С какого момента мистер Гилберт стал таким значимым; на этот вопрос она сама затруднялась ответить. Возможно, тогда, когда бросился на защиту бедной лошади. Или тогда, когда помог и довез ее до дома, а не кивнул вежливо головой и уехал. Или тогда, когда отвечал на все ее вопросы и улыбался в ответ на ее суровость и угрюмость. Мадаленна не знала, не была уверена. Она знала точно то, что ей было важно его мнение; что она его уважала, и ей было бы неприятно, если бы в его взгляде прочиталось разочарование и презрение.

«Думай, Мадаленна, думай.»

Больше этого она только боялась завалить эссе. Дурацкие мысли кружились в ее голове, и никак не выходили на бумагу. За два часа бодрствования она исписала два листа, и это никуда не годилось. Эффи наверняка бы торжествовала сейчас, и от этого Мадаленне хотелось запустить стаканом с перьями в стену. Она могла написать то, что действительно думала об этом вопросе; могла расписать, как бестолково и пошло современное искусство, и у мистера Флинна она получила бы высший балл. Но мистер Гилберт не был мистером Флинном, и он не любил искусство. Мадаленна старалась не примешивать к университетскому заданию свои личные воспоминания и мысли – но ничего не получалось, и голос Эйдина звучал у нее в голове. «Он не любит искусство, он за новое и отрицает старое, и если я напишу, что презираю все современное…», – мысли Мадаленны путались, и она беспорядочно сминала бумаги. Сам мистер Гилберт, наверное, оценил бы ее нестандартное мышление и даже с удовольствием поспорил бы, но завтра, в большой аудитории, ее летний собеседник, товарищ мистера Смитона растворится навсегда, и вместо остроумного и мудрого человека останется сэр Эйдин Гилберт, далекий и холодный. Разумеется, он будет учтив, даже весел, но между ними будет та самая стеклянная стена, о которой они говорили в прошлый раз. Ее откровенность покажется пошлой, и он подумает, что все это шоу было устроено только для того, чтобы его разжалобить.

«Только если ты сама раньше его не удивишься.» – усмехнулась про себя Мадаленна и подошла к зеркалу. Если она сделает удивленное лицо, то может быть ей и поверят. Ведь смогла же она достоверно изобразить растяжение, когда не сдала норматив по физической культуре. Но то был Слоуб, которого обмануть было легче всего, и за то выступление ей до сих пор было стыдно. От керосиновой лампы у ее отражения тускло блестели волосы, и она попыталась сложить руки в молитвенном жесте и посильнее выкатила глаза. Получилась достойная пародия на Мадонну, и Мадаленна поразилась отвратительному сходству с Иезавелью. Нет, она глубоко вздохнула и присела на кровать, нет, если погибать, так с честью. Она не станет лгать и изворачиваться. Случилось, так случилось. Разве мало в жизни случайностей? Значит, так и должно было произойти. И эссе она сдаст позже, когда сможет осмыслить все то, что от нее требуется. Часы в гостиной пробили два ночи; Мадаленна зевнула, взбила подушки и легла, натягивая одеяло до ушей. Утром все образумится.

* * *

– Мадаленна! – крик раздался откуда-то издалека, и она махнула рукой, чтобы кто бы там ни был замолчал. – Мадаленна!

Спину сильно ломило, и Мадаленна едва смогла разогнуться. Солнце уже било в окна, и она прищуренно посмотрела по сторонам. Если она и была в постели, то та была слишком жесткой, чтобы на ней спать. Рука коснулась чего-то твердого, и на глаза ей попался Тацит. Мадаленна нахмурилась: еще немного, и она сможет вспомнить, почему она всю ночь просидела за столом, а сейчас Аньеза стояла около нее с неизменным тазом и что-то сердито выговаривала. Еще немного; она пробурчала про себя тихое ругательство и оглянулась – смятые листки были перемешаны с чистыми, и везде, на каждой строчке была Мона Лиза и Да Винчи. Значит, она все же не легла вчера ночью; значит, ее гордость оказалась сильнее, и она все-таки села за эссе. «Ну-ка, интересно», – Мадаленна было взялась за страницы, но, стоило ей поднять голову, как там что-то застучало, забило, и ей показалось, что сотни рапир одновременно забились о ее череп. Бессонные ночи она всегда проживала хорошо, редко страдала мигренями и наутро чувствовала себя только немного уставшей, но временами все ночи складывались воедино, и тогда ее собственный организм восставал против нее, и Мадаленна укладывалась с головной болью и мутнотой на целые дни. Это ей передала Аньеза, и все подкрепилось привычными ночными бдениями самой Мадаленны и ее несобранностью – она слишком сильно любила читать по ночам.

