Текст книги "Сегодня я рисую треугольник"

8

На улице было пасмурно. Начало октября едва позволяло видеть солнечный свет. Но в моей мастерской были огромные окна, так что, не смотря на надвигающиеся сумерки, света хватало.

Хватало для записи задуманного мной перформанса. Мне надоели исследования, копания в культуре и истории. Захотелось говорить от себя, точно до настоящего момента времени не было ничего: ни художников, ни произведений. От себя у меня была куча рифм, и главной из них снова был М. Я попросила его участвовать в записи, будучи уверенной, что он откажется. Последнее время он говорил со мной очень жестко, а если я приходила на его выступления, которые, к слову, становились всё лучше раз от раза, единственными его словами было прощание: «Давай, пока, чего тебе тут делать», «Всё, иди уже, пока» – и все в этом духе. Но для перформанса мне нужен был именно он, потому что только его образ вписывался туда идеально. Тем более невероятным оказалось мое удивление, когда он, не долго подумав, согласился.

Мы поочередно сидели перед камерой, с краской по телу в руках. Меня всегда тянуло к гротескному минимализму, но сейчас это влечение приобрело новый масштаб. Я снимала действие в без остановки, однако потом планировала смонтировать в более короткий ролик.

Точкой притяжения и смысловой нагрузкой здесь была пустота. Мне не хотелось объяснять зрителю идею видео-ряда, не хотелось писать текстов или озвучивать запись. Это не было диалогом, это было историей. Моей личной, сокровенной историей.

Когда через несколько дней я закончила монтаж, на видео в три минуты развернулось аллегоричное повествование. Экран был разделен на две части. Слева камера захватила женские плечи, шею и верхние ребра, справа те же части мужского тела. Посередине, между левой и правой сторонами груди стояла квадратная черная точка. Небольшая, всего пару сантиметров по стороне. Одновременно из-за спины появлялись руки: слева – мужские, справа – женские. Медленно, дотрагиваясь до черной области, вели длинные мазки от середины груди к шее, плечам, животу. Слева руки появлялись сверху, над плечами, справа – снизу. В течение трех минут два бледных, сверкающих ребрами, тела покрылись черной краской. Руки исчезли из кадра. Плечи, слева – женские, а справа – мужские, продолжали мерно дышать в унисон.

Единственным звуком было дыхание. Его и моё, записанное во время перформанса.

Записав видео, мы отмылись от грима всякими кремами и стопкой салфеток. Потом выпили по чашке чая, немного поговорили о целях искусства и о том, кто из нас чем занимался в данный момент. М., поблагодарив за приглашение побыть соавтором произведения искусства, ушел, поцеловав меня в щеку.

Я долго просматривала снятый материал, прежде, чем приступить к монтажу. Что-то в моей голове переключилось и практически за вечер вся работа была сделана. Я добавила лаконичные титры и название «Дыхание». Проиграв запись несколько раз, я отправила её М., чтобы он дал добро на публикацию.

На следующий день на моих страницах в Интернете появился новый видео-перформанс. Без описаний и объяснений. Без ожидания реакции публики. Для меня не имело значения, какой она будет и будет ли вообще. Имел смысл сам факт созидания. Вес имел только процесс, заключенный в трех минутах видеоряда.

Не смотря на этот довольно интимный опыт, ничего в наших отношениях не изменилось. М. продолжал грубо обрывать беседы и случайные встречи, но и не исчезал, периодически присылая мне сообщения с мелкими просьбами. Моё к нему отношение мало помалу начинало приобретать четкие очертания. Я решила всё выяснить.

Случай представился сам собой: мы столкнулись на многолюдном проспекте, когда я шла на встречу с Н.

– М., скажи, чего же ты хочешь от меня? – спросила я, глядя в его мутно-голубые глаза и взяв его руку в свои. На секунду его ожесточенный вид смягчился, показалось, что сейчас он улыбнётся. Потом он вновь помрачнел.

– Что это еще за вопросы такие?

– Прости, – опять зачем-то попросила прощения я, отпустив его руку, – но мне важно знать, потому что я не могу этого понять.

Он, обняв меня ладонями за плечи, пробурчал под нос что-то невнятное о том, что со мной интересно поболтать. Опустив руки на мои бедра, добавил: «но на расстоянии вытянутой руки». Потом поднял на меня глаза и добавил:

– Я не знаю.

Мне очень был нужен ответ, потому что иначе бы я свихнулась. Этих бессвязных причин мне было достаточно, чтобы развеять все свои навязчивые сомнения о том, что он намеренно постоянно появлялся в моей жизни или испытывал ко мне какие-то чувства.

– Почему ты вдруг решила это выяснить, через триста лет? – спросил он, улыбаясь. Улыбка была какая-то неясная, он смотрел в пол, опустив руки.

– Потому что для меня это до сих пор важно, – признаться, я действительно опоздала с вопросом на несколько лет.

