Текст книги "Салават Юлаев"

– Иди, государь, Москву, Питербурх забирай. Я останусь. До самой смерти стоять за тебя буду. Башкирское войско с тобой поведёт Кинзя. Кинзя – человек верный, измены не знает. Он мой самый лучший друг. Тебе его отдаю, государь. Не обидь его.

Но Кинзя упёрся, когда получил приказ собираться в поход. Он, как медведь, навалился на Салавата:

– Значит, нашему войску идти на Москву, а дома бросить тут на поток и пожары?! Значит, тут все пусть прахом идёт?! Пусть солдаты грабят наши деревни, сожгут дома, пусть убивают наших детей, насилуют женщин, сестёр… Бригадир Салават хочет жить в Питербурхе с царём во дворце?!.

– Постой, не кричи, – остановил Салават. – Бригадир Салават останется на Урале с башкирским народом. Башкирское войско ведёт с государем господин полковник Кинзя.

– Я?!

– Да-да, ты, полковник! Ты поведёшь с государем башкир. Ты вместо меня будешь всегда с государем. Храни его от беды и измены. Как только заметишь измену – не жди ничего, бей с плеча… Коновалки да старика Почиталина, да Творогова во всём опасайся. Возьмёшь три тысячи воинов…

– А ты, Салават?! С кем же останешься ты? Один?

– Я – Салават. Я не могу быть один. Со мной всегда песня. Моё имя летит на крыльях народной славы. Оставь со мной сотню людей, – она станет сотнею тысяч. Люди бегут из деревень и сел, куда приходят солдаты. Собрать этих людей – вот что остаётся… Если уйду я, кто сделает это?

– Я иду с царём, – со вздохом сказал Кинзя, подчиняясь приказу друга.

– Смотри, ему нужны верные люди. Казаки ненадёжны. Ты видел в Берде – они друзья до первой измены… – сказал на прощание Салават.

И Кинзя ушёл с Пугачёвым на правобережье Камы. Аллагуват и Биктемир ушли с ним. Три сотни башкирских воинов остались при раненом Салавате и, уходя обратно в Башкирию, сожгли Осинскую крепость.

Салават выбрал пяток самых верных – трёх башкир и двух черемисов. Оставшись один в глухой лесной чаще, где для него подставили кош, он послал гонца, чтобы привести сторожевой отряд с Уфимской дороги от Бирска, а сам стал разъезжать по деревням, собирая отставших от Пугачёва.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Радостные вести текли из-за Камы.

Вырвавшись на закамский простор, Пугачёв снова вздохнул во всю полноту груди. Здесь его ждали. Слухи о нём доходили сюда почти целый год. Сюда богомольные странники и нарочные посланцы доносили его письма, в которых он звал восстать против помещиков и хозяев. Иные бежали отсюда к нему и теперь возвращались с ним вместе…

Села, деревни, заводы – всё шло к нему с покорными головами, неся рогатины, косы и топоры.

Усилившись артиллерией в крепостях и заводах, Пугачёв позабыл о Михельсоне. Повелительный голос его снова окреп, казачья шапка со лба возвратилась опять на затылок, морщины сошли со лба, и прежний уверенный блеск вернулся глазам.

Он не шёл, а летел на Казань, город, не знавший войны со времён Грозного.

Перед ним пала Казань, он перешёл Волгу, занял Курмыш, Алатырь, Саранск, Пензу.

Чуждые для башкир имена не говорили ничего о направлении похода: Пенза, Петровск, Саратов… Значит, остались ещё Москва, Питербурх…

Он шёл прекрасно, словно «Железный хромец» или Искандер!.. Салавату представлялось стотысячное войско царя, шум знамён и сам царь с горящим взором на коне впереди своего войска, а с ним рядом друг Салавата полковник Кинзя…

К середине августа при Салавате уже было около пяти тысяч разноплемённой вольницы. Он являлся повсюду, где его не ожидали. Больше всего в тех местах, где жители приходили в покорность правительству. Там нападал он на богачей, там убивал новых старшин, сотников, мулл и писарей и увлекал за собою простой народ.

Салават понимал, что тогда удержится, когда все будут вместе дружны, а если село за селом станет приходить в спокойствие, то погибнет восстание и ненужной окажется пролитая реками кровь.

