Текст книги "Салават Юлаев"

– Вот рад небось писарь? – с усмешкой спросил Салават.

– Не видеть мне больше старшинства, сожрёт ведь меня Бухаирка, – говорил сокрушённый Юлай. – Я стар, Салават, а ты удалец и батыр, ты бывалый – веди удальцов!.. Пойдёшь, а? – несмело спросил он.

– Воевать за царицу?! – вспыхнув, переспросил Салават. – Не нам воевать за все. Другие цари с нас брали мех соболей, лисиц, горностаев, а всё же не разоряли дотла, другие цари требовали копей – мы давали, а кто из царей кабалил башкир в крепостные, кто, кроме этой царицы, людей отдавал аулами в рабство заводам?! Не нам, атай, воевать за царицу!..

– Войско – не рабство, сын, – возразил старшина. – Война ведь всегда призывает башкир. Я сам воевал в чужих землях, начальником был. Бабушка Лизавет-царица дала мне медаль, деньгами дарила, велела забыть, что я был в мятеже, а теперь я в почёте – сам знаешь. Так и ты: хорошо повоюешь – никто не потребует с тебя лошадей, никто не потащит тебя на заводы, никто не вспомнит набег на плотину…

Они подъехали к кочевью Юлая, сошли с лошадей позади старшинского коша.

– А если царь победит царицу?! – понизив голос, сказал Салават. – Тогда меня царь наградит за то, что я вёл башкир против него?

– Не царь, Салават! – убеждённо воскликнул Юлай. – Он ведь беглый казак, самозванец.

– А если он победит? – настойчиво продолжал Салават.

– Царицу нельзя победить. Ты не знаешь, какая сила войско царицы, а я видал, Салават, я знаю, я войско видал на войне…

– Атам, я слыхал, царь обещает волю для всех народов, – проникновенно сказал Салават. – Все народы пойдут за такого царя. У него будет войско ещё сильнее. Он велит показнить всех, кто против него… Я встречал людей, которые сами с ним говорили…

Старик удивлённо взглянул на сына.

– Когда волю всем обещает, то, может, не самозванец, как ведь знать!.. Давно уже бумагу писали, что царь-то помер, а может, ведь жив!.. Пока нам нынче царица велит сто жягетов набрать, а там видно ведь будет – кто из них царь настоящий!..

– Ладно, атам, я за тебя поеду, – согласился вдруг Салават.

– Юлай-агай, – внезапно вмешался оказавшийся тут же за кошем писарь, – я читал ведь бумагу, которую привезли солдаты. Там сказано, что ты должен сам повести жягетов.

– Я стар стал уж, писарь, – со всем простодушием возразил Юлай. – Куда старику на войну. Сын Салават поведёт жягетов.

Писарь побагровел от злости. Мысленно он уже стал юртовым старшиной.

– Начальник велел ведь! Написано, чтобы вёл старшина!.. С меня спросят: скажут, что писарь не так прочитал бумагу!.. – выходя из себя, закричал он.

– Ты так прочитал, Бухаир, – твёрдо сказал Юлай. – Ты такой уж ведь грамотный, значит. Всегда все бумаги читаешь верно. Там писано, чтобы ты старшиной остался, пока я в поход пойду, а я в поход не пойду. Сын пойдёт, а я дома останусь, и ты старшиной не будешь. Вот то-то!..

– Салават какой сотник? Какой он начальник?! Он беглых держит!.. – взбешённый, кричал Бухаир. – Если ты, старшина, сам идти на войну боишься, уж лучше я сотником стану.

– Моё слово твёрдо, парень, – отрезал Юлай. – Когда Салават захочет, он может тебя переводчиком взять под начало. Я тебя отпущу, Бухаир…

Юлай, не слушая больше писаря, подошёл к солдатам. Вокруг них собралась большая толпа башкир. Бишбармак был готов, и женщины начали раскладывать мясо в широкие деревянные чашки.

Башкир, понимавших по-русски, было немного, и солдаты разговаривали знаками, объясняя своё семейное положение столпившимся возле них башкирам. Тут были и молодые парни, которым завтра предстояло идти в поход, и старики, их отцы.

