Текст книги "Сегодня я рисую треугольник"

4

Здание Академии было образцом «историзма», как это было принято называть у архитекторов. Оно покоилось в пешеходном переулке в паре кварталов от моего дома. Думая об этом, я лишний раз подчеркнуто радовалась расположению своей квартиры-мастерской. Рядом с входом были фонарные скульптуры с ангелочками, изображавшими разные виды искусств. Каждый раз, проходя мимо них, я вспоминала одну невыносимо романтичную историю из прошлого.

Однажды ночь напролет я гуляла с мужчиной, в которого я была влюблена. На мне было лёгкое платье, а у него в руке – бутылка шампанского. Наутро мы забрели в переулок, где стояла Академия. Мы были счастливы, целовались, а на нас со всех сторон смотрели изувеченные подобия людей, застывшие в бронзе скульптурами выпускников монументального отделения. Он посадил меня на скамейку, приложил палец к губам и исчез в лесу из монументов. Я просидела там минут десять, скрестив ноги и разглядывая статую нищего, оказавшуюся напротив меня. Когда я готова была отдать этому бедолаге все свое имущество, вернулся мой «визави», взяв меня за руку и подхватив мою сумку. Спустя пару часов, уже дома, я нашла там бронзовую палитру – деталь, украденную у ангелочков с фонарных столбов Академии. Теперь, каждый раз, проходя мимо здания «в стиле историзма с элементами эклектики» я заговорщически улыбаюсь и вспоминаю страстные поцелуи моего хулиганского любовника.

Так и сегодня, я кралась мимо фонарей, будто они могли разоблачить меня в любой момент. Преодолев все воображаемые препятствия, я зашла в холл. Огромная лестница сразу надавила на отсутствие у меня должного архитектурного образования, зато напомнила о студенческих годах, когда мы по-дружески заглядывали к студентам Академии выпить по бокальчику и уговорить их пропустить пару лекций об истории искусства. На этот раз я была здесь совсем в ином качестве – в качестве преподавателя тех самых лекций. Это давило на меня больше, чем помпа мраморной двухъярусной галереи, открывающейся взору, после подъема по лестнице. Всю дорогу с мыслью о глупо подобранной теме первой лекции я чувствовала на себе взгляды классических скульптур, провожающие мою темную фигуру надменно и без всякого энтузиазма.

Зато публика оказалась на редкость приветливой: студенты в их небольшом количестве полулежали на столах без намека на желание что-либо записывать. Я сняла пальто, аккуратно сложив его, повесила на спинку стула. Положила на кафедру планшет и посмотрела на нескольких человек, со скукой изучавших пустую доску позади меня.

– Да, я знаю, пара лекций по искусству вечером в пятницу невыносимо серьезное испытание. Так что вы, здесь собравшиеся, либо одиноки, либо трезвенники, либо уже настолько пьяны, что не имеет значения, где находиться. Лично я выпила бы стаканчик-другой. Но, что поделать, А.Ю. велела не употреблять на ваших классах, – аудитория продолжала созерцать пустоту. Только пара парней бодро встретили мой комментарий об алкоголе.

– Я не буду вам пересказывать историю искусства 20 века. Не буду мучить именами пьяниц, творящих сегодня. Я хочу, чтобы вы мне сказали – есть ли вообще сейчас искусство? – обратилась я к немой публике.

Последовало несколько секунд молчания. Потом пухлого вида юноша поднял руку.

– Как это странно, – пожала плечами я, – мы не в школе, вы можете кричать, перебивать друг друга, выходить из аудитории, творить что угодно, вы – выпускники, вы даже пить уже можете легально. Попрошу только одного – никогда не перебивать меня. И зачет вам обеспечен. Да, юноша, с видом скучающего Обломова, вам слово, – обратилась я к студенту-энтузиасту.

– Искусство мертво, – заявил он с таким безразличием, будто читал меню в столовой.

