Текст книги "Салават Юлаев"

Чтобы произвести впечатление на мятежников и потрясти их спокойствием и великолепием империи, комната, где принимали желающих изъявить покорность, была по убранству отлична от воеводских канцелярий того времени: столы были покрыты зелёным сукном с галунной обшивкой и кистями, по полу настланы ковры. Офицеры сидели в мундирах, украшенных аксельбантами и орденами. При входе стояли навытяжку часовые у каждой двери. Рядом с канцелярией помещались две небольшие комнатки, в одной из которых сидел поп с евангелием и крестом, в другой – мулла с Кораном для приведения бывших бунтовщиков к присяге. В обмен на присягу они получали «ярлыки» на мирное проживание дома.

Молодой, рослый, чернобородый башкирин вошёл в канцелярию. Привычно склонившись, он скинул у входа уличную обувь и в комнатных мягких сапожках, сильно хромая, прошёл по ковру к столу. Вынув из шапки бумагу, он поклонился и протянул её офицеру.

– Чего? – спросил офицер.

– Я сама сговорил двеста человек бунта кончать. Котор человек кончал, тут писал. Теперь наша юрт бунтовщик нету. Двеста ярлык давай, – ответил башкирин.

– А ты сам кто же будешь?

– Юртовой писарь, ваш благородья.

Офицер придвинул к себе толстую книгу.

– Какого юрта? – спросил он.

– Шайтан-Кудей, – опустив глаза, ответил башкирин.

– Эге-э… – протянул офицер, быстро найдя нужные записи. – Постой, постой… – бормотал он, перелистнув страницу и водя пальцем по строчкам. – Постой, постой… да в вашем юрте самый главный вор Салават… – сказал офицер. – А кто у вас старшина?

– Отца Салаватка, Юлай. Тоже вор. Весь юрт наш просит: новый давай старшина… – обратился с поклоном писарь.

– Кинзя тут ещё… Ещё хан какой-то… – бормотал офицер, просматривая страницу. – Вот так гнездо! – заключил он.

– Самый гнездо! – подтвердил писарь, – Айда, посылай наша юрт свой солдат. Тихо жить хочим.

– Voulez vous voir le pretendant au trone de Bachquirie? – обратился по-французски старший офицер к молодому.

– Eh bien? – подняв голову от своей ландкарты, откликнулся тот.

– Voila[27]27
  – Хотите видеть претендента на трон Башкирии?


[Закрыть], – кивнул старший на Бухаира.

Ну?

– Вот он.

* * *

Перед ним лежала страница, где были записаны имена и приметы бунтовщиков.

«Ростом велик, волосом чёрен, бородой – тоже. Глаза черны и злокозненны, брови срослись, силён, станом тонок, на левую ногу хром…» – читал про себя офицер.

– Садись, – обратился офицер к писарю и указал на стул.

– Рахмат. Как сидеть с такой господин-благородьям? Наша так латна… – Писарь склонился в слащавом поклоне.

– Садись, хан! – неожиданно резко сказал офицер.

Обалдевший, испуганный и убитый Бухаир опустился на стул.

– Старшиной хочет быть? – в упор спросил офицер.

Бухаир поглядел на офицера. Он пришёл сюда, чтобы перехитрить начальство, не ожидая, что здесь могут его узнать. Если бы скромно, покорно он не сложил оружия и оставил хотя бы один только нож, – он сумел бы пробиться… Но нет. Теперь он был узнан. Бежать?.. Куда? У ближайших дверей схватят…

Офицер издевался:

– Хочешь быть старшиной? – вторично спросил он.

Преодолевая гордость и закипавшее возмущение, Бухаир решил разыграть простака.

– Молодой наша… Как старшиной! – притворно сказал он.

– Дурака не валяй, ваша светлость хан! – остановил его офицер. – Хочешь быть старшиной – улови Салавата. Он нынче в ваших краях. С ним ребёнок от русской бабы, его сын.

Бухаир глядел с недоверием. Его узнали, знают, что он назывался ханом, – значит, знают и то, что он убивал русских и жёг их селения, и всё же его серьёзно спрашивают, хочет ли он стать старшиной. А Салават?.. Значит, он страшнее для них?.. Уж, верно, ему не сказали бы быть старшиной!..

Медленно Бухаир опустил глаза.

– Команду с тобой отправлю. Найти и поймать, – заключил офицер.

– Поймать! – твёрдо пообещал Бухаир.