Встревоженные слухами о предстоящем военном походе, жены и матери тоже собрались со всего кочевья в женский кош старшинской кочёвки; самые важные из них были приняты в особом коше белого войлока, принадлежавшем первой жене Юлая, матери Салавата.

Видя, что все уже собрались по его приглашению, старшина, прежде чем приступить к трапезе, обратился ко всем гостям.

– Аксакалы, жягеты! – сказал он. – На государыню мать-царицу – беда: беглый казак Пугач её обижает – царём себя объявил. Царица-мать призывает башкир на помощь. Когда мать помогать зовёт, дети сами всякое дело бросают – на помощь бегут. Нас мать зовёт, дети. Сам я стар. Сын Салават за меня поведёт. Удалец удальцов поведёт. Только весть услыхал – кольчугу надел, лук и стрелы взял, сукмар у седла, пика у стремени. Иди сюда, сын, – подозвал старшина.

Салават подошёл, не зная ещё, что хочет сделать отец.

– Вот тебе моя сабля, – сказал Юлай и, сняв с себя саблю, прикрепил её к поясу Салавата. – Вот плётка моя, с ней я в прусской войне воевал, много чужой земли на коне проехал, – сказал Юлай, прицепив к поясу Салавата плётку. – А вот медаль моя. Мне её бабушка Лизавет-царица дала, – заключил старик, отколов и медаль со своей груди. – Не осрами её, парень: смело сражайся.

Салават вынул саблю из ножен, поцеловал клинок.

– Твоя сабля, атай, всегда будет рубиться только за правду, – сказал он торжественно.

* * *

Ночь проскользнула быстро. Уже на рассвете Салават чистил сбрую, он ходил одетым в кольчугу, и ему нравилось чувствовать её тяжесть.

– Вот уже и чужой Салават, – говорила Амина. – Голову приложишь к груди, а грудь чужая – железная.

– Железо лучше сохранит твоего Салавата, – успокаивал он её.

Салават ласково болтал с Аминой, пока у коша не раздался топот коней.

– Кинзя приехал. Прощай, Амина. Прощай, не плачь, Амина! – Салават обнял её.

Быстро он доехал вместе с Кинзей до коша Юлая. Перед кошем уже толпились всадники.

Салават пришпорил аргамака и выехал вперёд. Зелёная шапка, опушённая соболем, красовалась на его голове, чуть сдвинутая на затылок. Юлай стоял у входа. Многие женщины, пришедшие провожать сыновей, плакали. Сыновья старались быть веселей.

– Все как один. Вот каких солдат дали царице шайтан-кудеи, гляди, капрал! – говорил Юлай.

Писарь стал выкликать отправляющихся в поход, и те, кого называл он, громче, чем нужно, отзывались.

– Салах Рамазан-углы! – кричал писарь.

– Бар![13]13
  Бар – есть.


[Закрыть] – отвечали из толпы.

– Сафар Зайнулла-углы!

– Бар!

– Ахмет Магометзян-углы!

– Шунда![14]14
  Шунда – тут, здесь.


[Закрыть]

Когда все были перечтены и оказались налицо, писарь доложил, что все собрались.

Юлай сказал:

– С богом!

– Аллах сохранит вас! – громко произнёс мулла.

– Хош! – крикнул Салават.

– Хош! Хош! – стали перекликаться всадники с толпой.

Послышался плач в толпе женщин.

Салават выпрямился в седле и натянул удила.

– Айда! – лихо воскликнул он и тронул коня.

– Айда! – грянула вся ватага, и сотня коней пустилась вперёд не спеша, потому что сзади гнали гурт молодых баранов, взятых с собой в пищу.

Солнце скрылось уже за горами, и сумерки выступали из-за камней и из травы, а отряд неустанно ехал вперёд.

Поднималась луна и сзади бросала тени под ноги коней. Впереди встала тёмная туча, закрывшая половину горизонта.

