Текст книги "Средневековые латинские новеллы XIII в."

При приближении какого-то праздника царь позвал своего портного и велел сделать для него, царицы и детей парадное платье. Чтобы оно было скоро и в срок готово, царь приставил к портным евнуха из своих слуг, который обычно занимался этим, надсматривать за ними, следить за их руками,[108]108
  В тексте «следить за кривыми, изогнутыми ногтями».


[Закрыть] а также вдосталь снабжать всем необходимым. Однажды слуги подали портному и подмастерьям, кроме иных кушаний, еще меду и теплого хлеба. Все, кто был на месте, принялись есть. Тут евнух сказал: «Почему вы едите, не дожидаясь Недуи?». Мастер ответил: «Потому, что он не стал бы есть меда, когда бы и был тут». И все продолжали есть. Затем пришел Недуи и говорит: «Почему вы не подождали меня и не оставили мне моей доли?». Евнух отвечает на это: «Твой мастер сказал, что будь ты тут, все равно не стал бы есть меда».

Подмастерье промолчал, но стал раздумывать, чем бы отплатить за это мастеру. И вот что он сделал. В отсутствие мастера Недуи тихонько сказал евнуху: «Господин! Мой учитель страдает душевной болезнью, и, случается, теряет рассудок и тогда без разбора бьет и даже убивает всех, кто попадется ему под руку». Евнух ему: «Знай я, когда это на него накатывает, я бы связал его ремнями, чтобы он не наделал бед». На это Недуи: «Когда заметишь, что мастер озирается по сторонам, кулаками барабанит по земле, вскакивает с места и поднимает скамью, на которой сидит, знай, что он не в себе, и если не примешь мер, он дубинкой проломит голову тебе и твоим слугам». Евнух на это: «Будь благословен! Теперь я смогу оберечь себя и своих людей». На следующий день Недуи незаметно утащил ножницы мастера. Тот, ища и не находя их, стал барабанить кулаками по земле, озирался по сторонам, вскочил с места и поднял скамью, на которой сидел. Видя это, евнух сразу же кликнул своих слуг и велел связать портного, чтобы он никому не причинил вреда, и примерно его высечь. Портной же кричал; «Что худого я сделал? За что вы меня так жестоко бьете?». А слуги молчали, но били еще пуще. Портной не испустил духа только потому, что слуги устали его бить. Спустя много времени, придя в себя, мастер спросил евнуха, в чем он провинился. Евнух ответил: «Твой подмастерье Недуи сказал мне, что ты подвержен припадкам безумия и успокаиваешься, только если тебя связать и побить. Потому я так и поступил». Услышав это, портной позвал своего подмастерья Недуи и говорит: «Друг мой, с чего ты взял, что я не в своем уме?». Подмастерье в ответ: «А ты с чего взял, что я не ем меду?». Слыша это, евнух и все остальные громко расхохотались и порешили, что оба наказаны по заслугам. Отец сказал на это: «Мастер получил свое по справедливости, ибо, если б следовал заповеди Моисея любить брата своего как самого себя, ничего бы с ним не случилось».[109]109
  Автор цитирует Левит 19, 18 не по вульгате (канонизированный перевод Библии, сделанный Иеронимом), как это было обычно принято.


[Закрыть]

Однажды отец наставлял сына своего так: «Смотри, не взваливай преступления на своего товарища, раба или свободного, дабы с тобой не было бы, как с двумя шутами, пришедшими к царю». На это сын: «Прошу тебя, отец, расскажи про это». Отец: «Хорошо».

X (XXX)