– Если Ницше сказал, что Бог мертв, это не значит, что искусство тоже, – ответила я. – Да и потом, никто еще доподлинно не знает, насколько верно первое утверждение. Даже Хокинг сомневается. О’кей, допустим, вы так действительно считаете, но почему? Как ваше имя?

– Р., – ответил «Обломов», – я так считаю, потому что нас не учат ничему новому, мы копируем классиков, пересказываем прошлое, но ничего не синтезируем.

– Хм, слово «синтезируем» подсказывает мне, что вы вольнодумец, дорогой Р.! Так давайте для начала разберемся, что же такое искусство?

Аудитория немного оживилась. Пара девиц на первой парте подняли на меня свои затуманенные очи.

– Ну же, прошу вас, кто-нибудь. Что же такое искусство? Н-нет, гугл и википедия нам сейчас не нужны. Мне интересно лично ваше мнение!

– Искусство – это самовыражение! – сказала девица с первой парты, не переставая жевать жвачку.

– Браво! – ответила я, – кто-нибудь еще?

– Искусство – это призрак прошлого! – ответил бледный парень с последних рядов.

– Поклонники Бодлера здесь тоже есть, это приятно. Еще?

– Искусство – это хрень, которую творят душевнобольные!

– «Хрень» и «душевнобольные» в одном предложении? Интригует. Есть еще мнения?

– А вы как думаете? – чуть подавшись вперед, спросил «Обломов».

– Что я думаю, никому не важно. Важно то, что есть искусство для общества. Иначе говорить о нем дальше не имело бы никакого смысла.

– Википедия говорит «Искусство – образное осмысление действительности»! – поднявшись, прочитал, глядя в свой телефон, щербатый парень.

– Допустим, Википедии видней. Но что это значит?

– Ну, типа, если мы мыслим образно – то мы творим.

– То есть, вы хотите сказать, что искусство – это то, что отличает нас от животных?

– Ну, типа того…

– Пожалуй, в какой-то мере вы правы, – улыбнулась я парню. – Действительно, никто из животных кроме человека не способен на акт искусства. Да и, пожалуй, банально не испытывает такой потребности. Я бы сказала, что искусство – это один из способов познания жизни. Наряду с наукой, религией и другими занимательными областями самореализации, – подмигнула я девице с жвачкой. – Но как быть с определением этого явления в современном обществе? Как вы считаете, действуют ли сегодня те же правила определения «искусства», какими они были сто, двести, триста лет назад?

– Нет, – ответил «Обломов».

– А по каким критериям бы вы определили, относится тот или иной акт или объект к искусству?

– Понюхал бы его, – ответил парень, рассуждающий о «хрени» и «душевнобольных».

– И каким был бы правильный «запах» искусства? – спросила я.

– Оно бы пахало дерьмом! – ответил громко юноша, чуть подавшись вперед.

– То есть вы считаете, что искусство непременно должно плохо пахнуть?

– Нет, я считаю, что искусство – это что-то настоящее. А все настоящее пахнет плохо. Все настоящее смердит! – продолжил мятежник.

– По-вашему, и «Данная» Тициана и «Герника» Пикассо смердят?

– По-моему, изначально смердела девица, с которой Тициан писал свой шедевр, и уж точно ужасно пахла война, которой посвятил свою работу Пикассо.

– Вы считаете искусством объект исследований, но не субъект, получившийся в итоге? – спросила я собеседника.

– Ну… – замялся он. – Да! Запах – это искусство, а холст – это пересказ.

– Да фиг там! – внезапно оживился «Обломов». – С чего бы это? Ты что, хочешь сказать, что мы все тут произведения искусства?

– А почему нет? Сейчас каждый – произведение, и каждый – художник!

– А раньше? – спросила я.

– Что, раньше? – уточнил мятежник.

– Раньше тоже все были художниками и произведениями?

– Ну, а почему нет? Просто тогда до этого еще никто не додумался!

– А я думаю, что искусство – это продукт осмысления, а не сам объект. Думаю, искусство ближе к ремеслу, чем к природному явлению! – продолжал спор «Обломов».

