Текст книги "Сегодня я рисую треугольник"

8

– Я всегда хотела сказать, что читаю все ваши статьи в «Human» и «Arts’»! – довольно заявила девушка с первой парты.

Я вздрогнула. До лекции было еще минут десять, я пришла пораньше, чтобы загрузить на казенный компьютер фильм, который хотела показать аудитории. Короткий документ об одном из знаменитых перформансов Йозефа Бойса «Койот: я люблю Америку и Америка любит меня». Был конец семестра и у меня не было никакого желания портить студентам новогоднее настроение зачетами и домашними заданиями. Поэтому я задумала саботаж: решила поставить зачет всем, кто придет и просидит мою пару до конца. Просто так. Я планировала показать документ целиком и отпустить по домам. Это должно было быть ужасно невыносимым испытанием, отсидеть полчаса, наблюдая за тем, как человек приручает койота. В этом и была вся суть зачета – всё-таки его нужно было заработать. Конечно, с моей стороны было не честно не уведомить моих слушателей о моем коварном плане, но, судя по тому, насколько возросла посещаемость моих пар, зачет рисковали получить все. Поэтому внезапно оглушившее меня признание в чтении моей скучной колонки сбило меня с крамольного настроя.

– Благодарю, – это всё, что я нашлась ответить. – Рада, что хоть кто-то читает этот набор слов.

– Я тоже читаю! – крикнул «Обломов», всегда приходивший пораньше видимо в страхе что-то пропустить.

– И я! – тихо добавил местный «Бодлер».

– А я начала читать после ваших лекций, – сказала анемичного вида девочка в очках в роговой оправе.

– Спасибо, признаться для меня это сюрприз, – смягчилась я, немного отойдя от первоначального замешательства.

Через пятнадцать минут аудитория заполнилась до краев. По-моему, среди слушателей были даже те люди, которым мой зачет был не нужен, потому что они либо были с младших курсов, либо с других специальностей, либо не учились в Академии вовсе. Я начала задумываться, что, возможно, выбранный мной путь повествования был действительно верным и «обыватель» хотел диалога – нуждался в ощущении себя мнимым профессионалом. В такой насквозь гуманитарной области, как изобразительное искусство, это было задачей на два крепких коктейля. Так, не заметно для самой себя, я превратилась в любимого спикера местных псевдо-интеллектуалов.

– Что ж, должна вас огорчить, сегодня диалога не будет, – я почувствовала странное наслаждение отказать аудитории в том, чего она так страстно жаждала. – Сегодня мы просто посмотрим кино. Кому это не интересно, можете покинуть бал. Моим студентам, я, конечно, рекомендовала бы остаться.

Я выключила свет и включила фильм. Сама я смотрела целиком этот документ всего однажды. В остальные разы я либо смотрела его фоном во время поиска материалов для статьи, либо просто включала нарезку, если мне было необходимо сослаться на какой-то конкретный эпизод. Вообще сам по себе феномен перформанса занимал меня невероятно. Я еще ни разу не решилась провести никакого сценического действа кроме, разумеется, чтения лекций. Но у меня были кое-какие соображения на этот счет.

Пока аудитория зачаровано следила за дружбой Бойса и койота, я погрузилась в раздумья на предмет своей предстоящей выставки. Холсты были практически завершены – оставалась всего пара портретов. Но мне хотелось чего-то большего, какого-то события. Наверное, я попала под влияние собственной работы – все открытия и мероприятия непременно сопровождались шоу. Мне всегда была противна сама мысль присутствия на открытии собственной выставки. Год назад, произнося речь на презентации экспозиции в другом большом городе, я зареклась когда-либо это повторять. Меня хотели заставить рисовать что-то помадой на зеркале публично, прямо во время мероприятия, но я, будучи своенравной художницей, наотрез отказалась.

Теперь подумывала изменить тактику. Почему бы не нарисовать одну из работ, хотя бы эскизно на открытии? Я могла бы представить это не как обычное молчаливое рисование, а как мастер-класс. К тому же такой ход создавал лишний пиар-повод. Я уже мысленно выбирала портрет для рисунка, когда художника на экране погрузили на носилки и увезли от зевак на карете скорой помощи под вой сирен и аплодисменты моей аудитории.

Я включила свет: к моему удивлению все слушатели были на месте. Даже те, кто явно без энтузиазма встретил идею просмотра документального фильма.

– Что ж, я вижу мой зачет получат все. Даже те, кому он не нужен, – улыбаясь, сказала я. – Несите зачетки!