Рассказывают, что господин в отличном расположении духа, возвращаясь домой из чужих краев, так как дела его сложились удачно и он получил немалые барыши, повстречал слугу своего Маймунда. Только завидев его, господин испугался, как бы Маймунд не сообщил ему, по своему обыкновению, неприятных новостей, и говорит: «Смотри, не рассказывай мне ничего неприятного». Слуга: «Я и не собираюсь, господин. Только вот сдохла наша маленькая собачка Пипелла». Господин ему: «Отчего?». Слуга в ответ: «Наш мул испугался, порвал свою привязь и, бросившись бежать, раздавил ее». Господин: «А что случилось с мулом?». Слуга: «Он провалился в яму и сломал себе шею». Господин: «Что же так напугало мула?». Слуга: «Наш молодой хозяин упал с крыши и разбился насмерть; это напугало мула». Хозяин: «А как его мать?». Слуга: «Она с горя по сыну умерла». Господин; «Кто же приглядывает за домом?». Слуга: «Никто, ибо дом со всем, что там было, сгорел дотла». Господин: «Как это случилось?». Слуга: «В ту ночь, когда скончалась госпожа, служанка, которая сидела в ее спальне, забыла там свечу, и от этого случился пожар». Господин: «А где служанка?». Слуга: «Когда она пыталась затушить пожар, на голову ей рухнуло бревно и убило ее». Господин: «Как же тебе, такому медлительному, удалось спастись?». Слуга: «Когда я увидел, что служанка умерла, я сразу убежал».

Господин в великой печали пошел к соседям, чтобы кто-нибудь приютил его у себя. Тут навстречу ему попался друг, который, видя его в таком горе, спросил, что случилось. Господин повторил все, что услышал от слуги. В утешенье пострадавшему друг сказал; «Не горюй – на людей постоянно обрушиваются такие ужасные беды, что они готовы, лишь бы избыть их, пойти даже, что недостойно христианина, на самоубийство». Слова эти оказались столь целительными, что несчастному было даже приятно вспоминать о перенесенных потерях. При великом разнообразии наших провинностей такая непрочность судьбы человеческой зависит от воли всевышнего, и это подтверждает пример пророка Иова,[110]110
  Пророк Иов – величайший библейский праведник не был пророком, и неясно, почему Петр Альфонса его так называет. История Иова такова: сатана сказал богу, что Иов праведен, пока счастлив, но стоит ему лишиться счастья, как исчезнет все его благочестие. Желая посрамить сатану, бог насылает на Иова одну за другой страшные напасти, но благочестие праведника остается неколебимым. После этого искушения бог снова вернул Иову все, что тот потерял.


[Закрыть] чей дух не сломила потеря всего, чем он владел. Ты же слышал, что сказал мудрец: «Кто владеет в веке сем, где все непрочно, чем-нибудь прочным?».

«Римские деяния» в русском переводе XVII в

1 (2)

Приклад сиречь бытия о хитрости диавольстей, яко судьбы божия неиспытаны и скрыты суть

Бе некий пустынник живяше в пещере, а во дни и в нощи моляшеся господу богу; и пред тою пещерою некоторый пастырь пасоша овцы, и прилучися в некоторый день, что пастырь той уснул и в то время прииде некто тать и покрадша у него овцы все.

Тогда господин овец тех прииде и вопросиша того пастыря о своих овцах, где их погубишь. Пастырь же той поведаша ему: «Яко погубиша, а не вем, каким обычаем».

Слышавше же то господин разгневался на него и убиша его. Видевше же то пустынник помышляше в сердцы своем, глаголя: «Боже милостив, той человек дал вину пастырю невинному и убиша его, а коли уже допущаеши таковый суд на неповиннаго, то и аз пойду из пустыни сея и буду жить как и протчие люди», и изшед из пустыни.

Всемогущий господь бог, хотя ему показати, дивность судеб своих обьявити, посла к нему ангела своего во образе человече. Тогда ангел прилучися ему на пути и рече ему: «Наимилейший, до коих мест идеши?». Отповев ему пустынник: «До того града, которой есть пред нами». И рече ему ангел: «Аз хощу тебе спутник быти, яко ангел божий есть приидох к тебе, да провожю тя тамо».

И тако пойдоша до места. И приидоша в дом некоего рыцаря; рыцарь же у той прияша их честно и даша им ясти и пити. А тот рыцарь имел у себя единаго сына еще в пеленах и велми любляше его. Егда же было по вечери, даде им комору ко опочиванию. Тогда ангел, в полнощь воставше, и удавил дитя оного господина.

Видев же то пустынник мыслил сам себе: «Есть, ли бы то был ангел божий, не бы тако сотворил – тот добрый рыцарь даша ему вся потребная; а не имеша у себя детей, кроме того единаго дитяти, а он удавил». А всяко той пустынник мыслил сам в себе, а не смел ему ничего рещи и рано вставше ударивше челом, и пойдоша до иного места и внидоша в дом некоего мещанина, которой их так же приял честно, въдячне и вся потребная даша им.