Когда он возвращался домой, стыд и зависть терзали его. Но это был последний его стыд. Едкие остатки тоски по исчезнувшему чувству стыда и чести – вот что это было… А зависть – тоска по зависти; он не мог больше завидовать Салавату, но чувствовал унижение своё перед ним, и унижение рождало в душе его злобу. Ему мешало само сознание, что Салават ещё жив. Только смерть Салавата могла успокоить его озлобление.

«Поймать и отдать его русским, которым он продался!» – в злобе шептал себе Бухаир. Он нарочно шептал эти слова, чтобы уверить себя самого. Он шептал потому, что хотел, но не мог так думать. В чувствах и мыслях своих он ощущал всю высоту Салавата, как и своё падение. Но шёпот не помогал ему, и в тоске он ремённой плетью жестоко порол коня.

От своей жены, не раз говорившей о том, как Амина мучается позором бесплодия, Бухаир знал о страданиях маленькой женщины, жившей почти что вдовой в течение нескольких лет. Может быть, иногда, в минуты тоски и одиночества, его сестра даже жалела о том, что позволила увезти себя пустому мальчишке-певцу… Поэты! О них говорил пророк: «Вот они, обуянные сатаной, как в безумии, бродят по долинам и вечно кричат о том, чего сами сделать не могут…»

А Салават? Разве он не таков же, этот отступник истинной веры? Чего он добился? Вместо того чтобы гнать и убивать русских, он шёл с ними вместе и вёл за собой народ, обманывая его трескучими словами, звонкими песнями…

Верно, Амине, своей жене, он так же, как и народу, наобещал ханскую участь, богатства, а что теперь даст?

Бухаир знал, что Амина рвалась к теплу, с какой-то животной страстью лаская чужих, соседских детей, как всё её существо измучено жаждою материнства… Если сказать ей о том, что Салават привёз с собой сына, что это сын русской бабы… – раздумывал Бухаир.

Осенний ветер принёс чёрные тучи, и по дороге на Бухаира хлынул внезапный ливень. Кругом не было деревень, но на его счастье невдалеке от того места, где ливень застал его, стояла изба старика Ахая, промышлявшего мёдом.

Бухаир повернул к нему.

Старик жил, казалось, бессчётное множество лет, и никто из живых не помнил его молодым. Это был тот самый старик, к которому бегали все ребята за мёдом уж много десятилетий. К нему бегали Салават, и сверстники Салавата, и сверстники Бухаира. Только – не сам Бухаир… Бухаир не любил мёда и не любил пчёл, которые с детства всегда норовили его ужалить. Если ему удавалось, Бухаир всегда и везде убивал пчелу. Заезжая на пасеку, Бухаир был доволен, что стоит поздняя осень и пчелы уже не вьются вокруг.

Старик не сразу впустил Бухаира, заставив его стоять под дождём у избы. Правда, он долго ещё бормотал о том, что надо стучать громче, что он от старости плохо слышит, что он мажет уши мёдом каждый раз на ночь, но мёд почему-то не помогает… Бухаир заподозрил, однако, в его суетне что-то другое.

– Дождь застал меня, – объяснил свой приезд Бухаир, – и потом я привёз тебе верный ярлык.

– Что за верный ярлык? – не понял старик.

– Ярлык на верность царице, что ты не бунтуешь больше, – с торжеством сказал Бухаир.

– Я? – удивился старик.

– Ты, ты… – нетерпеливо подтвердил писарь.

– Когда же я бунтовал? Я стар и ни во что не лез…

– Кто же не бунтовал?! – воскликнул Бухаир. – Все бунтовали. Ты, старый, бери ярлык. Говорят, Салаватка близко. Солдаты придут искать его по всему юрту, а с ним и всех тех, у кого ярлыка нет, захватят. Бери, бери! – Бухаир разыскал в толстой пачке бумаг нужный ярлык для старика и протянул ему.

– На что мне ярлык?.. Какой от меня может бунт? – бормотал старик.

За занавеской, отделявшей половину избы старика, что-то упало и, гремя, покатилось по полу.

– Кто там? – насторожённо спросил Бухаир.

Старик затопал ногами, зашикал.

– Мышка мёд любит… – просто сказал он. – Гляди, дождь кончился. Ехать тебе скорей, пока без дождя доедешь, – заторопил Бухаира старик и в нетерпении сам распахнул перед ним дверь.

Бухаир поневоле шагнул через порог. Дождя действительно уже не было, но когда он вышел за дверь избы, он услыхал за собой жалобный плач грудного ребёнка.

