Текст книги "Демон Максвелла"

Часть II. Гутенберг и Фауст

– А теперь, – продолжал он бодро, – вам небось интересно посмотреть нашу большую машину.

Герман Мелвилл

12. Эндрю Блэк

Впервые Эндрю Блэка я встретил одним холодным февральским утром чуть больше шести с половиной лет назад. Началось все очень похоже: со внезапно пришедшего письма. Я получил невзрачный белый конверт с аккуратно приклеенной на обратной стороне полоской скотча, – видимо, чтобы письмо случайно не открылось по пути. Я вскрыл конверт и вытащил записку. Сразу же взглянул на подпись, и мои глаза едва не полезли на лоб.

Эндрю Блэк.

Эндрю Блэк – названый сын моего отца, человек, чья книга была повсюду, в то время как его самого никто не мог найти, – приглашал меня на свою лекцию по творческому письму в Университете Халла. «Я преподаю под именем Майк Мондеграсс, – небрежно добавил он в записке, – так что прошу вас подыграть. Эндрю Блэк».

Увидев имя, первое, что я подумал, – наверное, отец его надоумил.

Но секундой позже: «Это вряд ли, ведь отец мертв». На тот момент с его смерти прошло не так много времени, и я еще пытался смириться с этим фактом, только-только начал его принимать, будто знание паразитом проникло в мозг, но не успело там прочно закрепиться.

А тут еще и эта весточка от отцовского протеже.

– Что ж, – сказал я, уставившись на письмо. – Что ж.

«Qwerty-автомат» вышла из печати пару месяцев назад, но не имела большого успеха, так что при обычных обстоятельствах я бы с радостью бросил в сумку экземпляр своей книги, сел на поезд и отправился бы куда угодно, чтобы поговорить о тексте со всяким, кто готов слушать. Но письмо от Эндрю Блэка привычными обстоятельствами никак не назовешь, верно? Оно явно пришло неспроста.

Но почему Блэк решил со мной связаться?

Ему что, нужен был повод для разговора? Он хотел мне что-то сообщить? Попросить меня прочесть отрывок из своей по большей части неудачной книги смеха ради? Утвердиться за мой счет? Решил, раз Стэнли Куинн скончался, то для этого сойдет и его сын? Возможно, у Блэка и в мыслях ничего такого не было. В целом, возможно, он и вовсе не знал, что я являюсь сыном Стэнли Куинна. Маловероятно, но все же. Писателей часто приглашают на лекции, в этом нет ничего странного. Бывают же случайные совпадения, верно?

Верно.

И все же.

Глядя на письмо, я ощущал, как мною овладевает беспокойство, чувствовал надвигающийся час расплаты и понял, что не знать мне покоя, пока я не встречусь с Эндрю Блэком лицом к лицу и не посмотрю ему в глаза.

Эндрю Блэк.

Эндрю, мать его, Блэк.

– Что ж, – снова сказал я.

В тот же день я принял приглашение ответным письмом.

* * *

Когда я подъехал к университету на такси, Эндрю Блэк сидел на низкой стене перед административным зданием. Тогда я не знал, что это он, просто мое внимание привлек человек на стене, и я не сводил с него глаз, пока платил за проезд и ждал, когда водитель выпишет квитанцию.

Странный худой мужчина, с острыми коленями, крупным носом и выдающимся кадыком прижимался к стене, как паук. Жилистый, с густыми и на вид жесткими черными свисающими волосами, доходящими до плеч. Он полностью погрузился в чтение книги в мягкой обложке; только левое колено дергалось вверх-вниз, как поршень, – и холод ему, судя по всему, был совсем нипочем, хотя мимо сновали в зимних пальто студенты, выдыхая клубы пара.

Он не взглянул на меня, когда я вышел из такси, а когда я начинал подниматься по лестнице, ведущей к входу и стойке администратора, он слегка приподнял книгу, чтобы перевернуть страницу, и я заметил обложку. «Qwerty-автомат».

Я замер.

– Надеюсь, вы на холоде не из-за меня.

Колено перестало дергаться, но он не поднял глаз. Я решил, что мужчина меня не услышал.