Когда я поставила последнюю подпись в зачетной книжке, ко мне подошла К. – она тоже оказалась в рядах зрителей.

– Спасибо тебе, – сказала она, шутливо похлопав меня по плечу, – я, наконец-то, посмотрела этот перформанс целиком!

– Обращайся! Ты же знаешь, я любитель «позалипать», – смеясь, ответила я. – Как ты тут очутилась?

– Не поверишь, уже трое из моих знакомых по докторской сказали что ходят на лекции к загадочной длинноногой блондинке в Академию! И что ты думаешь, они со всем своим тяжелым багажем знаний подсели на твои «диалоги».

– Прекрати меня пугать! – изумилась я. – Я, конечно, заметила увеличившееся число бледных лиц, но уверена, профессионалов бы я отличила!

– Да полно! Они ведь все молчуны. Наверняка сидят в задних рядах, приложив указательный палец к подбородку и изредка поправляя очки.

– Такие ребята действительно проскальзывают.

– Ты идешь домой?

– Да, на сегодня у меня есть только один план: последняя глава «Как творить историю» Фрая и сон, сон, сон!

– Брось, пойдем со мной в театр! У меня есть две контрамарки!

– Что за постановка?

– Понятия не имею. Надеюсь, какая-то безвкусная чушь – тогда можно будет незаметно уйти и выпить по бокалу вина в баре напротив. Это студенческий театр, тут за углом.

– Идем, – решительно заявила я, спускаясь из-за кафедры с пальто наперевес. – Что еще нужно для чудесного вечера? Документ о гениальном перформере и откровенный китч неоперившихся выпускников театрального!

– Это второй курс.

– Тем более! – громче, чем нужно, сказала я. И прибавила уже тише: – может быть, тогда сразу возьмем с собой бутылку вина?

– На случай полного краха у меня есть немного коньяка, – сказала К., кокетливо тряхнув полой пальто.

Это была современная интерпретация «Дон Кихота». Со вступления я, как обычно, приготовилась к разочарованию. И тем обидней к середине было оказаться правой. Ничего современного, кроме ломаного языка и неуместно вставленных нецензурных слов в постановке не было. Огромная толпа людей, изображающая то мельницы, то Дульцинею, была безвкусно и разношерстно одета. Была, правда, пара приятных находок вроде песка на сцене и пыли, которую из этого песка поднимала грохочущая на бегу ватага второкурсников. Но я пожалела, что ради этого потеряла приятный вечер в компании самой себя.

По пути обратно К. рассуждала об удачных аллегориях, о том, что для современных мечтателей самым страшным противником является общество, что оно гасит любую свежую мысль или идею, что все наши открытия и гении посвящены лишь одному – перемалыванию муки: комфорту и сытости масс. Я кивала, хотя в моей голове фоном звучал лишь один вопрос: «А когда было иначе?». Ничего нового в «свежем взгляде молодежи» я не увидела. Я была бы рада хотя бы продуманному визуальному ряду или стройности повествования. Но все эти мазки успешно были игнорированы в погоне за громким топотом и нецензурной бранью.

Я вернулась домой разочарованной, но, едва успев поставить чайник, получила сообщение от М. Он интересовался, дома ли я, и может ли он заглянуть на чашку чая. Я посмотрела на часы – было около десяти вечера. Спать я еще не собиралась, а чайник как раз закипал. Набрав положительный ответ, я ко всему прочему попросила захватить по пути что-нибудь к чаю. Он написал, что будет через пятнадцать минут. Эти два сообщения стерли из памяти не только неудачную постановку, но и весь день целиком. Я села в кресло и стала ждать, потому что ничем другим мне заниматься не хотелось: хотелось лишь прочувствовать каждую из этих пятнадцати минут, представляя звук его шагов на площадке, его улыбку и его трепетные и сильные объятия.

– И что, постановка оказалась совсем никчемной? – смеялся М., когда я рассказала ему о двух часах моей жизни, потраченных впустую.

– Думаю, для второго курса вполне прилично, – улыбалась я. – Но, надеюсь, что для этой грохочущей толпы это лишь переходный период.

– Ну да, все мы меняемся, – М. сидел на полу, облокотившись острым локтем на диван. Я сидела на подушках, скрестив ноги и держа в руках чашку чая.

– Да, ведь любой процесс, особенно творческий, находится в развитии, даже профессионалы всегда растут над собой.