Той мещанин имел у себя кубок злат, из него же пил. Ангел воста в полночь и украл он кубок. Видев же то, пустынник оно мыслил себе: «Воистину то злой дух имать быти – сей мещанин все нам добре учинил, а он у него кубок украл». А всяко не смел ему рещи. И воставше рано и идоша в путь и пришедше до некоторой реки, чрез нея же мост бяше.

И как взошли на мост, и ту сретоша их некто убогий человек; ему же ангел рекл: «Брате милый, укажи нам путь онаго града». И как той убогий, стоя на мосту, дорогу им указывал, тогда ангел, ухвативше его, врютил под мост и утопиша. Видевше то пустынник мыслил в сердцы своем: «Ныне разех разумех, яко той есть злый дух, не добрый ангел божий; и что ему учинил сей убогий человек и что и за что его утопил!».

И от того времени нача пустынник мыслити, как бы от него отлучитися, а всяко ему не смел ничесо же рещи. Потом тако же в вечер пришли до места, в дом некоторого богатаго злаго, и просиша у него наслегу дать, и он избрани их и не восхотеша им наслегу дать.

И рече ему ангел: «Просим у тебя для бога даси нам во своем дому и где будет пригоже переночевать». Рече же им богатый: «Во хлев имам, есть ли хощете и вы начуйте в нем, а будет не восхощете в хлеве спати, и вы идите прочь; иного места вам не дам». Они же шедше во оный хлев и сташа ту и спаша; а на утрии возва ангел господина дому и добрый и добыл оный кубок, которой украл. Рече ему: «Милый господине, за то добродейство твое, которое учинил еси нам, даю тебе сей кубок».[111]111
  В тексте ошибочно «клобук»,


[Закрыть] Видев же то, пустынник мыслил в себе: «Ныне право вем, что то злый есть дух, зане у человека добраго украл кубок сей и отдал его сему злому человеку ни за что, которой нас и в дом свой не хотел пустить». И рече пустынник ангелови: «Не хощу дале сего ходити с тобою; ведай се бе подлинно, имей се добре». Рече ему ангел: «Послушай мя – нечто ти повем и потом отлучися от мене».

И начат ему ангел поведати приличных оных учинков его, глаголя: «Как ты был в пустыни, оный господин овец оных убиша неповиннаго онаго пастыря, понеже той пастырь некогда смерть было заслужил и всегда без греха не был яж до того времени, до своей смерти; и того ради посла господь бог на него некого таковую смерть, чтобы он для своего согрешения по смерти убежал муки вечныя, котораго греха себя допустил и о том своем прегрешении никогда покаяния не принес. А оный злодей, которой у него овцы покрал, за то будет потоплен, а господин тех овец, которой пастыря убил, полепши своего живота чрез милосердия учинки, что учинил недоведовшнся первое.

Потом аз убил сына у котораго оного рыцаря, которой нас принял честно, сего ради как то дитя у него не родилося и тот рыцарь великую милостину творил, а как ему то дитя родилося, и он стал велми скуп велможею и паном, чтоб сына своего обогатил; и тогда бы он погибоша в муку вечную, и для того аз у онаго рыцаря сына удавил, да на прежние добродетели возвратится.

Потом украл есми кубок у онаго мещанина, которой нас принял честно, сего ради, покамест у него того кубка не было, и он был во всем трезв человек таков, что во всем граде трезвее его не было, а как тот кубок зделал, и он так того кубка любил, что на всяк день из него напивался допьяна И как я у него тот кубок украл, и он паки начат быть трезв, как и прежде был.

Потом утопил есми оного убогаго для того, что тот убогий человек был добрый христианин, а как бы он отшел от того мосту по третьей версты с полмили, и он бы убил другов греху смертному и как бы они оба погибли. А ныне он от сего спасен есть.

Потом он кубок, которой украл есми у онаго мещанина, отдал есми тому злому богатому, которой нам наслегу дать не хотел, для того всякое доброе дело без заплаты не бывает или тамо на оном веце или зде. И я за то его доброе дело дал ему кубок тот, хотя он нас и нечестием принял, чтобы он на оном веце заплаты не принял вечно. Сего деля глаголю ти: "Постав стража устом твоим, а против господа бога не глаголи, не шермай: он бо вся испытует, и судбы его вся скрыты, и тайны его неявимы"».