– Под дождь едем. Пора ночевать! – крикнул кто-то сзади.

Салават поглядел на небо.

– Пристанем у Сюмских пещер, – сказал он. – Теперь близко.

Вдруг он заметил белую полосу в небе, белый столб справа от себя, почти у самого края тучи, и такой же белый светящийся столб слева. «Что бы это такое было?» – подумал он и снова взглянул – и уже два столба выросли, соединились, срослись в дугу желтоватого и синеватого цветов. Радуга!

Салават обернулся назад, к воинам.

– Радуга! – крикнул он. – Радуга – мост к победе! – И он протянул руку по направлению к «мосту».

Он знал, к какой победе ведёт этот мост, знал, что делать и куда ехать, но эта сотня юнцов, посланных с ним на помощь царице, – что знала она?!

Всадники изумлённо глядели на радугу. Ночная радуга! Как-то никому из них за восемнадцать и двадцать лет жизни не пришлось видеть её никогда, и все они приняли её за предзнаменование, доброе или злое – кто знает! Первым назвал её добрым знамением Салават, и все поверили, хотя никто не знал, о какой победе он думал…

Сборы, отправка – всё было стремительно. За горестями расставания, за неожиданностью далёкого похода некогда было подумать о том, куда и зачем их послали… Салават, их герой, певец, бунтовщик, скиталец, вёл их, скача впереди других на голубом арабском коне, и этого было достаточно, чтобы спокойно скакать к славе и подвигам. Самое слово «война» было овеяно сладкой мечтой юности. Ехать на настоящую войну казалось им сбывшейся грёзой, и потому все были немногословны и молчаливо возбуждены собственными переживаниями без размышлений. Их призывали драться с казаками. Что были для них казаки? Русские, неверные, христиане… Отцы, деды и прадеды бились с «неверными», и песни и сказки о дедах передаёт народ – значит, битвы с ними послужат к славе. Это были даже не мысли, а смутные обрывки их, перепутанные с мечтами о девушках, о почёте возвращения, о подвигах, храбрости…

Только отдых и ночлег, охлаждающий пыл, возбуждённый походом, могли окончательно разбудить мысли, вопросы и призвать к ответу спокойную рассудительность.

Из всех лишь один Салават с самого начала сознавал, что каждый шаг приближает его не только к войскам царицы, но и к войскам восставших яицких казаков, против которых послали башкир. Лишь он, бродяга, изъездивший и исходивший казачьи места, знал скрещения дорог и троп и заранее думал о том, на каком перекрёстке вернее и безопасней свернуть с назначенного пути. Но он решил, что никому не откроет своих замыслов до того самого часа, когда не станет уже дороги назад. Тогда на последнем ночлеге он скажет им всем: «Башкиры, я не веду вас против царя. Мы пойдём вместе с ним против царицы, против заводчиков и бояр…»

Бодро ехала сотня всадников.

Под луной впереди заструилась серебром река Сюм. Взяв на седло по овце из стада, захваченного с собою в путь, башкиры приготовились к переправе.

Они растянулись в цепь, в кони, войдя в воду, жадно тянули студёную влагу. Когда же они напились, снова Салават громко крикнул:

– Айда-а!

И, борясь с течением, широкими и сильными грудями бросились кони резать быструю струю. Несколько минут только всплёскивала вода в ночи, фыркали лошади да жалобно кричали испуганные ягнята и взрослые овцы, лёжа на спинах коней, впереди сёдел. Но вот первый аргамак вышел на берег, а за ним и другие.

– Гей-на! – выкрикнул Салават и помчал впереди отряда бодрого от студёной сентябрьской воды вопя.

– Гей, гей! Айда-а! – И сотня всадников, не снимая живой клади с сёдел, помчалась вскачь, чтобы согреть коней, и ночная радуга вставала впереди них за горами, как светлые ворота в ночь будущего – мост к победе. Сзади луна освещала их путь.

