Текст книги "Сегодня я рисую треугольник"

9

Переговорив с нашими арендодателями, мы за смешную цену сняли под свой фестиваль целый этаж. Он не отапливался, оттуда недавно съехала крупная типография. Мы прибрались и разделили помещение на зоны под наши нужды. Нам несказанно повезло, что наш офис был всего двумя этажами ниже, не нужно было заказывать грузоперевозок и возиться с арендой. Мы делали отличный пиар события по городу, так что у хозяев были приличные шансы найти съемщиков на это помещение после нашего фестиваля.

Ж. обзавелась практически бесконечным списком партнеров. Она начала разворачивать рекламную кампанию сразу, как мы вернулись из Индии. Фестиваль был намечен на середину мая, так что у нее было два месяца, чтобы привлечь к нам толпы. Я занялась переговорами с участниками: здесь были художники всех мастей, галеристы, критики и коллекционеры. Я была удивлена интересу, которым к нашему начинанию прониклись молодые профессионалы. Признаться, я осознанно не стала приглашать старожилов и членов всевозможных союзов. Мне хотелось видеть мероприятие свежим, как и подобало Фестивалю Актуального Искусства. Мы договорились с парой галерей о предоставлении экспонатов, с художниками о выставке их шедевров. Я набросала план «диалога» и список коротких лекций для первого дня. Участники начали свозить на площадку материалы для подготовки мастер-классов и перформансов. Жизнь била ключом.

Первые пару недель по возвращении с Гоа мы с Ж. никак не могли войти в привычный ритм жизни: мы подолгу смотрели за окно, задерживались на прогулках в солнечные дни. Со временем легкость южной медлительности сошла с нас вместе с золотистым загаром.

В последний день перед Фестивалем мы стояли в середине площадки и осматривали её внимательными взглядами. Ж. вычеркивала из списка партнеров, подготовивших свои зоны, я – развешанные экспонаты. Мы по старой привычке выпустили новую, с иголочки, навигацию по площадке и тем помещениям завода, куда могли попасть наши гости. Мы могли сомневаться в успехе Фестиваля, потому что проводили его впервые. Но в чем мы были уверены на все сто, так это в оформлении – это было нашей по истине сильной чертой.

– Привет! – послышался низкий голос за нашими спинами. Я не торопилась оборачиваться, потому что знала, кто это.

– О, привет! – сказала Ж., поприветствовав зашедшего на площадку М.

– Привет, – улыбнувшись, обернулась я.

– Мы привезли весь оставшийся звук. Нужно будет проверить всё уже непосредственно перед началом. Ребята сейчас подключат колонки и, считайте, все готово! – М. был нашим партнером по звуку: помог оформить площадку так, чтобы лекции было слышно даже в самых дальних уголках экспозиции. Ведь у нас было не одно помещение, но мы хотели, чтобы все были в курсе происходящего. Он подобрал и продумал фоновую музыку и посоветовал пригласить на закрытие второго дня приятную группу, которая проводит гостей.

– Здорово, – сказала я, – им нужно показать дорогу?

– Нет, я объяснил, куда идти, – его серые глаза смотрели на меня сосредоточенно, в такие моменты, казалось, что вокруг нет ни души. Он стоял прямо, чуть сутулившись, уперев руки в бока. Снова был подстрижен, короче чем обычно, почти как в день нашей первой встречи. Я смотрела на него в ответ, не отводя глаз. Я не знала, что значил этот продолжительный взгляд, но мне не хотелось, чтобы он заканчивался. – Куда у вас тут можно бросить провода пока что? – он улыбнулся и отвел глаза.

– Пойдем, я покажу, где твои парни вчера все разложили, – учтиво предложила Ж. и повела его к свеже отстроенной сцене.

Я осталась стоять, повернувшись ко входу, будто в ожидании. Через минуту зашли его сотрудники, занося кабинет. Они вспотели и нецензурно бранились. Я поспешила к ним, объяснить, где взять тележку, чтобы докатить его до нужного места.

На пятиста метрах четвертого этажа Завода, оборудованных нами под выставку современного искусства в рамках Фестиваля висела лишь одна моя работа. Изначально я вовсе не хотела ничего выставлять, но потом какой-то настойчивый внутренний голос потребовал уважения к собственным трудам. Это был фигуратив: объятия. На холсте было два обнаженных тела, выполненных лихими мазками, мужчина и женщина. Голова женщины лежала на плече мужчины, у нее была рыжая копна волос и курносый нос, лица мужчины не было видно. Это была моя старая работа, я не смогла себе объяснить, почему захотела выставить именно её.

