Текст книги "Салават Юлаев"

– Мы на горбах тебя носим, да ты же и чванишься! – выкрикнул первый Лысов, перестав притворяться и разыгрывать верноподданного.

– Чем ты был?! Ведь на Яик пришёл – и рубахи не было в бане сменить, – подтвердил Кожевников.

– Голяк! – заговорили все разом, кроме Чики и младшего Почиталина, стоявших с опущенными головами.

– Голяк голяком! Тебе что терять? Всей скотины – блоха на аркане да вошь на цепи, а у нас, вишь, дворы, деньжонки…

– Был голяк, да себе хозяин, не крепостной, – дрогнувшим голосом сказал Пугачёв. – А теперь вы меня…

– Да что тебе надо?! – нетерпеливо перебил его Лысов. – Сладко кушай да мягко спи, принимай земные поклоны да ручку жалуй для целованья.

Пугачёв усмехнулся.

– А вы будете войском владеть?! – спросил он. – Пустая башка! Мыслишь, что для того я встал, чтобы жрать, да жиреть, да спать на пуху?! Пень ты гнилой! Я всему народу добра хочу, об народе пекусь, а вы для себя – все за пазуху, все за пазуху. Живодавы, воры!..

– Ну, ну, потише!.. Ты!.. Ваше величество! – резко остановил Лысов, отступая.

Для Лысова, как и для всех окружающих казаков, в этот час Пугачёв перестал быть царём. Отношения обнажились… Это была борьба двух столкнувшихся воль – кто кого сломит…

Пугачёв тоже понял, что уступи он сейчас – и его окончательно подчинят.

«Яицка сволочь! Где вам против донского орла! – подумал Пугачёв. – У нас на Дону Степан Разин – почётное имя, а тут у них будто брань какая!.. Со Степаном не шли, а тут…»

– Чаете, что сковали?! Сковали меня?! – с угрозой спросил Пугачёв. – А чем сковали? – Он стоял прямо, уперев руку в бок, говорил спокойно. – Именем царским в неволю взяли – словно уж откупили?! Да подняли не по себе, голубчики вы мои, килу наживёте! Народу – не вы одни – набралось: татары, чуваши, бегла заводчина, помещичьи мужики, а вы к чему подбиваете?! Бросить их всех да бежать на Яик… Там уж я ваш?! Уж там буду точный невольник! От солнышка и от звёзд хотите затмить!.. Якимка Давилин от вас, как пёс, надо мной приставлен, к родному царю народ не пускает!.. – со злостью сказал Пугачёв.

– Я пёс?! Что ты, государь?! – вставил с упрёком Давилин, всё время хранивший молчание. Он был «дежурный», всё время бывал с Пугачёвым и, чем бы ни кончилась эта борьба, не хотел потерять доверия своего «государя».

– По шерсти кличка – Давилин! – продолжал Пугачёв. – Давить, давить, задавить!.. До сына теперь добрались… Не отдам! Не отдам Трофима! Отрешусь от царского званья… Вот тут оно мне, на горбу, как гора лежит… Падаль, немец удавленный… Имя в могиле стухло, черви его сглодали, а я носи для вашей корысти кусок мертвеца в живом сердце?!

– Ваше величество, погоди, – примирительно вступил Коновалов, желая утихомирить вспышку.

– Про Степана Разина слышал, Василий? – повернулся к нему внезапно утихнувший Пугачёв.

– Ну?!

– В царя Степан не игрался. Ломил медведем – в том сила была… Алтари топтал…

– Ну?! – поощрил Коновалов.

Пугачёв словно забыл о ссоре и сказал просто, как бы давно решённое для себя:

– К народу от вас уйду. Народ меня не Петром – Емельяном примет. Не царь – Емельян Пугачёв, всей голутьбы атаман… Вот сейчас пойду крикну народу…

– А мы тебя свяжем! – степенно и полушутя сказал Коновалов. – Мы-то присягу Петру принимали, не Емельяну.

– Народ не даст. Народ вас самих разорвёт! – снова повысив голос, выкрикнул Емельян.