Они ехали не один, не два дня. С перерывами, с передышками, с остановками, они подвигались медленно. Казалось, по мере приближения цель теряла свою притягательную силу; война перестала так безотчётно манить юношей. Размышления и беседы родили сомнения в головах и сердцах жаждущих славы…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Стерлитамакская пристань была построена горными воинскими командами всего десять лет назад для вывоза меди и железа с горных заводов и соли с Илецкой Защиты в Казань, Симбирск и в Москву.

На берегу богатой рыбою реки Белой раскинулся небольшой городок. Как всякое селение, возведённое воинскими командами, пристанский городок был выстроен «по линейке» – улицы его образовывали точные квадраты. Единственным выделявшимся из общего порядка был двухэтажный дом с резными балконами и высоким шпилем, на котором развевался российский флаг, – это было управление пристани, за которым, вплотную спускаясь к реке, простирался широкий пристанский двор с каменными лабазами и длинными деревянными навесами по сторонам. Он был обнесён высоким бревенчатым тыном, обрыт рвом, словно крепость, и по углам его возвышались деревянные вышки, на которых ночами и днями стоял воинский караул.

Вокруг городка разрастались густые леса, липа, дуб, берёза шумели в долине реки возле пристани, и только много выше её по течению Белой темнели ели и качались высокие сосны.

Часть товаров – железа, меди и соли – приходила к пристани уже в коломенках по воде, другую же часть свозили на пристань зимою санным путём, хранили на пристанском дворе, а по весне грузили в коломенки.

Коломенки никогда уже не возвращались обратно на Стерлитамакскую пристань, почему каждый год их тут строили заново. Для этого в городке, возле пристани, жило около сотни плотников – русских и татар, а повыше пристани стояла вододействующая пильная мельница, которая «тёрла» из круглого леса доски для построения этих судов.

В Кормщицкой слободке, как назывался один из кварталов селения, стояло с десяток домов бельских лоцманов, знавших все мели и стрежени Белой и Камы. Иные из кормщиков сдавали суда в Бельском устье, иные из них водили коломенки до Симбирска.

Частью в домишках обывателей, частью в длинной бревенчатой казарме размещалась рота солдат, охранявшая пристань, торговый ряд и казённые постройки.

В соседних с пристанью домах, выкрашенных яркими красками и обсаженных цветами, жили чиновники и офицеры, приказчики пристанского двора, инженер, наблюдавший постройку коломёнок, и причт небольшой деревянной церковки, выросшей на бугре.

Весь город был выстроен из сосны и толстого дуба. Дома стояли, как крепости. Дубы и липы, не вырубленные в самом городке, давали широкую тень в знойные дни лета. Во время цветения лип над городом разливалось медовое благоухание и миллионы пчёл наполняли гудением воздух. На задах почти каждого дома стояли колоды с пчёлами.

Возле пристани вечно искало себе пропитания множество всякого сброда – «работных людишек» – бурлаков и грузчиков, многие из которых оказывались крепостными беглецами с заводов и рудников, и случалось, нагрянувшие с заводов облавою воинские команды хватали тех из них, кто не успел проворно скрыться, их тут же заковывали в колодки и в цепи и увозили в горы, по прежним местам.

В пристанском городке не было ни коменданта, ни городничего. Самым большим начальником тут стоял отставной гусарский поручик, а ныне в гражданской службе – асессор Богданов. Ему подчинялись пристанские приказчики, писаря, переводчики, плотники, грузчики, лоцманы. Даже офицеры воинской команды считали его своим начальником, хотя и в штатском звании.

На Богданова-то и возложил губернатор в первые же тревожные дни сбор «ясашных инородцев», высылаемых на службу против Пугачёва.

На пристани как раз наступала та глухая пора, когда все заранее заготовленные товары были уже отправлены на низовья, а новых ещё приходилось ждать не ранее санного первопутка.