– Мадаленна! – снова воскликнула мама, и для пущей убедительности потрясла полотенцем. Однако должного эффекта это не произвело, и ее дочь махнула рукой и уронила голову на учебники. Делать было нечего. – Милая, – Аньеза пригладила ее нерасчесанные волосы и легко похлопала по спине. – Ты опять всю ночь не спала?

В ответ раздался какой-то сдавленный звук, рука немного дернулась, и ее дочь с трудом подняла голову. Вероятно, солнце слишком било ей в глаза, и Аньеза пожалела, что не купила вовремя светонепроницаемые шторы, так ее дочке было бы намного легче спать. Но Мадаленна всегда протестовала и говорила, что те напоминают ей войну, и Аньеза каждый раз сдавалась.

– Милая, тебе все равно придется встать. – Аньеза намочила полотенце и приложила его к затылку; Мадаленна слегка дернулась и облегченно вздохнула. – Сегодня первый день учебы, я специально разбудила тебя пораньше. Пойдем, я тебе сделаю горячий чай.

– Это все эссе, – потягиваясь, простонала Мадаленна. – Только к утру смогла все написать.

– Ты что, только вчера о нем вспомнила? – попыталась быть строгой Аньеза. – Мадаленна, я же тебя предупреждала!

– Мама!

– О, нет! – махнула рукой миссис Стоунбрук. – Не надо жалостливых взглядов. Я тебе говорила позаботиться о себе раньше, так?

– Мама, это отсутствие вдохновения.

– Это отсутствие дисциплины. – сурово подвела итог Аньеза и протянула таз с водой. – Иди умываться и одеваться.

Мадаленна виновато посмотрела на нее, и Аньезе показалось, что это Эдвард на мгновение взглянул на нее; ее дочь была слишком похожа на мужа, и временами у нее чуть рассудок от этого не мутился. Зашуршало платье, полилась вода, и она услышала знакомое фырканье – сколько раз Аньеза говорила, чтобы дочь умывалась теплой водой и не истязала себя, но разве Мадаленна слушала ее?

– Так чем все закончилось? – Аньеза сменила гнев на милость. – Ты все-таки написала?

– Целых два. – раздалось из-за ширмы. – Чтобы наверняка.

– Думаешь, он не примет одно из них?

– Об этом я вообще предпочитаю не думать.

– Я могу взять почитать? – Аньеза осторожно дотронулась до страниц и пригляделась к почерку – строчки ехали из стороны в сторону, но буквы оставались на удивление четкими.

– Конечно.

Она быстро пролистнула листы – на каждое эссе приходилось около пяти страниц; насколько она знала, разрешали писать и по три, но Мадаленна всегда писала точно пять. Эссе им задавали по разным предметам, и почти каждый день Аньеза видела, как ее дочка поздно вечером что-то строчила быстро на сероватых листах, а потом складывала в большие папки и завязывала все красной лентой. От таких стараний на безымянном пальце у нее появилась даже небольшая мозоль, и по настоянию Хильды Мадаленна всегда носила перчатки. Это было глупо, но спорить с Бабушкой было себе дороже. Аньеза взяла первую страницу; «Почему современное искусство изживает себя, или как Мону Лизу относят на свалку якобы пережитого?» Она почти видела, как Мадаленна яростно выводила этот заголовок, быстро исписывая страницы причинами.

«Современные художники твердят, что они достойны того, чтобы свергнуть старых мастеров, отринуть все былое и гордо сказать, что они стали первопроходцами. Но не нужно забывать, что такими же, только куда более талантливыми были Рафаэль, Да Винчи, а несколько столетий спустя на их же лавры посягало сообщество, именовавшее себя «прерафаэлитами», но последние не скрывали, что хотят возродить старые традиции. Новые же «столяры» стараются убрать сложность, скатиться к примитивности и ознаменовать это «новой волной». Вот только при этом они используют все те же методы, что и старые мастера. Та же игра света с тенью, те же формы в архитектуре, которые теперь, нужно признать, сложно узнать из-за того, как их изуродовали. Да, новые мастера не придумывают ничего нового, а только искусно маскируют себя под творцов, когда на деле даже не могут называться плотниками, так как те делают свое дело и делают его хорошо, а подобные только себя позорят…», и еще несколько страниц в подобном стиле.