«Хе-хе, бабай завёл жену перед смертью!» – хотел пошутить Бухаир, и вдруг, словно молния, блеснувшая мысль остановила его. Он быстро захлопнул дверь за собой и сказал старику, сделав вполне равнодушный вид:

– Тихо живёшь, один да один… Хорошо так жить!

Хитрого старика, однако, не обманули эти слова. Он усмехнулся и, придержав для писаря стремя, спокойно ему возразил:

– Время не то: сам говоришь – солдаты придут и ко мне…

– Ну, кто к тебе заберётся? Так я сказал, нарочно. Кто знает твою избушку, кроме своих! – поспешил его успокоить Бухаир.

Он торопливо помчался в деревню. Он был уверен в том, что Салават с ребёнком у старика – где ему быть ещё! И какому ребёнку ещё кричать в стариковой избушке? Не взял же он в самом деле себе жену, не родил же он сына себе накануне могилы!..

К ночи после того же дня в деревню вошёл небольшой отряд – три донских казака и пятеро солдат. Ещё не настало утро, когда в избе пасечника было всё перевёрнуто вверх дном. Ульи-колоды валялись по полу, подняты доски урн'дыка, сорвана занавеска, отделявшая половину избы.

В одинокой лесной избе стало тесно. Один солдат стоял у входа в избу, другой караулил землянку, где на зиму прятал старик колоды. Шестеро ворвались в избу.

Маленький, беспомощный человечек лежал перед ними при свете лучины и фонарей.

Сержант тряс бабая за воротник.

– А малайка, малайка чей? Сам ты родил его, что ли? Чей?

– Сам не знай, – с наивностью отвечал избитый, замученный старик, – какой человек привёз, бросил, сам на кобыл скакал. Куда такой молодой человек подеваешь? Наша коза есть. Его коза-молоко даём… Уй, лубит малайка коза-молоко.

Наивная хитрость, однако, не провела сержанта.

– Чего же ты чужого малайку принял? – допрашивал строгий сержант, не выпуская из рук ворот старика.

– Смотри сама, ваш благородья, смотри: наш башкирский малай, – убеждал старик, – глаза, носа, смотри… Русский был бы – русским давал. Нашего дома держим…

– Где Салават? – выкрикнул сержант, встряхнув старика.

– Кого? Салаватка? – словно вдруг удивившись, спросил старик. – Салаватка? Его вот таким малайком знал, – показал он едва от земли ладонью. – Чай, большой нынче стал?.. Нашего старшина сын, – пояснил он сержанту, – на царский служба гулят. Народ сказал – Салаватка полковник… Ай-ай!.. Не знай, где… – внезапно закончил старик.

Ударив ещё раз по уху старика, сержант удалился с солдатами и казаками. Тогда старик поднял на руки тёплый комочек…

– Спи, внучек, – сказал он. – Отец твой большой батыр. Отец твой велел мне тебя растить… Будешь батыром, внучек, расти, расти… Рубец от нагайки приму за тебя, малай, удар кулака приму за тебя, малай. Батыром выращу, посажу в седло, в руки лук дам и стрелы, тогда умру… Спи, пока коза молочка тебе даст. Скоро доить пойду…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Салават, уезжая из дому, не хотел, чтобы Амина покинула его дои и ушла жить к Юлаю или к Бухаиру. Она послушно взяла к себе двух бедных женщин, мужья которых ушли с Салаватом, и жила, ожидая, что Салават снова так же внезапно, как в прошлый раз, приедет её навестить.

Бухаир, не так давно вернувшись домой, в последнее время не раз подсылал к Амине свою жену, чтобы уговорить Амину покинуть дом Салавата.

– Нехорошо тебе жить одной, – говорила Зейнаб Амине. – И солдаты обидеть могут, и Салават придёт – что тебе скажет, когда узнает, что ты одна живёшь?! Иди к нам в дом – будешь жить как сестра…

Не раз и сам Бухаир заходил к сестре – сказать ей, что так жить одной не в обычае.

– Опозоришь меня. Что скажу Салавату, когда приедет?! Ведь он мне в глаза плюнет за то, что я не взял тебя в дом! Люди всякое могут ему наболтать! – хитрил он.

И тогда Амина призналась брату, что Салават не велел ей идти ни к отцу, ни к нему.