В горах Урала встретился Салават с отцом.

– Изменил нам твой царь, Салават. Бросил одних башкир на расправу, а сам убежал ведь, значит! – сказал Юлай.

– Что говоришь, господин полковник! – одёрнул отца Салават. – Как так – царь изменил? Не в Шиганайке ему поселиться! Царь – ведь царь!.. Он в Москву – Питербурх поехал! Его царское дело. А мне указал быть главным начальником всего башкирского войска.

– Ведь как сказать – главный начальник! Ведь главный начальник тот, кого слушают все. А нас-то уж скоро и слушать никто не будет! – возразил Юлай. – Старшины юртами народ в покорность царице приводят. Им ярлыки дают, чтоб отстали от нас, их дома огнём не горят, их богатства никто не грабит!.. Я сам тоже думаю, сын… – осторожно сказал Юлай и замолк.

– Что же ты замолчал, атай? – поощрил его Салават. – Ты думаешь об измене царю? Ты хочешь тоже людей привести в покорность? Иди! Ты воевал заводы, ты сжёг дереви, ты воевал с Михельсоном. Иди – тебя за ребро повесят, а я буду кричать народу: «Смотрите, вот доля трусов! Вот позорная доля изменников! Кто не хочет такого конца, тот будет стоять с оружием за свободу!» Иди, покоряйся, атай!..

– Экий ведь, право, ты малый какой горячий! – покачал головою Юлай. – Ведь я не сказал, что пойду с изменой. Я говорю, что думаю, сын… А что думаю – я не сказал… Я думаю – что теперь делать, как быть? С Сибирской дороги девять старшин юртовых собирают людей. Вот смотри сам – письмо какое.

Юлай показал Салавату перехваченное письмо. Старшина Балтачев писал в Уфу, что он собирает команды для изъявления верноподданнического повиновения, чтобы действовать ими совместно с воинскими против «воров». Он обещал их собрать в горах у деревни Аша.

И Юлай помчался туда. В его отряде было довольно ружей. Он занял ущелье, через которое шли изменники, и обрушился на них внезапным ударом. Многие из тех, кого вели к изъявлению покорности, были убеждены, что восстание подавлено до конца. Старшины их уверяли, что их покорность не будет изменой, потому что уже не осталось кому изменять. Нападение Юлая показало башкирам, что старшины их обманули, и более тысячи воинов после этого снова примкнули к повстанцам.

* * *

Карательные войска появлялись всюду, в горах и долинах.

В самой глуши лесов, в горах, Салават захватил Ельдяцкую крепость и отсюда высылал по сёлам и деревням повстанцев, и сам выезжал набирать людей в войско. Если случалось застигнуть внезапным ударом отдельный отряд солдат, его истребляли воины Салавата, но случалось и так, что им приходилось самим отступать от более сильного врага.

Уходя от одного из карательных отрядов, Салават с двумя сотнями воинов по крутым камням, без троп, цепляясь за хилый кустарник и ломкие ветви, карабкался в гору, где на вершине виднелась деревянная церковь. Преследователи были задержаны внизу небольшой кучкой стрелков, которые, ловко перебегая, изображали собой целую тысячу воинов. Занять деревню на высоте было спасением для Салавата и гибелью для преследовавших солдат.

На середине горы из кустов выскочили русоголовые голубоглазые мальчишки и, ловко карабкаясь, стали поспешно перегонять башкир.

– Малайка, скажи наверху, что мы царя Петра люди. Позади солдаты идут… Айда, зовите своих отцов нам помогать на солдат! – крикнул Салават крестьянским мальчишкам. Он привык, что по первому зову русские крепостные деревни приходят ему на помощь.

Ничего не ответив, мальчишки исчезли наверху.

Салават оглянулся. Внизу уже были ему видны и оставшиеся для прикрытия его люди, и наступающие, теснящие их солдаты. Снизу их тоже заметили. Салават увидел, как офицер указал на него другому офицеру. Внизу тотчас затихла стрельба.

Командиры догадались, что обмануты повстанцами, и бросились в рукопашную на прикрытие пугачевцев.

Было ясно, что через несколько минут они начнут штурмовать гору. Приходилось спешить с занятием высоты, чтобы стать хозяевами положения до начала боя.