Слышав же сия пустынник он, падше под ногами ангела и нача поведати своя согрешения и потом паки возвратился в пустыню и служил господу богу без престани и от сего мира прейде в вечную жизнь.

11 (32)

Приклад, чтобы паметствовали добродетельства, нам учиненый

Бе некий славный рыцарь, которой охочь был на лов ездить. И в некоторой день выехал на лов, и тамо ему забежав лев, припадая, храмлет ногою и показуя ему ногу свою. Тогды он рыцарь, сседши с коня, и вынял ему тернь из ноги его и мастию приложил. И тако лев был здрав.

Потом же король был на лове в том же лесу и уловил онаго лва и ховал его многия лета [берег или соблюдал].[112]112
  Видимо, попавшее в текст пояснение


[Закрыть] Оный рыцарь приступил пред королем тем. Тогды король разгневался и повеле его поймать и дал на него сказание, сиречь вину, чтобы он бы отдан лву на снедение. И велел, чтобы тому лву ничего есть не давали, дабы от того рыцаря, немилостивно разорвавши, пожерл.

Тогда тот рыцарь, так будет пущон ко лву, вельми убоялся, ждучи годины, будет разорван ото лва. Лев же, хотя и гладей, смотрил прилежно на него и как его познал, тогда нача, около его ходя, радоватися и лобызати. И был там без яди сем дней. Услышавше то, король дивился тому и велел того рыцаря, выняв из рова, и вопросил его: «Повеждьми, для чего тебя лев не могл повредить?». Отповедал ему рыцарь: «Ездил есмь в некоторое время на лов и по прилучаю встретил есми сего лва хрома и аз, сшедши с коня, выняв ему тернь из ноги его и рану ему уздоровив, и мню, что для того не повредил мене лев помнячи добродейство мое».

Рекл ему король: «Коли уже тебя лев не повредил, и аз тебе оставляю хрех твой, а отныне буди добр».

Тогды он рыцарь, ударя челом королю, по-лепшил живота своего получит и смиритца, и жил хвалебно, славно и милостивно.

Приложения

С. В. Полякова.

Из истории средневековой латинской новеллы XIII в.

Среди латинских памятников повествовательной прозы XIII в. сборник новелл «Римские деяния», составляющий основу этой книги, занимает центральное место, по существу покрывая для нас понятие беллетристической прозы этой эпохи. Литературная слава «Римских деяний» шагнула далеко за границы породившего их времени, и они прочно вошли в культурный обиход позднейшего. Можно смело сказать, что» та книга, впервые появляющаяся в переводе на современный русский язык, стала одной из самых любимых и многочитаемых книг человечества. В смысле популярности с ней могут поспорить лишь Библия, «Физиолог» или «1001 ночь». Трудно переоценить и влияние «Римских деяний» на средневековую и ренессансную литературу Западной и Восточной Европы. Достаточно напомнить, что такие писатели, как Боккаччо, Чосер, Шекспир, Шиллер, заимствовали сюжеты из «Римских деяний», а переписывание этого сборника – знаменательный факт – не прекратилось даже после распространения книгопечатания. Успех, выпавший на долю этой книги, был действительно редким.

«Римские деяния» были в такой мере любимы, что даже сейчас, после всех войн и стихийных бедствий, которые не миновали и книгохранилища, известно до 150 списков. По догутенберговским масштабам это огромный «тираж»! Несомненно, что выявлены еще далеко не все рукописи и число их будет расти. Все списки сборника отличаются друг от друга не только отбором историй, их количеством и порядком следования, но и редакцией. Двух в точности совпадающих рецензий среди 150 не существует, и варианты одинаковых по сюжету историй подчас сильно уклоняются один от другого, как в этом можно убедиться, сравнив совпадающие по сюжету новеллы в старейшей инсбрукской рукописи (1342 г.) и старопечатном немецком издании «Римских деяний», с которого сделан настоящий перевод. В «Дополнении» с этой целью приведены новеллы 1*, 2* и 3* из инсбрукской рукописи, являющиеся параллелями к новеллам 58, 9 и 34 старопечатного текста.