– Точно! Какого черта, по-моему, все должно меняться. Зачем стоять на месте, это совсем скучно, – он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Он улыбался. Я в очередной раз не могла объяснить себе, что в них: предложение, сомнение или пустота? Надумала ли я себе его чувства к себе, или они были реальны? Если у него не было тех мыслей относительно меня, в которых я его подозревала, то зачем все это? Вопросы без ответа блуждали в моей голове, глухо ударяясь о стенки сознания.

– Кстати, а ведь это тоже можно считать ростом: ты что-то сделаешь, что кажется тебе невероятно крутым, а через какое-то время хочется это сжечь. У тебя было такое?

– А у кого не было? Наверное, это нормальный процесс.

– Как насчет того, чтобы принимать своё прошлое, принимать плоды своего развития?

– Ну, одно другого не исключает.

– Как же так? Если ты хочешь уничтожить эти плоды, значит ты их ненавидишь и не принимаешь.

– Хм, тоже верно. Тут наверное важно пережить этот момент отрицания. В конечном итоге, оглядываясь назад глупо о чем-то жалеть.

– Да, жалеть глупо. Хорошо видеть причину и следствие. Мне кажется, нужно понимать, зачем те или иные периоды присутствовали в творчестве. Не просто закрывать на это глаза, а принимать, что в прошлом году я научилась рисовать круг, месяц назад я научилась рисовать квадрат, а сегодня я нарисовала треугольник. Это в свою очередь приведет к тому, что благодаря всему этому опыту завтра я нарисую такую фигуру, которая сможет быть кругом, квадратом и треугольником одновременно, – я задумалась, верно ли я формирую свои мысли.

– Ты хочешь сказать, что разные периоды могут взаимопроникать и влиять друг на друга?

– Да!

– А почерк? Думаешь, почерк остается всегда одним, или его тоже можно поменять? Просто это очень близко к моим мыслям о сочинении музыки…

– Я думаю, что от почерка никуда не деться. Наверное, это и хорошо и плохо. Эксперты узнают художника по его манере рисовать кисти рук, а художник положит всю жизнь на то, чтобы нарисовать их иначе.

М. посмотрел на свою свободную руку, лежащую на полу, потом перевел взгляд на мои руки, обхватившие пустую чашку.

– Видимо, наши с тобой руки рисовал один и тот же художник, – сказал он. Я отняла руку от чашки и, раскрыв ладонь, посмотрела на неё. Наши кисти действительно были похожи, но мои пальцы были острее, как будто заканчивались подточенными карандашами. М. взял мою руку и приложил ладонью к своей. На фоне его мужской кисти моя ладонь казалась уже и меньше. – Странно, я думал твои пальцы длиннее, – констатировал он результат сравнения, не отнимая руки.

– Ну что ты, у меня в принципе руки меньше, – я отвела взгляд.

– Оказывается, и правда так, – М. опустил руку и улыбнулся мне. Потом резко встал, взял свою чашку и пошел на кухню налить себе еще чая. Вернувшись под звук закипающего чайника, он окинул взглядом мастерскую и посмотрел на меня:

– А почему ты живешь одна?

– Потому что я устала делить квартиру с соседями.

– Но разве тебе не одиноко?

– Вовсе нет, – я пожала плечами. Мне нравилась эта свобода: я могла просыпаться и засыпать в любое время, заниматься чем угодно, не боясь нарушить чье-то спокойствие.

– А я не могу быть один, – он скрестил руки на груди.

– Честно говоря, я, наверное, больше никогда не хотела бы жить с кем-то, это ужасно утомительно! – я улыбнулась, вспомнив студенческие годы, бесконечных сожителей, которые постоянно нарушали гармонию быта и воровали не только еду, но и бесценные часы жизни.

– Понятно, – М. чуть нахмурился и развернулся, чтобы выйти на кухню за чайником. – Тебе налить еще чая?

– Да, давай! – я протянула ему свою чашку.

9

Последние недели декабря выдались богатыми на события. Мы с М. виделись почти каждый день. Поужинав, я уже знала, в десятом часу услышу звонок телефона и его голос по ту сторону пустоты. Он предложит прогуляться или выпить кофе. Я, конечно, соглашусь.