– Потише ори! – одёрнул его Лысов. – Кто разорвёт нас, кто? Что за народ? – насмешливо спросил он. – Яицкие казаки – народ! Нами ты и силён, а не сволочью крепостной, не башкирцами, не киргизом… Нам ты надобен, а без нас ты каторжник, тень от вчерашнего дня. Тьфу!.. В рот – кляп, руки – за спину, увезём на Яик, да и шабаш! Уж карета вашего величества запряжена стоит…

Емельян стукнул по столу кулаком.

– Молчи, собака! Сами призвали меня, так слушать!

Он выхватил из-за пояса заряженный пистолет. Лысов отступил. Круглые, как у совы, наглые глаза его хищно сузились и налились кровью.

– Яким! – крикнул он, обернувшись к Давилину. – Верёвку! Емельку вязать, Пугачёва!

Трушка схватил со стены саблю, с лязгом вырвал её из ножен и, весь дрожа от волнения, стал рядом с отцом…

Дикая, тупая злоба на взбунтовавшегося «царя» и его сынишку закипела в Лысове.

– А-а… змеёныш! – процедил он сквозь зубы, рванув из-за пояса пистолет.

– Лысов, стой! – в испуге выкрикнул молодой Почиталин.

– Митька!! – крикнул, кидаясь к нему же, Чика Зарубин, желая схватить его за руку, но он не успел: сам Пугачёв шагнул и выстрелил в грудь Лысова…

Казак повалился, выронив свой пистолет.

Чика Зарубин с двумя пистолетами в руках заслонил собой Пугачёва.

– Назад все, собаки! – крикнул он, поднимая стволы на атаманов коллегии. – Я что с правой, что с левой – без промаха бью… На колени!..

Ещё в ушах у всех стоял звон от выстрела и лиц не было видно сквозь жёлтый пороховой дым, когда внезапно дверь распахнулась и в горницу ворвался писарь Максимка Горшков.

– Башкирцы валят! Башкирцы прорвались! – выкрикнул он.

И только тут все услышали шум, крики, топот многих копыт, ржание, раздавшиеся на улице. Увлечённые схваткой в доме, казаки не прислушивались до этого к уличному шуму.

Все в горнице оцепенели в ожидании, когда за спиной Максима явился Андрей Овчинников, с ним Салават, а за ними Кинзя, на верёвке ведущий войскового судью Творогова.

Атаманы военной коллегии переглянулись между собой и все разом поняли: Овчинников изменил им, привёл к Пугачёву башкир. Они не сообразили ещё, что означает связанный Творогов, но им стало ясно, что вся затея с уходом на Яик не удалась…

Яким Давилин первым нашёлся и кинул тулуп на мёртвое тело Митьки Лысова.

Пугачёв отступил шаг назад и опустился в кресло.

– Кто таковы? Почему без докладу? – строго спросил Пугачёв.

– Победа, ваше величество, без доклада влазит, – сказал Овчинников. – Генерал Кар конфузию потерпел от нас и убег с баталии. А сей батыр две тысячи человек привёл под руку твою.

– Как звать, молодец? – спросил Пугачёв Салавата. – Иди-ка поближе…

Но тот обалдело глядел на царя, словно не понимал по-русски. Он стоял у порога, не в силах сойти с места от удивления. Он узнал в царе чернобородого знакомца-купца, которого встретил на постоялом дворе Ерёминой Курицы.

– Слышь, государь зовёт ближе, спрошает, как звать, – подтолкнув Салавата, шепнул Овчинников.

– Башкирского войска начальник я, государ, Салават Юлай-углы, две тысячи человек я привёл. Два дня нас к тебе не пускают…

– Башкирцев ко мне привёл? Башкирцев? – переспросил Пугачёв.

– Ты сам ведь звал, государ…

Пугачёв грозно повёл глазами на атаманов.

– Набрехали, собаки?! Пошто про башкирцев брехали?!

Казаки потупились.

– А как же ты мог, богатыр, судью моего войскового связать? – строго спросил Пугачёв, указав на связанного Творогова.

– Судья ведь изменку делал. Пушки домой таскал, на Яик бежал.