– Есть мнение, – вставила я, – что искусством тот или иной объект или действие становятся тогда, когда к «искусству» их причисляет общество.

– Я не согласен, – сказал «Бодлер», он все время следил за диалогом, переводя взгляд с участника на участника.

– А как думаете вы? – обратилась я к бледному юноше.

– Думаю, искусство может быть сокровенным. Личным для каждого. То, что я считаю искусством – для меня искусство. А все остальное – хлам.

– То есть, вы считаете, что понятие «искусства» может существовать отдельно от общества?

– Думаю, да.

– Зависит от общества! – заявил мятежник.

Так продолжилась наша дискуссия на предмет того, что же такое искусство. Мы обсудили, как оно менялось через века, что назначение его также было отличным на различных этапах развития человечества. Моей идеей было не просто читать лекцию, а заставить уже готовых профессионалов задуматься над тем, чем является предмет, которому они собрались посвятить жизнь. У меня в голове уже была тема следующей лекции – «Искусство vs Ремесло», но я старалась её не затрагивать. Всему свое время. Я никогда не задумывалась, что какие-то пять-семь лет так сильно влияли на человека: эти ребята были младше меня меньше, чем на десять лет, но они редко задумывались собственно над тем, что составляло будни любого творца.

Где-то на середине лекции я получила сообщение от М. Мы должны были встретиться только завтра, но он писал «Я помню, что у вас сегодня лекция в Академии, мы могли бы пройтись после нее, у меня есть несколько идей по поводу открытия?». Что и говорить, весь остаток занятия я думала только о мутно-голубых глазах и черном худощавом силуэте. Я ответила, что буду свободна через тридцать минут, он написал, что встретит меня на выходе из академии.

5

М. был в беспорядке, и мне это нравилось. Наверное, дело было в том, что он был таким же невротиком, как и я. Я как-то читала, что невротики склонны неосознанно себя замедлять, чтобы компенсировать внутреннюю истерику. Никогда бы не сказала, что я невротична, но линии моих ладоней говорили об обратном. Если верить моим морщинистым узким кистям рук с длинными пальцами и чуть кривыми безымянными, я крайне эмоциональна и склонна к безумию. Возможно, так оно и есть. Я точно склонна к навязчивым идеям. Мой сегодняшний спутник со своим беспорядком как раз рисковал стать таковой.

Мы шли вдоль набережной и говорили о путешествиях. Ни слова о проекте, ни мысли об открытии. Я рассказывала о Востоке, а он – о Западе. Я о Сингапуре, а он – о Париже. Мы говорили о музеях и галереях, о тайных музыкальных барах, об узких улочках и широких проспектах. Он обещал, что мне понравится Париж, а я задумчиво представляла его высокую худую фигуру на автостраде Бангкока. Разговор был таким естественным, будто мы знали друг друга уже вечность.

Через какие-то полчаса мы вышли на сверкающий холодными огнями проспект. Со всех сторон доносились праздные разговоры туристов и торопливые шаги местных, спешивших по домам, гул проезжей части и громкие рекламные позывные. Нам пришлось говорить громче, иначе шум города заглушал наши трогательные откровения. Мы остановились на светофоре: он вышел вперед, а я, заглядевшись на подсвеченный собор, чуть отстала. Внезапно М. резко развернулся так, что я практически врезалась в него.

– Ой, аккуратней! – мягко сказал он, поймав мои ледяные ладони своими руками.

Прикосновение длилось мгновение, прежде чем он вернул руки в карманы. Но показалось, что прошла целая вечность: будто всё тело пронзил электрический разряд. Меня словно глухо ударили в грудь. Я абсолютно потеряла дар речи, не могла двинуться с места или перевести взгляд. Мне повезло, что светофор застыл на красном сигнале – иначе мне пришлось бы приложить титанические усилия, чтобы заставить ноги идти. Я точно ослепла, потому что не видела выражения его лица, когда он повернулся обратно к дороге. Перед глазами застыли его кроткая улыбка и мои ладони в его руках.