Как вдруг несколько крупных камней полетели сверху над головами башкир. Сзади Салавата послышался крик. Приникнув к скале, он взглянул. Большой камень, катившийся сверху, сбил с обрыва двоих из его людей. Мимо него самого прокатилась огромная глыба.

– Эй, люди! Я царя Петра бригадир Салават! – выкрикнул он, чтобы рассеять недоразумение.

– Царь Пётр помер… Чего морочишь!.. – крикнули сверху. И глыба за глыбой посыпались камни, сбивая людей вокруг Салавата.

Забыв о всяческой осторожности, Салават смело ринулся наверх. Камни летели вокруг него. Два или три из них ударили его по ногам, один попал в грудь… Он удержался и первым вырвался на гору. Сабля его сверкнула, голова бородача крестьянина покатилась вниз, а тело мешком упало к ногам Салавата… На голову Салавата обрушилась дубина. Если бы не шлем, череп его разлетелся бы вдребезги. Он пошатнулся. В глазах его потемнело, он ощупью выхватил из-за пояса пистолет и, ничего не видя, выстрелил по направлению врага.

Крики «алла» огласили воздух. Его отряд подоспел на вершину. Раздались выстрелы. Салават очнулся. Мутная плёнка медленно спадала с глаз. Он увидел вокруг убитых русских крестьян. Башкиры уже сражались с отрядом солдат, карабкавшихся на приступ той же скалы…

Бой продолжался часа два.

После отступления солдат Салават пошёл в село. Улицы его опустели. На площади не было никого, дома были разгромлены. Салават велел разыскать и привести к нему старосту, сам же расположился на площади возле церкви. Башкиры ринулись по домам… Через несколько минут в селе раздались крики, выстрелы, возгласы преследующих и стоны молящих о пощаде…

Двух раненых мужиков поставили перед Салаватом.

– Староста? – спросил Салават.

– Нет у нас старосты.

– Где он?

– Хан ваш зарезал. Из спины и из брюха ремни кроил, покуда не помер.

Салават понял всё, что случилось.

– Давно был хан в вашей деревне?

– Пять ден.

Салават приказал немедленно созвать на площадь отряды и прекратить буйство в селе, а сам продолжал допрос.

Он узнал, что на прошлой неделе Бухаир с толпою башкир налетел на село. Они жгли дома, резали на части крестьян, выкалывая глаза, разграбили церковь и, наконец, загнав в одну клеть женщин и малых детей, заживо их сожгли. Спасся лишь тот, кто успел убежать в лес. Оставшиеся, увидя башкир, напали на них, опасаясь таких же зверств.

Тщетно хотел узнать Салават, куда ушёл Бухаир, – никто из крестьян не знал.

– Сам сумею его поймать, приведу и повешу в вашем селе, – обещал он.

И Салават ушёл из села, унося в сердце горечь и жажду настичь Бухаира и расправиться с ним. С этого дня он искал его всюду, считая худшим врагом…

Нередко бывало, что, оставив за начальника на стоянке кого-нибудь из сотников, Салават один уходил искать Бухаира; иногда он брал с собой несколько десятков новых воинов, но Бухаира не встретил ни разу. Слава о вездесущии Салавата гремела: сегодня он был под Бирском, завтра, несмотря на плохие дороги, под Уфой, то под Табынском, то снова в горах у Ельдяка.

И вот, похудевший, обросший откуда-то взявшейся бородой, более мужественный и сухой, чем всегда, к Салавату явился его друг.

– Кинзя! – обрадованно вскричал Салават, обнимая его. – Как ты нашёл меня?

– Так тебя не найти!.. Все говорят о тебе и твоём войске.

– Как царь? Почему ты с ним не пошёл в Питербурх?

– Питербурх далеко. Там у царя много людей… Когда он пошёл через Волгу, он сам нас послал назад. Сказал: «Тут у меня довольно людей, – все принимают, все любят, а ваши дома разорят злодеи, пока вы со мной. Иди, Кинзя, к Салавату…»

– Ты вернулся один?

– Со мной пятьсот человек. Они идут по лесам, без дорог, чтобы миновать заставы. Придут сегодня и завтра, – пообещал Кинзя.

– Белобородов и Аллагуват где? – расспрашивал Салават. Он хотел узнать разом обо всех.

