Текст книги "Салават Юлаев"

– Да нет, не купишь Салаватку – знаю я его, не продажный, а просто юродивый. Это ему блажь такая нашла, что не урус во всём виноват, а бай, – мулла, мол, тоже бай, и русский лавочник, и помещик, а который гяур бедно живёт – он друг башкирам, – сказал кривой.

– Это Салават говорит? – спросил насмешливо Айтуган. – А сам-то он разве не бай? Юлай помрёт – у него сколько будет добра!

– Он говорит, что который бай против царицы – не злой, а который против царя – опасный, потому что новый царь ему обещал, когда победит царицу, всем башкирам дать волю и военный набор сложить и подати снять, – досадливо объяснил Аллагуват.

– Ну да, жди! Нам царя тоже надо бы в топоры, – разгорячился молодой Абдрахман. – Бухаир говорит…

– Ну, ты, тсс!.. Петух… Тише!.. Для всего своё время. Ты так-то не распускай язык – не вожжи. Дай Салавату подальше уйти. Его, верно, пошлёт Пугач-падша на другие заводы – на Сатку, на Косотур. Горячий, как молодой кобель, убежит он отсюда подальше, а мы тем временем… – Аллагуват внезапно замолк.

– Ну, ну, я слушаю, в чём я помешал батырам?..

– Салам-алейкум, – приветствовали все Салавата, который возник перед ними.

– Алейкум-салам, батырлар. Что вы вскочили с места? Я не разбойник – никого не убью, и не хан – мне не надо таких почестей.

– Ну, ханом-то ты не прочь стать, – пробурчал себе под нос Айтуган.

– Что же ты громче не скажешь, батыр? Говори громче, я ведь и тихо слышу, на то – певец. У меня уши тройные; я, как луна в небе плещет, как трава растёт, и, то слышу. Может, и стану ханом. А ты кем хочешь быть?

Айтуган промолчал.

– Ты бы мог и издали подслушивать нас, если бы так слышал, – дерзко сказал Аллагуват.

– Я не подслушиваю никого, – возразил Салават, – для этого у деревьев есть уши! Я не слыхал вашего разговора, а когда прикажу – мне и дуб расскажет. – Салават поднял глаза к ветвям дуба. – Кинзя, расскажи, что они говорили.

Наверху хрустнул сучок и упал среди говоривших, Кинзя повис на суку и, качнувшись, тяжело спрыгнул на землю.

– Якши-ма, батырлар! – весело крикнул он. – Когда пойдёте резать урусам уши, возьмите меня с собой, а от русских идолов, когда разграбите их мечети, подарите мне только золотые хвостики и рога, больше мне не надо, я не жадный!

Салават строго поглядел на говоривших. Кривой и молодой опустили глаза. Айтуган вызывающе посмотрел на Салавата и усмехнулся. Салават покраснел. Жилы вздулись на его лбу.

Пойманные заговорщики оказались вооружены пистолетами. Кинзя скрылся за деревьями. Айтуган выстрелил, но Салават вовремя отшатнулся в сторону.

– Стреляйте! – крикнул Айтуган своим собеседникам.

Салават, не отрываясь, в упор, смотрел на обоих. Оба опустили пистолеты.

– Подай сюда пистолет, малайка, – сказал Салават Абдрахману.

Тот встал и покорно отдал оружие. Бесстрашие Салавата его покорило.

– И ты, – приказал Салават кривому.

– Не дам, – возразил Аллагуват, но в то же время встал и, как бы против воли, протянул пистолет.

– Теперь ты мой, Айтуган-агай, – торжествующе сказал Салават.

Айтуган засмеялся.

– Верно, недаром говорят, что в твоих взглядах дьявол. Я думал, что ему покоряются только бабы. – Айтуган бросил свой пистолет.

– Ему покоряются все, – сказал Салават, – покоряются и пули и ослы, которые не слушают вождя.

– Требуй покорности, когда казацкий царь поставит тебя над нами ханом, – опять со смехом возразил Айтуган, – а сейчас хоть я и в твоей власти, ты можешь меня убить, благо я не урус, но подчиниться меня ты не заставишь. Я уведу свой отряд к Бухаиру.