Через секунду я пришла в себя и постаралась перевести разговор в более подобающее русло – начала описывать пластинки, которые удалось найти. Так мы дошли до ближайшего к моему дому метро и попрощались. Мне было уже известно, что, придя домой и открыв ноутбук, я найду его сообщение: ссылки на галереи, книги, о которых мы беседовали, просто аудиозапись или банальную благодарность за вечер. Следовало оставаться в рамках приличия: ведь мы по-прежнему были на «вы».

Мучением был факт, что на следующий день нам нужно было встретиться вновь: уже в студии и по рабочим вопросам. Я взяла себя в руки, мысленно перелистала в памяти страницы последнего романа с мужчиной, бесконечно привлекательнее и изысканнее М., архитектором и авантюристом. Эти мысли напомнили мне, насколько ожидаемым было мое разочарование в том мужчине – вся наша связь основывалась на моем подсознательном желании дать ему шанс: не судить слишком рано, не требовать слишком много; принять чужие ценности и убеждения, постараться поверить его идеалам. Ничего не вышло, моя любовь к свободе и искренности взяла верх. Поэтому едва ли мысли о последних отношениях могли переключить мое внимание, так беспардонно украденное мутно-голубыми глазами.

Встряхнувшись и выпив чая покрепче, я напряженно ждала, застыв перед компьютером в нашей студии. Ж. болтала с кем-то по телефону, беззаботно хохоча, наш дизайнер складывал вещи, всем видом намекая, что в его присутствии на встрече нет никакой необходимости. Мне было сложно возражать, но невыносимо хотелось, чтобы кроме Ж. и дизайнера на встречу пришел еще целый полк, чтобы отгородить меня от этих настойчивых глаз, постоянно старающихся поймать мой взгляд. Я сидела прямо и смотрела на свои руки. Сейчас они держались за столешницу, точно без этой поддержки я рухнула бы без чувств. Пальцы побелели, на и без того худых кистях контрастно выделились кости и суставы. Я смотрела на свои руки, но вспоминала тепло и ток его прикосновений. Наверное, я так и захлебнулась бы этим воспоминанием, если бы не зазвенел колокольчик, возвещающий о новом посетителе. Не сводя глаз со своих кистей, я уже знала, кто пришёл. Я уже чувствовала на себе обжигающий взгляд тех самых светлых, пристальных, широко посаженых глаз.

– Добрый день, – разрезал воздух звук его голоса, того самого голоса, что несколько месяцев назад появился в моей телефонной трубке. Голоса, так идеально подходившего этим глазам.

– Добрый, – постаравшись придать своему лицу вид доброжелательный, но в то же время безразличный, сказала я.

– Я немного раньше, это не страшно? – спросил М., машинально посмотрев на запястье, хотя часов он не носил.

– Конечно, не страшно, проходите, – я сделала усилие, сравнимое с восстанием из мертвых, чтобы подняться из-за стола и пригласить его в переговорную. – Как ваш день?

– Признаться, он только начался, так что у него еще есть все шансы, – ответил он, стягивая черное пальто. Его комментарий заставил меня улыбнуться: после нашей вчерашней встречи я не могла уснуть до пяти утра и сама поднялась на ноги не так давно. Стоит ли упоминать, что в нашей общей бессоннице мы не упустили шанса продолжить общение в переписке. Я понимающе улыбнулась и кивнула.

– Чай или кофе? – спросила я, вспомнив, что галеристка А. добавила к списку кальвадос.

– Кофе, если можно.

Я схватилась за этот «кофе» как за спасательный круг.

– Сейчас принесу! Ж. пока посвятит вас в детали! – она как раз подошла с папкой пробных оттисков.

Пожалуй, слишком резко развернувшись, я не менее резко кинулась на нашу крошечную кухню к кофемашине. Эти спасительные несколько минут можно было тяжело дышать и уговаривать себя, что я всего лишь немного помешалась, это пройдет так же быстро, как симпатия в школьном летнем лагере. Но дрожащие руки не давали себя обманывать, я попала серьезно. Было совершенно не ясно, по какой причине и насколько.

