Текст книги "Салават Юлаев"

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Неугомонный Салават рыскал по деревенькам вокруг завода, осматривал самый завод, хотел все видеть, все знать, говорил со всеми. Словно огонь играл в его жилах.

Юлай сидел, удручённый, вдвоём с Бухаиром. Оба они были мрачны. Юлай старался вовлечь Бухаира в беседу, но тот молчал, и Юлай бормотал, обращаясь словно к себе самому:

– Ай, старшина Юлай, старшина Юлай! Сколько лет ждал ты счастья, расплаты за все обиды, и час пришёл! Дорвался ты, Юлай! Поднял народ, налетел на завод, как буря, завод стал твоим, бумагу проклятую сжёг своею рукой, землю, леса назад получил, русские стали в твоей власти… Увидал бог, что ещё бы радости человеку прибавить надо: «Подставляй, говорит, мешок, старшина, ещё радости всыплю!» Сын пришёл: удалой, красивый, сам у царя в почёте. Едва ему двадцать лет, а он целый полковник!.. Радуйся, старшина!.. Где только такой-то большой мешок отыскать, чтобы сразу столько счастья насыпать?.. Верно, гнилой был мешок, а радостей больно уж много – разорвался мешок, да все и просыпалось сразу!.. Давай, Бухаирка, праздник устроим: большой бишбармак наварим, гостей назовём, кумыса напьёмся в последний раз, пока на войну не всех лошадей отобрали, а главное – меду, меду побольше, чтобы горечи нашей с тобою победы не слышно было!..

Юлаю показалось, что Бухаир чуть подёрнул в усмешке усами. Он подождал ответа, но писарь снова сдержался и промолчал.

– Он хочет царю служить, – продолжал Юлай. – Первое дело, конечно, царь, а ведь как сказать – нешто отец-то теперь не отец уж? Когда он маленьким был, все хвалили меня: бай-бай, Юлай, какого сынишку слепил, – умный, красивый, первый жягет в седле, Коран, как мулла, читает, силён и отца уважает тоже… Вот ты мне скажи, Бухаир: может, я его научал плохому? Кто же его научил? Может, война его научила?! Пришёл, всех в свои руки забрал…

– Руки сильные, значит, у парня и кровь молодая! – не выдержал Бухаир. – Ты нынче стар стал, Юлай-агай. На старость пеняй… Юность всегда считает, что старые выжили из ума, а себя почитает непогрешимой и мудрой.

– Это, ты говоришь, премудрость велит раздавать оружие русским, беречь их деревни, оставить на нашей земле заводы, у нас лошадей забирать?

– Опять ты своих лошадей не можешь забыть! Старость ищет богатства, а молодость – славы… Царь требует от него табунов и войска. Тебе ли серчать, старшина?! Ты сам ведь попался на эту приманку – полковником стал! Что же, тебе лучше царица, что ли?! – спросил Бухаир.

– У царицы ведь глотка, кажись, маленько поуже… Может, царь для рабов хорош, Бухаир? Он рабам даёт волю. А нам он что даст? Ещё больше богатства, что ли?!

– Неладно, Юлай-агай, ты ведь царский полковник, а что говоришь! – возразил Бухаир.

– Полковник?! – вскипел Юлай. – А что мне теперь, из-за этого разориться?! Лошадей дашь – потребуют денег, а там и ещё что-нибудь… У войны ненасытная глотка…

– Ты просто жадный старик! – оборвал его жалобы Бухаир. – Сегодня жалеешь коней, а завтра будешь жалеть баранов.

– Постой, постой, писарь… А я не слыхал – что, говорят про баранов? – насторожился Юлай.

– И я пока не слыхал. Я просто подумал, что трудно ведь будет тебе кормить заводских мужиков, – сказал Бухаир.

– Я их кормить буду, значит, по-твоему, что ли?! – возмутился Юлай.

– А кто же? Прежде кормил купец – хозяин завода. Теперь ты хозяин завода, тебе и кормить. А купеческие стада разделили меж русскими мужиками. Теперь ты своими барашками должен кормить заводских людей.

Юлай вскочил.

– Какой я хозяин?! На что мне завод?! Не надо завода! Велю разломать завод. Мало ли что мой мальчишка сказал!.. Я землю отвоевал для народа!.. – кричал возмущённый Юлай.