– Проходной бумаги не кажет, ваше величество, а пушки тащит – на Яик собрался, и с бабой… Народ повязал его, государь, – сказал воротный казак, пришедший вместе с башкирами.

– Стало, будем судью, судить за измену, – заключил Пугачёв.

Творогов упал на колени.

– Смилуйся, государь-надежда! С пьяных глаз я. И сам-то не помню, что было! Совсем одурел от винища. Очнулся – глядь, связан!..

– Так, стало, ты пушки пьяным из Берды волок? – нахмурясь, спросил Пугачёв. – Ведь как же так можно, Иваныч? Мы с тобой на войне. Я указ пишу, что за пьянство казнить, а ты, войсковой судья, пьяным-пьян, да и душки из крепости тащишь?!

– Смилуйся, государь-надёжа! – плаксиво повторил Творогов и ударил земным поклоном под ноги Пугачёву.

– Сказываешь, Андрей Афанасьич, ты генерала Кара побил? – обратился вдруг Пугачёв к Овчинникову, словно забыл, что в ногах у него валяется Творогов.

– Оконфузили мы генерала, – усмехнулся Овчинников. – Офицеров и гренадер в плен забрали, а сам генерал лататы! С Хлопушей вдвоём одолели его.

– А что ж вы его живьём не тащили сюда?

– Да, вишь, государь, картузов не хватило. А без пороху что за баталия! – ответил Овчинников.

– Ну, коль так, спасибо, полковник. Утешил меня. Стало, Хлопуша жив, не побит? – спросил Пугачёв.

– Хлопуша в заводы пошёл – пушки лить, государь.

– И тут набрехали! – значительно произнёс Пугачёв, взглянув в сторону атаманов военной коллегии.

И снова потупились казаки.

Пугачёв всех обвёл живым и весёлым взглядом.

– Для радости о разбитии Кара вставай-ка, Иваныч, милую. Да боле хмельного не брать до указа, – произнёс он.

Давилин, встав на одно колено, привычно подставил Пугачёву руку в жёлтой перчатке.

Пугачёв торжественно положил на неё свою тяжёлую кисть. Творогов подполз на коленках и поцеловал руку Пугачёва.

– Развяжите судью войскового, – велел Пугачёв.

Он словно нашёл вдруг предлог освободиться от всех.

– Тебя, Иван Чика, за верность и смелость прощаю я в том, что промахнулся ты с Корфом, – добавил Пугачёв.

Чика поцеловал его руку.

– И вы… военной коллегии… брехуны, идите все… до утра… – заключил Емельян. – Салавату-батыру тайный наш ауденц дадим…

Казаки растерянно переглянулись. Коновалов подошёл к руке Пугачёва и тяжело склонился.

Овчинников и Почиталин один за другим поцеловали руку Пугачёва.

– Падаль вон из избы! – скомандовал Пугачёв, кивнув на прикрытый тулупом труп.

Горшков и Давилин подняли тело Лысова и понесли к выходу.

Пугачёв устало приподнял потускневшие глаза, глубоко вдохнул воздух, словно хотел что-то крикнуть, и вдруг, со вздохом, без слов, тихо махнул рукой.

Салават остался один с Пугачёвым.

* * *

Потрескивая, мигали длинные коптящие пламешки двух свечей. Пугачёв сидел в кресле, тяжело дыша, потупив глаза в дорогую скатерть и положив на стол широкие локти. Жёлтый огонь тусклым блеском отсвечивал в золотой бумаге, которой были обклеены стены горницы.

Трушка стоял, прижавшись к стене, затаясь, стараясь не дышать. Двойственность отца его раскрылась перед ним со всей полнотой, и, сбитый с толку, напуганный только что происшедшим, он исподлобья рассматривал на стене за спиной отца две одинаковые тени его взлохмаченной головы. Две тени, словно одна – тень головы царя, другая – голова казака Емельяна.