– Иван Наумыч убит под Казанью, – грустно сказал Кинзя. – Братья твои Сулейман и Ракай убиты.

Салават закрыл руками лицо.

– Ты не знал? – тихо спросил Кинзя, испугавшись, что сразу обрушил так много несчастий на Салавата.

– Не жалей, что сказал, – успокоил его Салават. – Лучше сразу… Как они были убиты?

– В схватке с гусарами, – тихо сказал Кинзя.

Оба надолго замолкли.

– Салават, я не мог их спасти, – словно прося прощения, сказал Кинзя. – Я не жалел себя, но в это время страх одолел воинов, все побежали, и надо было сдержать. Я возвратил свой отряд, но братья твои уже были мертвы…

– Прости, Кинзя, – тепло сказал Салават. – Если бы с ними убили тебя, мне было бы ещё хуже… я был бы совсем один.

– Разве может быть Салават одинок? У него ведь есть песни! – с обидой напомнил Кинзя слова, сказанные Салаватом перед его отъездом.

– Женщины и песни не воюют, – возразил Салават. – Мужская дружба нужна человеку, чтобы не быть одиноким. Песня утешает, пока поешь, женщина – пока ласкаешь, а дружба всегда с тобою в груди…

– Бригадир, – вбежав в кош Салавата, поспешно сказал запылённый гонец, – на нас идёт войско в четыреста конных.

– Где идут?

– Перешли Кара-Идель у реки Курзя. Проводник у них, сын Седяша, ведёт горами…

– Аднагул, сын Седяша? – живо переспросил Салават.

– Он, – подтвердил вестник.

– По коням! К ущелью Тимер Нарат, – приказал Салават. – Аднагул знает, куда вести. Я сам ему указал. – И они помчались.

Они летели, как ветер, и не прошло трёх часов – заняли гору. С рассветом другого дня многотысячные вороньи стаи взлетели уже над ущельем Железной сосны. Салават уходил победителем, увозя две пушки, Его воины получили пятьсот ружей.

Неуловимость Салаватовых воинов, их упорство и смелость вызывали необходимость двинуть против них свежие силы.

Из Уфимской крепости на Ельдяк вышел полковник Рылеев во главе хорошо вооружённой команды. Салават не ожидал его прихода к Ельдяцкой крепости. Собрав все силы, он вышел навстречу Рылееву, и в течение целого дня, с рассвета до наступления ночи, шло между ними, как доносил Рылеев, «прежестокое сражение».

Ночью Салават отошёл со своими отрядами в горы под Юрузень. В сражении с Рылеевым он потерял много воинов. Силы повстанцев слабели, и негде было взять новых людей, потому что мужчин почти не осталось в селениях. Прорваться в другие места тоже не было сил – все кишело войсками. Но Салават не сдавался. Он скрывался с оставшимися воинами в горах, где стояло несколько войлочных кошей. Шли дожди, мокрые кошмы пахли кислятиной. Мало вестей доходило сюда, в горы. Редко прибывали посланные Салаватом, приводя с собою не больше чем по десятку воинов.

И вот в дождливый и сумрачный день, когда Салават сидел один в коше с кураем и грустный напев, звеня, слетал из-под его пальцев, к кошу примчался гонец.

По тревожному стуку копыт Салават угадал, что что-то случилось, и, отбросив курай, вскочил с подушки.

Вестник в промокшей до последней нитки одежде вошёл в кош, вынул из шапки пакет с большими печатями и подал его Салавату.

– От государя?! – воскликнул Салават.

Глаза его радостно сверкнули, сердце забилось счастьем.

Безвестность всегда порождает дурные слухи. В последние недели люди передавали вести о том, что государево войско разбито и сам он попал в плен к злодеям. Пакет от него означал, что все эти слухи ложны, что он победил, что он, как орёл, парит над широкой Русской землёй, может быть, уже в Петербурге или в Москве он сидит на троне и по всей России подданные приносят ему присягу, торжественно звонят на христианских церквах праздничные колокола, попы в золотых ризах поют молебны и перед царским дворцом стоят виселицы, на которых рядами висят дворяне, купцы-заводчики и взяточники-чиновники…

Салават прикоснулся пакетом ко лбу и сердцу и в нетерпении сломал печати…

Письмо предусмотрительно было написано на двух языках – на русском и татарском:

«Башкирскому старшине Салавату Юлаеву».