В эти месяцы жители городка, включая солдат, прилежно занимались поисками посторонних прибытков: мочили и дубили кожи, скупали мёд, воск и шерсть, охотились по осенней тяге на птицу, ловили, солили рыбу… Сам господин асессор был любителем лошадей и овец, которых он за лето скупал у башкир, а к осени гнал на продажу в Уфу и в Самару. Обычно он сам выезжал со своим табуном лошадей в Уфу, где проводил время в отдыхе до первопутка, когда наступало зимнее оживление на пристани, – начинали возить паклю для конопатки судов, смолу, пеньковые и мочальные канаты, железо и медь с заводов и, наконец, тянулись обозы с солью. Тогда же приступали к зимним заготовкам леса для постройки судов.

Развлечением служили чиновникам медвежьи и волчьи облавы да карточная игра.

Раздосадованный невозможностью выехать с пристани, Богданов принял участие в общих осенних развлечениях: соревнуясь одна с другою, попадья и офицерские и приказчичьи жены варили пьяную медовую «кислушку», и каждый вечер в другом доме все собирались «пробовать» её с вечера до утра – где с инбирем, где с корицей, где с мускатным орехом, с изюмом…

Шли осенние дожди, стояла грязь.

Высланные для набора «инородцев» команды не возвращались.

Асессор сначала считал всего лишь досадной помехой своему ежегодному отдыху появление самозванца и губернаторское поручение о приёме на пристань «инородческих» команд. Но вдруг он был ошарашен слухом о том, что Оренбург оказался в осаде от самозванца, а вслед за тем прискакал гонец с отчаянным письмом генерала Кара, старого знакомого, с которым асессор не раз проводил ночь за карточным столом.

«Милостивый государь, Пётр Степанович! – писал генерал асессору. – Волею государыни назначен я к подавлению самозванца, для чего по редутам и крепостям Самарской линии набраны мною гарнизонные инвалиды. Двое из оных кавалеров пронзили меня любопытным признанием, что были в походах ещё с государем Петром Великим. После сего не удивлюсь встретить таких, что с царём Иваном Васильевичем Грозным брали Казань.

Его превосходительство господин губернатор Рейнсдорпписал ко мне, что в помощь мне набирает инородцев. Что же, славное войско – спокон веков наяву и во сне только и мыслят о мятежах. Однако же крайность мою поймёте, когда скажу, что молю Христом-богом и сих язычников ваших хоть сотен пять прислать поскорее. Промедление смерти подобно!»

И только теперь, прочитав письмо Кара, Богданов понял, что дело нешуточно, только теперь он почувствовал всю великую важность возложенного на него поручения.

На улицах городка и на площади перед управлением пристани скопилось несколько сотен иноплеменного войска.

За городком по берегам Ашкадара, Стёрли и Белой паслись гурты овец, табуны коней, дымили костры, на которых воины варили себе пищу.

С улицы в канцелярию доносилось всё время протяжное, назойливое татарское пение.

– Лейкин! – нетерпеливо окликнул асессор одного из своих писарей.

Тот готовно вскочил, чувствуя, что начальник сильно не в духе после вчерашней «пробы» кислушки у попадьи и после письма Кара.

– Насмерть ведь так изведут, окаянные! – страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. – Разгони-ка их всех из-под окон. Чего им на улице делать – по берегам места хватит.

– Нельзя их из улиц погнать, Пётр Степаныч, – возразил поручик, сидевший за соседним столом. – Под каждым кустом вокруг пристани рыщут лазутчики самозванца.

– До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков.

– Неуловимы-с! – воскликнул поручик. – Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки.

– Что же они – как кузнечики скачут?! – насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. – Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома…

Писарь вышел.

– Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, – проворчал асессор.

В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке.

– Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться… – асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, – сюда вот, в Биккулову, к Кару, – сказал он. – Нечего им тут проедаться. Поимённые списки всех инородцев в пакет, да и с богом! Да конвойных солдатиков отрядить – не разбежались бы по дороге, не дай бог…

– Вашскородь, пугачёвский лазутчик! – выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы.

Богданов живо вскочил.

– Где лазутчик? Откуда?

– Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос?

– Давай, давай поскорее, давай! – нетерпеливо отозвался асессор.

– Прикажете ножик и вилочку-с, Пётр Степанович? – спросил поручик.