– Ты верблюд! – гневно сказал Салават. – Я не убиваю тех, кто может быть полезным народу. И куда бы я ни ушёл в погоне за войском царицы, ты не посмеешь грабить церкви и нападать на деревни наших кунаков, русских. Вешай заводчиков, бери заводы, убивай управляющих, а если против нас поднимешь рабочих и хлебопашцев, я тебя убью, Айтуган, своею рукой. Или хуже – на твоём лбу я вырежу: «Предатель Башкурдистана», и так я пущу тебя жить. Где твои воины? Убирайся сейчас же. Созови их на шишку – я буду сам говорить с ними. Ты, мальчишка, иди тоже, а ты, – Салават погрозил Аллагувату, – я тебя знаю. Ты недаром бывал у Рустамбая. Если ещё раз я услышу, что ты сеешь раздоры… – Салават мгновение помолчал. – Ну, пошли, живо!

Все трое молча пошли прочь. Салават сел под дубом. Через минуту послышался треск сучьев, топот коней.

– Вот здесь! – крикнул Кинзя, подъезжая к Салавату.

– Здравствуй, спаситель, – сказал Салават. – Веди назад своих воинов и в награду за скорую помощь можешь взять любой из этих пистолетов, – он указал на два пистолета, которые ни кривой, ни младший из собеседников Айтугана так и не посмели попросить назад.

Кинзя сконфуженно пробормотал:

– Со мной не было оружия, Салават-агай.

– Со мной тоже не было, – сказал Салават. – Зато теперь слишком уж много; возьми один себе и вперёд без оружия не ходи – теперь они знают, что ты за меня… Ничего не случилось, – обратился он к всадникам, подъехавшим за Кинзей. – Ждать меня у кошей. Пусть никто из вас не отъезжает никуда.

Всадники повернули в лес.

– Как ты забрался на дуб? – спросил Салават Кинзю.

– Я увидал, куда они идут, побежал вперёд и подумал: «Под этим дубом удобней всего сидеть». И залез. А когда они подошли, они так и сели здесь, как я ждал… А ты как узнал, что я здесь?

– Чудак! Только слепой примет красные штаны на дереве за цветок или бабочку, а когда я увидел красные штаны, то решил, что такого толстого зада не может быть больше ни у кого.

– Я сошью себе зелёные штаны, как твои, – сказал сконфуженно Кинзя.

– Я бы подарил тебе свои, – ответил Салават, – только не полезут тебе, Кинзя. Ну, да не плачь, найдём что-нибудь. А пока пойдём – Айтуган и Аллагуват собрали своих воинов на шишке. Я буду говорить с ними.

Салават говорил с собравшимися на шишке воинами Айтугана и Аллагувата.

– Кто сеет рознь и раздоры – предатель… Тот, говорю я, предатель. Урус-бедняк – наш друг. Если грабить его дом, он будет против нас, а теперь он с нами, потому мы сильнее. Каждый, кто грабит бедняка-уруса, нашего кунака, тот сеет рознь. Он – предатель и достоин казни. Кто нападает на русскую церковь, тот сеет рознь и тоже достоин казни.

Так говорил Салават, и воины молча слушали. Три тысячи воинов слушали его. Кончив говорить, Салават не успокоился. Он все рассказал Белобородову.

– Что же с ним делать, как ты смекаешь? – спросил Белобородов.

– Думал-гадал…

– Что же думал?

– Айтугана послать в Кигинский юрт, велю подымать тептярей и стоять там со всем войском. Там нет русских.

– Ладно, а что сделать с Аллагуватом?

– Аллагувата послать свезти государю деньги, а с ним человек двести. Остальные тут будут.

– А молодого? – спросил Белобородов уже облегчённо.

– Молодого возьму себе в сотники. Ему ладно будет, что стал сотником, тихий будет: мои казаки меня слушают.

Белобородов рассмеялся весёлым кашляющим смехом.

– Ох, и хитёр, Салават! Был бы ты русаком – тебе бы цены не было.

– Ничего, мне не надо быть русским, – возразил обидчиво Салават. – Как-нибудь уж башкирцем, ладно!

* * *

Шёл май, но уже наступило лето. Густая трава подымалась по берегу глубокого Сюма, и табуны бродили вокруг лагеря. Вместо того чтобы ютиться в тесных избах заводчан, стесняя хозяев и самих себя, башкиры теперь вышли за посёлок и жили, расставив кочевые коши. Эти вооружённые кочевья не были похожи на обычные мирные кочёвки башкир. Слишком часто и близко один от другого стояли коши, слишком много стояло их в одном месте, не было женщин и детей. Целую ночь возле кочевок разъезжали сторожевые отряды, останавливая каждого проезжего: около половины коней не отпускалось от лагеря и держалось всегда под седлом.

