Текст книги "Магнолии были свежи"

– Это обнадеживает. – усмехнулся Эйдин, но ехидства в усмешке не было. – И я рад, что наконец встретил достойного собеседника. На чем я остановился?

– На фарфоровых слониках.

– Точно. Вы и правда меня слушаете, мисс Стоунбрук… Так вот, по глупости я рано сбежал из дома и очень мало успел сказать хороших слов родителям. Боюсь, хотя почему боюсь… Я рад, что вам этого не понять; у вас отличные отношения с мамой, да и вообще, вы куда более чуткая, чем я в ваши годы. – на лицо Мадаленны набежала тень, и он понял, что пересек запретную границу. – Хотя вы тщательно скрываетесь за маской мрачности.

– Это не маска.

– Ну тогда я буду вынужден сказать, что когда вы так хмуритесь, вы напоминаете мне ворона из поэмы По «Невермор». Да, да, – улыбнулся он, когда Мадаленна угрюмо посмотрела в его сторону. – Я определенно вижу сходство.

– Кем работал ваш отец, сэр?

– Учителем в школе. А мама – врачом.

– Хорошие профессии, – задумчиво проговорила Мадаленна. – Они помогали людям. То есть, – она осеклась. – Прошу прощения, помогают и…

– Нет, их уже нет. – немного резковато ответил Эйдин. Он ждал, что Мадаленна начнет говорить пустые слова соболезнования, но она промолчала и внезапно крепко пожала ему руку. А он вдруг добавил. – И Джеймса. Это мой старший брат. Он утонул, когда ему было тридцать семь.

Выговорить вслух оказалось труднее, чем он ожидал. Когда пришло известие, он не бился в истерике, не плакал, не твердил все время: «Это неправда, это неправда!». На удивление он спокойно воспринял это, кивнул и уехал в Гэйлвей, чтобы помочь тетке со всем разобраться – родителей на тот момент уже не было. Правда потом, в один из дней, за завтраком, ему показалось, что весь воздух из него вышел, и ему стало нечем дышать. Он помнил, что Линда его все трепала за плечо и спрашивала, что случилось, а вокруг него все плыло в белом свете, и он слышал голос брата. Джеймс. Он единственный, кто его поддержал, и разрешил уехать в Дублин, кто не отругал за дурацкий поступок, кто разрешил жить своей жизнью, а когда сам Джеймс подошел к разгару своей жизни, та для него закончилась. Забавно. Он никому не рассказывал об этом, все разговоры с Линдой гасились в тот же момент, но сейчас он сидел рядом с девушкой, которой он был старше вдвое, а то и больше, и говорил о том, чего и сам боялся. Почему? Он не знал. Может потому, что Мадаленна была гораздо закаленнее тех, с кем он привык общаться; может быть потому, что она знала, какую боль переживает человек при потери близкого и не может ни заплакать, ни броситься ничком. Ответ просился сам – она его понимала, и от этого становилось легче.

– Он поехал поплавать и не справился с течением. Хотя для него, такого крепкого… – захотелось кашлять, и перед ним мгновенно очутился стакан с водой. – Простите за мрачные воспоминания. – он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой.

– Вы не одиноки, сэр. У каждого из нас есть свои скелеты и своя тоска в колбе. – она мельком выглянула в окно и неожиданно протянула ему руку. – Напомните мне строки вашего соотечественника про розы.

– «Пройдемте в сад, я покажу вас розам.» Вы любите Шеридана? Это сюрприз.

– Приятный, надеюсь, сэр.

– Вне всяких сомнений.

– Ну, роз может у меня и нет, – усмехнулась Мадаленна. – Зато анютины глазки и незабудки точно есть.

* * *

В саду все так же играл небольшой оркестр, и редкие группы прогуливались мимо стриженых кустов. Темно-синее небо раскинулось над зеленой травой, и он с наслаждением вдыхал свежий воздух, которого так сильно не хватало в загазованном Лондоне. Этот прием стоило посетить хотя бы только ради доброго разговора и приятной прогулки. Сам сад красивым, но слишком вычищенным – ни одного лишнего деревца, ни одного неровного кустарника. Но Мадаленна будто бы этого и не замечала и шла дальше, что-то напевая про себя. Вокруг лился красноватый свет от шелковых китайских фонариков, и они болтались на ветру, то опускаясь до его головы, то поднимаясь вверх, становясь похожими на небольшие леденцы. Он вдруг подпрыгнул и ухватил один из них за кисточку. Фонарь недовольно дернулся и хлопнул его по руке мохнатым хвостом.