* * *

Бухаир много лет уже был писарем при Юлае и знал его слабости. Жадностью он растравил его сердце, как огненным ядом, и знал, что обрёл в отце тайного союзника против сына.

В соединённом отряде Юлая и Бухаира у писаря было довольно своих людей, которые привыкли ему подчиняться. У них были друзья между баями соседних юртов. На них Бухаир хотел полагаться и впредь и держал с ними связи. Одним из таких друзей Бухаира был старый недруг Юлая Сеитбай из Кигинского юрта.

Когда Салават разрешил сотне кигинских башкир поехать делить гурты Сеитбая, Бухаир к нему тотчас же выслал гонца предупредить об опасности.

У Бухаира было неспокойно на душе, пока Салават находился вблизи. Писарь ждал, когда наконец уйдёт этот неугомонный юноша. Есть же по соседству другие заводы – разве они не нужны царю? Почему не идёт он туда со всем своим войском?

Но Салават, прежде чем выслать в соседний завод войско, направил туда Семку и двоих заводских рабочих с пугачёвскими манифестами. Он ожидал известий от них, когда ночью примчался посланец от сотника Рясула.

Рясул сообщал, что в горах он напал на след одинокого всадника и выслал за ним погоню. Тот стал уходить, сорвался со скалы и разбился. На лыжах они спустились с горы, обыскали его и нашли письмо Бухаира к кигинскому баю.

В письме Бухаир признавался сам, что он растоптал манифест Пугачёва, и обещал, что изменнику Салавату не сносить головы. В том же письме Бухаир писал своим пастухам наказ отогнать его табуны за горные перевалы, где они будут отрезаны весенней распутицей.

Бухаир был схвачен сейчас же.

Салават хотел посадить его в заводскую тюрьму, из которой накануне было выпущено десятка три измождённых хозяйских пленников, но Юлай взмолился:

– Он брат твоей Амины, Салават! Ты так себя позоришь. Бывает, если в своём роду наказать кого надо, то делают тихо, – зачем на весь свет кричать? Я – старшина, он – мой писарь, и на меня, на весь юрт упадёт позор… А тебе ведь он шурин… Сам понимай, Салават, Сеитбай мой недруг, он целый табун моих коней отогнал, окаянный. Рысабай мне тоже был недруг, и Бухаирка мне другом не был – сам знаешь, он против меня. А я тебе всё-таки говорю: не сажай ты его в тюрьму на позор. Давай его тут в конторе в подвал посадим. Отсюда он, связанный, всё равно не уйдёт.

Салават согласился.

Оставив Юлая оберегать завоёванный им завод, Салават утром выступил на соседний, где уже орудовал Семка.

С Салаватом было пять сотен людей. Они окружили завод, расположенный не так, как крепости, не на горе, а в глубокой котловине между горами. С гор было удобно напасть.

Салават разместил отряд по склону холма. Пятьдесят добровольцев поехали, с ним самим во главе, к посёлку.

Салават ехал, держа в руке манифест Пугачёва. Ему навстречу выехал заводский поп с крестом в руке. За попом двигалось человек шестьдесят мастеровых, а рядом, с попом – плотинный мастер.

Увидав, что намерения их вовсе не мирные, Салават поднял над головой манифест.

– Мы не воевать пришли… Царское письмо привезли. Царь Пётра Федорыч приказ давал заводскую контору кончать, приказчиков гнать с завода.

Поворачивай, поворачивай! – крикнул плотинный мастер, выхватив саблю.

– С нами бог, братия, с нами бог! – закричал поп, подымая крест и пуская лошадь рысью навстречу Салавату и башкирам. – Господь против аллаяров!.. Не потерпим злобы их!..

Мастеровые с криками, подняв ружья, болты, топоры, молоты, ринулись за предводителем. Салават не успел отдать команды, как был окружён.

«Вот тебе и заводской народ!» – подумал Салават, вспомнив завет Хлопуши.

– Ге-э-эй! – пронзительно крикнул он.

Это было условным знаком. С соседних гор отовсюду ринулись башкиры.

Заводчане увидали, что им не справиться с нападающими, и повернули назад. Передовой отряд Салавата успел оправиться, бросился вслед отступающим, но те заперлись в заводском дворе. Салават с отрядом подъехал к воротам.