Кроме женщин, которые помогали Амине по хозяйству, к ней в дом постоянно ходила ещё Гульбазир. В отсутствие Салавата Амина не питала к ней ревности. Гульбазир ей была самой близкой подругой, и Амина не могла в своём простодушии понять, что Гульбазир к ней приходит для того, чтобы слушать и говорить про Салавата. Зато Бухаир это понял, застав Гульбазир несколько раз у сестры в доме.

Умерший отец Бухаира, Рысабай, дружил с грамотеем-книжником Рустамбаем. Бухаир постоянно бывал в доме Рустама, тут учился он грамоте. Он знал Гульбазир ещё молоденькой девочкой и, может быть, уж давно её взял бы в жёны, если бы не была она такого насмешливого, колючего нрава.

После того как Бухаир узнал, что Гульбазир в ночную пору, в мороз и буран сама прибежала предупредить Салавата о покушении на него братьев Абтраковых, Бухаир загорелся желанием оторвать её от Салавата, сломить, подчинить себе, взять её в жёны.

Это желание стало особенно сильным, когда Бухаир несколько раз застал Гульбазир у сестры, застал её за разговором о Салавате. Отбить её у Салавата стало его целью.

Писарь отправился в дом Рустамбая.

– Старшина-агай, вот я привёз тебе мирный ярлык. Не бойся солдат, живи дома, – сказал Бухаир.

– Я ведь и так, Бухаир, живу дома. Чего мне бояться?

– Ну, ты ведь всё-таки бунтовал.

– Как так я бунтовал?! – удивился Рустам. – Когда вы на войну пошли, я ведь дома жил старшиной! – возразил он.

– Ты дома и бунтовал: с Салаваткой ходил к Абтраковым в дом, хотел их казацкому царю на службу забрать. Потом Салават их в огне жёг, а ты Салаватке на помощь младшего сына послал, молодых мальчишек собрать к нему в войско.

– Муратка ведь сам набирал жягетов! – сказал старик. – Я ему ничего не велел.

– Все говорят, что ты бунтовал, Рустамбай. Да вот Я привёз и Муратке ярлык, чтобы дома жил. Солдаты придут – ты им ярлыки покажи, тебя и не тронут. Молодой ведь Мурат – жалко, если его повесят…

– Ну, спасибо, давай, давай, – согласился старик. – Муратке давай свой ярлык. Ему вправду ведь надо…

Рустамбай и сам страшился прихода солдат. Он знал объявление о ярлыках, поехал бы сам за ними к начальству, да, с другой стороны, побаивался Салавата, о котором шёл слух, что он убивает всех, кто принял повинные ярлыки и кто сложил оружие. А если ярлык сам пришёл к нему в дом, то Салават ему тоже не сделает ничего…

Но Бухаир лишь показал ярлыки и не отдал их Рустамбаю в руки.

– У тебя дочка есть, Рустамбай, – продолжал Бухаир.

– Как же, есть, Гульбазир. Ты ведь уж много лет её знаешь. Про девку какой разговор?

– Для неё возьми тоже ярлык.

– Как так ярлык для девки?! – удивился старик.

– Гульбазир ведь тоже замешана в бунте, – строго сказал Бухаир. – Все знают – она Салавату сказала, что Кулуй его хочет схватить. Значит, она виновата, что Салават убил этих людей…

Бухаир вынул третий ярлык и сложил его вместе с двумя, которые раньше держал в руке.

Старик засмеялся.

– Девке ярлык?! Какой девка мятежник?!

– Донесёт кто-нибудь по начальству, и схватят её пытать – вот тогда посмеёшься! – пригрозил Бухаир старику. – Скажут – весь род бунтовской… Меня-то ведь снова писарем сделали. Я скажу – сам дал ярлыки Рустамбаю. Мне начальство поверит, – пояснил Бухаир.

– Ай, хитрый ты, писарь! – усмехнулся Рустам. – Обманул, значит, русских!.. Ну, давай ярлыки…

Но Бухаир не спешил отдавать спасительные бумаги.

– Я тебе ярлыки за калым посчитаю, – сказал он. – Дочку я сватать хочу у тебя.

– Гульбазир?! – удивился старик. – Норовиста лошадка. Тебе её не взнуздать, Бухаир. Такая бедовая девка… Её, должно, Салават обещал взять женой. Ты лучше другую найди, Бухаир, – от души посоветовал он.