Работа в студии приостановилась из-за праздников. Мы провели встречи с новыми клиентами и договорились начать разработку проектов в январе. Ко всему прочему в город приехал мой старый друг, музыкант. Он жил в Берлине, но несколько раз в год наведывался в родные края. Первым делом, выйдя из самолета, он писал мне – дома ли я, есть ли у меня пять-семь свободных часов, чтобы, наконец, поделиться наболевшими проектами. Мы с Ш. знали друг друга около десяти лет – познакомились, когда мне едва исполнилось семнадцать. Я послушно внимала его рассказам о турах и записях, с радостью принимала подарки со всех концов света и знала, что он был одним из немногих людей, на которых я всегда могла рассчитывать вне зависимости от времени суток, года или географического положения.

Сегодня Ш. снова сидел напротив меня на широком диване в моей мастерской. Скрестив худые стопы под маленьким журнальным столиком, он активно жестикулировал, рассказывая об очередной ужасной группе, которая добилась невероятного успеха благодаря плохому вкусу публики.

– Ты не представляешь себе, какой это ад! – говорил он, страшно раскрыв свои черные глаза. – Это не музыка, а натуральное насилие над самим понятием музыки, какие-то хлопки, рычание, присвисты! При всём при этом они выводят с собой на сцену медведя и пляшут вокруг него хоровод. Хоровод!!!

Я смеялась – я всегда очень веселилась, когда Ш. рассказывал свои байки. Таких людей немного, тех, кто может даже о самом грустном или трагическом рассказывать с веселой и беззаботной улыбкой. При этом он был бесконечно глубок и духовен. У нас получались очень складные беседы об искусстве, музыке и свободе от общественного мнения. Все наши громкие заявления о безразличии к одобрению масс, всегда вступали в диссонанс с жалобами на плохие продажи пластинок и картин.

– Мы с Ф. собираемся завтра на выставку в ту галерею, где выставляли в прошлом году гравюры сюрреалистов, – Ф. была главной спутницей его жизни последние несколько лет.

– Напротив торгового двора? – уточнила я.

– Да! Там сейчас ретроспектива Уорхола. Тоже репродукции, конечно. По-моему, даже ни одного оригинала.

– Да, читала о ней, но как-то не нашла в себе сил дойти – зима, всё-таки.

– Ой, ну начинается, зима! – с усмешкой протянул он. – Давай с нами и бери с собой кого-нибудь.

– Ладно, у меня как раз есть новый теплый свитер по этому случаю. Знаешь, за последние три дня сильно похолодало. А весь месяц был ноль, плюс пять.

– Слышал, ну, нас север как всегда принимает «тепло»!

– Хорошо, во сколько вы идете?

– Думаю, часам к двенадцати.

– Ох, Ш., сжалься надо мной! К полудню я едва ли успею позавтракать!

– Ну хорошо-хорошо, давай к часу.

– Как бы смягчил, да? – засмеялась я.

– Ну уж не в полночь же!

– Конечно нет. Договорились.

На следующий день мы с М. подходили к галерее. Кроме теплого свитера у меня появился отличный спутник для таких походов. Правда я никак не могла решить, кем мы были друг для друга? Неужели стали обычными друзьями? Трепет наших встреч никуда не исчез. М. по-прежнему засиживался у меня допоздна, рассказывал о новых книгах, а я рисовала с него наброски. Каждый раз при встрече и на прощание он нежно обнимал меня и целовал дважды – в обе щеки. Его глаза по-прежнему открыто и проникновенно смотрели в мои. По-прежнему было ощущении заговора, чего-то внушительного, глубокого, но мы будто не хотели этого замечать.

Галерея находилась в цокольном этаже длинных рядов, заполненных арт-салонами, магазинами красок и антиквариата. При этом кураторы умели выбрать настолько популярные темы для экспозиций, что там почти всегда был аншлаг. Никого не смущало присутствие всего пары оригинальных работ на выставке. Никого, кроме тех, кто видел репродукции уже миллион раз. Однако, нужно было отдать им должное: среди легендарных произведений всегда можно было найти приличное количество малоизвестных работ. Они, конечно, развивали зрителя. Пусть и не самым дорогостоящим образом.

– О, привет! – сказал Ш., увидев нас.

– Привет! – радостно ответила я. – Ш., Ф., – указала я на своих друзей, – это М., один из наших клиентов. Я рассказывала, мы делали оформление для открытия его лейбла.

– Да, конечно, – вежливо отозвался Ш., хотя мне был прекрасно известен его скептицизм по части отечественного производства музыки. Последние его альбомы выпускались в Германии и Америке. Они пожали друг другу руки.

– Добрый день, – исключительно мягко ответил М., кивнув моим друзьям.