– Извините, – я спустился обратно по ступенькам. – Вы случайно не меня ждете?

Он опустил книгу и сверкнул глазами.

Яростный, резкий и неприкрыто-недоверчивый взгляд застал меня врасплох. Я не знал, как ответить, и затянувшееся молчание только сильнее его возмутило. Он выставил ладонь, как бы говоря: «Ну и?»

– Я Томас Куинн. Я приехал на лекцию по творческому письму.

Его выражение словно говорило «Эврика!» и «Наконец-то!».

– Откуда мне знать, вас ли я жду, если не знаю, кто вы? Да, я на холоде из-за вас. Какой был второй вопрос?

– Вы уже ответили. Я два раза его повторил.

– Два раза повторили.

– Ну, не дословно, но да.

Он опустил взгляд на мой роман, аккуратно загнул уголок прочитанной страницы.

«Понятно, – подумал я. – Вот значит как».

– Спасибо, что вышли встретить, – сказал я, стараясь не показать своих эмоций.

– Итак, – ответил он, обращаясь не столько ко мне, сколько к большому зданию из красного кирпича неподалеку.

Затем длинное жилистое плечо качнулось вперед, раскрылась ладонь.

– Эндрю.

– Том.

– Итак, – повторил он. – У нас еще есть время до твоего звездного часа. Можем выпить, если хочешь.

* * *

Я пил кофе с Эндрю Блэком в маленьком подземном университетском кафе с пластиковыми стульями и яркими лампочками. Говорил он мало, а то, что выдавал в промежутках между долгими, мучительно долгими паузами, относилось в основном к неодушевленным предметам и звучало скорее как утверждение, чем ответ на мои реплики. «На поезде ехать скучно», – говорил он пустому стулу слева; «Если невкусно, то не стоит допивать», – а это уже чашке в моей руке. На эти скупые высказывания достаточно было отвечать редкими «угу» или «ага» в знак согласия, но я все-таки старался хоть чуть-чуть, но поддерживать диалог. Однако инициатива-то шла от него; ему нужна была эта встреча. Хотя так и неясно, для чего. Но я не собирался его тормошить и расспрашивать, просто сидел и ждал, попивая кофе.

За столиком в другом конце зала сидела молодая блондинка и что-то деловито печатала на мобильном, так и не притронувшись к своему напитку. Я понаблюдал за ней, потом перевел взгляд на баристу и смотрел, как она приготовила три чашки кофе, два чая и кофе, затем чай и кофе с сырным сэндвичем. Затем следил, как появившийся мужчина в рабочем комбинезоне по одной разгружал коробки с поддонов на тележке.

Наконец я не выдержал.

Спросил, пишет ли он что-нибудь в настоящий момент, – да, пишет. Как долго преподает? Уже несколько месяцев. Нравится ли ему? Вполне. Он все продолжал водить пальцем по обложке «Qwerty-автомата», и я, не стерпев, осведомился, что он думает о моей книге.

Он перестал ерзать.

– Что я думаю?

– Да. Ну… Как тебе?

Блэк озадаченно взглянул на меня, затем на книгу. Перевернул ее, прочитал аннотацию, словно хотел узнать содержание, хоть уже осилил около двух третей романа. Затем поднял голову и снова одарил колким взглядом, в котором я увидел раздражение, недоверие, а еще, как мне показалось, намек на отчаяние.

Отчаяние?

И понял: я что-то упустил. Не понял причин, приведших к нашей встрече, или же причин поведения Блэка. Но что конкретно – без понятия.

С растущим беспокойством я наблюдал, как он снова перевернул книгу. Открыл обложку и быстро просмотрел несколько первых страниц. Снова принялся листать все дальше и дальше, пока не добрался до страницы с загнутым уголком. Осторожно развернул маленький бумажный треугольник, разгладил его большим пальцем и уставился на страницу.

Прошли секунды. Еще несколько. Примерно через минуту я понял, что Блэк не собирался отвечать на мой вопрос. Он читал.

– Ты очень странный, – сказал я, не в силах скрыть раздражение в голосе.