– Хорошая, – сказал М., подойдя ко мне после монтажа. Я уже несколько минут рассматривала собственную работу на фоне остальных шедевров приглашенных мастеров. – Чья?

– Моя, – ответила я, не сводя глаз с работы.

– Я не видел её раньше.

– Не видел, я подарила её другу, давно. Еще до нашего знакомства.

– И что, попросила вернуть? – в его голосе была слышна ирония, но я не смотрела на его лицо. Я смотрела на обнимающиеся фигуры и не могла вспомнить, какие чувства терзали меня тогда, почему я нарисовала двух незнакомых мне людей в такой интимный момент? Тогда я не знала ни одной настолько рыжей и капризной с лица женщины, это был просто образ, взятый из глубин сознания. Это было чем-то личным, без опоры на известные воплощения, без реплик и отсылок к определенной теме или технике.

– Попросила одолжить на выставку.

– Почему её, а не того голого парня? – я обернулась и посмотрела прямо ему в глаза: нижние веки были чуть подняты, в уголках губ была улыбка, но она совсем не была веселой или ироничной.

– Не знаю, – честно ответила я. – Тебе нравится что-нибудь из нашей обширной экспозиции? – попробовала я перевести тему, оглядев ближайшие стены, завешанные абстракциями, портретами и инсталляциями.

– Мне нравится эта, – он кивнул на мое живописное полотно, не отводя взгляда.

На утро мы с Ж. были в полной готовности: одеты во все черное, под стать тенденциям мира галерей. Моя коллега в коротком черном платье, демонстрировавшем её длинные стройные ноги, наставляла волонтеров; я, подняв воротник дизайнерского блейзера, говорила с пришедшими лекторами, проверяла готовность их презентаций, объясняла, как пользоваться кликером и микрофоном. Оставалось полчаса до открытия дверей. Лекторий был назначен на час дня. Сейчас было около одиннадцати, так что у гостей было достаточно времени, чтобы опоздать или внимательно осмотреть нашу выставку.

На этот раз всё было рассчитано: помещение хорошо проветривалось, на билетах стояло несколько человек, так что нам практически удалось избежать очереди. Проблему с гардеробом мы решили взять на себя, так как войну с местными гардеробщиками мы наверняка проиграли бы. К двум часам дня я спустилась в офис, чтобы немного перевести дух. Там был полнейший кавардак, складывалось впечатление, что это не наша студия, а перевязочный пункт для раненых в бою. Все, у кого сдавали нервы, шли сюда: наши сотрудники, волонтеры, выставляющиеся художники, переживающие лекторы – будто здесь выдавали успокоительное. Однако, обнаружив себя с чашкой кофе в нашем кухонном уголке, я поняла, что оказалась здесь по той же причине. Я нервничала. Мне предстояло быть ведущей всего фестиваля и одновременно следить за выставкой и лекторами – как все это успеть, я не имела ни малейшего представления.

На Фестиваль собрались все мои друзья и коллеги, столько знакомых лиц я не видела даже на многочисленных днях рождения и персональных выставках.

– Салют! – это была К. – Потрясающе! Я уже послушала первую половину, правда чуть опоздала. Ты выбрала превосходных спикеров!

Моя университетская подруга пришла как раз в начале выступления известной галеристки, которая рассказывала о трудностях поиска коллекционеров и покупателей искусства в нашей стране.

– Спасибо, на самом деле я ужасно переживаю, – был перерыв, и К. подошла ко мне, пока я пила очередную чашку кофе.

– Ни за что бы не сказала! Такое впечатление, что ты просто веселишься, – приободрила она меня.

– Это истерическое веселье.

– Какая разница! Выглядишь ты очень уверенно! Скажи, а З. сегодня будет? – спросила она про нашумевшего художника.

– Мы пригласили его, но, думаю, ему такие сборища мало интересны. Я бы на его месте не пришла. Да что там говорить, я бы и на своем месте не пришла.

– Почему? По-моему, очень здорово получилось! Выставка вообще огонь!