Богданов удивлённо взглянул на него.

– К чему это ножик и вилочку?

– Лазутчика – на кусочки-с! – зубоскаля, сказал поручик.

– Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик!

В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину.

– Иди, не кобенься, дура. Не к палачу – к господам офицерам, не бойся!

– А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых!

– Молчи! – в угоду начальству прикрикнул солдат.

– А ты меня не учи. Я и сам учёный, на семи кирпичах точёный!

– А ну-ка, ближе сюды, «учёный»! Ответ веди по-учёному. Как зовут? – грозно спросил асессор.

– Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой!

– Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, – проворчал Богданов.

Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом.

– Что за грамота? – спросил тот.

– У лазутчика выняли, вашскобродь! – отрапортовал солдат.

– Что за бумага? – обратился Богданов к пленнику.

– Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то – прости господи!..

– Отколь же она у тебя?

– На дороге нашёл.

В допрос ввязался поручик:

– За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу – пошто при тебе бумага?

– Табачку завернуть приберёг. Кабы знал, что беда за неё мне придёт, да будь она проклята вместе и с табаком!

– А подпис чей? Чья печать? – строго спросил поручик.

– Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! – сменив тон, захныкал испуганный мужичонка.

– Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, – обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. – «Пётр»?! – воскликнул он. – Кто же будет сей Пётр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! – взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. – Отколь взял бумагу, собака?!

– Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте!

– Врёшь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю… Где взял?

– Кабы руки не связаны, я бы перекрестился. Вот истинный…

Поручик ударил пленника по лицу, опрокинул на пол. Тот стукнулся головой.

За окном в это время опять раздалась громкая песня.

– Лейкин! Опять завыли там дьяволы! – гаркнул Богданов.

Писарь выскочил вон.

* * *

Салават почувствовал, что на пятый-шестой день пути между ним и его отрядом встала каменная стена молчания и тайны. От него что-то скрывали, и он не мог понять – что. Он хотел разведать через Кинзю, но прямодушный толстяк удивлённо хлопал глазами.

– Тебя все любят. Что от тебя скрывать?..

– Эх, Кинзя! Видно, в от тебя скрывают! – вздохнул Салават.

Он пытался заговорить осторожно с другими воинами своего отряда, но его сторонились.

На остановках для ночлега Салават замечал у костров шёпот и оживлённые споры между людьми, но как только он сам пытался присесть у костра и вступить в разговор, все умолкали.

«Догадались! Боятся, что я уведу к царю и завлеку всех в бунт!» – решил он про себя.

Он стал опасаться удара в спину, предательского убийства, тревожно спал, во сне держал руку на рукояти кинжала и просыпался от шороха.

Однако, несмотря на все опасения, он решил не сдаваться и довести задуманное до конца – привести свой отряд к царю.

На десятый – одиннадцатый день пути, когда уже ехали берегом Белой, остановились ночевать в лесу.

Салават проснулся от холода на рассвете. Осеннее утро покрыло инеем шапку и край овчинного ворота, не хотелось вылезать из тепла и шевелиться. Он лежал неподвижно.

– Связать его… Продался русским! – услышал он тихий шёпот, заглушённый шумом ветра в деревьях и шорохом облетающих листьев.

Салават не мог понять, чей это голос, и остался недвижным.

Это были слова Бухаира. Но в отряде не было никого из явных друзей писаря. Кто мог сказать?!

– Погоди ещё день-другой. Минуем Стерлитамак да тогда и расспросим его. Не дадим нас продать, как баранов…

Рядом с Салаватом, сопя и кряхтя, заворочался Кинзя.

– Тсс-с! – пролетел свист, и оба голоса смолкли.

Салават поднял голову.

В сумерках коша чернели люди. Здесь спало кругом человек пятнадцать. Кто-то из них не спал, притворялся, но кто – Салават не мог разобрать.

Отряд тронулся дальше.

В этот день достигли они Стерлитамакской пристани, где должны были явиться к Богданову.