– Неплохо, – улыбнулась Аньеза. – Достаточно сильно и… Ново. Думаю, мистер Гилберт будет удивлён.

– Тогда прочти второе. – послышался сдавленный голос; Мадаленна изо всех сил сражалась со шнурками.

Миссис Стоунбрук с опаской присмотрелась к другому эссе, сиротливо лежащему на краю подушки. Она знала, как сильно Мадаленна дружила с мистером Флинном – прошлым преподавателем. Во многом, если не во всем, их точки зрения были схожи, и потому с лекций по истории искусства она всегда возвращалась в приподнятом настроении и с хорошими оценками. Но новый педагог… Аньеза была уверена в том, что мистер Гилберт – порядочный человек. У него был серьезный взгляд на вещи, чудесная семья и с Мадаленной он общался исключительно вежливо и тепло. В нем не было той слащавости, которая была свойственна многим мужчинам за сорок лет, которая проявлялась в разговоре с младшим поколением. Мистер Гилберт будто совсем не делал различий между ее Мадаленной и собой. Будто бы она была действительно для него интересным собеседником. Разумеется, тяжело вздохнула Аньеза, она предпочла бы, если бы в знакомых у ее дочери были молодые люди ее возраста, так, наверное, она бы не отдалялась от своих сверстников еще сильнее, но впервые за долгое время ее глаза горели, и она стала держать осанку. И все могло пойти прахом из-за какого эссе. Аньеза не переживала, что подобное яростное изложение своих мыслей воспримется отрицательно, по ее мнению, мистер Гилберт ценил искренность, но, зная свою дочь отлично, Аньеза понимала, что во втором эссе будет только ложь и ничего больше. Наверняка Мадаленна написала какой-нибудь трактат о том, что искусство должно жить по-новому, и причем, пока писала, успела разозлиться и на себя, и на весь мир. Миссис Стоунбрук приподняла страницу.

«Искусство обязано меняться каждый год, каждый день, каждую минуту. Все старые мастера – это отживший период, и молодым творцам надо взять все лучшее от них, а остальное выбросить на свалку ненужного. Ибо только новое поколение способно оценить все то, что было создано много веков назад. Кто-то говорит, что это позерство и наглость, но посмотрите на то, что творится в искусстве, и вы поймете, что это глоток свободы. Необходимо все разломать, и на старых обломках построить новое. Надо сломать «Мону Лизу», убрать Да Винчи в черный ящик и вспоминать об этом только тогда, когда нам будут необходимы их знания.»

Этого ей вполне хватило, худшие опасения оправдались. Это была не Мадаленна, это было что-то очень циничное и крайне непохожее на ее мысли, и все же Аньеза вполне могла представить, как ее дочь зачитывает подобное на всеобщее обозрение, потому что слог оставался таким же нетронутым и складным, и кто не знал Мадаленну, мог подумать, что это и есть настоящая искренность. Но вот в чем была загвоздка: мистер Гилберт знал.

– Ну как? – спросила Мадаленна; она была готова, в своем темно-синем платье и черных туфлях она выглядела немного старше своих лет, но это ее только красило. – Что скажешь?

– Мадаленна, – примирительно начала Аньеза. – Мы давно с тобой договаривались, что я тебе говорю всегда правду насчет твоих литературных работ, так? Если это прекрасно, я тебе так и скажу, если это ужасно, я буду первая, кто тебе об этом сообщит. Так вот, – она откашлялась. – Первое эссе хорошее. Мне понравились все твои мысли, и даже твой гнев выглядит вполне уместным и праведным. Но второе…

– Оно ужасно?

– Да. – выдохнула Аньеза.

Мадаленна пожала плечами и пнула ножку кресла.

– Я знаю.

У Аньезы отлегло от сердца. Слава Небесам, значит, ее Мадаленна еще не до конца попала под влияние самой циничной женщины, которая она когда-либо видела. Временами Хильда пугала ее, но еще больше она боялась того, что Бабушка перетянет к себе еще и внучку. Аньеза слишком часто была слаба, и Мадаленне ничего не стоило посчитать ее плохим примером для подражания.

– Значит, ты его выбросишь?

– Нет.

– Мадаленна!

– Это зависит от ситуации. Если мистер Гилберт окажется консерватором, – она усмехнулась, – Что маловероятно, то выброшу. Если же нет, то сдам.

Ее дочка отвернулась от зеркала и повернулась к окну. Она всегда так делала, чтобы она, Аньеза, не смогла прочитать все, что было написано на ее лице. Глупенькая Мадаленна, матери не надо было видеть своего ребенка, чтобы понять, что с ним что-то не так.