– Потому что я не люблю сборища. Помнишь, Фрай в автобиографии писал, что не любит ни к чему «присоединяться», вот я его по этому поводу очень понимаю.

– Однако именно ты все это организовала!

– Да, вот стою и думаю, стоило ли оно того?

– Конечно, стоило! Смотри сколько довольных людей!

– Да… Но мне-то что с того?..

Вторая часть начиналась с «диалога» – некоторые из спикеров и вновь пришедшие участники, ведомые моими вопросами, пустились в обсуждение на тему места гения в нашем мире. Конечно, сперва мы запутались с определениями: кого следовало причислять к гениям, и мог ли быть признан обществом истинный гений. Сошлись на том, что непризнанные гении признаются посмертно, и развили тему, что для гения являлось преступлением, а что ему, как гению, можно было простить. В первые десять минут казалось, что аудитория поредела, но позже стало ясно, что люди не успели как следует насладиться нашим фудкортом. Вскоре все с недопитыми чаями постепенно вернулись в лекторий. К концу первого дня мы не знали, как всю эту толпу спровадить по домам: публика жаждала пообщаться лично с каждым из участников.

– Я готова убить за сэндвич! – с этими словами Ж. влетела в офис, нагруженная пакетами и проводами. – Ты ела? Я не помню, когда ела последний раз!

– Мы с тобой позавтракали в «Утре» перед генеральной проверкой площадки. Потом, кажется, кто-то принес мне дольку шоколадки.

Мы с Ж. голодали десять часов и даже не заметили этого. Видимо, нервное напряжение было настолько высоким, что мозг блокировал все остальные сигналы. Битва не на жизнь, а на смерть!

– Завтра нужно обязательно пообедать! – озвучила мои мысли Ж.

– Завтра будет полегче. Уже не нужно будет следить за оравой спикеров.

– Зато нужно будет следить за толпой художников!

– Даже не знаю, что хуже, – вздохнула я и посмотрела на свои руки. Кисти лежали ладонями вверх на подрагивающих коленях. Голубые прожилки вен едва пульсировали. Я попыталась сжать кулаки, но получилось только согнуть пальцы. Руки были ледяными.

На второй день все действительно пошло намного легче: мы уже почти не переживали, и с художниками оказалось сладить проще чем с лекторами. Каждый перформер и ведущий мастер-класса был четко увлечен делом и никого не трогал. Так что у нас нашлось время не только пообедать, но и пополдничать и пару раз спуститься в офис и выпить чаю с десертом.

Если в первый день кого-то из знакомых я не увидела, то увидела во второй. Все были рады, наконец, со мной встретиться – по их словам меня было невозможно поймать. Хотя, думаю, у меня просто всегда находилось дело, которым можно было прикрыться, чтобы ни с кем не видеться. Если я захотела бы с кем-то встретиться, то точно подвинула все, даже самые срочные занятия.

– Дорогая, ну что я могу сказать, что?

– Что «это успех»? – с иронией ответила цитатой архитектору, который осматривал кипящий котел Фестиваля.

– Это уже больше чем успех! – вздохнул с улыбкой он и положил руку мне на плечо. – «Рыжуха» мне милее всех. Ты ведь вернешь её после выставки? – именно ему я подарила полотно, которое было выставлено в экспозиции.

– Не переживай, она твоя! Я не продам её другому ни за какие деньги!

– Правильно! Это сделаю я. Но чуть позже, когда она взлетит в цене. Вместе с твоим именем!

– Мне всегда приятна твоя лесть, – улыбнулась я ему в ответ. Это было характерной чертой нашего общения: мы так нагло обманывали друг друга, что в погоне за более колкой ложью почти всегда прибегали к правде.

Он был одним из самых привлекательных моих мужчин. Пока мы были вместе, он всегда подчеркнуто громко заявлял о том, какой мы красивой парой мы были. Что такие пары просто необходимо было печатать во всех светских хрониках. Особенно часто эти его заявления появлялись после прочтения статьи о новом особняке Бренсона или лимитированной коллекции мужских туфель Baldinini. Глядя на него, я всегда думала – вот мужчина, о котором мечтала каждая девочка, расчесывая кукол и представляя собственную свадьбу. У моих кукол было много смазливых «Кенов», но главным ухажером моей любимой куклы с длинными светлыми волосами был паралоновый лягушонок, которого смастерил мой отец. У лягушонка были длинные руки и ноги и меланхоличная улыбка. Он не был принцем, но с моей любимой куклой они были отличной парой.