– Отворяй! – крикнул он. – Государь указал!

– А ты кто же государю – сват, что ли, будешь? – ответил голос из-за забора.

– Я – полковник Салават Юлай-углы, Шайтан-Кудейского юрта.

– Ну, так и иди к шайтану, коли ты из шайтанского рода! – крикнули из-за забора, и залп заключил эти слова.

Салават отъехал от ворот, приблизился к башкирам.

– Веди, Салават, возьмём силой! – кричали воины.

Но Салават не повёл их в бой, он вызвал десяток добровольцев и послал их в лес, держа заводские ворота и двор в осаде.

Салават, дожидаясь возвращения десятка, посланного в лес, сел на крыльцо избы, а коня пустил по двору. Вдруг из избы до него донёсся детский плач. Салават вошёл в дом. В люльке, подвешенной к потолку, плакал проснувшийся ребёнок. Салавата кольнула мысль о неродившемся Рамазане. Он стоял задумавшись. Амина с ребёнком на руках, как живая, встала перед его глазами и показалась снова близкой и милой. С улицы грохнул выстрел. Ребёнок, удивлённо глядевший на Салавата, снова заплакал. Салават поглядел на его сморщенное гримасой личико и засмеялся.

– Рамазан! Рамазанкай! – позвал он и щёлкнул пальцами. – Кишкерма, – сказал Салават. – Иди сюда, и он поднял ребёнка на руки.

Ребёнок снова заплакал. Тогда в избе заскрипели доски подпола, поднялось творило, и показалась девичья голова.

– Ой, мама, – крикнула девушка, – аллаяр схватил Петьку!

Творило шумно захлопнулось. Ребёнок закричал ещё пуще. Салават, неловко держа его на руках, вынул из кармана монету и совал ему в руку, но мальчишка не успокаивался. С улицы донёсся крик и топот лошадей. Салават положил ребёнка и вышел, но уже на крыльце он услыхал отчаянный плач.

«Побоится ведь вылезти девка», – подумал он, возвратился, взял на руки изо всех сил ревущего Петьку, поднял творило и обеими руками опустил ребёнка в подпол.

– Держи малайку, бесстыжая девка, ребёнка забыла! Пуля ведь попадёт.

Невидимые в темноте подпола руки приняли мальчика…

Приехавший отряд привёз гигантскую сосну, самую большую из всех, что была в округе. Сучья с неё была счищены и толстый конец затесан.

– Теперь сюда. Все сюда! – крикнул Салават, и со всех крыш соскочили башкиры.

Страшное копьё ухватили двадцать четыре всадника, по двенадцати с каждой стороны. Всадники сидели стремя к стремени, лошади касались друг друга боками. Сзади них выстроились остальные.

– Айда! – крикнул Салават, и, как сорвавшаяся лавина, ринулись всадники вперёд.

Таран ударил в ворота. Залп грянул в ответ, несколько всадников свалилось с лошадей, но железные створки ворот уже разошлись. Крепкий дубовый запор разломился. Бочки, которыми завалили вход осаждённые, раскатились по Двору. Упавшая сосна разбила ноги трём лошадям башкир, вёзших их; они шарахнулись в стороны, упали и бились по земле, громко, не по-лошадиному, крича от боли.

В распахнувшиеся ворота, соскочив с лошадей, с гамом ворвались башкиры. Не больше десятка выстрелов встретило их во дворе конторы, и все потонуло в схватке.

В какие-нибудь четверть часа всё кончилось. Поп висел на воротах. Другой зачинщик сопротивления, плотинный мастер, лежал, исколотый пиками. Около двух десятков пленных были захвачены живыми.

Расправившись с заводом, Салават двинулся к заводскому селу. Толпа рабочих увидала его. Вооружённые отнятыми у заводчан ружьями, башкиры выехали вперёд.

– Кто согласен службу царскую править, айда к нам! – крикнул Салават.

– Все согласны! – ответили из толпы.

– Когда согласны – отворяй ворота! – скомандовал Салават, и весь отряд въехал в распахнувшиеся ворота.