– А я-то тебе зачем? – он поднял на меня взгляд.

– Это не имеет значения, – я крепко обняла его и добавила, – всё, уходи, пожалуйста.

– Ну, пока, – он ответил на мои объятия и, посмотрев на меня еще раз, пошел своей дорогой. А я – своей.

Мой ответ был ложью. Он сам имел значение: мне был нужен факт его существования. Его поломанный, дребезжащий образ, совокупность его идей и внешности, его переменчивая близость и полный отказ исчезнуть из моей жизни – всё это было болезненно приятным испытанием, причины которого я не хотела видеть.

Все эти годы мысль о нём была лишь моей, я сокровенно хранила её от взглядов окружающих. Мне был страшен даже намек, что кто-то уличит меня в столь трепетном чувстве к этому мужчине. Теперь это не играло роли. Я была свободна от страха и могла делать всё что угодно. Я столько лет мечтала рисовать его портреты, но одергивала себя, ссылаясь на глупость и бессмысленность этой затеи. Не ожидая никакого результата, не надеясь ни на какую реакцию, я могла написать хоть миллион его портретов, я стала неуязвима для мнений и суждений. В моих действиях не было никакого гротеска, не было лжи, притворства или хитрости. Все мои поступки являлись именно тем, чем казались. Они были открытым заявлением: искренним, правдивым признанием, смелости на которое мне так не хватало все эти годы. Я рисовала его днями на пролёт, дни складывались в недели и месяцы. С каждым новым портретом, с каждым новым его воплощением рана затягивалась сильнее. На двадцатом полотне я освободилась от своего страха.

Это был мой прощальный подарок, но я этого ещё не осознавала.

ЭПИЛОГ

Передо мной был огромный холст, загрунтованный жемчужно-серой краской. Под грунтом были две мои ранние работы. Сейчас они казались надменными и лживыми – они были пересказами чужих мыслей и идей. Теперь я могла манифестировать собственные. Я хотела заявить о своей свободе – свободе от школ и традиций, от мнений и реакций, от миссии и результата. В моей голове рождались лаконичные образы, никакой нарочитой изобразительности. Ни одного лишнего мазка. Это было полотно не для концепций и описаний, это была чистая эмоция, контрастно выделяющаяся чёрной геометрией на светло-серой поверхности холста. Два темных острых треугольника тянулись из нижнего левого угла в верхний правый, заканчиваясь вертикальным пятном. В нём можно было угадать высокую фигуру, отбрасывающую длинную тень, а можно было разглядеть лишь целеустремленный чертеж. Это полотно и было мои манифестом. Оно говорило обо всём, но не имело значения, понимал ли это хоть кто-нибудь кроме меня.

Я повесила холст на стену, сняв все аккуратно оформленные в рамы репродукции Мухи, Лотрека и Шиле. Теперь оно было моей историей искусства, оно стало фундаментом моей свободной воли.

В середине ноября вышла моя вторая книга. Листая её, я понимала, что она соответствовала всем моим внутренним ритмам. Можно было сколько угодно рассуждать об искусстве вне персоналий, но, говоря о конкретном художнике, мы не могли вычеркнуть из уравнения его личность. Именно личности всех гениев, на которых я ссылалась в книге, создали те мысли, идеи и направления, о которых сейчас, поправляя очки, рассуждают историки искусства с высоких кафедр университетов.

Диптих из двух моих геометричных фигуративов запросили для участия в одной из международных ярмарок искусства, сопроводив их трансляцией перформанса «Дыхание», ловко склеенных в одну концепцию и переименованных в «BREATH». Текст-описание был составлен куратором. В первых строках было указано, что автор отказывается комментировать свои работы, однако критики считают… – далее следовал анализ моих полотен и видеозаписей длиной в две таблички пятьдесят на семьдесят сантиметров, набранных четырнадцатым шрифтом. Было что-то о моей стране, о политических мотивах, о сложном месте женщины в современном обществе, о деятелях искусства, которые пытаются выйти в свет, но им якобы мешают какие-то вышестоящие инстанции. На публикацию этого текста я повлиять не могла. Да я и не пыталась. Мне по большому счёту было совершенно все равно, что они там писали о моём творчестве, именуя его «искусством».

Параллельно с программой фестиваля все главные журналы по искусству начали публиковать материалы о работах и художниках, принявших участие в экспозиции. На этот раз я была по другую сторону организации. Я спокойно высылала свою биографию и снимки авторам, писавшим для различных мировых изданий. Кульминацией стало интервью одного британского журнала. Журналистке, связавшейся со мной по телефону, посчастливилось задать мне ровно те вопросы, на которые я отвечала себе все последние годы.

Ж: В экспозиции участвуют три ваши работы: черно-белая живопись и видео-перформанс. Скажите, чем вы руководствовались, выбирая эти направления?