Салават глядел в лицо Пугачёва, стараясь прочесть на нём, можно ли верить этому человеку, тайну которого он услыхал случайно, подойдя с Овчинниковым под окно «дворца», но не посмев идти дальше, когда до них донеслись возбуждённые голоса из горницы… Можно ли верить этому человеку? И вся только что происшедшая сцена встала перед взором Салавата…

«Смелый он! – оценил Салават. – Ишь, сколько их было – и всех сломил…»

Сочувствие Салавата обратилось сразу на сторону того, кто был окружён целой сворой врагов и не сдался… Овчинников кинулся в избу, когда грянул выстрел, чтобы помешать расправе над самозванцем толпы заговорщиков. Салават шагнул следом за ним с замиранием сердца, но увидал, что Пугачёв справился без посторонней помощи, и оттого ещё больше почувствовал к нему уважение.

Салават в удивлении глядел на помрачневшего и опустившегося «царя». Юноше Салавату была непонятна усталость после победы, упадок сил, безразличие, которые иногда одолевают зрелого и уже утомлённого жизнью человека. В нём самом победа вызывала всегда лишь больший подъем сил, веру в себя, в свою правоту и укрепляла упорство… Для Салавата было непостижимо, чтобы такой герой, смелый, решительный человек, вдруг обессилел, когда уже все враги ему подчинились и целовали его руку, только что покаравшую их вожака.

Трушка вышел из оцепенения. Только теперь ощутив, что опасности больше нет, он вдруг с лязгом вложил в ножны саблю и, приподнявшись на цыпочки, потянулся повесить её на место. Емельян оглянулся на него и ласково усмехнулся.

– Дай-кось, Трушка, – он потянул руку за саблей. Мальчик подал саблю, и Пугачёв сам привесил её к его кушаку. – Носи, казак. Ты её в трудный час заслужил своею рукой.

Трушка смутился и просиял. Емельян приветливо посмотрел на улыбающегося Салавата.

– Что ж стоишь-то? Садись, батыр, – сказал он, обратясь к Салавату.

Но, вместо того чтобы сесть, Салават шагнул ближе к царю и страстно сказал:

– Казаки своё добро на возы сложили. Измену творят, государ!

– В Яицкий город хотят идти, – подтвердил Пугачёв.

– Держать их надо, – сказал Салават.

– Как удержишь! Их много, а я один, – устало и просто возразил Пугачёв. – Не всех пострелять, – слышь, воза заскрипели – идут… Их тыщи… Как их держать одному!.. – с горькой усмешкой добавил «царь».

Салават решительным, быстрым движением придвинул скамью к креслу Пугачёва и зашептал.

– Судар-государ, ты один?! – страстно спросил он. – Нынче я к тебе две тысячи человек привёл… Айда, идём завтра вместе… Сто тысяч можно башкирцев поднять… Башкирский народ, – с гордостью подчеркнул Салават, – наш народ не быват изменщик.

– Ваши пойдут? – спросил с сомнением Пугачёв. – Верят они, что я государь точной?

Этот вопрос для него был самым важным. Он решал. Пугачёв и сам понимал, что вспышка его против царского имени не имеет почвы. Доверие к «царю-избавителю», справедливому мученику и бродяге-царю, исходившему землю, изведавшему неправды, знавшему все несчастья своих народов, их чаяния и мечты, почёт его имени был высок, вера в него была горяча. Прекрасный и поэтический образ его был согрет слезами и вздохами миллионов, и сказка о нём сложилась в сердцах самого народа… Что рядом с ним самозванец Емелька, беглый казак с Зимовейской донской станицы!..

Пугачёв хорошо помнил, как сам он вместе с другими твердил тайную сказку о бродяге-царе, разнося её по земле от литовских окраин до самой Кубани, от Дона до Яика, разглашая её по тюрьмам, умётам и сборищам голытьбы, шепча в староверческих скитах и повторяя себе самому в утешение в самые горькие дни своей беспокойной жизни…

Емельян перешёл черту и отдал себя во власть сказки…

Сами собой зароились вокруг него люди, как пчелы; его одели, окружили охраной, знамёна везли впереди него; его встречали с хлебом и солью, ему целовали руку… Кто узнавал в нём прежнего казака-бродягу – и те молчали об этом. Он был тот самый царь, которого ждал народ!