Печатание «Римских деяний» началось с 70-х годов XV в. и продолжалось вплоть до XVIII столетия. Постепенно книга разрасталась, и если в старейшем утрехтском издании (около 1472 г.) насчитывалась 151 история, то уже в самое ближайшее время число их дошло до 181. В таком объеме «Римские деяния» печатались в разных странах бесчисленное количество раз.

Наиболее полная рецензия этого сборника появилась в конце XIX в. Немецкий медиевист Остерлей опубликовал старопечатный текст по утрехтскому и расширенному кельнскому изданиям с прибавлением частью печатных, частью сохранившихся в рукописной форме историй, увеличив их количество до 283 номеров. Вскоре sa книгой Остерлея последовала публикация Диком старейшей инсбрукской рукописи «Римских деяний», включающей 220 номеров.

За первыми печатными публикациями оригинального текста в Западной Европе появились переводы «Римских деяний» на национальные языки. Несколько позднее сборник распространился и в странах Восточной Европы, в Чехии и в Польше. Русские читатели впервые познакомились с «Римскими деяниями» при посредстве печатного польского перевода сборника «Historye Rzymskie», представлявшего собою извлечение из латинского оригинала.

Однако отдельные вещи, входившие в «Римские деяния», были известны на Руси до проникновения на русскую почву упомянутого польского перевода, например «История Аполлония Тирского», повествования об Алексии, человеке божьем, об Евстафии Плакиде, папе Григории и некоторые другие. В XVII в. «з друкованной новой польской книжицы», как сказано в одном из русских списков «Римских деяний», был сделан старорусский перевод. Этот перевод оказался весьма продуктивным и воздействовал на многие памятники русской письменности.

Первоначальное ядро «Римских деяний» – отсюда и заглавие сборника – составлял по преимуществу анекдотический материал, заимствованный из позднеримских писателей. В дальнейшем, когда «Римские деяния» стали обогащаться за счет других источников, далеких от римского культурного круга, истории иной генеалогии тем не менее – из потребности к унификации и целостности – прикреплялись к римскому времени. Для этого компилятор представлял события случившимися в правление римских или считаемых им римскими императоров. Истории в «Римских деяниях» было вследствие этого гораздо меньше, чем можно заключить из их наименования. Процесс оттеснения римского материала начался очень скоро после возникновения сборника и шел зa счет введения парабол, восточных сказок, средневековых легенд и рассказов. Восточный материал компилятор брал в значительной мере из знаменитого сборника XII в. «Наставление учащемуся» («Disciplina clericalis») Петра Альфонса (1062–1110 гг.), из которого заимствовано около 15 номеров, и в их числе такие блистательные, как история о хитрой старухе и плачущей собачке (новелла 13), о магическом зеркале (45), о клирике, попавшем в подземный дворец (50), или о жене, ловко обманувшей доверчивого мужа (61).

Автор «Наставления» Моисей Сефарди, испанский еврей и известный врач, по принятии крещения пожелавший назвать себя Петром (он крестился в день св. Петра), а в честь своего покровителя и восприемника от купели испанского короля Альфонса VI присоединивший его имя к своему. Это второе имя – нечто вроде патронимика, родительный падеж которого признательно указывает на то, что Петр-Моисей – духовный сын короля Альфонса. Итак, Петр Альфонса поставил себе целью познакомить Запад с индийско-арабской дидактической и повествовательной прозой. Новеллы сборника на восточный лад вправлены в такую сюжетную рамку: отец наставляет своего сына, собирающегося начать самостоятельную жизнь; нравственные и религиозные правила, которые он внушает сыну, иллюстрируются притчами, новеллами, баснями и т. д.