В таком лагере жил Салават.

В первый же день пребывания на заводе Белобородов сказал Салавату, что защищаться от войск в самом заводе, лежащем меж гор, нельзя, и посоветовал подготовить позиции на соседних горах, а всюду в окрестностях разместить дозоры.

С этого дня, выезжая в окрестные горы, Салават стал смотреть на природу не так, как смотрел всю жизнь: он учился теперь ценить не только её красоту. Он научился рассматривать гребень горы как крепость, речку – как ров перед крепостной стеной, лес – как удобное место военной засады, а долину – как поле для конной атаки…

В мыслях он строил планы будущих битв на этих местах, словно всю жизнь ему предстояло тут жить и сражаться.

Иногда, восхищённый сам одержанной в мечтаниях победой над вражеским войском, он хотел поделиться с кем-нибудь хитрой выдумкой. Тогда он брал с собой юношу Абдрахмана, который после отъезда Аллагувата и Айтугана остался при нём. Этот красивый горячий мальчик ему был приятен. С ним Салават забывал, что он уже государев полковник, и чувствовал только свои двадцать удалых лет. Они затевали в пути скачки, спорили в смелом прыжке со скалы на скалу, стреляли из луков в ястребов и ворон…

Но каждый раз посреди забав Салават брал себя в руки. Остановившись в какой-нибудь впадине между утёсов, скрытой деревьями и кустами, Салават глубокомысленно замечал, приняв вид полководца:

– Здесь надо будет поставить кош. Отсюда видна долина Сюма. Смотри, если пойдут войска, дозорные сразу увидят в сообщат на завод.

И всем озабоченным видом своим Салават показывал новому другу, что, несмотря на ребячество, он уже не мальчик, а муж. В другой раз глядел он с горы на дорогу.

– Если бы мне вести войско против завода, я бы повёл его через ту лощину, – указывал он. – Возьми двадцать пять человек с топорами и прикажи там срубить сто деревьев. Свалите их поперёк ущелья, чтобы никому не проехать.

Абдрахман был всегда во всём скор, и Салават в ближайшие дни встречал одинокие коши, разбросанные в потаённых местах, видел заваленные стволами, прежде удобные, проезды. И с каждым днём все больше верил в свою неприступную крепость и в собственный гений великого военачальника.

Салавату нравилось, когда в наивном жарком восторге Абдрахман открыл перед ним восхищение его мудростью. Опасаясь уменьшить его уважение, Салават ничего не сказал Абдрахману о том, что сам он подчиняется указаниям Белобородова.

Когда же Абдрахман, увлечённый примером Салавата, по своему почину предложил запрудить речку в узком ущелье, Салават покровительственно подумал о нём: «Вот и приручён птенец!..» Он был рад, что у него появился такой товарищ и друг, с которым он мог быть сам как мальчишка, не роняя себя в его глазах.

Тяжёлый, неповоротливый и слишком серьёзный Кинзя, несмотря на свою привязанность, не мог быть ему так близок, как этот, который глядел на него удивлённым и очарованным взглядом горящих живых глаз и был готов исполнить любое его желание, прежде чем слово слетит с уст…

Салават полюбил Абдрахмана, как младшего брата, хотя и хитрил с ним…

Несмотря на свою юность, Салават уже понимал, что ничто другое не может связать так, как свяжет доверие. И не желание взять в плен и подчинить, а искреннее влечение и стремление к дружбе заставляли его дарить Абдрахмана своим доверием день ото дня все больше… Салават рос возле Хлопуши. Все те, с кем бывал он близок, были старше его самого. Не успев быть юным, он стал взрослым, не зная друзей из сверстников, он вошёл в крут зрелых мужей. Чувство дружбы к мальчику Абдрахману было лишь данью минувшим без времени отроческим годам Салавата.

Но прошло только несколько дней – и «приручённый птенец» проявил себя снова диким.