– Стой! – скомандовал Салават и на башкирском языке обратился к отряду. – Здешние жители – наши друзья. Никого не обижать. Домов не грабить. Кто будет грабить, того казню. Слушай все! – сказал он по-русски, повернувшись к толпе рабочих. – Государь Пётра Федорыч прислал вам письмо. Государь велел сказать: «Кто нашу руку держит – больше ничей человек, сам свой хозяин». Всем вам государь-царь вольных казаков чин давал. Гуляй как хошь. Свою веру держи, бороду запускай на самое брюхо. Землю пахать хочешь – землю пахай. Сакарить хочешь – сакари. На свободную землю в Кунгур гуляй, там казак будешь… Держи, кто старший? Читай письма.

Салават вытащил из-за пазухи сумку и из неё вынул манифест Пугачёва.

Высокий старик рабочий подошёл к нему, плюнул в обе ладони, отёр их о штанину и принял манифест. Долго заскорузлыми пальцами развёртывал он бумагу. Развернув манифест, он вдруг вспомнил, что при читке таких бумаг обнажают головы.

Он торопливо снял шапку. Не совсем охотно его примеру последовали прочие.

– «Самый могущественный и великий император, самодержавец всероссийский, царь казанский, – читал он, – всем верным рабам и слугам нашим жалуем вольную волю, всех злодеев народных – бояр и купцов – и всех, кто вас, моих рабов, обижает, предаём в ваши руки».

Нестройный ропот, гул одобрения и лёгкие выкрики остановили чтение.

– «Смертью их казните, рубите и вешайте, – продолжал старик твёрдо и громко, – выбирайте себе десятников и сотников, старшин и атаманов и судей из тех людей, кои вам любы, и пусть они по правде чинят управу…» По казачьим порядкам, значит, – вставил от себя чтец. – «Всех вас жалую вольным казачеством, жалую всех серебром, хлебом и солью, бородой и крестом и всякими угодьями, а кто противиться будет, тому смерть. А кто промежду моих слуг рознь и раздоры сеет, тому тоже смерть, головы их рубите и именье грабьте».

Ещё не кончил чтец, как на колокольне загудел трезвон. В гвалте и шуме кончилось чтение манифеста. С криками пошла толпа к дому приказчика. Послышался дребезг оконных стёкол и крики. Салават потребовал приказчика к себе. К нему привели маленького, бледного, трясущегося старикашку с большим животом. За ним несли окованный железом сундук с деньгами.

– Сколько денег? – спросил Салават.

– Восемь тысяч с половиной, да ещё медью на тридцать три рубля, – трясясь, отвечал старичок.

Салават посадил считать деньги двоих башкир. Когда деньги были пересчитаны, сундук запечатали заводской печатью, которую Салават взял себе.

Заводчане волновались и шумели на площади, выбирая атаманов и сотников. Женщины судачили, стоя кучками в стороне от схода, и, радуясь больше мужчин, говорили: «Мы теперь вольные казачки, не крепостные, не продажные».

К вечеру собрание закончилось, и к Салавату в избу пришёл новый атаман – литейщик Голубев.

– Когда выступать, сударь полковник? Наши казаки готовы в любой час. Каков приказ государя?

– Пока ждать надо, ружьё справлять.

– А кто теперь на Катавском заводе?

– Полковник Юлай, – отвечал Салават, умолчав, что Юлай его отец.

– Тоже, значит, из ваших, – разочарованно протянул атаман. – А что же, у государя русские-то есть ли начальники?

– Как нет? Есть! Вот Овчинников – атаман, Кузнецов – бригадир, Белобородов – фельдмаршал, Соколов – генерал…

– А пошто, не во гнев вам сказать, государь к нам аллаяров послал? Ну, ваши молодцы, конечно, к нам без обиды, а всё же не свой брат. Махомеданцы ведь вы, сказать по совести… Кабы русские – вы бы и на нижнем посёлке без драки обошлись. Мы, конечно, довольны, воля же. Офицера связали, целовальника кончили и знакомца вашего на дерево повесили – приказчика. Вы, по совести сказать, и церкву не тронули, а все не то…

– Государь сказал: наши, ваши – все равно дети мои, – старался объяснить Салават, слыша в словах заводчан обратную сторону рассуждений Бухаира. – Который элодей на бедных людей, того вешать. Кто царского слова слушает, тот как брат!

– Ет-то верно… Правильно ет-то, – подтверждали вокруг, но всё же во всех их речах чувствовалось недоверие.