– Мадаленна, это ужасное, циничное сочинение. – решительно проговорила она. – Это не твои мысли! Такое стыдно сдавать, в особенности мистеру Гилберту. Ты не можешь думать… вот так!

– Зато другие могут.

– Другие это не ты. Ты должна писать о том, что думаешь и знаешь сама. Иначе это все будет вранье.

– Мама, – медленно начала Мадаленна. – Я всегда была откровенна с мистером Флинном, и у меня всегда были хорошие оценки. Я была отличницей и получала повышенную стипендию, и только сейчас понимаю, как мне повезло. Всем остальным приходилось врать, постоянно что-то придумывать. Вот и мне стоит попытаться.

– Но твой мистер Гилберт…

– Он не мой мистер Гилберт. – прервала ее хмуро Мадаленна. – Мы с ним незнакомы. Я знала хорошего товарища мистера Смитона, с которым мы часто вели занятные беседы об искусстве и смысле жизни. Сегодня я встречу другого человека, моего преподавателя, которого увижу первый раз в жизни. И единственное, что меня волнует – получить оценку выше среднего.

– Но вы знакомы, Мадаленна! Хочешь ты этого или нет, но ваша встреча состоялась, и он будет тебя оценивать по твоим прошлым словам и сравнивать вот это, – Аньеза потрясла листком. – С твоими прошлыми убеждениями.

– Пусть сравнивает. Это будет значить только одно – он не профессионал.

Аньеза могла многое сказать, вот только, когда она собралась, оказалось, что все слова куда-то делись, и в воздухе повисла тишина. Разумеется, ее дочь можно было похвалить, она не витала в эмпиреях и думала практически – о своем аттестате, о деньгах, о будущем, но Аньезу не покидала мысль, что она где-то упустила в воспитании важную деталь, и теперь пришло время пожинать плоды. Прагматизм Хильды постепенно вытеснял сентиментальность и восторженность девушки с итальянского острова, и что можно было сказать на это? Мадаленна думала о своей жизни, и Аньеза оставалось только развести руками и не представлять, как та будет плакать, когда в глазах мистера Гилберта покажется удивленное разочарование. Надо будет приготовить побольше ромашки и носовых платков.

– Что же, – Аньеза неторопливо поднялась с кресла и выпустила непослушные завитки Мадаленны на лоб. – Тебе виднее. Спускайся завтракать, не беспокойся, Хильды еще не встала.

Мадаленне показалось вдруг, что мама права. Что ей действительно стоит выбросить свое второе эссе в камин и позабыть об этом кошмаре, но едва она выдохнула: «Мама», мамы уже не было. Она скрылась за дверью, и, спускаясь по лестнице, не было слышно ее веселого голоса и звуков песни из «Поющих под дождем». Мама ее осуждала. Мадаленне хотелось остановить ее, заглянуть в глаза и рассказать все, что ее мучило. Что она не хотела разочаровать мистера Гилберта, не хотела и выглядеть фанатичной и принципиальной дурой в своем коллективе, хотелось получить хорошую оценку. Но она знала, что она это скажет мама; она поцелует ее в лоб и проговорит: «За свои принципы надо страдать, mia carra, вспомни Жанну Д’Арк.» Но Мадаленна вовсе не хотела вспоминать ту праведницу; ее пытка закончилась как только костер всполыхнул, а пытка Мадаленны длилась бы еще год. Выслушивать стенания Хильды о том, как ее внучка бесполезна… Нет, с нее достаточно.

– Наплевать. – пробурчала Мадаленна и посмотрела в зеркало. Там было все то же отражение, и она стукнула по стеклу рукой; ее лицо в том мире подернулась судорогой. – Наплевать! – на этот раз она уже крикнула.

Она подошла к кровати, посмотрела на разбросанные листки эссе и решительно сунула их в сумку. Ей, главное, думать о стипендии, а все остальное – душа, принципы и совесть – это неважно. Ее замутило от ощущения собственной гадливости, но она еще раз стукнула кулаком, и вышла на порог.

В столовой уже все было собрано к завтраку, но особого аппетита у Мадаленны не было, и от вида серой овсянки ей стало еще хуже. Лучше бы было съесть один сэндвич с копченой курицей или пончик с вишневым джемом. Глазированная булочка так ярко представилась, что она почувствовала терпкий вкус вишни и липкую глазурь с розовой посыпкой. Аньеза отодвинула стул.