Компилятор «Римских деяний» подчас очень близко следует «Наставлению» Петра Альфонса. Посмотрим, например, на следующие случаи:

Несмотря на» ту близость, «Поучения» и «Римские деяния» отличаются друг от друга своим стилистическим обликом. Преодоление манеры, в которой выдержан оригинал, вызвано вероятнее всего даже не волей компилятора, а бытованием историй в народной среде, т. е. усилиями многих редакторов: заимствованный у Петра Альфонса материал впитал в себя особенности простонародного искусства, чуждые «Поучению», н, что еще важнее, простонародного миросозерцания. Но оба памятника по своим тенденциям все же родственны друг другу: Петр Альфонса, ученый эрудит, в известной мере стилизовал свою книгу под общедоступность, а «Римские деяния» – по крайней мере в том виде, в каком они до нас дошли, – были общедоступны, являясь подлинно народной книгой.

Так как компилятор «Римских деяний» пользовался самыми разнообразными источниками, начиная от жития и нравоучительной притчи и кончая фривольным рассказом или исторической хроникой, вполне естественно, что он не был в состоянии так стилистически унифицировать свой сборник (хотя ему и удалось создать особый стиль памятника, отличающий «Римские деяния» не только от «Наставления» Петра Альфонса, но и от многих других сборников такого рода), чтобы в нем совсем не осталось следов происхождения отдельных рассказов. Все же нередко голос компилятора перебивается чуждыми ему голосами, которые он так и не смог заглушить. Пример этого дает новелла 71, где нетрудно узнать греческий роман, стилистически такой далекий от дикции «Римских деяний», но тем не менее не утративший под пером средневекового компилятора присущие ему черты.

«С великим почетом Аполлония провожают к морю, и, попрощавшись со всеми, он вступает на корабль и три дня и столько же ночей плывет при попутном ветре. Когда же побережье Тарса пропадает из виду, погода внезапно меняется. За несколько часов собралась буря, Аквилон и Евр напали на корабль, пошел сильный дождь, тирийцы были близки к гибели, корабль едва держался на волнах, зефиры волновали море, пошел град и надвинулись мрачные тучи; налетел такой свирепый ветер, что смерть грозила всем. Тут каждый пытается для своего спасения добыть доску, однако все в этой буре гибнут. Одного только Аполлония на его доске прибивает к берегу Пентаполя. Оказавшись на твердой земле и видя перед собою морскую гладь, он говорит так: "О, вероломное море, лучше бы я предал себя в руки беспощадного царя, от которого спасаюсь бегством, нежели искал себе пристанища! Кто из людей славных мне, бесславному, подаст помощь?"».

Остался след воздействия и такого, тоже неорганичного для стиля «Римских деяний» жанра, как житие, и в новелле 77 слышны отголоски легенды об Алексии и ряда других. Но, повторяю, хор чужих голосов все же всегда перекрыт голосом компилятора.

Состав сборника пополнялся не только единичными заимствованиями из разных источников, но уже очень скоро «Римские деяния» испытали на себе «массированное» влияние аналогичных и сверстных им сводов морализированных историй, откуда компиляторы черпали уже не единичные рассказы, а целые группы рассказов. Важнейшие из таких родственных собраний – книга англичанина Роберта Холькота (ум. 1349) «Liber de moralizationibus», морализация «Декламаций» Сенеки Старшего, морализированные «Enigmata Aristotelis» и др.

Истории «Римских деяний» обычно снабжались морализациями, т. е. нравственно-аллегорическими пояснениями. Трудно сказать, были ли они искони присущи «Римским деяниям» и только постепенно число их и объем шли на убыль и они отступали на второй план, или, наоборот, первоначально им было отведено более значительное место. Во всяком случае в старейшей рукописи «Римских деяний» морализации отсутствуют совсем и надписания историй в отличие от старопечатных изданий не имеют символико-дидактического характера. Но как бы то ни было с точки зрения истории средневековой повествовательной литературы, – а «Римские деяния» рассматриваются здесь именно так, – морализации представляют не больше интереса, чем дидактические выводы из басен Эзопа, и потому они опущены в переводе, хотя и присутствуют в тексте Остерлея, положенном в его основу. С точки зрения культурно-исторической морализации представляют больший интерес: средневековый человек в отличие от нас в каждом явлении жизни, в частности в литературном сюжете, видел помимо буквального смысла один или несколько более важных и глубоких и путем морализирующих толкований пытался их открыть. Этот обнаруживаемый средневековым читателем сокровенный смысл хотя и очень показателен для его сознания, однако не имеет прямого отношения к буквальному смыслу историй «Римских деяний». Ниже мы дадим два образчика этих морализирующих привесков: чтобы почувствовать вкус дегтя, не надо съесть целую бочку.