Уж он-то знал все народные нужды! Гарун аль-Рашид, никогда не видавший дворца, рождённый в казачьей землянке, изведавший ратную жизнь, походы, побеги, плети, тюрьму и подёнщину, исходивший и изъездивший многие тысячи вёрст по родной стране, он знал, чего хочет казак, чего хочет чувашин, татарин, русский мужик, запряжённый боярским ярмом, чего хочет солдат, купец и чего хотят горожане…

Но, стиснутый тесным кругом яицкого кулачья, желавшего из царя сделать только своё орудие, Емельян не мог развернуться во всю ширь. Когда он пытался делать по-своему, кое-кто из старых знакомцев ему намекал, что помнят его издавна. Старые знакомцы возле него встали стеной, которая отделила его от народа.

Они держали его в плену угрозой разоблачить его самозванство. Сегодня, когда дошло до открытой стычки, он бросил своё самозванство и сам растоптал его перед их глазами, чтобы стать независимым и свободным от них… Он видел – они испугались его разоблачения.

Но сам Пугачёв всё же понимал, что народ идёт не к нему, а к тому, чьё имя он принял. Он понимал, что признание в самозванстве отшатнет от него простые и преданные сердца многих тысяч людей, устремившихся на призыв гонимого и отверженного царя, чьё имя вызывало в народе надежды на облегчение жизни.

Он знал, что к башкирам, как и в другие края, из Петербурга послано увещание, провозглашающее его обманщиком своего народа. Участник прусских походов, Пугачёв знал башкир как отважный и дерзкий народ. Известие, что царица посылает их против него, встревожило Пугачёва. Прибытие Салавата в его лагерь было победой, но все ли башкиры за ним?

– Верят, что я точной царь? – спросил он.

Салават торжественно встал со скамьи. Он поднял палец и произнёс почтительно, с ударением на каждом слоге:

– Ваше величество, Пётра Федорыч, тощный Пугач-царь!..

В первый миг Пугачёв прояснел, но тут же осунулся снова, и борозда легла на его лоб.

– Эх, брат, не то! – сокрушённо качнув головой, пояснил он. – Пугач-то не царь. Пётра – царь!..

Салават со страстной досадой встряхнул его за плечо.

– Ай, царь! Нам твой царский пашпорт не надо. Ты письма писал!.. – Салават вынул из шапки смятый и бережно расправленный манифест. – Чего я у Ерёминой Курицы говорил, ты все тут писал… Вот твой и пашпорт царский!.. – решительно заключил он.

– У Ерёминой Курицы?! – удивлённо переспросил Пугачёв.

Он не узнал Салавата. Столько лиц и имён перед глазами его протекло в последнее время, что он потерял им счёт, хотя отличался способностью запоминать людей.

– Хлопушу знаешь? Я с ним был… – напомнил Салават.

– Ты был тогда?! – воскликнул обрадованный Пугачёв, и Салават показался ему ближе и больше заслуживающим доверия. – Вишь, так и писали в письме, как ты говорил. Чего народ хочет, того царь даёт… Верно, батыр… как бишь звать-то тебя?..

– Салават…

– Ну вот, Салават… Хлопуша-то нынче не дома. Рад был бы… Любит тебя… Ты садись, садись, – дружелюбно захлопотал Пугачёв, – сказывай, как там у вас, в башкирцах?..

– Нельзя, судар-государ, казаков пускать в Яицкий городок. Тебя народ ждёт. Ваше величество народ звал? Куда теперь сам уйдёшь? Нельзя народ бросать… – не отвечая на расспросы, горячо говорил Салават. – Казаки тебя обижают – айда в нашу землю. Последний малайка ружьё берет, воевать будет… Старик воевать пойдёт… Бабушка воевать будет…

Осмелевший Трушка подошёл к Салавату. Любопытно потрогал лук за его плечом.

– Жян, – ласково пояснил ему Салават, – башкирский ружьё такой, палкам стрелят… Судар-государ башкирцам другое ружьё даст… Нельзя на Яик ходит! – заключил Салават, обратясь опять к Пугачёву. – Айда, едем держать казаков.