Салават не подумал о том, почему царь его не назвал бригадиром, а лишь простым старшиной.

«С крайним прискорбием извещаю я, что ты до этого часа погружён в слепоту и злобу, увлечённый прельщениями всем известного злодея, изменника и самозванца Пугачёва…»

Прочитав одним запалом эти слова, Салават только тут понял, что письмо к нему написано не государем, а кем-то другим. Обилие больших красных печатей с орлами подсказало ему, что пишет какой-то большой начальник из стана врагов, и Салават продолжал чтение уже насторожённый, холодный, спокойный, силясь понять, чего от него хотят:

«…Пугачёва, который ныне со всеми главными его сообщниками пойман и содержится в тяжёлых железах, готовясь вскоре принять за все его злодейства мучительную казнь…»

– Пойман… в тяжёлых оковах… вскоре принять злую казнь… – повторял про себя Салават.

Значит, слухи не лгали, значит, пропал государь – отважный, вольнолюбивый, удалый воин… и будет казнён!..

Ясный, горящий, чуть насмешливый взор Пугачёва, складная пылкая речь его, задушевный голос припомнились Салавату во всей ясности. Он ощутил всем существом своим тяжкое горе… Зачем не пошёл он за Каму, зачем он покинул царя, – может быть, в этих последних битвах Пугач-падше не хватало смелого друга, готового за него отдать жизнь!..

Салават обвёл взглядом кош, словно в первый раз увидал гонца, который привёз этот злосчастный пакет.

– Дурные вести, туря-бригадир?.. – спросил вестник. – Лица на тебе не стало, ты так побелел…

– Сядь к костру, сбрось одежду, согрейся, – сказал ему Салават.

Он снова взялся за письмо.

«И для того, истинным сожалением побуждаемый, делаю я в последний раз сие увещание – покайся; познай вину свою покорностью и повиновением…»

Покаянье?.. Покорность?.. Эти слова Салавату писали не раз. Он рвал на клочки и топтал подошвой эти слова. Почему теперь должен он им внимать больше прежнего?..

«Я, будучи уполномочен всемилостивейшею её величества доверенностью, уверяю тебя, что тотчас получишь прощение, но если ты укоснешь его за сим, то никакой пощады уже не ожидай для себя…»

Салават не заметил и сам, как пальцы его судорожно комкают и мнут злополучную недочитанную бумагу, написанную начальником тайной экспедиции генералом Потёмкиным.

– Обманщик! Обман! Они хотят оторвать башкирский народ от царя, хотят от меня добиться измены… Измены от Салавата!.. – в негодовании выкрикивал он.

Салават не верил больше этой бумаге. Ложь источает каждое слово её… Если бы государь в самом деле попался в руки врагов, то они не стали бы уговаривать Салавата прийти с покорностью. Они бы бросили на него своих генералов, полковников и солдат…

– Посланный с этим бакетом ждёт от тебя письма, – сказал вестник. – Он хотел отдать бумагу в твои руки, но мы задержали его, чтобы не узнал, где находится стан. Что сказать ему?

– Скажи, что собаки лают, а ветер носит брехню, но Салават не преклонит слуха к собачьему лаю. Пусть он так ответит тому, кто его послал. Скажи, что я разорвал и втоптал в грязь эту грязную грамоту…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наступила осень. Потянулись к югу стаи гусей и уток, и воины выходили на тягу. Каждый из них убивал по птице… Козлы дрались на высоких кручах за самок и падали, сражённые меткими стрелами воинов. Лиственные леса украшались багрянцем и золотом. Ночи стали темнее и холоднее, звезды тонули в небе, как в синем колодце, и по ночам в чаще леса трубили волки.

Когда приходилось стоять высоко в горах, по утрам на кошмах и в бородах серебрился иней. Согревались кострами, жили в пещерах, в землянках, но не хотели сдаваться, ожидая, что царь возьмёт Петербург и пришлёт на выручку сильное войско, как обещал Салавату и позже – Кинзе.

Шёл слух, что войска государя взяли Царицын. Царицын-город, конечно, стоит у самого Петербурга… Но никто не знал, что ближе – Царицын или Москва…

И вдруг разнеслась страшная весть о пленении царя казаками…Её привёз русский приятель Семка, появившийся неизвестно откуда.