– Интересно, а их потом можно будет выпустить вверх? – Мадаленна не обернулась; в сумерках она старалась что-то найти.

– Наверное, только их мало кто замечает, потому они и висят тут до первого дождя.

– Ну, мой и ваш висеть не будут. – уверенно сказал Эйдин, и, подловчившись, снял два фонарика и вручил один из них Мадаленне. – Вот, проводнику от скромного спутника.

– Благодарю. – она улыбнулась и привязала фонарь к рукаву. – Осталось еще немного, сэр.

– Не беспокойтесь, я весь терпение.

Они вышли на какую-то поляну, и Гилберт заметил, что они снова оказались рядом с непарадной частью дома. Эта часть была гораздо оживленнее другой, чопорной и будто бы изысканной. Во всех комнатах двигались какие-то тени, звуки старого патефона смешивались с дружелюбным смехом и неразборчивым разговором. Там была настоящая жизнь, а не парад давно увядших восковых фигур.

– Кстати, мисс Стоунбрук, можно еще один откровенный вопрос?

– Пожалуйста.

Голос Мадаленны звучал глуховато, словно она была под какими-то деревьями, но в полумраке он ничего разглядеть не мог.

– Вот этот домик в доме, как он появился?

– Вы про кухню и все остальное? – на минуту она вынырнула из ночи, и послышался лязг ключей в замочной скважине. – Это дедушкина работа. Он хотел сделать такой подарок новобрачным, моим родителям, чтобы они жили и рядом с семьей, но и как будто в своем собственном доме. Бабушка возражала, но на этот раз дедушка настоял, и получился самый настоящий коттедж. Правда, потом он и сам туда переселился. Из-за… – на время повисла тишина, нарушаемая только поздними сверчками. – Из-за личных обстоятельств. А потом переехали туда и мы.

– Вам не нравится золото и черно-белая плитка?

– Полагаю, что и вам тоже.

– Правильно полагаете.

Наконец что-то в темноте распахнулось, и на рыжие волосы Мадаленны упал пылающий свет. Она молча пропустила его вперед, и он в удивлении остановился. Это был прекрасный сад. Зачарованный, немного растрепанный, и от этого еще более очаровательный, он приглашал к себе каждого, кто находил его. Эйдин прошел дальше и оказался в аллее, с каждой стороны росли раскидистые деревья, сейчас уже багряные. Сквозь тонкие листья уже начинали проглядывать корявые ветки, и, прикрыв один глаз, можно было подумать, что он оказался в разноцветном замке с решетчатыми окнами. Мадаленна ушла немного вперед, а он останавливался около каждого куста. Тут все еще росли последние цветы – доцветали анютины глазки, где-то вытягивались длинные подсолнухи, а иногда под руку попадались мягкие бархатцы. В конце аллеи оказалась маленькая беседка, внутри нее стоял старый чайный стол и стул с тремя ножками. Мисс Стоунбрук сидела на качелях и не могла сдержать мечтательной улыбки; это место только к этому и располагало.

– Значит, тут вы и пишите ваши эссе? – он с позволения уселся на покосившийся стул и с удовольствием огляделся. – Вполне понимаю. Будь у меня такой уголок лет двадцать назад…

– Спасибо за комплимент моему саду, но эссе я пишу только в своей комнате. Тут… Тут все настроено на другой лад. На рассказы… На опусы, одним словом.

– Любопытно было бы взглянуть. – интерес в нем возрос еще сильнее, но Мадаленна покачала головой.

– Нет, сэр. Извините, но это видит только мой стол и изредка газета «Портсмутские новости».