Он почувствовал сам, что говорит смело и хорошо. Понял, что теперь уже не в шутку, не по мальчишеской песне про зелёную шапку, а в самом деле становится батыром и вождём.

Пугачёв молчал.

Он не мог ничего возразить. Он понимал, что не время бросать осаду, когда через несколько дней в Оренбургской крепости будет стеснение в провианте и голод. Но что мог он сделать?

В наступившем молчании с улицы слышались крики большой толпы. Мелькали факелы, шла возня…

– Слышишь, батыр! – сказал Пугачёв. – Теперь не унять, не воротишь… Поднялись все…

– Нельзя уходить, – твёрдо сказал Салават. – Какая тебе вера будет? Скажет народ: «Царица, царь – все равно плохо!..»

В сенях пугачёвской избы послышался крик, возня, словно кого-то били.

Встревоженный, вскочил Пугачёв с кресла, торопливо заряжая пистолет. Трушка глядел растерянно и робко.

Салават шагнул к двери, распахнул её, выглянул в сени.

– Кто там? – громко окликнул он.

– Государя видеть хочу, не пущают! – отозвался голос.

– Семка! – радостно воскликнул, узнав его, Салават.

– Дежурный, впустить! – громко и повелительно приказал Пугачёв, и Семка тотчас же бомбой влетел в дверь.

– Измена, ваше величество! – крикнул он, падая на колени. – Атаманы народ смущают, сами на Яик идут, а прочим по старым домам велят… Куда по домам, когда люди встали?! По домам не ласка ждёт – петля да плаха, а кому бог помогает, тому плети да кнут!.. – бойко заговорил Семка. – Неужто, ваше величество…

– Помолчи, сорока, – остановил его Пугачёв. – Яким! – властно позвал он, вдруг снова преобразившись. Усталости как не бывало. Он опять распрямил плечи, глаза его сверкнули волей и твёрдостью.

Давилин вошёл в горницу, остановился у порога, не смея поднять глаз, по голосу Пугачёва почуяв приближение грозы.

– Кто народу велит по домам идти? – строго спросил Пугачёв. – Ведь я никому не велел до указа!

Яицкие главари так легко отступили и сдались под натиском Пугачёва только по внешности. Они рассчитывали на то, что страх, посеянный ими в массе казачества, уже совершил своё дело, что, хочешь не хочешь, бегство на Яик теперь не сдержать никакой силой. Изъявив покорность «царю» и потеряв в столкновении с ним Дмитрия Лысова, они рассчитывали на то, что через три-четыре часа Пугачёв им сдастся. Не оставаться же ему в покинутой Берде! Они посадят его в карету и увезут под своим надёжным конвоем.

Им не нужна была Русь, освобождённая от помещичьего ярма. Что им в том, что крепостные пахари пухнут от голода, что им в том, что в заводах и шахтах жизнь хуже каторги!..

Забраться на Яик, предъявить Петербургу свои требования: отдать казачеству реку Яик с верховьев до устья, сохранить выборную по воле казачества старшину, отказаться от присылки на Яик атаманов из Петербурга, освободить казаков от службы в регулярных войсках… За половину уступок со стороны царицы они головою выдали б самозванца, уверив «матушку императрицу» в том, что Емелька их обманул «воровством» по их неразумению и темноте…

Оставшись один после ухода атаманов военной коллегии, Емельян тоже понял, что весь его спор был бесполезен. По скрипу возов, по гулу на улицах в непривычный ночной час он понял, что яицкие главари всё-таки победили его, хотя и ушли с видимым смирением и внешней покорностью…

Он смотрел бы на все сквозь пальцы, предоставив событиям совершаться и отдавшись на волю течения. Но настойчивые речи Салавата, а вслед за тем требовательный голос «тайного государева поручика» Семки всколыхнули в душе Емельяна новый порыв к борьбе.

– Народ уже потёк, надёжа. Ведь как его остановишь! – развёл руками Давилин.

– Твоя голова в ответе. Созвать коллегию в сей же час, – приказал Пугачёв.

Под окнами раздались громкие споры и крики.