– Мне она не нужна, Рустамбай! – в раздражении возразил Бухаир. – Я хотел для тебя. Мне начальство верит. Скажу, что моя родня, – вас не тронут… А так ведь добра-то не жди. Мучают много народу, пытают, казнят… Салаватку ищут повсюду… Я сестре, Амине, велел тоже ко мне идти в дом – пусть живёт у меня спокойно, скажу, что не хочет с мятежником путаться, убежала из Салаваткина дома. Гульбазир с Аминой подружки. В моём доме её не возьмут… Отдай её мне…

– Не пойдёт! – убеждённо сказал старик.

– Неужто тебя и Муратку от казни спасти не захочет?! Значит, вам так и пропасть?! Неужто такую змею ты вскормил, старшина?! – воскликнул писарь. – Ай-бай-бай!.. Такую змею, пожалуй, опасно взять в жёны!.. – вдруг повернул по-другому писарь. – Ты говоришь, она спуталась с Салаваткой?.. Ай-бай-бай, потаскушка какая!.. Я не знал, что такой позор на твоей седине, Рустамбай-агай!

– Как позор?! Кто сказал?! Что болтаешь, пустой человек! – застучав палкой об пол, закричал взбешённый старик. – Уходи от меня, пошёл вон, собака! Я сам в канцеляр поеду за ярлыком!..

На крик Рустамбая из женской половины избы показались женщины – жены Рустама и Гульбазир.

– Пошёл вон из дома, паршивый пёс! – повторил Рустамбай. – Позоришь меня у меня же в доме?! Старика?! Старшину?! – он задыхался.

– Ты пожалеешь, что так посмел говорить со мной, старый дурак! – выкрикнул Бухаир с угрозой.

И никто не успел понять, что творится, как Гульбазир схватила за ворот Бухаира и с неженской силой толкнула его в дверь, так что не ожидавший этого писарь вылетел в сени.

– Отец сказал – пошёл вон из дома, собака! – гневно сказала вслед ему Гульбазир, ещё не зная, о чём идёт речь.

Бухаир повернулся к ней, горящий негодованием и стыдом. Бешенство исказило его черты, он сжал кулаки и подступил из сеней к порогу.

– Драться хочешь? Давай подерёмся, пожалуй! – насмешливо и со злостью воскликнула Гульбазир. – Дай-ка палку, атай, – сказала она, обратясь к Рустамбаю, и взяла из его рук старшинский посох…

– Шлюха! – выкрикнул Бухаир. – Ты спуталась о Салаватом, нечистая девка, а он над тобой смеётся. Он крестился и взял Пугачиху в жёны. Дочь Пугача увезла его навсегда…

Гульбазир, подняв посох, шагнула за ним в сени, Бухаир хлопнул дверью и выскочил вон.

Амине казалось, что уже все возвратились по домам, что война внезапно и непонятно как вдруг началась, так вдруг и утихла, подобно небесной грозе, необъяснимо насланной аллахом. Возвратились к домам с войны оба мужа живших в её доме женщин. Все вернулись, а Салавата все нет… Теперь Амина взяла к себе в дом глухую старуху, да каждый день заходила к ней Гульбазир, с которой вместе они гадали о возвращении Салавата. Амина вспоминала песни, которые складывал Салават, пела их, и Гульбазир научилась по ним складывать песни. Среди них была песня про ягоду и жаворонка:

 
Спеет ягода под листиком в лесу,
Жаворонку бережёт свою красу.
Жаворонок запевает на заре
И до ночи не опустится в лесу.
Поутру слеза на ягоде блестит:
– Ай, высоко жаворонок мой свистит,
Для него я сладким соком налита,
Что ж ко мне мой непоседа не летит?!
 

Амина постоянно мурлыкала эту песню, представляя себя ягодой, а Салавата жаворонком, когда вдруг её поразила мысль, что песню о жаворонке сложила про Салавата Гульбазир. И, охваченная ревностью, Амина холодно встретила подругу.

– Бесстыдная ты! – сказала она. – Про кого ты сложила свою песню? Не к тебе, не к тебе прилетит жаворонок! Ко мне прилетит!.. Почему ты не хочешь идти за брата? Бухаир тебя возьмёт в жёны. А что ж из того, что хромой? Он писарь, он грамотный, умный, богатый!..

Гульбазир перестала ходить к Амине. Маленькая жена Салавата осталась с глухой, молчаливой старухой…

Ещё спустя несколько дней возвратился в деревню и сын старухи, бывший, как все, на войне. Старуха ушла жить к сыну, и Амина осталась совсем уж одна.

Тогда к ней снова пришла Зейнаб, жена Бухаира.

Песенка, из-за которой поссорились Амина с Гульбазир, не сходила с уст Амины.