В заводской деревеньке пропала рыжая с белым пятном телка. Случилось так, что, внезапно нагрянув на один из передовых башкирских постов, Белобородов застал всех пятерых караульных спящими возле остатков пиршества. Рыжая с белым пятном шкура сушилась, беспечно растянутая на солнышке… Белобородов забрал у спящих оружие, захватил лошадей, снял даже самый кош. Никто из них не проснулся. Тогда, связав их самих, старый вояка привёз их Салавату вместе со шкурой телки… Салават был смущён. Он гордился своими дозорами и считал, что лентяи, разини и воры осрамили лично его. Особенно вспыхнул он стыдом, когда узнал, что на месте арестованных Белобородов оставил в горном дозоре своих казаков, набранных из заводских людей.

Суд был недолог: Салават приказал всех пятерых, привязав на площади, высечь плетьми… Сам Салават не присутствовал при расправе. Он занимался проверкой запасов хлеба, когда ему донесли, что Абдрахман, угрожая оружием, прибежал на базарную площадь, оттолкнул казаков, исполнявших приговор, от столба, к которому были привязаны виновные, и, разрезав кинжалом верёвки, велел им бежать по домам. Они скрылись…

Зная, что Абдрахман живёт с Салаватом в одном коше, что он часто ездит вдвоём с Салаватом, считая его больше чем другом полковника, никто не посмел воспротивиться его самовольству.

Когда Салават его вызвал к себе, юноша смело явился.

– Нельзя выставлять башкир на позор русским! – воскликнул он. – Русский связал их и тем уже опозорил. А ты приказал их в угоду русскому бить. В моих жилах течёт не вода, а башкирская кровь, потому я их отпустил…

– Я начальник, – сказал Салават, – как я указал, так должно быть. Никто не должен мешать исполнению моих приказов.

– Не я мешаю – сердце моё мешает, – возразил Абдрахман. – Если бунтует сердце, кто может велеть ему покориться?!.

Смелость Абдрахмана подкупила Салавата, но он не подал и виду.

– Больше ты мне не друг! – резко сказал он.

И он ушёл в эту ночь ночевать в кош Кинзи, чтобы показать свой гнев Абдрахману.

– Говорят, ты влюблён в Абдрахмана, как в девушку, – шутя сказал Салавату Кинзя, который в последнее время был забыт своим другом.

– Праздным людям приходят в голову глупые мысли, – ответил напыщенно Салават. – Скоро просохнут дороги, начнутся битвы, и языкам будет некогда болтать пустые слова.

Салават ждал с нетерпением этого времени. Он понимал, что безделье губит воинов, развращает их мысли в убивает мужество.

С удовольствием глядел он на спадающие воды Сюма. Салават знал, что чем скорее спадёт вода, тем скорее начнутся новые битвы и кончится бездеятельность.

Майский вечер был полон соловьиным трезвоном. Нежно трепетали в тёмных водах Сюма отражения звёзд. Салават сидел на берегу и, хотя песня просилась на уста, не смел нарушить торжественного покоя тёмной речной тишины. Ему казалось, что трепетные голубые огни из воды вспорхнут и улетят при первом его движении, как улетит и серокрылый певец, приютившийся в ветвях прибрежного осокоря.

– Са-ла-ват! Где ты? – нарушил тишину пронзительный возглас.

Салават узнал голос Кинзи, но не ответил. Прошло несколько мгновений. Соловей не умолк, и звезды по-прежнему светили, но очарование безлюдного покоя природы исчезло.

– Са-ла-ват! – послышался возглас ещё ближе, и вслед за тем захрустели сучья под копытами лошади.

Салават с недовольством откликнулся.

– Скорее иди, Салават! Скорее! Прискакал с Уфимской дороги вестник. Говорят, что против нас вышел полковник, тот самый, который разбил войска под Уфой. – Михельсон-полковник…

Салават больше обрадовался, чем встревожился. От Пугачёва не было распоряжений о выступлении. Он по-прежнему стоял в Белорецком заводе и лил пушки, запасаясь оружием: Он распорядился только Биктемиру охранять горные проходы, а Салавату, Юлаю и Белобородову – удержать за собой заводы. Но теперь, когда дошла весть, что идут войска, Салават чувствовал себя вправе и без приказа царя двинуться навстречу врагу. Постылое безделье кончилось!

– Скорей в завод! – крикнул Салават, вскакивая за седло к Кинзе. – Сколько войска идёт? Где их видели? Может быть, не сюда идут?! – закидывал Салават вопросами спутника.