– Ваш кофе, – поставила я чашку на стеклянный стол перед М. – Ж., прости, может быть тебе тоже что-то принести? – в надежде посмотрела я на коллегу.

– Нет, спасибо. Я уже выпила столько чая, что в меня едва ли поместится обед.

Я пожала плечами и облокотилась на стол, заглянув в образцы, разложенные перед нашим клиентом. Он взял чашку и отпил большой глоток – так, словно последние десять лет его мучила жажда. Потом скользнул свободной рукой по эскизам: его худые длинные пальцы перемещались с одного листа на другой, при этом он явно что-то объяснял, но я ничего не слышала. В голове просто стоял гул его голоса, точно все слова слились в один поток.

В напряженном обсуждении прошло еще полчаса. Удивительно, во время вчерашней прогулки мне казалось, что мы близки настолько, что могли бы просто молчать и нам было бы хорошо. Я чувствовала себя просто и защищенно, не было ни намека на тревогу. До тех пор, пока он не коснулся меня своими бледными тонкими ладонями. Почти женственными, но при этом едва ли я видела более мужественные руки. С вычерченными сухожилиями, проступившими крупными венами, узловатыми суставами. И до настоящего момента напряжение этого прикосновения не давало мне покоя. Такое тонкое ощущение абсолютного понимания и родства теперь скрылось за оглушительным электрическим воем. Как в июльский полдень гудят на солнце линии электропередач, так сейчас гудело в моей голове.

– Хочется раскрыть им глаза на весь горизонт музыкальных стилей, хочется верить, что все можно изменить! Что вся эта масса поймет, что есть что-то большее, чем музыка в маршрутке, – говорил М. В его голосе была уверенность и нотки обиды. При этом он говорил без вызова, а как бы просто констатируя факты. Я кивала, потому что ровно те же мысли посещали меня во время рассуждений об искусстве. Внутренне содрогнувшись масштабу его замашки, я тяжело вздохнула: мне тоже хотелось верить. Может быть, это и было у нас общего – идеалистическое представление об обществе?

– Да! – широко улыбалась Ж. – Поэтому мы выбрали яркий акцент, чтобы привлечь внимание! Сперва мы хотели построить всю визуальную концепцию на черных и серых тонах, – посмотрела она на меня, – но потом пришли к выводу, что яркий акцент просто необходим! Ведь мы же общаемся с широкой публикой! Конечно, если бы мы делали проект для себя, графитового было бы вполне достаточно!

– К сожалению, это правда, – неожиданно разочарованно произнесла я вслух свои мысли. – Но ведь и лейбл вы открываете не для того, чтобы разориться на постройке идеала?

М. молча посмотрел на меня – разоряться он явно не хотел. Похоже, я наткнулась на больную тему.

– Хотелось бы совместить, – ответил он, отведя холодный взгляд. – Вы вот в своей студии ведь делаете клиентские работы, но при этом выражаете свои идеалы. Вы читаете лекции по искусству ведь не просто так, а с тем же посылом, что и я – вы просвещаете массы.

Я улыбнулась:

– Конечно, даже худрук подчеркнуто заявила в какую миссионерскую историю я вписываюсь. Пожалуй, вы правы, нельзя терять надежду!

– По крайней мере, пока, – улыбнулся М., глядя на стол. Потом перевел глаза на меня, это был очень жесткий, но очень выразительный взгляд. Я оказалась словно обнаженной перед ним, со всеми моими линиями электропередач и надеждами на мимолетную слабость. Он будто вскрыл меня этим острым взглядом. Внутренне я дрожала, перебирая его последние слова в голове: что он имел ввиду «по крайней мере, пока» – он говорил о миссии или о нас? Что значил этот новый сверлящий взгляд?