– Все поешь да тоскуешь? – сказала Зейнаб. – Всю жизнь не сидеть вдовой!

– Как вдовой?! Что ты слышала? Что? Кто сказал?! – вскинулась Амина, схватив её за руки.

– Кто мне сказал? Никто ничего не сказал. Говорю, что все знают.

– Что? Что знают?! – в отчаянии допытывалась Амина у невестки.

Зейнаб отняла у неё свои руки.

– Да кто чего знает? Никто ничего не знает! – успокоительно сказала она.

– Ты сказала, что знают! – настаивала Амина.

– Все знают, что я. Я знаю, что все, да все ничего не знают… А что от тебя-то скрывать, и тебе пора знать, что все знают, – хитро заключила она.

– Врёшь ты, врёшь! Никто ничего не знает, и ты ничего… Пришла моё сердце терзать!..

– Я знаю, что ты уж два года сидишь без мужа, штопаешь старый бешмет Салавата да песни поешь. А кому он нужен, старый бешмет? Шла бы к нам в дом. У брата вон сколько в доме работы, а я всюду одна поспевай! Юлая схватили на днях. Того и гляди – всю родню заберут солдаты. Всё равно тебе никогда Салавата не видеть. Пошла бы к нам в дом, и наветов бы не было никаких: никто не сказал бы, что мы Салавату родня, – а так и живёшь день и ночь под страхом.

– Тебе что за страх? Муж твой дома!

– Нынче дома, а завтра скажут, что Салаваткин свояк, да схватят его в тюрьму, ноздри вырвут да уши обрежут – того и жду!..

– Салават воротится с войском. Солдаты все разбегутся. Царь Салавата любит! – воскликнула Амина.

– Дура ты, дура! – смиренно, с сожалением в голосе возразила Зейнаб. – Ваш царь был не царь, а простой обманщик. Связали его и к царице теперь повезли. Царя твоего самого-то повесят, и Салаватка того не минует. Всем, кто был за царя, тем головы срубят, а вдовья-то доля, ты знаешь, какая?!

– Не зря говорят, что невестка золовке змея! – с жаром сказала Амина. – Не с голоду, а со злости жалит! Никогда я к вам в дом не пойду, а пойду к отцу.

– К Юлаю в дом ворвались солдаты, все перерыли, пограбили сколько!.. – сказала Зейнаб. – Ты живёшь – головой под подушку зарылась, не слышишь, не видишь того, что вокруг. Затем я к тебе и пришла. Юлаевы жены с ребятами сами попрятались по соседям. Солдаты в лесах всюду рыщут, в горах… К тебе в дом придут, тебя схватят. Бросай все, иди к брату в дом. Он примет тебя. Салавату ты всё равно не нужна. У него теперь русская баба и сын.

– Как так – сын? Какой сын?! Откуда?! – жарче прежнего воскликнула Амина.

Зейнаб поняла, что стрела угодила Амине в самое сердце.

Мысль о соперничестве с женщиной всегда привычна женщине-мусульманке. К унижениям многожёнства её приучили века, но соперничать с чужим сыном ей, бездетной и, как ей казалось, бесплодной, – это было и ново и страшно.

– Сын русской бабы, дочери самого Пугачёва, – подтвердила Зейнаб.

И тут же, не зная сама, откуда брала эту ложь, она начала плести враки:

– Салават увёз от неё мальчишку. Он думал его привезти домой, но Пугачиха его догнала. Она не выпустит Салавата. Она зовёт его снова идти за русских, опять бунтовать. По русским законам бывает только одна жена. Сегодня она увезёт его к русским. Если бы ты не была бесплодна…

– Ты врёшь! Врёшь! Выдумка все. Нет никакой жены, никакого сына… – перебила невестку Амина. И чем более страстны были её уверения, тем больше сама она верила в правоту Зейнаб. Ей уже рисовались и русская жена, и ребёнок её, голубоглазый и белокурый, какие не раз проходили деревней, какие жили на заводах… – Ты врёшь! – заключила она со всем жаром и в то же мгновение поверила до конца.

– О своих делах узнавай всегда у соседки, – с насмешкой заключила Зейнаб. – Я вру, что Салават женился на дочери Пугача, вру, что сын родился, что сын у бабая на пасеке, я вру, что по русским законам бывает только одна жена, что Пугачиху ищут солдаты, что завтра она увезёт Салавата с собой в чужие края…

Амина бежала на пасеку, к старику, словно зажжённая неугасимым огнём. Ей казалось, что сами следы её ног дымились. Если бы было в ту пору темно, её глаза светились бы, как волчьи, зелёным огнём.