Тем временем на одной из площадок проходил мастер-класс, призванный быть перформансом или перфоманс, призванный быть мастер-классом. Та самая художница с розово-ванильной «трэш-полькой» и такими же ярко-розовыми волосами рисовала на огромном холсте единорога и одновременно кокетничала с публикой. На основной сцене молоденький каллиграф истощенного вида писал слоганы крупных брендов огромными черными литерами прямо на стене. В дальнем углу проходил перформанс молчания – в центре нарисованного круга сидела мрачная девушка во всем черном и молчала, глядя в пол. Публика, подходящая к ней ближе, чем на два метра тоже должна была заткнуться. Если кто-то начинал шептаться, художница метала в них уничижающий взгляд и страшно кричала на всю площадку. Она крикнула всего дважды. Этого было достаточно, чтобы все стали обходить её стороной.

В заключении сыграли милые ребята, которых посоветовал М. Какой-то художник, пожелавший остаться неизвестным, сделал для группы приятный видео-ряд, который транслировался на стену, ранее исписанную изможденным каллиграфом.

Сам М. стоял в стороне, оперевшись о стену, свободную от искусства, и скрестив на груди руки. Его глаза были прищурены, он внимательно следил за происходящим – оценивал своих протеже. Я не решалась подойти к нему, просто долго смотрела на силуэт его фигуры. Смотрела пристально, разглядывая острые изломы форм его тела, пока он не почувствовал взгляд и не повернулся в мою сторону. Я приветливо махнула ему рукой. Он улыбнулся, оттолкнулся от стены и пошел ко мне.

– Ну, как дела? – он встал рядом, снова скрестив руки на груди и обратив взгляд на сцену.

– Отличные ребята! – сказала я, кивнув в сторону артистов.

– Да, думаю, где найти финансирования для их альбома.

– Ты таким занимаешься? – удивилась я. – Мне казалось, ты только ищешь таланты и подписываешь с ними контракт!

– Да, так оно и было. Но мои партнеры никуда не годятся. Приходится заниматься этим самому.

– Утомительно, правда? – я вспомнила о бесконечных беседах с клиентами, утверждениях смет и поиске партнеров..

– И не говори, – вздохнул М. и посмотрел на меня с усталой улыбкой. – По-моему, фестиваль прошёл удачно, что скажешь?

– Да, кажется, все довольны. Теперь нужно придумать, как на этом зарабатывать!

– Ты хочешь сказать, вы ничего не заработали? – громче, чем раньше спросил он, опустив руки.

– Мы сработали в ноль. Ну и нам подарили пару картин, – пожала плечами я.

– Вот же черт, это ужасно! Столько работы! Я думал, вы сделаете деньги на билетах?

– Н-нет, билеты окупили расходы на транспортировку работ художников, материалы, которые не удалось достать по бартеру и рекламу.

– А партнеры?

– Это наш первый фестиваль, поэтому мы просто выбрали лучшие фирмы в своих областях, но денег взять с них не могли. Нужно было, чтобы мероприятие прошло на «ура», чтобы в следующий раз мы уже могли диктовать свои правила.

– В принципе, логично.

– Ну да.

– Теперь кажется, круто, что вы сработали в ноль!

– Этим я себя и успокаиваю, – мне хотелось развеселиться, но силы были на исходе.

– Надеюсь, меня ты платить не заставишь?

– Если ты не заставишь меня.

10

Обычно летом работы убавлялось. Это лето стало исключением. После Фестиваля к нам повалили клиенты. Мы едва успевали разгребать дела. К счастью, все мероприятия, которыми мы занимались, были запланированы на осень. Летом должна была пройти всего пара вечеров, где нужно было оформить выставки и пригласительные. Работа казалась не пыльной, к тому же довольно простой: теперь у нас была очередь из художников, которых можно было рассовывать по разным ресторанам с персональными выставками. Поэтому, не смотря на пять открытий, которые мы готовили к осени, у меня оказалось море свободного времени, чтобы предаться летней меланхолии.