Где-то совсем рядом раздался взрыв хохота, и он увидел, как быстро напряглась мисс Стоунбрук. Она словно заледенела от этого светского внезапного укола. Он и сам почти что забыл, что находится на важном приеме, с танцами и парадным ужином. С тех минут, как он зашел в кухню, его не покидало самое приятное и давно забытое ощущение, что он в гостях у своего хорошего друга. Где никто и никому ничего не должен, где беседа идет не вымученно, а плывет сама по себе, и тишина возникает не внезапно и неловко, а очень гармонично. Да, вот это слово. Гилберт чиркнул спичкой, и в свете огня лицо Мадаленны стало золотистым. Гармония, она была только внутри этого дома, причем на этот раз в самом прямом смысле. И маленькая печка в кухне, и сад, и деревянный, изрезанный карандашом и перочинным ножом, стол – во всем этом была давно ушедшая гармония. И ему на удивление было хорошо.

– Как родился этот сад? – он нарушил тишину первым.

– Бабушка никогда не любила настоящие цветы и повсюду ставила восковые, а меня они пугают, – Мадаленна едва заметно поежилась. – Они какие-то неживые. Но ведь от этого видеть подсолнухи и фиалки хотелось только больше, а теплиц мистера Смитона мне не хватало. Вот мы с мамой и посадили все тут, подальше от Бабушки.

– Целый таинственный сад. Как там у Теннисона… – он припомнил строчки старинной песни. – «И целый рой блестящих мотыльков стремится в сад тот, где…» Где, мисс Стоунбрук?

– «Где дева, что в серебряном обличье на шелковом холсте багровый вечер вьет».

– Вот сад, – он встал с табуретки, и та скрипнула. – Вот дева, и не хватает только злого волшебника.

Сзади них снова раздался смех, и Эйдин встал. Пошлость и вульгарность настоящего приема могли все испортить, и надо было уходить, пока кто-то еще не узнал про это место. Среди общего гомона раздался громкий голос Роберта. Он был уже порядочно пьян.

– Вот и ваш злой волшебник. – пробормотала Мадаленна и быстро взяла ключи со стола. – Сэр, нам лучше закрыть сад.

– Полностью согласен.

Они быстро прошли аллею, и Мадаленна оглянулась – не было ли где неровной тени, что могла увидеть их. Но поляна была чиста и пуста, и смех раздавался где-то слева. Ключ быстро повернулся в замке и спрятался в глубоком кармане передника.

– Кстати, пожалуйста, не принимайте слова Роберта на свой счет. Он мало что понимает и так, а когда напивается, так и вовсе перестает понимать, что несет.

– Вы защищаете его? Не знала, что он ваш друг.

– Они все мне не друзья. – и после паузы продолжил. – А для вас, как я понимаю, они и вовсе случайные люди. Так зачем обращать внимание на тех, кто для вас незначим?

– Вы правы, они для меня никто. – сурово кивнула Мадаленна. – Но у них нет права говорить о моем отце так. Они ничего не знают о его трудной работе. Как долго он стоит под палящим солнцем, обливается потом, чуть не лежит неделями с мигренью, и все только ради того, чтобы достать один черепок, который будет потом стоять в Национальном музее.

– И вы думаете, что им это можно объяснить?

– Нет. Но в этот дом они больше не войдут.

Мадаленна не сказала больше ни слова, и через несколько минут они снова очутились около парадного входа. Тут было пусто, стояли припаркованные машины, и было слышно редко хрипение машинного радио. Эйдин посмотрел на часы – было уже полдесятого, ему нужно было быть дома ровно через час. Разумеется, Линда еще не вернулась с приема, да и для Джейн совсем «детское время» – скорее всего, он снова будет с Бассетом. Или нет, он лучше заглянет в клуб. Сейчас ему меньше всего хотелось ехать в свой дом, который до ужаса напоминал парадные коридоры вдовы Хильды Стоунбрук. Решено, на это лето они отправятся в Италию, и никаких громоздких вилл и особняков, только скромный домик около залива.

– Тогда я вынужден попрощаться. – неровная тень от уличного фонаря изобразила на ее лице сожаление. – Нужно успеть добраться до Лондона, пока мост не закрыли.

– Что ж, тогда до свидания.

Она протянула руку для пожатия, и он крепко пожал ее в ответ.