– Я просто прямолинеен, – ответил он, обращаясь к странице.

– Это да, но… Ладно. Ты пригласил меня, чтобы я выступил на лекции, и я…

– Ты спросил, что я думаю о книге. Как я могу ответить, если еще ее не закончил?

– Ну а пока какие впечатления?

– О чем ты?

– Тебе понравилось то, что ты уже прочел?

– Пойму, когда доберусь до конца.

Он отлистнул страницы назад.

– Хороша ли первая строка? Откуда мне знать? Как я узнаю, гениальна ли эта первая строчка или худшая из всех когда-либо написанных, пока не прочитаю книгу полностью?

– Она тебе понравилась?

– Какое это имеет значение? Послушай… Хочешь знать, что я думаю об этом предложении? О созданном мире в целом? Можно ли было как-то лучше прописать вот этот намек на будущие события? Или вот, – он нашел страницу и постучал по ней пальцем, – хорошо ли работает раскрытие интриги в этом моменте? Откуда мне знать?

– Господи, – сказал я. – Это роман, а не двигатель.

– А что, если не двигатель?

Меня переклинило. Я собирался возразить, потребовать объяснить, что он вообще имел в виду, но не сделал этого. Заявление было настолько неожиданным, что я потерял дар речи.

Мы смотрели друг на друга.

Блэк в последний раз пролистнул страницы «Qwerty-автомата», затем опустил его на стол между нами.

– Вот что я думаю, – тихо сказал он, глядя на книгу.

Я отпил глоток кофе. Мы закрыли тему.

* * *

Студенты потихоньку заполняли стоящие кругом неподалеку от стадиона пластиковые стулья, потому что Блэк, по-видимому, не любил торчать в аудитории. Все кутались в шарфы, натягивали перчатки и шапки.

Я копался в сумке, которая лежала на соседнем стуле, в поисках своего экземпляра «Qwerty-автомата», как вдруг рядом раздалось:

– Привет.

Я поднял голову. Голосом оказалась студентка из кафе; ее светлые волосы так ослепительно сияли на зимнем солнце, что я сощурился.

– Эм, привет.

– Не занято?

– Нет, нет – я переложил сумку себе на колени. – Прошу.

– Спасибо.

Она опустилась на сиденье, и мы наблюдали, как Эндрю Блэк обходит дальнюю часть круга, раздавая скрепленные листы формата А4.

– Мистер Мондеграсс, – сказала она, не сводя глаз с Эндрю.

– Ага.

– Как попили кофе?

Я вскинул брови.

Она засмеялась.

– Зато на лекцию бесплатно попал. Повезло.

Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. Неловкая тишина не заканчивалась.

«Скажи что-нибудь, Куинн».

– Между необходимостью платить и возможностью получать плату – огромная разница, – сказал я.

«Вот это ты выдал, конечно», – пронеслась мысль.

– Согласна.

– Это…

– Из «Моби Дика», я знаю.

Я кивнул:

– Неплохая книга.

«Неплохая книга»?

Все это время я рылся в сумке в поисках книги, и, наконец, нашел ее. Когда я поднял глаза, Блэк внезапно оказался рядом, вручил нам несколько скрепленных страниц, а потом пошел дальше. Девушка несколько секунд наблюдала, как он движется по кругу, затем протянула мне руку.

– Имоджен.

– То…

– Томас Куинн, – кивнула она. – Я знаю вас. Вы – первоклассный молодой писатель, блестящий новеллист-дебютант и сын легендарного доктора Стэнли.

Хотел бы я увидеть свое выражение.

– Я экстрасенс, – усмехнулась она, а потом указала пальцем на мои колени. – А еще все это написано на обложке вашей книги.

Началась лекция. Одна из студенток зачитывала свою историю, в то время как группа отслеживала текст по выданным распечаткам. Мне было очень жаль девушку. Судя по всему, писала она по опыту, но явно исходящие от нее печаль и одиночество совершенно не отражались текстом; он вышел поверхностным, пустым и мертвым.