Они подъехали к лагерю. Салават вошёл в свой кош, где уже набились любопытные. Усталый, измученный дорогой гонец сидел на подушке, жадно отхлёбывая кумыс, между каждыми двумя глотками роняя несколько слов в ответ на десятки задаваемых окружающими вопросов.

– Сотники, объявить сбор! – крикнул Салават, входя.

Сотники расходились медленно. Они не смели ослушаться, но в то же время всем хотелось слышать, что расскажет гонец.

– Где видали солдат? – спросил Салават.

– Вверх по Сюму, прошли Инзер и идут сюда, – ответил гонец. – Теперь уже, наверно, и Курт-елгу миновали…

– Каковы дороги?

– До Лемаз-елги жидкая, а по сю сторону вязкая грязь.

– На колёса пристаёт много?

– Пушки завязнут, – успокоил гонец. – Только ветер с запада дует, не принёс бы дождя – по жидкой грязи поспеют дня в полтора. Кони у них хороши. Стерлитамакские да табынские башкиры помогли: как пришли в покорность, всё время овёс да жито им возят.

– Будь они прокляты, даджалы! – произнёс Салават сквозь зубы.

Белобородов и Салават разделили войско на две части, чтобы выйти навстречу Михельсону и занять позиции на на горах Аджигардак.

С севера, у прохода вдоль Сюма, должен был стать Салават со своим отрядом, на Ильмовых горах; над долиной реки Малуюз – резерв заводских рабочих, а на случай обходного марша Ивана Ивановича, как запросто называл Михельсона Белобородов, знавший его ещё в чине поручика, – белобородовские войска должны были занять южные части Аджигардака, взяв под обстрел проход между гор по долине реки Ук.

Возбуждённый близостью боя, Салават горел нетерпением. Знавший окрест все горы, лощины, речки, в которых купался ещё ребёнком и на которых не раз стояли коши его отца, Салават чертил на песке перед Белобородовым подобие карты.

– Тут место тесное. Сюда солдат подождём. Назад им дороги не дать, вперёд дороги не дать. Тут всех и кончим! – указал Салават на ущелье вдоль безымённой речки.

– Он сюда не пойдёт, – качнув седою головою, сказал Белобородов.

– Ему как знать, что тут тесное место? – возразил Салават.

– Иван Иваныч? Он хитрый. Он, брат, не хуже тебя напишет всю нашу местность. Он топографию знает, все планы может читать. Его на один крючочек поддеть только можно.

– Какой, какой?!

– Бежать от него. Горяч! Ты от него – и он за тобой, ты от него – он за тобой. Ты в воду – он в воду… Он, молодой был, с гусарами грянул раз нагонять пруссаков да в крепость к ним прямо влетел с эскадроном. Они и ворота закрыли… Ну, думаем, тут и пропал…

– В плен попал? – спросил Салават.

– Не тут-то было. Такую поднял пальбу в стенах. Глядим, над крепостью русский флаг через час, а там и ворота открыли – моё вам почтенье!.. Вот, брат, Иван Иваныч! С таким не бахвалься… – Белобородов говорил так, словно Михельсон был не враг, а его приятель.

– К нам в завод придёт? – спросил Салават с опаской.

– В завод не пустим, – спокойно сказал Белобородов, – я не к тому, а, мол, ты не бахвалься!.. Нас вчетверо больше, и пушек у нас вдвое… А заманить захочешь – беги. Как кошка за мышью припустится, все позабудет… Ты малый толковый. Знай: неприятель – он не дурак, как его дураком почтёшь – тут тебе и пропасть!..

Белобородову предстоял более дальний путь, и он выступил с вечера на свои позиция, оставив Салавата полным хозяином завода и преподав ему несколько деловых советов о способах перевозки пушек и об их установке в горах.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Салават закипел…

Ему казалось, что он должен поспеть всюду сам, что без него что-то забудут или не смогут сделать. Прискакав в башкирский табор вместе с Кинзей, он отправил разъезды за Сюм и в горы Аджигардак, приказав каждый час высылать по одному гонцу обратно в завод. Ему нравилась лихорадка, которой он заражал других. Он старался говорить коротко и отрывисто, решительно, быстро двигаться, как – он читал в старинной турецкой книге – двигался и говорил «Железный хромец»[25]25
  «Железный хромец», или Аксак-Темир, – Тамерлан.