– Русская баба? Какая русская баба? Нет русской жены, – уверял Амину побитый старик, не впуская, однако, её в избу.

– Все знают, все говорят, – настаивала Амина. – Чей сын у тебя в избе?

Старик потупясь молчал.

– Ну, что же – малайки нет? Нет малайки в избе у тебя?! – настойчиво наступала она.

– Есть, – со вздохом признался старик.

– Чей сын? Салавата сын? – допрашивала Амина.

Старик опять промолчал, но молчание его было хуже ответа. Для Амины молчание это означало, что есть сын, что есть русская баба, дочь самого Пугача, что она увезёт с собой Салавата и окрестит его, если ещё не успела крестить до сих пор… И она взмолилась, глаза её увлажнились и голос дрожал.

– Бабай, скажи мне, где Салават! Я ведь жена ему. Я – жена, не она, не русская шлюха… Разве ты сам не веришь в единого бога, что отдаёшь Салавата в руки неверных?.. Она заставит его креститься… Скажи мне, дедушка…

– Ты пойдёшь к нему – за тобою враги пойдут, найдут Салавата, убьют, – возразил старик.

– Я не пойду, скажи, – страстно молила Амина. – Скажи, не пойду, хочу только знать… только знать… мне нужно, как воздух…

– Нельзя, кыз… кыз…[28]28
  Кыз – девочка, девушка.


[Закрыть]

– Не скажешь? Проклятый старик, не скажешь? – холодно и бесстрастно спросила она и вдруг из молящей смиренницы превратилась в разъярённую рысь. – Тогда я сама пойду искать всюду, пойду по лесам, в пещеры, в ущелья, всюду стану кричать, стану звать: «Салават! Салават! Салават!» Пусть за мной ходят солдаты, пусть найдут его с русской поганкой, пусть их обоих удавят, посадят на кол… Пусть сына их бросят свиньям, я готова сама задушить эту пакость… Пусти – задушу! – рванулась она в избу.

Старик преградил ей путь.

– Кишкерма, к'зым…[29]29
  Тише, моя девочка…


[Закрыть]

– Задушу!! – закричала она. – Побегу кричать: «Салават! Здесь Салават!» Побегу к солдатам, скажу оцепить леса, чтобы заяц не пробежал, чтобы мышь не могла проскочить…

– Не шуми! Тише, тише! – взмолился старик. – Всюду уши. В лесу тоже могут быть уши…

– Пусть уши! Пусть слышат! – кричала она, перебив его. – Я буду кричать: «Тут, тут Салават со своей Пугачихой!..»

Голос Амины сорвался. Она захлебнулась собственным криком. Со стеснением в груди, обессиленная, поникла, села на землю, заплакала по-ребячьи.

– Бабай, не мучай, скажи мне… Я буду молчать, буду знать и молчать, как рыба, и не пойду к нему, только ты не скрывай от меня, от жены, где мой Салават… Нельзя от меня скрывать… Сердце кричит, не я… Скажи мне…

Старик закашлялся и отвернулся.

– Каменным надо быть, чтобы тебя не услышать, – признался он. – Моё сердце не камень, я стар, потому и слаб, но мне нельзя уступить. Не за себя – за Салавата страшусь… – говорил старик.

Амина слушала молча, поникнув к земле, как сломанный стебель. Речь старика казалась ей бесконечной, мучительно длинной. Она поняла, что уже не добьётся его согласия, и молчала. Только горло её сдавило и пальцы срывали и комкали осеннюю бурую траву…

– Я скажу ему сам о твоих слезах. Нет никакой русской бабы, кыз… И Салаватово сердце не камень, он любит тебя, он придёт к тебе сам…

– Сам?! Ко мне?! – закричала она, с благодарностью обхватив ногу пасечника и припав щекою к его сапогу.

– Кишкерма. Не кричи, девчонка!.. Придёт твой муж… Я уже стар. Не мне растить его сына. Его матери нет в живых, её убили солдаты. Ты будешь единственной матерью Салаватова сына, возьмёшь его. Он сам принесёт к тебе… Молчи, к'зым… – остановил старик, заметив, что она хочет что-то сказать, – сиди дома, ночью не зажигай огня. Он придёт.