Несмотря на то, что несколько ночей Салават плохо спал, он и теперь не засыпал, хотя впервые за всё время, с той поры, как оправился от раны, почувствовал усталость. Он лежал в тёплой избе, слушал гул пьяных голосов на улице и перебирал в памяти час за часом. С выезда из родной деревни постепенно довспоминал он до ребёнка, найденного в люльке в покинутой избе. Вспомнил и улыбнулся – это было то самое, что его беспокоило.

«Бедная ласточка в гнёздышке там одна! Съезжу к ней, приласкаю!» – подумал он с чувством, которого не нашёл, когда был дома, и, улыбаясь своим мыслям, заснул.

Он проснулся от крика на улице и страшного стука в дверь. Одной рукой сжав спрятанный под подушкой пистолет, а другой напяливая холодную кольчугу, Салават подошёл к двери.

– Кто там? – крикнул он. – Что надо?

– Разъезд приехал, абзы, говорит, что солдаты идут от Белорецкого завода.

– Все на коней! – приказал Салават и поспешно стал одеваться.

Через несколько минут он со своим войском уже был готов защищать завод. Местные заводчане, вновь пожалованные казаки, ожидали этой первой для них битвы, как праздника. Их атаман объезжал ряды и кричал громче, чем надо:

– Держись, держись, братцы! Постоим за государя! Крепись! Смелей, земляки! Господа казаки, держись! Смотри не осрамись!

Новый разъезд примчался в завод с известием, что конный алай подходит и через несколько минут будет здесь.

Салават отдал приказ прятаться у домов, в самой густой тени. Сам он и десяток людей выехали к околице. Из темноты навстречу ехал большой, стройный отряд.

– Стой! Кто здесь? – крикнул Салават, смело выезжая вперёд с пистолетом в руке.

– Государевы слуги, – ответил передовой. – А вы что за люди?

– Я – полковник государев, Салават Юлаев.

– Салават, здорово! – послышался из темноты другой голос, и вперёд выехал маленький человек на белой лошади.

Он подъехал ближе. Салават узнал его – это был фельдмаршал Пугачёва Белобородов. Старый капрал, бывавший не раз на войне, он так держал свою команду, что никто не усомнился бы при взгляде на него сказать: «Едут войска царицы». В отряде Белобородова царили дисциплина и стройность, вот почему и примчались к Салавату так сильно встревоженные всадники.

– Наумыч, здравствуй! – приветствовал фельдмаршала Салават. – Куда идёшь?

– К тебе иду. Государь к тебе на помощь послал.

– Вот тебе и русский начальник, – сказал Салават, торжествующе обратясь к заводскому атаману.

Белобородовский отряд разместился здесь же, в заводе. Он не только был под командой русского, но и весь почти состоял из русских. Заводчане радовались:

– Теперь и поверить можно, что вы взаправду от государя. Когда пришли русские, тут уже без фальши!

Белобородов сообщил Салавату, что Пугачёв отступил от Оренбурга, два дня находился в крепости Магнитной, а теперь движется на Белорецкий завод и, быть может, вскоре же будет здесь.

– А Хлопуша с пушками? – не утерпел, перебил рассказ Белобородова Салават.

– Вот тебе и с хлопушками! И хлопушки не помогли против генерала Декалонга. И сам Афанас теперь не при нас, ещё ладно – и нас господь спас!

Салават не понял каламбура, но почувствовал недоброе.

– Где он?

– В Оренбурге, может, в холодной, а может, и под релей висит. Каждому животу свой конец бывает. Двум смертям не бывать, а одной не минуешь!..

С этими словами уже раздевшийся Белобородов широко перекрестился, лёг в постель и сразу с присвистом захрапел.

* * *

Прошло несколько дней. С приходом повстанцев завод не прекратил работы. По примеру других заводов, приняв присягу на верность царю Петру Фёдоровичу, завод продолжал работу «на казну», изготовляя оружие для пугачевцев.

Со всем двадцатилетним пылом Салават хозяйничал на заводе. Облечённый чином полковника, освободивший завод от хозяев и их приспешников, провозгласивший свободу на вечные времена, он считал, что может во всех делах представлять собою царя, который его послал.

Сами заводчане признали за ним право миловать и казнить.