[Закрыть].

Больше всего ему нравилось назначать начальников и подчинять одного человека другому, в этом особенно ощущалась им сила власти.

Он любовался, как, быстро вскочив по коням, исчезли в вечернем тумане разъезды; стройность движения их, быстрота исполнения приказа вселяли в него радость.

– Кинзя, ложись спать, – сказал Салават, прыгнув в седло. – Аксак-Темир говорил, что перед боем главное – крепкий сон.

Кинзя приложил руку к сердцу и с почтительным комизмом поклонился.

– Прости, туря, у меня ещё есть летучий баран. Батыр Искандер сказал, что лучше всего перед боем поесть летучего барашка.

– Летучий баран? – Салават припомнил детскую охоту за орлами и весело засмеялся.

– Закусим? – спросил, подмигнув, Кинзя.

– Мне надо в завод, – возразил Салават. – Как там без меня.

– Ну, постой, я дам тебе только ляжку.

Кинзя разбросал костёр и копнул золу вместе с землёй. Жирный душистый пар вырвался из земли. Кинзя возился с ножом, кряхтел и сопел, обжигаясь, и наконец протянул сидевшему в седле Салавату дымящийся окорочек.

– Теперь поезжай хоть за гору Нарс, – шутливо сказал он.

– А всё остальное сожрёшь один? – шутя спросил Салават, уже набив рот жирным и нежным горячим мясом.

– Накормлю твоего Абдрахмана, – тихо ответил Кинзя. – Ходит унылый… Пора бы его простить. Молод… Да он и прав: из-за паршивой телки позорить людей плетьми! Я сам как-то раз упёр у соседа овечку.

– Не на войне, – сказал Салават.

– А на войне то и вовсе! – возразил Кинзя. – Накормлю молодца барашком, скажу, что велел ты…

– Хош! – крикнул ему Салават и, подхлестнув коня, поскакал к заводу. Он не хотел говорить про Абдрахмана, с которым не разговаривал уже несколько дней, желая его наказать за самовольство. Он видел уныние и одиночество юноши и хотел сломить его упорство, заставить его раскаяться и подойти первым для примирения.

Табор утих. Догорали и тлели костры. Мягкий запах дымка стелился в вечерней прохладе, напоминая мирную жизнь на кочевках. Майские жуки то и дело пронзали внезапным гудением тёплые сумерки… Салават на скаку рвал крепкими зубами горячее мясо и радовался жизни и ощущению бодрости…

Впереди оставалась одна неполная ночь.

Салават поскакал осмотреть пушки, напомнил, чтобы за два часа до похода накормили крутозадых тяжёлых артиллерийских коней овсом; он потрепал их по крупам и осмотрел их ноги: им предстоял трудный путь с пушками и ядрами по горам.

Проверив ещё запасы пороха в картечи, однажды уже проверенные, Салават назначил охрану обоза и поскакал в завод. Ему хотелось ещё какого-то дела.

Здесь, несмотря на ночную пору, кипела работа. Волнение, всегда приходящее в сердце бойца перед первой битвой, лишило заводских людей сна, наполнило их энергией.

Работа при красном отблеске горнов и свете факелов, в ночную пору, придавала заводу сумрачный и торжественный вид. Люди тоже были напряжены и суровы, но возбуждённый, сияющий вид Салавата вызывал повсюду в ответ радостные улыбки. Многие из рабочих, оставив свои дела, весело перекинулись с ним приветствием.

Салават увидел у дверей кудрявого кузнеца. С ним рядом стояла женщина. Молодая жена хотела увидеть ещё раз своего друга, прежде чем он, сменив молот на саблю, пойдёт в бой. Придя на завод из посёлка, она притащила с собой ребёнка. Большеглазый, оглушённый и оробевший в грохоте кузни, ребёнок держался за юбку матери…

– Твой малайка? – кивнув кузнецу, спросил Салават.

– Дочка, – поправил кузнец.

– Спать пора, – наклонившись к девочке, сказал Салават.

Она кокетливо скрылась за мать.

– Матур кыз, – сказал Салават. – Красивый девщонка будет… глаза… точный мамка…

Женщина вдруг смутилась.

– Пошли мы, Андрюша, – сказала она.