– Должен сказать, что я был несправедлив к вашему сочинению. – она изумленно посмотрела на него. – Может быть я и не имел права так говорить о нем, но…

– Сэр, – осторожно прервала его Мадаленна. – В первую очередь вы наш преподаватель, и ваша критика была обоснована.

– В таком случае, нам пригодится первая часть цитаты «Разделяй и властвуй». Согласны?

Ее улыбка была ответом, и Эйдин почувствовал, как на сердце у него полегчало. Он был рад этому знакомству, этому приятельству. Искренне рад.

– До свидания, мисс Стоунбрук.

– До свидания, сэр.

– Желаю вам долгого терпения и спокойной ночи.

– Боюсь, одно исключает другое.

Гилберт усмехнулся и почти сел в машину, как на дорогу к дому вывалился полупьяный Роберт, отчаянно пытавшийся что-то произнести. Мадаленна отступила назад в темноту, и ему пришлось подойти обратно к дому. Роберт отчаянно пытался кого-то найти, чье-то имя все повисало в воздухе, и они никак не могли, понять, о ком именно он говорит.

– Не волнуйтесь, мисс Стоунбрук. В таком состоянии он почти безобиден. Единственный урон, который вы можете понести – две-три разбитые вазочки.

– Надо позвать горничную.

– Эйдин! – наконец выговорил Роберт и упал в объятия приятеля. – Дорогой мой, наконец-то я тебя нашел!

– Ну вот, а говорили не друг. – пробурчала Мадаленна.

– Помилуйте, мисс Стоунбрук! – воскликнул Гилберт; он едва удерживал Роберта. – В таком состоянии для него друг каждый, кто сможет его удержать. Роберт! Роберт, чтоб тебя! Прошу прощения, мисс Стоунбрук, само вырвалось. Роберт, да очнись ты наконец!

И в этом свете вращалась его дочь! Нет, решено, ни в какой клуб он не поедет, зато будет ждать свое семейство дома для важной беседы. Никаких приемов, никаких раутов, никаких концертов, все равно у всего этого один итог – дорогой костюм валяется в ближней канаве.

– Эйдин, пожалуйста! – жалобно протянул Роберт. – Пожалуйста… Довези меня до дома…

– Этого еще не хватало! – рассердился Эйдин и слегка встряхнул своего приятеля. – Я тебе такси? Мисс Стоунбрук, – Мадаленна все еще стояла на пороге дома и наблюдала за всем из-за дерева. – Идите лучше домой. Вам не стоит такое видеть. Да и слышать.

– Я бы с радостью, но если ему станет плохо, мне нужно будет вызвать врача.

– Поверьте, этому ничего не сделается. Роберт!

– Но… Дело в том… Что я уже отослал шофера… Мисс Стоунбрук! – внезапно встрепенулся Роберт и попытался вывернуться из хватки Эйдина. – Мадаленна! Я вспомнил! Мадаленна!

Если она и была напугана, то вида не показала. Она вышла из своей тени и теперь стояла под фонарем, как серебристый призрак – суровая и строгая.

– Я… – Роберт опасливо покосился в сторону Эйдина и моргнул. – Ваш отец замечательный парень! Отличный! Да… Знаете, мы с ним так много общались… Ну тогда…

– Я очень рада, мистер Сандерс.

– В общем, я… Прошу… Чего же я прошу? – он меланхолически посмотрел на свои брюки и стукнул себя по лбу. – Точно! Я прошу у вас прощения! Я… не должен был… Ну, вы поняли.

– Поняла, мистер Сандерс. До свидания.

– Позволите ручку поцеловать? – пьяно улыбнулся Роберт, и Эйдин подтащил его к двери в машину.

– Довольно. До свидания, мисс Стоунбрук. Попрощайтесь, пожалуйста, за меня с вашей мамой. Как видите, у меня особо драгоценный груз.

– Конечно. До свидания, сэр. Хорошей дороги. И терпения. – донеслось до него, когда он уже закрыл дверь машины.

– Вы украли мою фразу.

Он знал, что Мадаленна улыбнулась.

– Спасибо, что вы пришли, мистер Гилберт.

– Спасибо вам за замечательный вечер.