Когда к нему привели двоих стариков, отказавшихся присягнуть государю, Салават, вместо того чтобы велеть их повесить, к чему они сами и все остальные были готовы, неожиданно для себя самого заключил:

– Такие старые люди? Какая от них польза? Им отдыхать пора. Работать кончал – айда, полезай на печку, спать надо!..

Наивность и добродушие этого «приговора» понравились всем, и Салават понял, что милость, а не суровость есть самое сильное проявление власти.

– А хлеб из заводских амбаров велишь им давать? – спросил заводской атаман.

– Ты атаман. Твой завод, твой и хлеб… А старику как без хлеба жить? Ему ашать надо… Стар, глуп – всё равно, как без хлеба!..

Кругом весело засмеялись.

– И на хлеб воровской не корыстуюсь! – огрызнулся старик. – Хлеб хозяйский. Ты его как даришь?

– Твой заработка за целую жизнь, – просто сказал Салават. – Не хошь – не надо. Айда, голодный на печку ложись!..

– Давай бумагу на хлеб, – сдался старин.

Наутро, когда Салават пришёл в заводскую кузницу, он застал старика в споре с другим кузнецом, взявшим молот вместо него.

– Тебе горна раздувать в трёхкопеечной кузне, а ты к заводскому молоту лезешь! – кричал старик.

– А тебе указ на печи лежать – ты и лежи! Мы на казну работаем, а ты можешь вред принесть без присяги, – с серьёзной миной спорил со стариком молодой, кудрявый, голубоглазый кузнец.

– На печке скушно, бабай? – с усмешкой спросил Салават.

– Зубы не скаль, – воевода! – строго сказал старик. – Сабля – работа тонкая, – где ему справиться!

Но Салават на этот раз рассудил строго: старика, не желавшего присягать государю, в наказанье послали назад в заводской посёлок – «на печку».

Белобородов не вмешивался в «партикулярные» дела завода, возложив все целиком на Салавата.

Зато в другой области – в части военных дел – он завёл здесь свои порядки. Старый вояка не мог терпеть в людях, которым в любую минуту может прийти нужда вступить в битву, полного неумения владеть оружием, незнания военных дел. Объявив себя комендантом завода, он потребовал от заводских «казаков» прохождения военной муштры.

И с удивительной неустанностью, без ропота и с сознанием долга, после горячей дневной работы в цехе отправлялись люди на площадь, чтобы учиться владеть пикой и саблей, или ездили на соседнюю вершину Ильмовых гор, чтобы упражняться в наводке пушек и артиллерийской стрельбе.

* * *

После ухода Салавата Юлай вздохнул. Он стал обдумывать, что же такое случилось за эти несколько суматошных суток. Так было все хорошо. Он чувствовал такой радостный праздник в душе, торжество, расплату за все обиды. Для полного удовлетворения не хватало только разрушить завод и пожечь заводские деревни.

И вот пришёл Салават, и все повернулось. Сам он, Юлай, должен теперь караулить от недругов этот проклятый завод, думать о том, чтобы он работал, чтобы ему для работы хватало угля и железа… К тому же ещё Салават оставил его одного, совсем одного. Бухаирка не был, конечно, другом Юлая, но всё-таки это был союзник. С ним можно было поговорить, поспорить, а теперь он в подвале, половина людей его разбежалась с завода в горы, из тех, кто остался с Юлаем, ещё половина смотрят, как волки, слова добром не скажешь ни с кем…

«А сколько ещё Бухаирку в подвале держать, для чего держать? Судить его, что ли, будут?»

Юлай сам приподнял крышку подвала.

– Айда, Бухаир, подобру говорить с тобой будем. Что мы, враги? Давай я тебя развяжу, – сказал он.

– Давно уж пора, Юлай-агай, долго ты думал! – насмешливо отозвался Бухаир. – Ты всегда обо всём долго думаешь, старина, и во всём робеешь.

– Это как же сказать – чего я робею?