– Узнай, что там, доложи, – вдогонку «дежурному» крикнул Пугачёв.

– Я узнаю, – сказал Салават.

Он вышел на высокое «дворцовое» крыльцо.

Лавина народа текла по улице к «царскому» жилищу.

Перед крыльцом суетливо метались казаки.

Денис Шигаев, Коновалов, Овчинников торопливо вполголоса совещались с Давилиным.

– Скажи – башкирцы да тептяри бунтуют, грозятся на государя… – сказал Коновалов Давилину, не заметив Салавата.

Давилин стал ему что-то шептать.

Пара коней рысцой из-за угла вывезла пушку, поставила возле крыльца, пушкарь с дымящимся фитилём совещался с помощником. Из темноты молча пробежали стеной казаки, в соседнем дворе послышался топот коней… команда…

Салават понял всё, что творится… Вбегающий на крыльцо Давилин грудь с грудью столкнулся с ним.

– Башкирцы бунтуют, – сказал он на ходу Салавату, не узнав его в темноте.

Салават вместе с ним вошёл к Пугачёву.

– Государь, измена! Башкирцы бунтуют, грозят на ваше величество… – крикнул Давилин.

– Судар-государ, – прервал его Салават, – Коновалка велел из пушки в башкирцев палить! Коновалка измену делат! Пушкарь у царского крыльца пушку ладит… Айда, вместе идём, ты башкирским людям своё слово скажешь!

– Идём, – решительно обронил Пугачёв, надевая шапку. – Трушко, ты останься дома. Сема, ты с ним, с Пугачонком…

– Государь, головы своей пожалел бы, нужна народу! – воскликнул Давилин с мольбой.

– Идём, Салават, – словно не слыша его, сказал Пугачёв. – Дежурный, коня!

Спокойствие овладело им. Он умел говорить с толпой. Терявшийся до истерики перед кучкой людей, с которыми приходилось хитрить и искать лазеек, Пучагев был твёрдо уверен в себе, когда выходил к тысячным толпам народа. Для них он был желанный и жданный их государь, повелитель и вождь. Перед народом он не лукавил ни в чём, сердцем был с ним, и голос его был твёрд и спокоен, когда говорил он с народом.

Салават восхищённо взглянул на высокую грудь царя, на уверенно поднятую голову в казачьей шапке, сдвинутой набекрень, на тяжёлую, твёрдую поступь. Давилин накинул ему на широкие плечи богатую, крытую тёмно-вишнёвым сукном шубу. Трофим подал саблю…

– Пушку убрать! – громко скомандовал Пугачёв с крыльца. – Изменник ты, Коновалов, в кого хошь налить?!

И, обратясь к Давилину, резко напомнил:

– Сказано – дать коня!

Пушка, стуча колёсами, мгновенно скрылась за поворотом.

Из темноты подвели под уздцы двух коней.

Пугачёву всегда подавали двух лошадей под седлом. Ширококостный и мускулистый, хотя и не отличавшийся полнотой, он быстро утомлял лошадей. На этот раз не предстояло дальней езды, и Пугачёв кивнул Салавату.

– Садись.

– Царский ведь жеребец, – почтительно возразил Салават.

– Садись! – настойчиво произнёс Пугачёв.

Четверо казаков с оружием в руках окружили их, пятым вскочил на седло «дежурный» Давилин. У двоих казаков в руках закачались зажжённые фонари. Отблеск огней сверкнул на лезвиях сабель, на стволах ружей, на бляшках сбруи.

В конце улицы стоял глухой гул: казаки оттесняли толпу в темноту ночи между двумя рядами домов и длинных заборов. Толпа волновалась. Пугачёв услыхал гортанные звуки невнятной и чужеродной речи.

– Ваши? – спросил он, склоняясь к Салавату.

– Наши.

Они подскакали вплотную к толпе. Здесь шла молчаливая давка. Казаки древками пик преградили улицу поперёк. Толпа рвалась, но не могла сломить крепкой казачьей стены. Озлобление толпы накалялось задорными криками, долетавшими из далёких задних рядов. Вот-вот заварится жаркая свара…

– Кто не пущает народ к своему государю?! – выкрикнул Пугачёв, подъехав к толпе.