– Схватили царя злодеи, – тихо, наедине с Салаватом, сказал он. – Пропал наш батюшка… Емельян ли, Пётра ли – бог его там суди… и родного тятьку не ведал, как звать, а этого пуще… Сироты мы теперь… Кто за нас, Салаватка, кто?!

Страшная эта весть, словно ветер, развеяла сразу сотни людей: в первую ночь, как она пролетела среди людей Салавата, отряд покинули двести воинов, бросив на место ночлега сабли, пики и ружья… Но Салават не хотел поверить жестокой правде.

– Аллах не мог бы позволить пролиться такой большой крови напрасно… Не может быть! Они лгут! Они хотят нас сломить обманом… Каждый, кто побежит от меня, будет найден и тотчас повешен… – сказал Салават, собрав свой отряд.

Однако народ уже больше страшился расправы со стороны пришлых солдат, чем карающей руки Салавата. Отряд разбегался…

С разных сторон шли вести о том, что на башкир идёт множество войска.

Тогда Салават стал ещё свирепей в расправах с беглецами-изменниками…

– Погиб Казак-падша, – наконец поверив несчастью, говорил Салават Кинзе. – Урусы в покорность пришли… Как теперь будем держаться? Сейчас у нас ещё десять юртов – это немалое пламя, из него можно раздуть пожар. Кинзя, надувай свои бабьи щеки! Дорогой мешок, дуй сильней, помогай ветру!

Но ветер утих и совсем не раздавал восстания. Оно слабело день ото дня. Рыскавшие всюду отряды правительственных войск забирали по деревням молодцов, брали под стражу, иных казнили на месте, расстреливая из ружей и вешая на деревьях. По Белой и Каме плыли виселицы, на них качались трупы повстанцев.

Несколько правительственных отрядов, переходя от деревни к деревне, уже в начале октября расположились вблизи заводов, где Салават должен был бы пройти к родным местам.

Командиры отрядов выслали разъезды, чтобы следить за движением башкир.

Все меньше становился, все быстрее рассеивался отряд Салавата. Наступила морозная зима, уже нельзя было жить в кошах, бродить по лесам.

Генерал Фрейман вошёл в Башкирию «для водворения покорности». Его батальоны проходили по сёлам и деревням, вылавливая отдельные кучки отбившихся, от Салавата и разбредавшихся по домам башкир.

Салават сознавал, что на зиму он должен оставить войну, что приходится смириться. Иначе было в прошлую зиму: тогда довольно было прийти в любую деревню, чтобы встретить добрый приём и радушную хлеб-соль. Теперь иначе: в редкой деревне за самые большие деньги давали съестное. Все были ограблены, обобраны проходившими войсками, большинство крестьян не сеяло хлеба, находясь в войсках Пугачёва, большинство не косило травы.

Настал день, когда в отряде Салавата осталось меньше ста человек.

– Поезжайте к Юрузени, – сказал Салават, – я вернусь дней через пять.

– Я с тобой, Салават, – заикнулся было Кинзя, но осёкся, заметив гневный взгляд друга.

Салават в тот же день уехал. Уже лёд стал на реках, и Салават переезжал реку по хрупкому, ненадёжному льду.

Он мчался к Табынску два дня. Поздно вечером подъехал к знакомому дому на окраине. Постучал у окна.

– Кто здесь? – спросил за окном избы женский голос.

– Я, Салават.

Женщина в испуге отшатнулась. Это была Оксана. До неё долетел ложный слух, что Салават убит. Она даже всплакнула несколько раз, и слезы принесли ей лёгкость такую, какой не было раньше: теперь уже никто, кроме судьбы, казалось, не был виновен в том, что родившийся мальчик растёт без отца. Отца нет в живых!

И вдруг явился отец.

Оксана отперла, поняв, что если пришёл – значит, не из могилы, но в тот же миг другой страх одолел её: кругом рыщут солдаты, вламываясь во все дома, где были «бунтовщики». Оксанин отец не вернулся домой. Где он пропал? Может быть, убит под Казанью, не то под Царицыном, да, может, и не убит, а сидит где-нибудь в каземате. Где бы он ни был – все знали, что он ушёл с Пугачёвым, и, конечно, солдаты ворвутся и в дом кузнеца и в кузню…

– Откуда ты? Солдаты в селе! – с ужасом прошептала Оксана. – Изловят! Скорей уходи!..