Она шла обратно в деревню счастливая. Тихо улыбалась она самой себе. Только углы её губ едва тронуло счастье, веки были опущены, но если бы вскинула она вверх ресницы, тёплая радость лучами брызнула бы из её глаз и озарила все…

Амина ждала Салавата, как жениха… Она побежала к соседям, чтобы сосед пришёл к ней зарезать барашка, сделала тесто для бишбармака, раскатывала быстро и гладко трясущимися от волнения руками… Тёрла сыр для шурпы, месила крутое тесто, бросала в кипящее сало с мёдом, готовя чекчак.

Соседки заглядывали в её окно. Вдруг понадобилось каждой из них что-то взаймы. Одной – соли, другой – муки, третьей – большой тухтак, четвёртой – корыто…

Самой Амине понадобилось занять чаю. Она зашла в один, в другой, в третий дом… Чаю не было ни у кого.

– У муллы или у писаря есть – попроси, – посоветовали соседки. – Твой брат всегда пьёт чай. У него стоит русский начальник – наверно, есть чай.

Амина решила лучше остаться без чая, чем зайти к Бухаиру. Но Зейнаб поймала её на улице.

– Ищешь чаю, а не зайдёшь ко мне, – сказала она. – Идём, я тебе дам чаю. Дождалась? – шёпотом значительно спросила она Амину.

– Кого? Что ты!.. Кого? – сделав вид, что не понимает, в испуге воскликнула Амина.

Зейнаб ничего не ответила и хитро, понимающе засмеялась.

– Просто соскучилась, чаю давно не пила. Знаешь сама – все дома сижу, все дома, – залепетала Амина, испугавшись, что сама себя выдала.

На огне в избе Бухаира кипела вода. Чай был заварен.

– Садись, – предложила жена Бухаира, – куда спешишь?

Чтобы не выдать себя, Амина села пить чай. Как отказаться, когда сказала, что хочет чаю… Зейнаб догадается!.. Жена Бухаира была щедра. Она наливала одну за другой полные чашки.

– Пей, пей, сестра, – угощала она, подставляя сливки и подвигая мёд и чекчак.

– Битты, джатяр… Исьме[30]30
  Хватит, не пью больше.


[Закрыть], – отнекивалась Амина, но жена Бухаира была все ласковей с каждой минутой.

Вырвавшись наконец, Амина вернулась домой с драгоценной щепоткой зелёного душистого чая. Всё было готово к встрече желанного гостя…

Но вдруг ей стало тревожно. В избе скреблась мышь или крыса, всё время казалось, что кто-то глядит за ней, кто-то ходит вокруг избы, кто-то дышит с ней рядом… В сомнении она даже переложила подушки, ковры и паласы, чтобы увериться в том, что никто не забрался в избу, пока её не было дома.

Смешно! Кому было забраться?!

Она насурьмила брови. Румянить щеки? Она поглядела в зеркало. Щёки пылали огнём – сама кипучая кровь нарумянила их. Глаза сияли, как звезды… Амина ещё никогда но видала себя такой красивой, как в этот вечер. Она надела старинное монисто. В нём были персидские тамуны, индийские рупии, турецкие и арабские серебряные и золотые деньги. Они поблёскивали и тихонько звенели при каждом дыхании. Серьги из любимой Салаватом бирюзы, какие носит всегда Гульбазир, украсили её маленькие уши… Она подразнила себя языком…

Старик сказал – ожидать без огня. Нет, это немыслимо! Как угасить огонь и укрыть от любимого всю свою красоту?! Разве может быть русская, дочь Пугача, так красива?!

Занавесить окна!

Два плотных паласа она повесила, чтобы никто не увидел из окон света.

Бишбармак клокотал на очаге, наполняя избу душистым и вкусным паром.

Салавата всё не было.

Уже наступила глубокая ночь. Амина не раз выглядывала на улицу. В окнах соседей повсюду меркли огни пучины. Наконец погас и последний свет в окне Бухаира…

Салават не пришёл. Старик обманул её…

Она схватила полный кувшин воды и плеснула в очаг – дрова зашипели, и свет погас в очаге, она погасила трескучий сальный светец, сорвала с груди алмизю… Золотые кружочки старинных монет покатились со звоном по всем углам.

Старик обманул… Русская увезла Салавата, и она больше уж никогда его не увидит. Амина упала на урн'дык и заплакала молча, без вздоха, без крика. Она лежала, и слёзы лились и лились на подушку…

Вдруг, без шороха, без звука чьих-либо шагов, без стука, дверь словно сама собой распахнулась. Она вскочила. Мёртвая тьма стояла в избе.