В июне я работала над новыми лекциями и колонками – после нашего успеха с фестивалем «Human» выделил мне разворот уже на постоянной основе. Еще пара журналов просили время от времени написать статьи о тех или иных деятелях искусства или проанализировать очередное биеннале современного искусства. Это не занимало много времени, зато отлично отвлекало от навязчивых мыслей о моем не сложившемся романе. М. на удивление удачно постоянно встречался мне без причины в большом центре нашего огромного города. Так же без причины снова зачастил у меня в гостях и переписке. Всё оставалось на той же ноте, что и раньше. Я с кропотливым усердием маскировала терзавшие меня сомнения: держала дистанцию и не отвечала не его вкрадчивые взгляды и мягкие улыбки.

В начале сентября меня выписали на юг. В большой мегаполис, где я когда-то прожила целый год. Дружественная галерея предложила мне провести курс лекций о современном искусстве. Он должен был быть рассчитан на среднего слушателя и был призван познакомить обывателя с гениями современности. Мне это не составило труда – программа была отработана на студентах Академии. На этот раз я не могла так лихо перевести лекции в диалоги, так как мои собеседники в Академии все же были довольно подкованы в истории искусства. Тем не менее, мне показалась любопытной мысль, рассказать об истинном искусстве заинтересованной, пусть и менее осведомлённой публике. Я добавила еще одну монетку в копилку своей веры в человечество.

Мы разработали программу на две недели. Мне сняли квартиру в центре, недалеко от галереи, где должны были проходить лекции. Я приехала на пару дней раньше, чтобы немного освоиться. Меня не было в этом городе почти десять лет, мне хотелось вновь посетить музеи, посмотреть на обновленный городской парк, встретиться со старыми друзьями. Выходные прошли замечательно, я даже удивилась, отчего я настолько сильно невзлюбила это место в студенческие годы.

С понедельника начался курс. И одновременно пришли запросы на написание колонок. Ко всему прочему с севера писала Ж., требуя непременно курировать текущий проект дистанционно. Мы постоянно созванивались с ней, обсуждали и фиксировали идеи. К тому же я делилась с ней мыслями о будущем фестивале, рассказала, сколько партнеров можно привезти к нам отсюда, какие любопытные вещи мне удалось подсмотреть в галереях и каких спикеров обязательно нужно позвать к нам. Так прошла неделя, в постоянных бегах, звонках и делах.

В южном городе неожиданно похолодало. С приятных двадцати пяти температура опустилась до пятнадцати, и зарядили дожди. Мой нехитрый гардероб не был к этому готов, поэтому ко всем делам прибавились еще походы по магазинам и лишние траты. Пару дней мне пришлось прошлепать по лужам практически босяком, кутаясь в легкий блейзер и прозрачный платок. Эта пара дней и невроз от постоянно занятой делами головы заставили меня обзавестись аптечкой и глубоким кашлем. Теперь перед каждой лекцией я пила травяной отвар, чтобы мой голос звучал не слишком удрученно.

Я просыпалась неожиданно рано для себя и усаживалась за работу. Квартира находилась в бельэтаже, поэтому мне было видно всех прохожих, а им – меня. Первые несколько дней меня это ужасно тревожило. Позже я решила воспринимать это как своего рода опыт. Я садилась в кухне за стол, открывала ноутбук и начинала работать, а, отрываясь на глоток чая, смотрела в окно – и каждый раз там происходило что-то новое. Это был мой личный медитативный передатчик. Пожалуй, прожив так несколько недель к ряду, я бы стала понимать бабушек и кошек, которые дни напролет проводят за созерцанием своих дворов.

На вторые выходные ко мне приехала Н. Ей хотелось проветриться – а у меня как раз была пара свободных дней. Она кстати привезла мне теплую одежду и осенние туфли. Мы оделись потеплее, вооружились зонтами и отправились в Музей Современного Искусства, который как раз выставлял немецких модернистов.

– Я сразу хотела тебе сказать, но решила, что мне показалось, – сказала Н., когда мы поравнялись со скульптурой, представлявшей из себя диких пантер, сидящих в идеальном круге. – Ты выглядишь ужасно, что случилось?

– Н.! Ну спасибо! – ответила я, разглядывая клыки. – Ничего не случилось, всего лишь простуда.

– Нет, ты так выглядела еще до отъезда, а сейчас все усугубилось, – мы подошли к геометрической фигуре, начертанной выстроенными в ряд скульптурами Девы Марии.