Эйдин улыбнулся и махнул рукой в темноту. Серебряная фигура виделась где-то вдали, когда он завел мотор, и машина тихо заскользила по гравию. Пьяный товарищ, которого он в сущности и не знал, уже тихо сопел, и огни Портсмута становились все ближе. Боги, он же даже не знает, где живет этот Роберт, пронеслось в голове. Но вместо досады захотелось рассмеяться. Давно он уже не бывал на приемах. Но этот; этот должен был стать первым, откуда ему не хотелось уходить. Эйдин оглянулся еще раз; иррациональное желание увидеть мягкие огни потайного сада и серебристую фигуру в жемчужном платье затаилось в нем где-то глубоко, но он резко отвернулся, надавил на газ и ехал уже до самого Лондона не оборачиваясь.

Глава 13

– Мисс Мадаленна, пожалуйста, спуститесь вниз. Вас там ждут. – в приоткрытой двери показалась голова Полли, и Мадаленна неохотно разогнула спину.

Дело было уже вечером. Последние гости после приема, умудрившиеся задержаться в доме на целую неделю, наконец были выпровожены вежливыми стараниями Фарбера, и весь особняк был погружен в тихое и безмолвное спокойствие. Даже Бабушка, вечно стонавшая, что они живут слишком одиноко, отменила приглашения на все ближайшие воскресенья месяца, и даже попросила, чтобы в октябре из посторонних к ней заезжал исключительно доктор. И теперь гость. Поздно вечером. Мадаленна недовольно разгладила подол платья и выглянула в коридор. Полли все еще была там, и нервно теребила передник. Значит, гость был особенным, и бедная старая горничная волновалась, как бы он не нарушил личный покой Старой Хозяйки.

– Полли, кто пришел? Какой гость? Бабушка же не хотела никого видеть.

– Да, мисс. – прошептала Полли; после бурной недели Аньеза лежала с мигренью в своей спальне. – Но он пришел в ваше крыло, мисс.

– А кто он? – так же шепотом спросила Мадаленна. – Мы же никого не приглашали, Полли.

– Это, мисс… – начала и замялась горничная. – Мисс, он попросил не называть своего имени, мистер… Он боится, что потерял вашу дружбу, мисс.

Потерял дружбу, мистер… Это должен был быть Джон. Конечно, кто кроме него мог еще прийти так поздно сюда. К тому же больше друзей у нее здесь и не было. Ей показалось, что она даже слышит знакомое сопение и неловкое перетаптывание с ноги на ногу. Но спускаться к Джону совсем не хотелось. Они не виделись с того дня, как она ушла со скачек, и Джон не звонил, не заходил, а она не настаивала. Что-то сломалось с того дня в ее отношении к нему, и каждый раз, когда она пыталась оправдать его поведение, перед ее глазами вставало его холодное, безжалостное лицо, а потом она слышала предсмертный хрип коня. Пятнышко поправлялась, мистер Гилберт сказала, что ее перевели даже в особую конюшню, но каждое известие только усугубляло ужас от поступка ее бывшего друга. Мадаленна замерла на лестнице и поглядела вниз. Там стоял Джон, в коричневом пиджаке и огромном букетом цветов. Обычно они встречались в парадных комнатах, под строгим надзором бабушки и ее сладкими речами в адрес «милого мальчика», но сегодня он смог как-то пробраться в семейные покои, и от этого стены секретного домика будто бы съежились. Сюда редко проникал посторонний, даже Хильда предпочитала не пересекать линию и всегда оставалась в холле – там, в тех теплых комнатах ей все еще чудилось дыхание ненавистного мужа и его заливистый смех. Мадаленна и Аньеза всегда обитали тут, подальше от холодного шелка и грозного голоса Бабушки. Они жили там и никого не пускали внутрь.

Мадаленна спустилась на одну ступеньку.