– Если не хочешь кашу, то выпей чай.

– Спасибо.

Мама положила ей два куска сахара, и улыбнулась, когда Мадаленна залезла в сахарницу и бросила в чашку еще один кубик. Такие чаепития были частыми во время учебы, Хильда слишком не любила так рано вставать, и любое упоминание об университете вызывало у нее дрожь отвращения. Мадаленна и Аньеза сидели за чайным столом, смотрели на то, как листва медленно осыпалась на аллею, а потом мама провожала дочь до крыльца.

– Мне понравилось, что ты вставила цитату про столяра и скульптура. – улыбнулась Аньеза.

– Спасибо.

Образ мистера Гилберта, каким она встретила его впервые в сторожке мистера Смитона, всплыл внезапно, и фарфоровая чашка опасно закачалась в руках Мадаленны. Она еще тогда подумала, как опасен он будет для тех, кто предаст его или его дружбу. Мадаленна судорожно поперхнулась и потянулась за салфеткой, стараясь не обращать внимания на внимательный взгляд мамы. Ничего такого не произошло, если подумать, это обычное сочинение, кто знает, почему она так решила его написать. Достаточно сантиментов, Мадаленна, настоящий мир ждет тебя. Она быстро поднялась со стула, поцеловала маму и хотела уже выйти за дверь, когда вдруг остановилась посреди пути, и. не поворачиваясь, спросила:

– Как ты думаешь, его не может оскорбить наше прошлое знакомство?

– Почему оно должно его оскорблять? – Мадаленна не видела лица матери, но знала, что та улыбается.

– Мы разговаривали о достаточно личном. Вдруг… Вдруг он решил, что я все это специально затеяла, чтобы втереться в доверие?

Раздались шаги, и невозмутимая Аньеза подала ей сумку. Последнее время Мадаленна была слишком рассеянной.

– В доверие обычно втираются мягким тоном и улыбками, а с твоим угрюмым видом, мой дорогой репейник, и суровыми отповедями тебе это не грозит.

Это был не комплимент, но Мадаленне стало немного легче. Аньеза всегда была прозорлива и могла читать людей вдоль и поперек, только своим умением почему-то не пользовалась.

– К тому же, – мама пристально на нее взглянула и открыла дверь. – Ты и сама знаешь, что может его разочаровать.

– Пока, мам. Не жди меня к обеду, автобусы могут задержаться.

Это было некрасиво и немного грубо, но ко всему прочему выше ее сил. Аньеза всегда говорила ей думать о своей душе и принципах, и одно время Мадаленна так и жила, но с каждым днем ей казалось, что приспособиться к жизни намного проще, чем постоянно выживать. Ее пробрала внутренняя дрожь, и она вскинула голову. Времени для страха не оставалось.

* * *

Автобус прибыл ровно в восемь утра. Занятия начинались ровно в полчаса, и Мадаленна неспеша вышла на остановку и огляделась. Эта часть Лондона ей нравилась; совсем недалеко была Белгравия, и Бабушка часто говорила, что где-то там располагался их дом. Ключи постоянно висели на ее шее, и она клялась отдать их только тому Стоунбруку, который не опозорит честь семьи. Мадаленну из списка счастливчиков можно было вычеркивать сразу же, но она особо и не расстраивалась. Старый Кенсингтон шел долгим переулком, который расширялся в конце далекой аллее и переходил во множество домов, заставленных мрамором, со своим собственным крыльцом и ручкой в виде головы льва. Мадаленна любила самое начало этого района; где красные кирпичные дома поднимались до четвертого этажа, везде были черные трубы, а утром по дорогам постоянно сновали трубочисты. Чистенькие домики жались друг к другу своими белыми и светло-желтыми лестницами, и Мадаленне казалось, что она попадала в совсем другую Англию – где ходил Теккерей и Диккенс. За большим, раскидистым садом высился шпиль университета. Парк прилегал к кампусу неофициально, но здесь всегда собиралась толпа студентов и преподавателей; все они сидели на скамейках, что-то повторяли по учебникам и пили лимонад, громко переговариваясь. Всюду мелькали разноцветные юбки, слышались веселые голоса, и с первым ударом гонга шумный рой удалялся под высокие своды. Мадаленне нравилось сидеть в самом углу, где весной над скамейкой рос дикий шиповник; она часто сидела там с переводами в теньке, пила чай и разговаривала с Дафни. Да, в университете ей нравилось; здесь она чувствовала куда свободнее, чем дома, ее положение никто не оспаривал, и все здесь было к месту.