Салават подумал, что здесь тайные враги могут выдать его начальству; начальник схватит его и будет пытать. Чтобы казаться и быть беззаботней, при въезде в селение он запел песню…

Улица Стерлитамакской пристани, несмотря на вечерний час, кишела людьми. Составленные в козла пики, возы с задранными оглоблями, высокомерные верблюды, множество разноплемённого народа, с луками, стрелами и кинжалами у поясов, привязанные у заборов засёдланные кони с торбами, подвязанными к мордам…

Салават понял, что здесь собрались отряды башкир, тептярей, мещеряков и черемис, созванных с разных сторон по указу царицы.

Приземистый, крепкий тептярь в старшинской одежде указал Салавату дом, в который ему надлежало явиться.

Оставив отряд у ворот, Салават вошёл в дом и подал солдату бумагу.

Солдат скрылся в доме и, выйдя, позвал его за собой.

Его ввели в канцелярию.

Двое солдат, офицер и перед ними связанный мужичонка…

Салават не верил глазам – его Семка стоял перед офицерским столом… Взгляд его бегло скользнул по вошедшему Салавату, и он опустил глаза.

– Здорово, орёл башкирский! – ласково поздоровался с ним Богданов.

– Здра жла, вашбродь! – лихо и весело отозвался Салават, как учили его отец и капрал.

– Молодец, сотник! А что же ты молод? В сотниках указано быть старшине юртовому.

– Старшина, отец мой, – старик ведь совсем. Его куда воевать!..

– Как тебя звать?

– Башкирцев Шайтан-Кудейского юрта сотник Салават Юлай-углы, – по-прежнему браво выкрикнул Салават, войдя в роль молодца-сотника.

– Здорово рапортуешь. С песней ты пришёл?

– Я, вашбродь.

– И поешь тоже лихо, – одобрил начальник.

– Сандугачем дома зовут ведь, по-русски сказать – соловей…

– Соловей?! – Богданов засмеялся. – А скажи-ка мне, соловей, читать разумеешь?

– По-татарски совсем разумею. По-русски – так, мала-мала буквы смотреть разумею.

– Ну-ка, читай сей лист да на русский перекладай – что тут писано? – сказал Богданов, передавая ему бумагу.

Салават взглянул на неё и едва удержался от восклицания: это было то самое, что он мечтал получить в руки, – письмо царя!..

Салават подумал, что если он скажет вслух, что за письмо, начальник тотчас отнимет его, и с дрожащими руками, в волнении он читал про себя, стараясь сразу прочесть больше.

– «Я из далёкий места пришёл…» Как сказать то по-русски? Из тайный, что ли, места пришёл – вот так будет ладно, вашскородь. «Я из тайного места пришёл. Пётра Фёдорович Третий, царь!» – выговорил наконец Салават.

Он взглянул на Богданова, тот испытующе глядел на него.

Салават отшвырнул бумагу.

– Не знаю закон, как такой-то бумага читать? Мой отец старшина ведь! – в притворном испуге воскликнул он.

– Читай, читай дальше. Я командир. Коли велел, то читай! – настойчиво приказал асессор, сунув обратно в руки Салавата письмо.

– «Башкирский народ, здравствуй! – перевёл Салават. – Вам земля даём, лес, вода, трава, свинца, порох… Живи, башкирский народ…» – Салават запнулся. У него не хватало дыхания. Он узнал собственные слова, сказанные в доме Ерёминой Курицы: «…живи, как звери в степи, как рыбы в воде живут, как вольные птицы в небе!..»

«Волю даём так жить детям и внукам вашим», – успел глазами прочесть Салават, но Богданов на этот раз сам протянул руку к бумаге.

– Ну-ну! Врёшь! Довольно! – прервал асессор.

Салават спохватился. Чтобы скрыть волнение, он смял манифест и отшвырнул далеко в угол комнаты.

– Такой бумага нельзя читать, – сказал он, убеждая Богданова.

– Слыхал? – повернулся Богданов к Семке.

– Ваше благородьечко, барин, ей-богу, не знал, чего в ней, будь она проклята… сунул её мне какой-то…

– Молчать! – прикрикнул Богданов, и Семка умолк, словно его заткнули.