Судя по инсбрукской рецензии «Римских деяний» (1342 г.), сборник возник, очевидно, в конце XIII в., самое позднее – в начале XIV в. Текст ее указывает на то, что формирование сборника находилось уже в стадии, близкой к завершению. «Римские деяния» дошли до нас без имени автора. В различное время выставляли различных кандидатов на роль составителя и редактора, однако оказалось, что ни Петр Берхорий (Пьер Бершер, Pierre Bercheur), умерший в 1362 г. настоятель бенедиктинского монастыря в Париже, ни живший ранее (ум. в 1220 г.) автор сочинений на латинском языке Гелинанд (Helinandus) не причастны к созданию «Римских деяний». Можно только сказать, что если, подобно «Наставлению» Петра Альфонса, книга в своем первоначальном виде и была создана ученым автором, вернее компилятором, то затем она побывала в руках низовых редакторов. Свидетельствами этого являются и простонародный стиль сборника с его наивным синтаксисом, и фольклорный принцип ведения рассказа, когда сюжет строится по преимуществу на использовании прямой речи, так как рассказчик не способен еще к окончательной объективации повествования и вместо рассказа от стороннего лица, стоящего над событиями и персонажами, заставляет говорить самих действующих лиц, которым отдает свою роль повествователя. Поэтому собственно рассказ заменяется драматическими сценками, где все уясняется из разговоров между собой героев, как это можно видеть из следующего отрывка: «Один рыцарь ‹…› подскакал к девушке и спросил, почему она зовет на помощь. Она в ответ: «О, господин мой, ради бога помогите мне! Этот злодей похитил меня, обесчестил и теперь пригрозился убить». Похититель говорит: «Господин, эта женщина – моя жена, и я узнал, что она совершила прелюбодеяние, поэтому решил ее убить». Девушка говорит: «Это ложь. Господин, я никогда не была чьей бы то ни было женой, и до сего дня никто, кроме этого человека, ко мне не прикасался. Поэтому помогите мне! У меня есть доказательства, что я сказала истинную правду». Рыцарь говорит злодею: «Я вижу эти доказательства в том, что против ее воли ты похитил эту девушку и обесчестил, но я освобожу ее из твоих рук». Злодей отвечает: «Если хочешь освободить, тебе придется за нее сразиться со мной»» (новелла 55).

О народном происхождении того или иного рассказа может свидетельствовать также весьма примитивная композиция, когда события нанизываются на общий стержень (например, решение героем трудных задач) в произвольном порядке и количестве и сюжет предстает не как причинно-следственный событийный ряд, а представляет собою механическое сочетание независимых друг от друга ситуаций (так называемая кумулативная композиция). Правда, все эти народные, еще полуфольклорные приемы часто имитировались авторами-эрудитами, обращавшимися к низовому читателю. Совершенно бесспорной приметой Народного характера «Римских деяний» являются поэтому не, перечисленные народно-фольклорные элементы, а непроизвольно обнаруживающиеся в мелочах черты, которые отражают подлинно народное мироощущение и не могли возникнуть в результате самой искусной стилизации. Действительно, только человек, бесконечно далекий от обихода не то что императорского дворца, но высших кругов вообще, мог нарисовать картину, которую мы находим в новелле 24, где римский император рассуждает о браке своей дочери как среднего достатка горожанин: «Если я отдам ее за богатого, но неразумного человека, она пропадет, а если за бедного, но мудрого, он с помощью своей мудрости сможет доставить ей все необходимое». Эти мысли склоняют императора предложить руку дочери Сократу: «Вот он позвал его и говорит: "Любовнейший, хочешь взять в жены мою дочь?". А Сократ: "Хочу, добрый государь"».

Мировоззрение народного автора изобличает и подобная странная ситуация: в истории 82 царевна за большие деньги согласна провести ночь с первым встречным, который в состоянии заплатить за это тысячу флоринов.