Но мистер Гилберт оказался исключением. Он все же пришел на прием, и Мадаленна бежала от каждого взгляда, от каждого слова, только чтобы не рассмотреть за вежливостью и улыбкой разочарование, или что еще хуже – жалость. Мадаленна могла стерпеть первое; Хильда научила ее забывать о тех людях, которых она расстраивала: они уходили – таков исход был неизбежен. Она могла бы смириться, если бы мистер Гилберт облил ее холодом сухого приветствия и ушел бы навсегда. Подобный поступок не удивил бы ее, все ее близкие всегда уходили, повторяла про себя Мадаленна, и не возвращались. Но жалость; такого она никогда не терпела. Мадаленна тогда сама выстроила высокую ледяную стену и обмотала ее железными цепями, чтобы та больше никогда не раскололась. Никто не имел права ее жалеть, ни один человек не мог окинуть ее сочувствующим взглядом и потрепать по плечу. И она была уже готова достать лопату и строить стену, как вдруг вместо презрительной жалости она увидела дружескую улыбку, и ее хороший знакомый с чувством пожал ей руку. Он все понял. Ей и слова не пришлось говорить, как в его глазах она все прочитала: он знал, что они с матерью лишние на этом фальшивом празднике жизни, он знал, что они не принадлежат к этому кругу, он понимал, почему она так не хотела его приглашать в это отвратительное золото, бархат и дерево, казавшееся темным гробом. Мистер Гилберт все прекрасно понял, и внезапно ее душа со всей силой потянулась к этому доброму и хорошему человеку.

Эйдин Гилберт вполне мог быть частью этого мира – с его ироничной улыбкой, словно он над всеми смеялся и не думал этого скрывать, с его тонкими, немного хищными чертами лица, которые, наверное, привлекали многих, если не всех. И все же было в нем отличное от всех, что-то неприкаянное – смеялся он над всеми, и себя не обходя стороной, а лицу не позволяло стать совершенным постоянная скука и скрытая печаль. Тень изредка ложилась на его лицо, и тогда он становился слишком серьезным, слишком строгим, и не позволял себе минутной слабости – поговорить открыто, честно, искренно. Но оно и было понятно – какая честность могла быть в этом мире, где все опошлялось, а вульгарность была обычной мерой шутки. И когда этот человек появился на пороге кухни, Мадаленна не смогла его прогнать. Прогнать можно было чужого незнакомца, а мистер Гилберт таковым не был. Стоило ему шагнуть в скромный мир, где из веселья было только мытье посуды и вечерние прогулки по саду, как все сомнения отпали. Этот человек понимал ее и принимал, его можно было пустить в этот драгоценный мир, и не опасаться того, что на ее сокровища насмешливо посмотрят, сломают, а потом небрежно отбросят в сторону. Нет, он на удивление отлично ее понимал, и, осторожно предположила Мадаленна, и она могла его понимать. Мадаленна слушала его рассказы, прислушивалась к его голосу – мягкому, низковатому, – и понимала, что ей доверена большая ответственность – общение с умным и мудрым товарищем. И странное счастье охватило ее, увидев восхищение в его взгляде, когда он пришел в ее сад. Мистер Гилберт, преподаватель сэр Эйдин Гилберт, не мог быть больше чужим человеком, и невольно, она еще это не до конца поняла, он занял особое место в ее душе. С другим знакомым Мадаленна бы еще подумала – вдруг что-то изменится, вдруг знакомство прервется, и от прежнего товарища останется только тень. Но с мистером Гилбертом «вдруг» не могло случиться. Он доказывал это не раз и не два, и наконец она это приняла.

Мадаленна перегнулась через перила и постаралась представить, что Джон скажет ей. Но воображению было не особо где можно разгуляться, она и так знала все его слова. Он скажет, что не контролировал себя, то он презирает себя, и что он не смеет показаться Мадаленне на глаза. Все это уже было знакомо ей, и Мадаленна с облегчением вздохнула – какое счастье было для нее знать, что она никогда не выйдет замуж за этого человека. Джон был чужим. Она и раньше видела это его в глазах, в его поведении, в его поступках, но тогда Мадаленна считала, что со временем это может измениться. Теперь надеяться на это было не к чему; теперь Джон был обычным знакомым, мальчиком из соседней лавки, который редко играл с ней на ветках высокой яблони, а потом по ошибке вдруг захотел жениться.