– Малай у тебя или девка? – с порога спросил Салават.

– Мальчонка… Да не студи ты избу! Входи, коль пришёл.

Салават вошёл. В облаке пара, ворвавшегося вместе с ним, он увидал люльку и прямо шагнул к ней.

– Куды с морозу? – крикнула Оксана, отталкивая его.

Салават сел на лавку.

– Едем со мной – женой моей будешь… Хотел сватов послать, да такое время: ещё сватов по дороге поймают… Едем так, без сватов…

– Что плетёшь-то ты, нехристь! – оборвала Оксана.

– Не пойдёшь? – спросил Салават, словно бы даже с угрозой.

– Знамо, нет!.. Кабы ты крещёный…

– Малайку тогда заберу.

– Ишь, умник!.. Ты сам роди! – огрызнулась она, закрывая всем телом ребёнка.

– Ну, латна, до утра думай-гадай.

– Нечего ждать утра! Не пойду в мухаметки. А ты, чай, и утром все нехристем будешь!..

– Малайку ведь жалко, – просительно и уже неуверенно произнёс Салават. – Ведь как без отца ему жить!

– Без отца не будет! – со злым задором возразила Оксана. – Я ему русского татку возьму!

– Его крестила?! – спросил Салават быстро и горячо.

– Нет ещё, у нас поп убег, крестить некому. Погоди, вот вернётся…

– Чтобы сын Салавата крещёный? – Салават в возмущении вскочил – и вдруг замолчал. Он услышал, что с улицы в сени входят какие-то люди. Салават отшатнулся за выступ широкой печи.

Оксана бросилась к двери, чтобы её запереть, но её распахнули снаружи, и в тот же миг Оксану схватили чьи-то крепкие, грубые руки.

– Стой, красавица, стой! – Через порог шагнул офицер с двумя казаками, один из которых держал Оксану за руки, вывернутые за спину.

Салават понял, что попался в облаву, и притаился за печью.

– Где отец? – спросил офицер.

– Почём я знаю? Схватили злодеи да увели, а куда девали – не знаю. Может, повесили, может, и из ружья застрелили…

– А молодца-башкирца ты принимала, он где? – продолжал офицер.

В эту минуту казак, верно, сильнее вывернул руку Оксаны.

– Ой, пусти! Не знаю, где… Был, да ушёл… Не ходила же я за ним… Ты бы пришёл – и тебя накормила бы… Почём я знаю, какой башкирец? Их весь год как собак тут шло!..

– А чья лошадь стоит во дворе? – грозно спросил офицер.

Салавату хотелось выскочить из-за печки, перебить незваных гостей и взять с собой Оксану. «Теперь уж ей некуда будет деться – пойдёт!» – подумал Салават, но, не видя, как вооружены пришельцы, он не решался оставить свою засаду.

– Чья лошадь? – повторил казак, видимо, снова выкручивая руку Оксане.

– Ой, ой! Моя лошадь!.. Ой, пусти, моя!.. – вскрикнула женщина.

– Вот мы сейчас хозяина-то пошарим, – сказал офицер. – Ну-ка, Чарочкин, живо сюда понятых.

– Не успеет стрижена девка косы заплесть! – выкрикнул, выходя, казак.

– Дверь закройте, ироды, мальчишку мне заморозили! – простонала Оксана. – Ой, больно, ой!..

– Терпи – атаманом будешь, – ответил мучитель.

Салават понял, что действовать надо быстро. Холод, обдавший ноги, колеблющееся пламя светца – все показывало, что дверь отворена, сейчас их в избе только двое… Он выскочил из-за печки. Крик насильников колыхнул пламя. Прежде чем кто-то из них успел выхватить оружие, Салават бросился на офицера и ударил его в грудь кинжалом. Тот свалился без крика. Казак схватился за пистолет, но Салават рассчитал все заранее: с железной печной заслонкой в руках он ринулся на казака. Тот выстрелил. Салават ударил его заслонкой по голове и, когда рухнул казак, ещё раз ножом.