– Перед сыном робеешь, перед казацким царём оробел, перед царской бумагой… Как ты согласился меня посадить в подвал?! За что? Я тебя же спасал от беды и позора… Сеитбай отогнал твой табун – в степях не новое дело. Ты изловчишься – ты у него и коней и овец отобьёшь!.. А чему Салават научает? Чтобы голый, голодный сброд, пастухи, отнимали у бая добро, по рукам расхватали его табуны и стада?! Мальчишка глуп – на то он мальчишка, а ты из ума, что ли, выжил? Подумай сам: пастухи Сеитбая разбирают весь его скот по рукам, на радостях режут барашков, мясо варят, до самого Шайтан-Кудейского юрта слава идёт, как богато живут. Шайтан-Кудейская голытьба – к ним в гости: «Бай-бай-бай! Вот как надо жить! Айда и мы своего Юлая повесим на воротах, табуны его и стада по аулам разделим, по дворам разберём!..» Когда сотня кигинских разбойников-пастухов поскакала грабить стада Сеитбая, я послал своего человека к нему с письмом, чтобы он голякам приготовил встречу. А свои и твои табуны я велел загнать, чтобы их сам шайтан не сыскал. За это ты держишь меня в подвале?!

– Не держу ведь, пустил ведь наверх, верёвки ведь снял, – бормотал Юлай.

– Снимай с ног колоду. Или сына боишься?

– Чего, Бухаирка, болтаешь! Я сына боюсь!..

– Тогда снимай с ног колоду. Снимай колоду… Боишься – сожгу завод?

– Салават сказал – царь спросит за целость завода с моей головы, – робко заметил Юлай.

– А я не сожгу твой завод – пусть стоит. Я сожгу тот завод под самым носом у Салаватки – вот тот я сожгу!.. Отпирай колодки.

И Юлай достал ключ, отпер колодки и почти до утра просидел, беседуя с Бухаиром.

Перед самым утром Бухаир ушёл в горы, а в течение следующей ночи ещё не один десяток его воинов отбился от отряда Юлая и покинул завод.

Салават наехал к Юлаю лишь двое суток спустя после того, как Бухаир был на воле.

– Ты сделал измену, полковник Юлай! – воскликнул в сердцах Салават, узнав об освобождении Бухаира.

– Он брат твоей Амины, твой брат. И мне и тебе позорно держать его, как врага, на верёвке. Он башкирин… Что тебе в его смерти? Пусть он уйдёт и живёт где-нибудь один.

– Он называется ханом башкир и разбойничает, атай. Он грабит русские села…

– Если ты, Салават, примешь сам имя хана, что будет в сравнении с тобой Бухаирка?! Он приползёт к ногам твоим, как змея, как червяк, приползёт! У тебя ведь слава! Он называется ханом среди трёх сотен разбойников, – успокаивал Салавата Юлай, думая, что сын ревнует к ханскому сану. – Хочешь, – мы разошлём вестников по всем племенам, по долинам всех рек и горным проходам, – говорил увлечённый Юлай. – Подними знамя хана, и тысячи воинов, которых не могут найти ни царица, ни царь, явятся под твои знамёна!..

– Атай, я был малым малайкой, когда ты рассказывал про Кара-Сакала. Ты думал, что он герой, а говорил про игрушку в руках стариков. Он залил кровью страну, погубил людей, сам позорно бежал, сдался в плен, предал друзей, – кто ему скажет спасибо?.. Я не хочу быть Кара-Сакалом. Я сильнее его, потому что веду не только башкир: я веду русских и чувашей, мишарей, тептярей, черемисов, мордовцев, киргиз… Бухаирка хочет разрушить наш стан, разорвать народы, лишь бы назваться ханом. Я не Бухаирка, атай. Я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Я выведу из неволи родной народ. Ты отпустил ядовитую змею, полковник Юлай. Ты говоришь, что она приползёт к тебе, но она приползёт лишь затем, чтобы тебя ужалить. Если я увижу отпущенную тобою змею – я убью её, а сейчас разошлю по горам разъезды ловить злодея.

В ссоре разъехались Салават и Юлай. Салават возвратился обратно к своим войскам на завод.

С гор спустились люди, разбрасывавшие подмётные листы. Узнав, что завод занят повстанцами, они потребовали, чтобы их отвели к начальнику, и сказали Салавату, что государь находится в Белорецком заводе и льёт пушки. Белобородов послал на Белорецкий завод гонца с донесением, что пять тысяч войска ждут приказа государя. На Симском и Катавском заводах ждали ответа.