Муж торопливо обнял её. Она закрестила его, и Салават отвернулся.

Несмотря на жару, стоявшую в кузнице, за эти полночи было сделано много оружия.

Подумав о том, какому отряду нужнее всего вооружение, Салават спохватился, что упустил ещё одно дело: в последние дни к отряду присоединилась молодёжь, вышедшая на кочевья из аулов Дуванского юрта. Это были зелёные юноши, плохо вооружённые, но горевшие смелостью и жаждой сражений. Их было около сотни. Как раз им-то и было оружие нужнее всех…

Салават припомнил также и то, что у них ещё нет начальника. Ему пришла счастливая мысль – поручить начальство над ними такому же, как они, молодому и смелому Абдрахману.

Обходя завод, осматривая оружие, пробуя пальцем лезвия сабель, кинжалов и топоров, Салават увидал блестящие латы под молотком одного кузнеца. Ему оставалось ещё десяток ударов, чтобы закончить работу.

– Кому? – спросил Салават.

– Кому надо, сударь, – ответил тот. – Хочешь – вам поднесу.

Салават взглянул на железный нагрудник.

– Узко будет вам! – с сожалением заметил кузнец, в свою очередь смеривший взглядом грудь Салавата.

– Мне не надо. Сотнику надо подарок давать, – сказал Салават.

Кузнец ловко доделывал панцирь.

За грохотом молотов, визгом свёрл и яростным скрежетом подпилков не было слышно человеческих голосов, и даже ближайшему собеседнику приходилось кричать на ухо.

Увлёкшись работой кузнеца и стоя спиной ко всей кузнице, Салават не видел, как в цех ввалилась толпа народу, и не слыхал беспорядочных и взволнованных выкриков за спиной. Только тогда, когда смолк железный грохот вокруг и кузнец, делавший латы, бросив свой молоток, в удивлении уставился на середину кузницы, Салават оглянулся.

Толпа заполнила кузню. Впереди два старика, отставленных за отказ от присяги, несли на руках мёртвое тело и опустили его на землю среди наковален. Салават кинулся первым вперёд, ожидая увидеть убитым одного из разведчиков. Но убитой оказалась молодая женщина, только что, час назад, приходившая с дочкой к мужу в завод. Кровь запеклась у неё на лице и платье.

Кузнецы окружили её молчаливым, тесным и мрачным кругом.

– Маша! – беспомощно, тихо сказал одинокий голос, и Салават узнал молодого кудрявого парня. Он стоял, не прикасаясь к трупу.

– Кто? – с усилием спросил молодой кузнец.

– Башкирцы, – громко ответил старик при общем молчании.

– Русских в сражению отослали, а сами народ убивать, – подтвердил второй.

– Какие башкирцы? – громко спросил Салават.

– Твои, проклятый, твои! – крикнула женщина в задних рядах. – Деревню хотели поджечь, добра пограбили, бабу убили!..

– Мы вам сабли да пики готовь, мы за вас воевать, а вы и на нас же! – подхватила другая женщина, наступая на Салавата.

– Иван Наумыч ушёл – вы и русский народ губить!

– Сдадимся все Михельсону!

– Мы не враги государыне!

– Бить вас самих! – кричали со всех сторон заводчане, наступая на Салавата. Отдельных голосов уже не было слышно, всё слилось в дикий рёв.

Заполнив кузницу, толпа, как перелившаяся через край, теснилась и за её дверьми. Салават растерялся.

– Какие башкирцы, какие? – ещё раз громко, в отчаянии, повторил он.

Но его никто не слыхал и не слушал… Словно звериный вой раздавался кругом… И вдруг сквозь расступившуюся толпу литейщик – начальник обоза, широкоплечий рыжий силач – втащил за шиворот молодого башкирина и швырнул его на землю, в ноги толпе.

– Вот он! – громко воскликнул литейщик.

Пленник вскочил на ноги. Это был Абдрахман… Он стоял, дерзко глядя на всю толпу. Глаза бесстрашно и злобно горели. Будь в руках у него оружие, он бросился бы на всех сразу.

– Абдрахман?! – в смятении произнёс Салават. И через силу он громко и внятно спросил: – С кем был?

– С ханом, – твёрдо сказал Абдрахман, смело взглянув в лицо Салавата.

– Изменник!.. – шагнув вперёд, сказал Салават, и голос его пресёкся от гнева.