Оксана стояла, жадно глотая воздух, с каким-то детским испугом глядя на Салавата. Лицо её было бледно, даже самые губы вдруг побелели как снег.

– Живо, бежим! – сказал Салават, сжав ей руки. – Бери малайку! – Но, не успев ответить, она ещё раз схватила ртом воздух и молча упала, глухо ударившись головою об пол. У губ её показалась кровь.

Салават запер дверь и метнулся к ней. Сорочка на груди её пропиталась кровью. Он разорвал сорочку и понял: казачья пуля случайно пробила ей сердце.

Некогда было возиться с мёртвой – ей уже было ничто не страшно. Остался сын. Несколько упущенных мгновений могли ему стоить жизни… Салават подскочил к люльке, схватил младенца, торопливо завернул его во что попало и стал, прислонясь к стене, у самой двери. В ту же минуту послышался разговор во дворе и шаги по ступеням. Дверь распахнулась, казак с понятыми вошёл в избу. Салават выстрелил в затылок казака, всплеснувшего руками при виде убитых товарищей, и выскочил за дверь. В сенях он положил ребёнка на пол и упёрся плечом в дверь. Понятые дёргали её изнутри.

– Сиди тихо. Всех перебью! – угрожающе, приглушённым голосом произнёс Салават.

Дёргать перестали. Салават взял стоявшее в сенях коромысло, припёр им дверь, поднял сына, скользнул во двор, быстро вскочил в седло и помчался по снежной, освещённой луной улице, прижимая к груди плачущего младенца. Уже в конце улицы он услыхал сзади крики. Он ударил коня нагайкой. Ребёнок заплакал сильнее, и ветер свистнул в ушах.

– Молчи, Салават-углы. Батыром будешь, как вырастешь… Привыкай жить в седле, – бодрил Салават малютку, поспешая к переправе через реку.

Когда Салават решил, что не так уж легко его настигнуть, он убавил рысь и запел новую для него песню, с новым небывалым напевом:

 
Маленький сын, сын батыра,
Внук месяца, тёплый кусочек,
Не плачь у сердца своего отца,
Ведь девять месяцев молчал ты
под сердцем матери.
Зачем плачешь, о чём плачешь?
Вырастешь ты, мой цветок,
Среди правоверных.
Слава отца заменит тебе молоко матеря,
Песня о войне будет первой твоей песней,
Дума о свободе – первой думой…
Ай-гай, Салават-углы,
Сын орла и племянник месяца.
 

Ребёнок замолк, убаюканный ли песней, утомлённый ли качкой. В лесу завыл волк. Салават остановился, зарядил пистолет и снова пустил коня рысью.

* * *

Не надеясь только на силу и страх, наводимый казнями, правительство Екатерины после поимки Пугачёва обещало прощение повстанцам, являющимся с повинной. Им выдавали «ярлыки», охранявшие их дома от разорения карательными отрядами.

В Челябинской крепости, в помещении Исетской провинциальной канцелярии, что ни день толпились русские и башкиры, приносившие вины свои перед начальством.

Штатских чиновников в канцелярии сменили офицеры, прибывшие из Москвы и Петербурга. На них была возложена ответственная миссия – восстановить доверие к правительству, разрушенное местными чиновниками мздоимцами, взяточниками и вымогателями.

За зелёным сукном канцелярского стола сидел офицер, принимая просителей. Рядом с ним находились переводчики – татарин, черемис и чуваши, для беседы с бунтовщиками из «инородцев». В той же комнате за другим столом сидел второй офицер, помоложе. Он сам никого не принимал и ведал лишь регистрацией волостей и селений, пришедших в покорность. На громадной ландкарте он ставил кружки, отмечая покорные императрице места. И с каждым днём ему становилось труднее искать между ярких кружков бледные пятнышки непокорных. Когда он начал свою работу, было иначе. Во множестве бунтовщицких селений редкие яркие кружочки пришедших в покорность были отчётливо видны. Перед юным штабным воителем, облечённым в мундир и доверие, как ни перед кем другим, ярко и выпукло представала картина угасания пугачёвского восстания, и, размещая свои кружочки по полю ландкарты, он воображал, что никто другой, а именно он, собственной своей рукой и гусиным пером, обмакнутым в киноварт, приводит провинцию в покорность императрице… Потому с молодого лица его не сходило выражение победоносца.