Прошло три дня. Стояли последние дни апреля, а земля уже густо покрылась зеленью. Говорили, что кочевники-башкиры уже вышли с зимовок. С Белорецкого завода ответа не было. Верно, гонца задержала ещё продолжавшаяся распутица. Но в это же время прибыли Кинзя и Акжягет, приведя с собой каждый по тысяче человек. Они рассказывали, что встреченные ими подполковники Аладин и Бахтияр тоже набрали по тысяче с лишним войска и двинулись к Бирску. Кинзя, привязанный к Салавату, любивший в нём с детства удаль, ловкость, пылкость и быстроту решений, которыми не обладал сам, любивший его смелый, задорный взгляд, стройность стана и твёрдую волю, сразу заметил, что друг его грустит. Он не выдержал долго: на третий вечер после приезда он стал выспрашивать Салавата. Салават уверял, что он ни о чём не тоскует. Тогда Кинзя стал перебирать в мыслях возможные причины его грусти.

Зависть? Но кому мог завидовать Салават? Он все мог взять, что захотел бы…

Любовь? Но любая женщина полюбила бы Салавата, как казалось Кинзе.

Деньги? Но разве не было их?

Слава? Кинзя даже засмеялся: ему неоднократно пришлось слышать песни и сказки, которые рассказывали и героем которых был Салават.

Покоя? Разве Салавату нужен покой? А может быть, так и есть, что избыток покоя заставил грустить Салавата?

Кинзя решил выспросить.

– Салават, ты хочешь скорее идти дальше, на Сатку или на Косотур?

– Погоди, Кинзя, ждём приказа, – спокойно сказал Салават. Голос его говорил за то, что не бездействие заставляло его грустить.

Кинзя ударил себя по лбу. Он вдруг понял, что причина самая простая, что его друг, как сотни других, тоскует по дому и по жене.

– Ты хочешь домой, Салават? – спросил Кинзя.

– Отстань, мешок, не лезь! – крикнул Салават, и тогда Кинзя понял, что был прав.

– Ты глуп, Салават-агай, глуп. Разве у тебя стельная корова вместо аргамака, что ты не обернёшься в один день?! Возьми ещё коня в поводу и поезжай.

– А что скажет Белобородов? – угрюмо буркнул Салават.

– Что скажет? Да ты не говори, куда едешь. А то воспользуйся поездкой и собери ещё людей, тогда никто не скажет плохого.

– Ладно, подумаю, – сказал Салават, умышленно зевая, но сердце его забилось сильнее.

Зная характер Салавата, чтобы не раздражать его, Кинзя не ответил ни слова и сделал вид, что заснул.

– Кинзя! – через несколько минут окликнул его Салават.

– Что? – откликнулся Кинзя.

– А эти, что с тобой приехали…

– Поручик Аллагуват?

– Да, и другой, что пришёл вчера с двумя сотнями.

– Айтуган?

– Ну да. Они что-то враждебны к русским… Айтуган ведь друг Бухаира.

– Не знаю.

– А ты последи, увидишь… Боюсь, что их подослал Бухаир. Сегодня они говорили между собой и вдруг замолчали, когда увидали меня, а вчера говорили с воинами и тоже умолкли при моём приближении.

– Ну так что? – удивлённо спросил Кинзя.

– Я боюсь уезжать. Кто их знает, что они сделают тут!

– Все разузнаю завтра, – успокоил его Кинзя.

* * *

Под дубом сидели Айтуган, кривой Аллагуват и юноша Абдрахман, который под Бердою спас Салавата от выстрела Творогова. Они разговаривали громко, будучи уверены, что кругом никого нет.

– Вот бы до русской мечети добраться. Я видал – у них идолы богато одеты: в золото, в серебро, в камни, – говорил Абдрахман.

– Погоди, Салават подальше уйдёт, – сказал Аллагуват, весело подмигивая ему.

– Салават продался урусам, – сказал Айтуган.

– Не продался, а дурак, баба. Одно слово – певец. Они испокон веков, блаженненькие, лишней капли крови боятся да про луну поют. Как дело дойдёт до того, чтобы гяуру кровь лишнюю выпустить, уши неверных обрезать, он станет монахом. «Как можно, мы должны с гяурами в мире жить, гяур тоже сабан таскал, табун растил. Гяур – подневольный человек!» – передразнил Аллагуват.

– А зачем он муллу Ульдана зарубил? Нет, я знаю – Пугач купил его, – возразил Айтуган. – Он Бухаира в подвал упрятал.