Мадаленна быстро сбежала по ступенькам, и Джон обернулся на звук ее шагов. Он всегда одевался безукоризненно, но немного щеголевато – не мог прожить без того, чтобы не приколоть к черному пиджаку яркий цветок или обвязаться цветастым галстуком. Мадаленну это всегда смешило, но чем старше становился Джон, тем аляпистее становились его «бабочки». Она остановилась на нижней ступеньке и ждала, когда он начнет разговор, но Джон, как и следовало ожидать, мялся на месте и перекладывал из рук в руки огромный букет цветов. Розы. Мадаленна говорила ему, что она их терпеть не может, но это всегда проходило мимо его ушей. Сто и одна розовая роза – красивый жест, кричащий о любви, преданности и о чем-то еще, Мадаленна не так хорошо помнила язык цветов.

– Здравствуй, Джон. – она кивнула ему, и он вздрогнул. – Что-то случилось?

Джон метнулся к креслу, потом к двери, и вдруг остановился посреди комнаты, словно не понимая, где он очутился. Он никогда прежде не бывал в этих покоях, куда более скромных, даже его дом самый близкий к городу и то был поярче. Разочарование; бедный Джордж был разочарован, он все никак не мог понять, куда делась та роскошь, то величие и богатство дома Стоунбруков. Оценивающий взгляд все перебегал с простой мебели на строгое платье Мадаленны, но заметив, что за ним наблюдают, Джон выпрямился. На глаза легла тень, и новая маска сама по себе опустилась на миловидное лицо. Джон внезапно оказался рядом с ней и схватил ее за руку, в его глазах блестели слезы.

– Мадаленна, я идиот. И не возражай, прошу тебя!

Мадаленна и не собиралась возражать, но ради приличия мотнула головой и попыталась выдернуть руку. Однако у безутешного Джона хватка было сильной. Он тряс головой, что-то бормотал, но она не могла разобрать ничего, кроме только фраз про совесть, эгоизм и какое-то наваждение. Ее запястье все так же было крепко сжато, и она почувствовала, как на кожу капнуло что-то теплое – слеза, Джон плакал. Мадаленна было удивилась, и хотела сказать что-нибудь утешительное в ответ, но от обильно капающих слез вдруг подозрительно запахло ментолом, и она едва не рассмеялась. Зря Джон пошел учиться на экономиста, сцена потеряла великого артиста.

– Мадаленна, я только сейчас смог найти силы прийти к тебе, мне было очень стыдно. Очень стыдно.

– Я знаю, Джон.

Она действительно знала. Знала каждую реплику, которую Джон, как добросовестный актер, подкинул бы ей дальше. А она, как честный партнер, должна была поймать удобные слова и придумать еще более прекрасный ответ. Но ей больше не хотелось участвовать в этой постановке – театр был старым, декорации разваливались, а актеры, казалось, начинали откровенно фальшивить.

– Я не знаю, что на меня тогда нашло, я… Я… Я просто идиот, Мадаленна!

– Ты это уже говорил.

– Правда? – он с удивлением посмотрел на нее, но ее лицо было бесстрастным. – Извини, Мадаленна. Ты когда-нибудь сможешь меня простить?

– Джон, я давно тебя простила.

Это была правда. Она простила ему этот поступок, но вместе с прощением исчезло и последнее расположение. Мадаленна могла простить его стремление заработать, могла простить и его испуг, смешанный с яростью, но вот понимать и принимать подобное она не желала. С Джона слетела последняя маска, которую она и сама умудрилась когда-то на него надеть. В этом не было его вины, она сама поверила словам Бабушки, и как бы не уверяла себя, что выйдет замуж только по своему собственному решению, начинала медленно представлять Джона в качестве своего мужа. Это было ее самой большой ошибкой, и больше повторять она ее не собиралась.

– Значит, ты не сердишься на меня?

– Нет.

– Точно?

– Точно, Джон.

– Клянешься?

– Да, если эта глупая игра прекратится.

Джон просиял и хотел обнять ее, но от такой наглости Мадаленна дернулась в сторону, и его руки застыли в воздухе. Джон с досадой одернул на себе пиджак и протянул ей букет. Она отгородилась от него вазой и принялась неторопливо ставить цветы в воду. Часы пробили полвосьмого вечера, но он вовсе не стремился уходить, наоборот, пытался найти себе удобное кресло, но ни одно не подходило ему.

– Мэдди, а у вас что, ремонт? – как бы ненароком спросил Джон, устраиваясь на большом диване.