– Бунтуют башкирцы, ваше величество, – чётко отрапортовал хорунжий. – На вашу персону грозятся…

– Врёшь, собачий ты сын, не одни башкирцы – и заводские на вас, изменников. Ты царю не клепи! – откликнулись из толпы.

– Пики убрать! – приказал Пугачёв.

– Яшагин[16]16
  Яшагин! – Да живёт! Да здравствует!


[Закрыть] царь Пётра Федорыч! – выкрикнул Салават. – Яшагин!

– Яшагин! – подхватила толпа и хлынула в улицу, заливая её и смешав ряды казаков, по приказу царя убравших свои пики.

Салават выхватил горящий фонарь из рук казака и поднял его, освещая лицо Пугачёва.

– Жягетляр! – крикнул он и обратился к толпе по-башкирски: – Здесь перед вами великий царь, знающий все сердца, славный, милостивый и отважный. Я, Салават, начальник башкирских войск, говорю вам: слушать во всём царя. Он, как отец, хочет для всех народов мира и счастья.

– Яшагин цар Пётра! – крикнул рядом толстый Кинзя.

Толпа подхватила его клич.

– Многие лета царю Петру Федорычу! – раздался из толпы голос того, кто кричал о заводских рабочих.

– Ур-ра-а! – подхватили русские.

– Ур-ра-а! – закричали и казаки, и простой этот клич передался башкирам и тептярям и прокатился по всей толпе.

Пугачёв снял шапку перед народом.

– С чем пришли, дети? – спросил он толпу.

– Наста киряк, балалар'м? – перевёл Салават вопрос.

И тогда прорвалась разом из всех грудей тысячеустая, пестроголосая жалоба:

– Измену затеяли казаки.

– Пошто на Яик собираются? Нас покинуть!..

– Сами звали вставать, да пятки подмазали салом!

– Негоже тебе так, Пётра Федорыч, наш ты царь, не боярский – пошто допущаешь измен от казаков?! – внятно сказал длиннобородый седой старик, вытолкнутый толпою вперёд.

– Ты кто, батюшка? – спросил Пугачёв.

– Рудоплавщик, надёжа-царь. Ходоком от заводу прислан к тебе. В поклон пушку да десять ядер привёз. Заводские мужики повелели тебе сказать, что животы за тебя положат. Иди, хочешь, к нам – не дадим в обиду. Пушки сольём, сабли скуём, пики… Ан ты от нас на казачью сторону хошь уходить! А нас на расправу бросить.

Пугачёв осмотрел толпу.

Высокие остроконечные шапки, ушастые шлемы с меховыми назатыльниками, падающими на плечи, доспехи из лошадиных шкур, с гривами, развевающимися вдоль всей спины воина, гнутые луки за плечами, боевые топоры…

Молодой башкирин приблизился к Салавату и горячо говорил ему на своём языке.

Толпа башкир и татар одобрительно рокотала в поддержку его слов.

– Чего говорит? – спросил Пугачёв Салавата.

– Сказыват – лучше ты, государь, вели казакам нас насмерть побить, чем бросить башкирский народ… Когда в Яицкий городок пойдёшь – на дороге ляжем… топчи лошадьми – нам хуже не будет… Нам как без тебя воевать? Вешать, казнить будут нас, деревни пожгут, детей убьют, женщин…

Пугачёв махнул шапкой – и все утихли.

– Слушайте, дети! – громко сказал он. – Я, ваш государь, словом своим и именем божьим вам обещаю: никто не пойдёт в Яицкий городок. Казаки, развязывай ваши возы! Тут будем стоять. Ладно ли, дети, указал? – обратился Пугачёв к толпе башкир и татар.

– Ярар! Ладно! – ответил за всех Салават.

– Многие лета живи! – крикнул Давилин, делая вид, что казаки рады, как все, царскому повелению.

– Здравствуй, наш государь! – подхватил Овчинников.

И толпа работных людей и крестьян, десятитысячная толпа откликнулась кличем восторга и торжества. Народ победил-таки яицких вожаков…