Безнадежная путаница географических и исторических представлений тоже особенность, которая могла возникнуть только «естественным» путем, а не в результате желания эрудита подделаться под низовой текст. «Римские деяния» же прямо кишат утверждениями вроде, например, того, что Вергилий – современник императора Тита (новелла 20), Сократ живет в Риме и женат на дочери императора Клавдия и при этом современник Александра Македонского (новелла 24); на римском престоле сидят императоры Корнилий, Луций, Октавиан, который к тому же оказывается праведным христианином и совершает паломничество в святую землю, Дорофей и многие другие, никогда не бывшие римскими императорами.

К такого же рода приметам подлинно народного генезиса «Римских деяний» относится и то, что постоянно путаются местоимения «ты» и «вы», что типично для народной речи вплоть до наших дней. «Какого ты рода? скажите мне?», – читаем мы в рассказе о папе Григории; или в «Истории об Аполлонии Тирском»: «О, владыка, сколь дочь твоя лицом сходствует с вами».

Многократно заявляющее о себе стремление разжевать читающему материал, напомнить ему то, о чем уже говорилось, чтобы от него не ускользнула важная для понимания происходящего подробность, иначе сказать, недоверие к умственным силам того, кто возьмет в руки «Римские деяния», связано, вероятно, не только с реально невысоким уровнем возможностей адресата, на которого сборник рассчитан, но отражает и уровень самого составителя, которому в простом видится сложность. Я имею в виду такие разъяснения, как в новелле 37, где царица обнаруживает некогда ею самой заполненные и уже не раз фигурировавшие в рассказе таблички: «Это были те самые таблички, которые нашли в его колыбели».

О месте возникновения «Римских деяний» мы знаем не больше, чем об их авторе. Есть некоторые данные, говорящие за то, что их родина Англия – в новелле 28 первоначально звучали английские слова (в последующих редакциях они за непонятностью были опущены), а в новелле 68 встречаются английские собачьи клички. Но так как английские вкрапления очень немногочисленные, полностью исключить германскую родословную «Римских деяний» все же нельзя.

Знакомясь с «Римскими деяниями», внимательный читатель заметит в них некоторые странности, причем не формального, а смыслового свойства. Наша задача соблюсти историческую перспективу и потому подчеркнуть все то, что сейчас кажется странным, а подчас – не побоимся этого слова – и нелепым, ибо оно как раз и является выражением медиевальности. Этот дух средневековой культуры проявляет себя в симпатиях, манере чувствовать и думать, в предметах восхищения или порицания и многообразных других реакциях средневекового человека.

Мир, который раскрывается перед нами на страницах «Римских деяний», резко поражает нас Едва открыв книгу, мы сталкиваемся с чертами, из которых одни кажутся наивными и смешными, другие грубыми и отталкивающими, третьи непонятными, но все они в своей совокупности вызывают ощущение странности, непривычности, удивительности: мы наглядно убеждаемся в том, что средневековый человек «сделан из другого теста». В новелле 91 рыцарь убивает богатого старика, чтобы завладеть его деньгами и с их помощью жениться. Удивительно даже не самое преступление, а эпически-спокойное, будто речь идет о том, что герой выпил стакан воды, признание в нем даме сердца, которая принимает слова рыцаря так же эпически-спокойно: мы сразу понимаем, что на этой почве никогда не могло бы появиться не только «Преступление и наказание», но и сколько-нибудь сложное психологическое осмысление случившегося. Другой образчик – история двух врачей, которые решили путем состязания установить, кто искуснее в своем деле (новелла 34). Условие же состязания таково: каждому надлежит вынуть у своего коллеги глаза, а затем вставить их назад, не повредив зрения и не причинив боли. Побежденный становится слугой победителя. Во время этой операции ворон похищает удаленный глаз одного из врачей, а тот, кто ее делал, «глубоко опечалился, заметив это, и сказал себе: "Если не верну своему другу глаз, сделаюсь его слугой"». К нашему удивлению, он не испытывает ни угрызений совести, ни жалости, ни недовольства собой. Врача «глубоко печалит» только перспектива стать слугой, и больше ничего. Странности рассказа этим не исчерпываются: он своим «дикарством» еще послужит нам в иной связи. Не менее, на наш вкус, удивительно, что завзятый игрок обращается к религии и становится даже учеником святого Бернарда, после того как бросившему кости праведнику выпадает – действительно не частый случай! – максимальное из возможных количество очков.