– Я не изменник хану, – ответил юноша. – Он послан богом, чтобы избавить башкир от русских… Я первый его наиб. – Абдрахман заключил дерзко: – Хан не станет кнутом бить башкир для забавы русских…

– Ты убил женщину? – перебил его Салават.

– Я, – так же смело и прямо признался Абдрахман.

Толпа заводчан замолкла, следя за допросом, в котором не понимала ни слова.

Салават молча выдернул из-за пояса пистолет.

– Тохта! Тор, тор, Салават![26]26
  Погоди! Стой, стой, Салават!


[Закрыть] – вдруг закричал старик, протолкавшийся сквозь толпу. Это был лесной кузнец, отец Абдрахмана. Он хотел закрыть сына своим телом.

– Я спас тебе жизнь, – торопливо сказал Абдрахман, и голос его сорвался, но глаза глядели все так же без страха в лицо Салавата.

Старик не успел заслонить собой Абдрахмана от пули.

– Абдрахман'м! – отчаянно закричал старик и упал на труп сына.

Чтобы скрыть лицо от людей, Салават отвернулся и отошёл к одному из пылающих горнов.

Молча стояла над трупами заводская толпа. В тишине слышался только старческий крик отца Абдрахмана.

– Сын мой, сын! Абдрахман! – кричал он со старческим хрипом. – Бей, бей и меня, ты, грязный отступник! – Он разодрал одежду и обнажил тёмную грудь. – Режь ножом, бей, стреляй! – кричал он. Лёжа в ногах убитого сына, он поднял вверх руку. – Будь проклят! – воскликнул он. – Будь ты хромым и слепым! Пусть сын твой будет горбатым и глухонемым!

Салават не слыхал ничего. Он не слышал ни плача осиротелой девочки, ни проклятий старика, ни самой тишины за своей спиной…

Он сам не боялся смерти и потому всегда убивал спокойно. Он никогда не задумывался над убитым. Солдат, офицер, дворянский холоп, защищавший жизнь и жилище своего господина, – много их погибло от выстрелов и ударов юного батыра, и Салават, убивая, не вспоминал их лиц.

Но смерть Абдрахмана была необычна. Смерть от руки того, кому сам он спас жизнь. Казнь за чужую вину… Как мог этот мальчик принять на веру новую проповедь единения с русским народом? Привыкший с рождения ненавидеть русских, окружённый людьми, источавшими ненависть в каждом слове и взгляде, как мог он стать вдруг иным, чем Бухаир, Айтуган и Аллагуват? Сам Салават три года бродил по земле, скитался и жил среди русских, прежде чем стал вполне верить в дружбу Хлопуши и принял его правду. Салават стоял у жаркого горна, но тело его обдавал холод. Кругом шла война! Юноше трудно быть дома, когда старшие взялись за оружие. Он не выбирал – народ привёл его под власть Пугачёва, призвавшего их словами, сказанными Салаватом безвестному купцу. Эти слова башкирского воина и певца дошли до башкирских сердец, и народ им поверил… Бухаир подчинил и сломил Абдрахмана хитростью. Оставив с собой мальчишку, Салават думал его подчинить лаской и дружбой. Но дикая непокорность и вольнолюбие не могли примирить горячего юношу с воинскими порядками, царящими в стане пугачевцев. Чувство племенной чести и гордое, пылкое самолюбие не могли допустить позорного унижения сородичей. Он взбунтовался. Куда ему было идти? Пятеро воинов, освобождённых им от наказания, убежали в шайку поборников исламизма с игрушечным ханом, царившим над ними. Следом за ними бежал через несколько дней и сам Абдрахман…

«Он мог бы быть преданным, верным другом, любимым братом, этот горный орлёнок, этот красивый мальчик со смелым взглядом и вздёрнутой головой», – думал о нём Салават.

В ушах его глухо ухала кровь, словно мгновения, летя, взмахивали лёгкими крыльями.

«Время уходит!» – мелькнуло в уме Салавата. – Ещё немного – и враг перегонит нас, и страшная смерть Абдрахмана станет тогда бесплодной…»

Салават повернулся от горна внезапно, шагнул к наковальне, поднял кувалду и тяжело, со всего размаху, ударил. Звон всколыхнул толпу. Взгляды всех устремились к Салавату.