– Думаю, дела. Этот город…

– Ох, да! Этот город! – подтвердила Н., тряхнув копной черных волос. – Здесь всегда очень тяжело.

– И мне. Первые два дня мне казалось, что все изменилось, что здесь мне хорошо.

– Оказалось, что хорошо только два дня, – скептически произнесла она, проходя в следующий зал.

В большом зале на нас с разных ракурсов смотрели камеры, они проецировали изображения на расставленные по периметру телевизоры так, что вы могли себя видеть с задержкой в несколько секунд, обеспечивающий как бы «взгляд со стороны». Я задержалась, рассматривая худую высокую фигуру девушки с длинными прямыми волосами, огромными, провалившимися глазами, ограниченными сверху строгой чертой бровей, высокими скулами, острым носом и безразличной нитью губ, прорисовывавших крошечный рот. Через какое-то время я узнала на экране себя. Я посмотрела направо – девушка в телевизоре обернулась налево. Я поменяла сторону и следом за мной, через секунду, фигура в зазеркалье повторила моё движение.

– Я всё равно не верю что дело тут только в городе, – Н. остановилась напротив камеры и строго посмотрела на меня своими ореховыми глазами, прищурив нижнее веко.

– Ну, ты знаешь, я все пытаюсь выбраться из этого маразма.

– Все он? – повысив голос почти до изумленного вскрика, спросила Н.

– Конечно, видимо, моё испытание шизофренией.

– Вы общаетесь?

– Как обычно, переписываемся почти каждый день. Но, пожалуй, пора заканчивать накручивать себя. Пусть остается на расстоянии, зачем мне такой мутный тип в жизни? У меня итак полно забот!

– Навязчивая идея.

– Да, если хочешь. Навязчивая идея. Я ведь даже не влюблена. Это какое-то другое чувство. И у меня нет подходящего для него слова.

– Ты же пишешь в три журнала! У тебя должен быть богатый словарный запас! – пошутила Н., хлопая меня по плечу.

– В этой области мои познания более чем скудны.

Немецкие модернисты пришлись нам по вкусу. Большинство из работ в экспозиции были черно-белыми. Это максимально соответствовало моему взгляду на реальность. Они сохраняли за зрителем выбор цвета, персонального восприятия предмета искусства.

В воскресенье, после двух дней прогулок, посиделок в баре и просмотров фильмов, Н. уехала обратно, оставив меня наедине с окном без штор и мокрым кашлем.

Лекции проходили неплохо. Однако, меня ужасно разочаровывала разношёрстность толпы: некоторые активно кивали, демонстрируя свою включённость, другие скучающе зевали, намекая, что всё знают и без меня, но, к счастью, большинство просто слушало с интересом. У галереи не получилось собрать единую группу, в аудитории менялись зрители. Ни один день не был похож на предыдущий. Правда человек десять все же присутствовали на всех занятиях. Некоторые части лекций приходилось повторять, общее направление немного менялось. Мне хотелось поднимать серьезные вопросы о современном воплощении искусства, а выходил пересказ аналогий из прошлого века.

К середине недели моя болезнь зашла так далеко, что я перестала снимать платок с шеи, потому что постоянно растирала себя мазями. Вместе с физическим здоровьем окончательно подорвалось и психическое. Я ходила по кругу, взывая к разуму аудитории: просила их рассуждать, пыталась реанимировать мыслительные процессы. Но получала только слабый намёк на понимание. Разумеется, едва ли можно было говорить о нематериальном акте искусства, когда большинство слушателей поражались стоимости «монохромов» Кляйна, проводя аналогию с классическими натюрмортами или портретами, продающимися в галерее на углу. Я говорила об искусстве, а аудитория хотела слышать о ремесле.

К концу недели я вовсе потеряла сон, прокручивала в голове возможные планы. Я взвешивала свои силы: думала, имело ли смысл говорить с широкой аудиторией или продолжать общение с профессионалами. Каждый из путей сулил большие затраты, но ни один не мог гарантировать успеха. Было множество тонкостей. Разумеется, одной из главных сложностей был финансовый вопрос. Чтобы говорить с рупором на всю страну мне, возможно, пришлось бы согласиться рассуждать о натюрмортах, а не о перформансах. Хотела ли я бороться с взглядом консервативного общества на современное искусство или моей целью было что-то иное? Эти вопросы не давали мне даже спокойно вылечиться от простуды.