– Что ж, вот, кажется, мы все вам показали! – развела руками я и скрестила их обратно на груди.

– Вы еще обещали дать потрогать пластинки.

– Ах, да, – я так надеялась, что он о них не вспомнит и поскорее уйдет. В то же время мне хотелось, чтобы он задержался здесь до конца дней. Чтобы каждый раз, приходя в студию, я бы видела его, перебирающим эскизы и пластинки. Чтобы у него не было никаких дел, кроме меня. – Сейчас я принесу коробку!

– Вам помочь? – он, конечно, догадался, что ноша должна была быть довольно внушительной для моих тонких рук, которые сегодня едва поднимались.

– Буду благодарна!

Ж. собрала эскизы обратно в папку и сказала, что за ней уже приехали – сегодня она уходила пораньше. Такого предательства я, конечно, от неё не ожидала. Конечно, она трижды за последние пару дней напоминала мне об этом вечере. Я натянуто улыбнулась и передала ей лист с таблицей по мероприятию, который остался на моем столе. Она ушла собирать вещи, а я, указав рукой в сторону кладовой, объяснила М. откуда достать пластинки.

– Как, по-вашему, Уорхол творил от души, или все его искусство – сплошь коммерческий расчет? – спросил М., сидя напротив меня и рассматривая пластинку Velvet Undergound.

– Думаю, он возвел коммерцию в искусство, – улыбнулась я.

– Но где тогда грань?

– Никто не знает… Или знает только художник. На первой лекции в Академии мы как раз рассуждали о том, что же такое искусство сегодня.

– И к какому выводу пришли? – он пристально посмотрел на меня, похоже, ему действительно был интересен разговор.

– К тому, что сегодня границы слишком размыты. Искусством может быть что-то личное, хотя, возможно, всё еще справедливо заявление о том, что никакое творение не станет искусством до непосредственной встречи со зрителем. Насколько широким должен быть этот зритель, тоже не понятно.

– Ну вот, например, этот парень, который откусил себе язык на площади, он – художник, по-вашему?

– Здесь важен контекст, – ответила я.

– Но вот лично по-вашему?

– Конечно, я считаю его ярким акционистом современности. Здесь важно знать исторический фундамент.

– Обществу-то его действия совсем не понятны, более того, временами ужасающи или оскорбительны.

– Есть две стороны медали: акция невозможна без общества, так как исследует его и на все сто процентов несет социальный или политический посыл. При этом во многом перформеры и акционисты – художники для художников. Первым таким парнем был Марсель Дюшан, помните его рэдимейды?

– Писсуар?

– Да, перевернутый писсуар, велосипедное колесо и так далее. Он делает заявление, что заниматься искусством теперь может кто угодно и как угодно.

– А живопись есть у него?

– У Дюшана есть, но у многих его последователей только акции, инсталляции и перформансы – это такие же серьезные виды искусства, как и живопись.

– Вообще, выходит у вашего изобразительного искусства очень много общего с музыкой, – вздохнул он, отложив пластинку. – С одной стороны у группы есть желание быть известной, с другой – нести оригинальный, личный посыл, который может быть непопулярен в нашем обществе. И вот как найти идеальное сочетание, в этом, наверное, и заключается профессионализм.

– А может быть, нет.

– В смысле?

– Если художник или композитор пишет гениальные произведения, то совсем не факт, что они будут востребованы обществом. Он банально может быть плохим торговцем…

– Да, здесь я полностью с вами согласен, – живо закивал М. – Слово не правильное, «профессионализм», должно быть какое-то другое. И это ведь не просто «коммерческий успех»… А «своевременность», наверное. Если гений или талант создает что-то востребованное, значит он на волне своего времени.

– Пожалуй…

– А если нет, значит…

– …значит Ван Гог, – грустно улыбнулась я, глядя на стопку пластинок, расположившуюся на столе.

– Да, – кивнул М.

– Ну или просто бездарность, – мы засмеялись. Я предложила налить по чашке чая и закончить осмотр привезенных виниловых пластинок.