– Врака такая бумага! – сказал с убеждением Салават. – Казак хочет землю забирать у башкирских людей, затем воевать идёт… Нам начальник сказал.

– Какой начальник?

– Которого царица послала башкирские люди звать на войну…

– Верно сказал, – подтвердил Богданов, довольный своим посланцем капралом, который так ловко сумел убедить башкир в противоречии их интересов с восставшими казаками.

– Дорогу к Биккуловойзнаешь? – спросил он Салавата.

– На Салмышь-елга? Блям[15]15
  Блям – знаю, понимаю.


[Закрыть].

– Горами пройдёшь?

– Кажный дорожка знаю! – похвалился Салават.

– Молодец. Дам тебе ещё тысячу соловьёв, ты их поведёшь к генералу Кару… Воюй хорошо – и награда будет.

Салават выпятил грудь.

– Сам Пугач забирам, а твоя канцеляр таскам! – брякнул он.

– Сук-кин ты сын! – невольно вырвалось у Семки.

Салават бросился на него и схватил за горло.

– Ты сам сукин сын, изменщик! Какую бумагу таскал! Злодейску бумагу!..

– Стой! Стой, соловей! Постой! – бросился уговаривать офицер, испугавшись за участь пленника, который, как он считал, много может порассказать о пугачёвском лагере.

Салават, словно опомнившись, отошёл, вытер руки об одежду и скорчил гадливую рожу.

– Рука об него запащкал, – сказал он, с презрением глядя на Семку.

– Сукин сын! – повторил Семка, но в тоне его, несмотря на притворную злобу, была теплота. Он знал изумительную силу Салавата, и по тому, как Салават в кажущейся ярости сжал ему горло, он понял, что все поведение знакомца – сплошное притворство.

Офицер понял Салавата иначе. В нём увидел он неумного, но верного пособника.

– Твой отец тархан? – спросил он.

– Тархан, старшина Шайтан-Кудейского юрта, Юлай Азналихов.

– Здорово репортуешь!.. Ну, так ступай. Завтра чуть свет поедешь в Биккулову и всех соловьёв с моей шеи свалишь. Ехать без передышки, пока кони идут! За всё про всё с тебя спрос будет. Все хорошо исполнишь – награду дадут. Взял в толк?

– В толк, вашскородь!

– Ну, поди. Утром пакет тебе дам для генерала Кара.

* * *

Салават, выйдя из дома, где была канцелярия, спустился к реке. Холодная и быстрая, она спокойно стрёмила воды.

Салават сел на берегу на большой камень. Он глядел в вечернюю воду. Туда упали уже несколько тусклых звёзд. Невдалеке от того места, где он сел, лежала груда камней, поросшая кустарником. Ветер донёс из кустарника голоса.

– Коли под Оренбурх пойдём, там по логам уйти можно… Не идти же к царице в плен… Одним боярам лишь от того добро, а ты что за боярин? – уговаривал хриповатый голос.

– Какое уж! Не боярин, да страшно. Две жены да трое ребят дома… Уйдёшь к казакам – последнюю овцу заберут у них.

– А как узнают?

– Да как не узнать? Сотник на что? Салавата затем послал отец, чтобы он выслужил перед царицей свою вину. Он теперь первый доносчик будет на всех беглецов.

Салават усмехнулся, слыша эти слова.

– А вот погоди, мы его попытаем. Если так, то потеряет он голову по дороге. Узнай поди, кто убил!

– Другого поставят, опять не слаще! Нет, боюсь я. Ты один на свете, тебе легче, а я детей пожалею.

– К царице пойдёшь? За заводчиков? – гневно спросил другой. И слышно было, как осыпался песок из-под его ног. – Коли так, прощай! Зря говорил я с тобой.

Салават притаился за камнем. Мимо него в сумерках быстро прошёл человек, другой нагонял его и бормотал что-то, оправдываясь. Всё стихло. Только река молча катила воды, слегка плеща в берег.