Я: Это три работы, выполненные от души, я не преследовала определенных целей выбирая именно эти техники. Как на холстах, так и в видео-перформансе запечатлен единственный момент настоящего. Если хотите, это нарратив, рассказанный в двух словах.

Ж: Давно ли вы занялись видео-перформансом?

Я: Это моя первая работа такого рода. До этого были только перформансы, проходящие в режиме реального времени.

Ж: Чем обусловлен выбор темы?

Я: Это личное переживание.

Ж: Каким образом вы переводите личное на язык масс?

Я: Тем, что вы видите в моих работах.

Ж: Не боитесь ли вы, что можете быть поняты не верно?

Я: Каждый волен интерпретировать мир по-своему. Однако транслируемые мной образы довольно универсальны.

Ж: Не означает ли универсальность абсолютное отсутствие оригинальности?

Я: Думаю, искусство всегда было отражением опыта человека, а поэтому в корне неоригинально.

Ж: Я видела ваш документальный фильм о тактильном перформансе «Исповедь», чего именно вы хотели добиться в результате?

Я: Этот перформанс был нацелен на процесс, а не на результат. Мне было интересно исследовать чувственную сторону общения, ведь по большей части мы общаемся лишь вербально: через аудиальные и визуальные образы.

Ж: Мне казалось, что для исповеди одна из сторон, в религиозном случае – священник, должна быть чиста для принятия грехов второй стороны. Вы считаете себя святой?

Я: В моем случае процесс был обоюдным: внутренним и внешним. Не было передающего и приемника, мы взаимно обменивались опытом.

Ж: То есть этот перформанс был нужен больше вам, чем аудитории?

Я: На мой взгляд, почти все произведения изначально больше нужны авторам, нежели публике. Здесь я не могу судить, кто получил больше эмоций в процессе. Я слышала разные отзывы.

Ж: А как вы вообще пришли к перформансу?

Я: В какой-то момент живопись себя исчерпала, мне стало её недостаточно.

Ж: Я видела другие ваши работы, в том числе живописные. Все они основаны на общей концепции некоего минимализма. Вы собираетесь продолжать эту тенденцию?

Я: Мне нравится говорить ограниченными средствами о многом. С одной стороны это усложняет задачу, с другой, напротив, процесс становится максимально гармоничным.

Ж: То есть, благодаря простоте визуального ряда вы пытаетесь добиться лёгкого понимания вашего месседжа?

Я: Я оперирую универсальными эмоциями. Думаю, они общие для всех. Хочу подчеркнуть, что все мои работы основаны исключительно на личном восприятии и опыте. Так что прочтения могут различаться.

Ж: На ваш взгляд, ваше искусство актуально в современном мире?

Я: Смотря что вы подразумеваете под актуальностью.

Ж: Ну, популярность.

Я: Думаю, в таком случае сегодня актуальным может быть что угодно – зависит от того, на какие новости вы подписаны. Для вас одновременно может быть актуален «Давид» Микеланджело и «Пауки» Луиз Буржуа.

Ж: Каким образом, по-вашему, зритель реагирует на ваши работы?

Я: Думаю, по-разному.

Ж: Ну, а если брать большинство.

Я: Так, как подписал критик в описании рядом с работами.

Ж: Вы считаете, что не нужно объяснять искусство?

Я: Это зависит от искусства. Часто оправдание просто необходимо.

Ж: Но не для ваших работ?

Я: Не для последних.

Ж: Какова ваша цель?

Я: Моя цель – создать произведение, если на это есть внутренний запрос. Если я могу не делать «искусства», я стараюсь его не делать.

Ж: То есть, вы преследуете глубоко личные цели? А что насчет аудитории, разве вам не хочется, чтобы она вас оценила и признала?

Я: Мне, откровенно говоря, всё равно.

Ж: Вы не преследуете коммерческого успеха?

Я: Если вы имеете ввиду мировой рынок искусства, то я, конечно, буду рада, если мои работы смогут еще и оплатить мне дачу на Лазурном Побережье. Но этой цели я не преследую.

Ж: А как насчет политических заявлений? Неужели вы не хотите сделать ваше искусство общественно важным, полезным и обозначающим животрепещущее темы?

Я: Мне не интересна политика и общество. Темы, на которые я говорю в своих работах, для меня являются довольно «животрепещущими».

Ж: Есть ли у вас уже идеи для новых работ?

Я: Весь скетчбук исписан. Для меня искусство – процесс неотъемлемый от жизни.

Ж: Планируете выставляться дальше?

Я: Если будет запрос, с радостью предоставлю свои работы.

Ж: Насколько мне известно, вы – организатор Фестиваля Актуального Искусства?

Я: Была, я сложила свои полномочия и передала проект в надежные руки.

Ж: Почему?

Я: Мне надоело говорить об искусстве, я решила им заняться.

К О Н Е Ц

Октябрь – декабрь 2015