Мы прошли на экспозицию. Ш. с Ф. пошли в одну сторону, а мы, по какой-то необъяснимой причине, в другую. Не уверена стоило ли звать его на встречу с моими друзьями, но эта идея была настолько логичной: мы столько времени проводили вместе, такие глубокие беседы вели. Между тем мы медленно проходили от одного экспоната к другому, почти не разговаривая. Он только щурился, разглядывая детали, вытягивал длинную шею, чтобы рассмотреть отпечаток лучше. Я не могла понять, что вдруг произошло, чем была вызвана такая резкая смена настроения?

– Вот эта ничего, – указал он длинным пальцем на триптих портретов Мика Джаггера, повернувшись ко мне.

Я улыбнулась. Признаться, мне сейчас не было никакого дела до гения Уорхола. Он посмотрел на меня с жестким прищуром, точно на один из экспонатов. Как будто я перестала быть человеком, а превратилась в неодушевленный набор костей и мышц, выставленный на всеобщее обозрение. – И вот та тоже, – он посмотрел сквозь меня и кивнул на инсталляцию с кроватью за моей спиной.

В такой невыносимо ледяной атмосфере прошел целый час. Мне хотелось поскорее выйти на улицу, чтобы согреться, хотя там сегодня был приличный минус.

– Как ты думаешь встречать новый год? – внезапно спросил М., скрестив руки за спиной, просматривая список представленных на выставке работ.

– Пока у меня нет четких планов, наверное, съезжу к родителям на несколько дней, – моя семья жила в другом городе, в шести часах на юг от моей ледяной крепости.

– Ясно, – ответил он, не отводя глаз от списка.

– А ты?

– Думаю, проведу его один с чашкой кофе. Потом, может, выйду пройтись.

Повисла напряженная пауза.

– Поехали со мной, у нас дом за городом, зимой там отлично, чего не скажешь об этом месте.

– Это будет выглядеть странно, – ответил он, обернувшись вполоборота. Фраза была брошена небрежно и монотонно, без вызова или намека. Так, будто мы были обычными прохожими.

– Почему?

– Потому, – он отвернулся и отошел к стенду с листовками и информацией.

Мы попрощались с моими друзьями и пошли в сторону моего дома. Пошел снег крупными хлопьями, единственным направлением для взгляда оставались ноги, ступающие по таящим на тротуаре следам зимы. М. проводил меня домой, беседа вошла в обычный ритм: мы уже обменивались мнениями на счет последнего фильма Коэнов. Через полчаса, смеясь над какой-то глупостью, зашли ко мне домой. Словно по привычке он скинул туфли и прошёл. Мы выпили по чашке чая. Никто не заговорил о походе в галерею, ни один взгляд не намекал на перемену. Однако что-то произошло, хоть я и не могла понять причины.

Снова засидевшись допоздна, он, взглянув на часы, стал собираться. Я думала попросить его остаться, но на что я могла рассчитывать после того ледяного часа в музее? Внутренне мне казалось, что мы невероятно близки и нам обоюдно хорошо вместе. Но виски схватывала необъяснимая боль, словно случилось что-то ужасное, но я еще не заметила. По традиции медленно одевшись, М. подошел, чтобы обнять меня. Вместо обычных объятий он крепко сжал мои плечи и долго смотрел в глаза. Мне казалось, что я могу рассмотреть каждую прожилку в радужке его серых глаз. Я была чуть ниже его, но взгляд его не был холодным или высокомерным. Это был мягкий взгляд, только я не могла понять, надежда в них или просьба о прощении? Задержавшись еще на секунду, он поцеловал меня трижды – в обе щеки, потом в лоб и отошел. Поддавшись минутной слабости, я подалась вперёд и обняла его в ответ. Его руки остались неподвижными. Они продолжали безжизненно висеть вдоль тела. Я не могла в это поверить, но продержалась настолько долго, насколько мне позволило сбивающееся дыхание. Отстранившись, он, не взглянув на меня, сухо попрощался и вышел.

Подкосились ноги, я как стояла возле двери в мастерскую, так и съехала по косяку на пол. Не было сил подняться, не было сил двинуть руками. Я еле заставляла себя дышать.

За окном угольно-черные ветви деревьев покрывались первым декабрьским снегом. Пешеходы спешили перейти дорогу, чтобы успеть выгулять детей и собак прежде, чем закроется парк. Мои бледные руки лежали на коленях – они были мне отвратительны. Потому что напоминали его узкие ладони и жилистые пальцы. Я отвела взгляд и старалась больше не смотреть на них.