– Нет, с чего ты взял? – пожала плечами Мадаленна.

– Ну, – замялся Джон. – Вы всегда вроде бы жили в другом крыле дома, не тут… Нет, – встрепенулся он под ее тяжелым взглядом. – Тут очень мило… Диванчики, столики… – Джон откашлялся и погладил подушку. – Очень по-домашнему. Но разве…

– Нет, Джон, в том крыле всегда жила Бабушка, мы с мамой живем тут. Если тебе не нравится, то можешь перейти в Зеленую гостиную и подождать меня там, Фарбер тебя проводит. Но мне кажется, что для гостей уже довольно поздно.

Она не старалась говорить приветливо и добродушно. Джон был чужим человеком, и ей хотелось как можно скорее избавиться от него. Даже было бы лучше, если бы он перешел во владения Хильды, там бы их беседа была куда более содержательной, но сейчас одно его присутствие раздражало ее, и она искала предлог, под которым можно было его выгнать. Но Джон как будто бы и не замечал холодности ее голоса. Он вдруг выпрямился и принялся теребить бахрому.

– Мэдди, я знаю, что я не вовремя, но я пришел, чтобы поговорить с тобой.

– Это может подождать до утра, Джон, я уверена.

– Нет, не может. – твердо произнес он. – Решается моя судьба, Мадаленна.

Внутри неприятно затянуло, и она подозрительно взглянула на него. Может быть он снова решил ее куда-то пригласить, или еще чего хуже – только бы он не пришел просить ее руки и сердца. Мадаленна начала бормотать про себя спасительную молитву, но поняла, что слова вырвались из нее вслух, и Джон недоуменно смотрел на нее. Он протянул к ней руку, и она села на диван, поодаль от него. Джон подсел поближе, но Мадаленна снова отодвинулась, и он наконец оставил все попытки оказаться рядом с ней.

– Мадаленна, на скачках я повел себя как идиот. Я даже не довез тебя до дома, не позвонил, не спросил, как ты.

– Ничего страшного, Джон. Как видишь, все хорошо.

– Да, но тебе, наверное, пришлось добираться по жаркому полю… – не отступал Джон. – Я был не джентльменом.

– Не стоит, Джон, все хорошо. Меня подвёз мой знакомый. – воспоминание о приятной поездке возникло неожиданно, и она едва не улыбнулась. – Все хорошо, Джон.

– Знакомый? – он был явно изумлен. – Какой знакомый?

– Профессор из университета.

– А, мистер Лойтон. – в его голосе было явно слышно облегчение. – Я его помню.

– Нет, не мистер Лойтон. Мистер Гилберт.

На лице Джона быстро сменялись эмоции. Сначала там показалось недоумение, потом проявилось изумление, а после проступило тщательно скрываемое раздражение. Он не мог помнить его имени, но что-то знакомое ему чудилось, Мадаленна была в этом уверена. В конце концов Джона озарило, и пришло время открытому негодованию.

– А, это тот пижон в сером костюме. Как же, я его помню. Разве ты с ним знакома?

– Он преподаватель в нашей группе. И он не пижон, а достойный человек. – она сама удивилась твердости своего голоса.

– Вот как? – ехидно протянул Джон.

– Да. – она резко повернулась к нему. – И если ты забыл, именно он помог спасти лошадь.

Упоминание о лошади возымело эффект, и Джон смущенно замолчал. Но всего на несколько секунд. Он переменился в лице, и когда он заговорил, его голос стал отчего-то ниже, будто его сто-то снедало, и он никак не мог выразить своих чувств. Представление было настолько фальшивым, что Мадаленне было уже не смешно.

– Да, конечно, я помню… Я повел себя очень глупо.

– Джон, – она выдернула руку. – Я все понимаю и давно простила тебя, но сейчас уже достаточно поздно, и мне кажется, тебе стоит пойти домой.

Она уже встала, как Джон воскликнул, и ей пришлось остановиться. В случае чего ее друга придется провожать до двери самостоятельно; Полли была рядом с бабушкой, мамина мигрень никак не могла так быстро закончиться, а Фарбер по обыкновению был во дворе с собакой. Мадаленне стало внезапно неуютно, и она резко почувствовала душный запах одеколона Джона.