В последний вечер я попрощалась с коллегами галеристами, пообещала непременно позвать их на наш будущий фестиваль и отблагодарила за приглашение. Собрав за полчаса сумки, я поспешила на вокзал. Он был в получасе ходьбы от меня. Я успевала на вечерний поезд к родителям – решила навестить их, потому что родной город был недалеко. По пути я взяла билет и купила себе сэндвич и кофе, чтобы не умереть с голоду. Это был скоростной поезд, всего полтора часа и я должна была оказаться в родных краях. Я везла свой маленький чемодан по перрону, на плече моталась тяжелая сумка – в ней был компьютер и косметика. Ноги подкашивались, хотя на мне были туфли без каблука. Пройдя контрольный пункт, я подошла к своему вагону. Поезд был новый и блестящий, как начищенный серебряный сервиз. Двери открывались автоматически, на борту был беспроводной Интернет. Я села в кресло, уставилась на свои раскрытые ладони, недвижно лежащие на коленях, и просмотрела на них все полтора часа. Ни к кофе ни к бутерброду я так и не притронулась.

На станции в родном крошечном городе меня уже ждал отец. На улице стемнело, поэтому рельсы сверкали в свете железнодорожных прожекторов как спины металлических змей. Луна меняла свой лик, укрываясь за редкими облаками: в один момент она казалась печальной, но уже мгновением позже её лицо искажалось в гримасе ироничного хохота. Папа взял мою сумку и чемодан, крепко обнял, чуть приподняв, и повел через светлый переход над путями к машине. По дороге домой мы молчали, играл осенний джаз, кажется, это был Майлз Дэвис. Я следила за огнями фонарей: они мелькали, связанные линиями передач, точно нотный стан, на котором была записана мелодия трубы, сопровождающей нас в ночном городе.

Следующие две недели я спала крепко и спокойно, без снов. Мои предложения в речи и на письме стали короче, а вместе с ними стала сокращаться и моя безмолвная пустота. Как будто перекрыли клапан и все исчезло: надежды, боль и иллюзии. Осталось только странное ощущение, от которого мне избавиться так и не удалось – что-то теплое и безопасное, но очень значительное. Что-то похожее на немую и спокойную уверенность. Я пока не могла понять, в чем именно я была так безразлично уверена.

Семнадцать лет своей жизни я провела в этом маленьком городе, переживая радости и печали на восьмом этаже высокого многоквартирного дома. Под домом была большая автомобильная дорога. Каждую ночь я засыпала под гул проезжающих машин. Так мелодия ночного города навсегда стала главным мотивом моей жизни. Я не смогла бы представить себя живущей в деревне или на необитаемом острове. Динамика ночного города всегда успокаивала меня, а вместе с тем и вдохновляла.

Я сидела дома на кухне, глядя на раскинувшуюся под окнами родительского дома пойму узкой реки за автострадой и больничными постройками. Я думала о мегаполисе, где проболела целых две недели. За это время я успела мысленно построить план проведения там нашего Фестиваля – мы говорили об этом с Ж. перед моим отъездом. Я успела вспомнить его внушительный размер и почувствовать его пульс. Здесь было море возможностей и мириады путей – люди со всех концов страны ехали сюда, чтобы заработать, построить бизнес, карьеру, добиться славы, любви, жениться или выйти замуж. Этот город сверкал как слиток золота – и всем, кто проезжал мимо, хотелось отколоть хоть кусочек. Я прожила в нём год, хотя вернее было бы сказать «смогла прожить». Этот город глотал таких как я и переваривал без остатка. В этом городе были слишком четкие правила, здесь нужно было либо подчиняться, либо подчинять. Здесь невозможно было быть автономом. Невозможно было стать свободной. Эти две недели я думала, что этот город – моя гора. Мой пик, который нужно было покорить. Наблюдая за белой чертой речки, отделяющей поле от леса, я поняла, что эту вершину мне было не взять. Она была мне не нужна. Мой путь лежал в другом направлении. Моя река не впадала в этот властный поток. Пусть у таких узких ручейков намного больше вероятности пересохнуть, зато вода в них остаётся чистой, не смешиваясь с отбросами и нечистотами канализаций, которые денно и нощно спускал в свои воды южный мегаполис.