Как только чтение закончилось, началось неловкое обсуждение. Вклад Блэка сводился к нескольким «ясно», парочке «судя по всему, да» и особенно жестокому: «Ну, если вы так считаете…». Студентка сломалась под тяжестью последнего комментария и громким неровным голосом выпалила, что понимает: история неидеальна, но у нее «не вышло убедительно выразить чувства и облечь их в слова».

Блэк, на удивление, не сгрубил и не проигнорировал это заявление. Вместо этого он ненадолго задумался, а потом сказал:

– Слова, как и атомы, по большей части пусты.

Атомы, для справки, на девяносто девять целых девять биллионов девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять процента состоят из пустого пространства, материального в них – только крошечные ядра и вращающиеся вокруг электроны. Далее Эндрю Блэк объяснил группе, что, по аналогии, большинство букв сами по себе несут бесконечно мало значения, но при объединении – когда электроны-согласные притягиваются к протонным гласным в ядре, иногда даже изменяя свое звучание, – они создают материю, слова.

– Слово – это атом разума, – подытожил он.

«Надо это записать», – подумал я.

Однако Блэк не ограничился атомами. Распалившись, он перешел к уровню молекулярных предложений, затем дальше и дальше, все выше и выше, к абзацам, страницам, главам, вплоть до большой орбитальной кривой сюжета и линиям персонажей, вращающихся вокруг центральной темы, а затем, наконец, нарисовал нам идеально изолированную систему – вселенную в переплете. Печатную книгу.

Вся речь заняла около пяти минут, и когда он закончил, я улыбался до ушей. Честно говоря, я был так восхищен, пришел в такой восторг от его безумной дотошности, что на мгновение забыл про книги-двигатели, названых сыновей и грядущей расплате, которой так страшился. Я не испытывал ничего, кроме восхищения, и думал: каким же надо обладать умом, чтобы сформулировать такую стройную теорию? Но потом увидел, как Эндрю Блэк поправил складки на брюках, дабы те шли идеально ровно, и осознал, что этот человек никогда в жизни никаких теорий не формулировал.

Я повернулся к Имоджен; она выгнула бровь, словно говорила: «Вот это речь, да?» – и в то же время: «Добро пожаловать в сумасшедший дом».

Я смотрел на нее, гадая, что же, черт возьми, только что произошло.

* * *

Когда я наконец сел в обратный поезд в Лондон тем вечером, я принял решение забыть прошедший день. Я свою часть выполнил: явился на встречу, поучаствовал в лекции. Для чего все это затевалось – не моя проблема. Я познакомился с Эндрю Блэком, как и обещал, взглянул ему в глаза – и хватит. Можно было оставить Блэка, его слова-атомы, книги-двигатели и всё тому подобное там, на севере, позади.

Но я не смог.

Вопросительный знак маленьким чернильным рыболовным крючком зацепился за разум, и как бы я ни старался, я не мог освободиться. Весь путь домой я раз за разом прокручивал события дня и непонятные ответы и заявления Эндрю Блэка в поисках единственного, общего знаменателя для всех этих странных поступков, и был уверен, что он точно есть, просто я умудрился его упустить.

Сначала я предположил, что у Блэка хроническая непереносимость незаконченности. На какое-то время догадка казалась мне верной: разочарование в самом начале встречи было вызвано тем, что я не дал ему полной информации, необходимой для ответа, а затем, в кафе, я спросил, понравилась ли ему моя книга, и он не смог ответить, потому что не прочел ее до конца. В принципе, идея законченности вполне вязалась с вопросом «а что, если не двигатель?», хоть и с натяжкой: ведь незаконченные, несобранные двигатели не будут работать, не так ли? И разве желание увидеться со мной после смерти отца не говорит о некой потребности законченности, катарсиса? Но как тогда насчет «слово – это атом разума»? «Вселенная в переплете» из его монолога на лекции тоже не противоречила моей теории, но вот все предшествующее про орбиты, материю, молекулы, протоны и нейтроны… Это все не только про законченность, но и сложноструктурность: движущиеся части, гармоничные системы – все это очень похоже на техническое описание двигателя. И его эта педантичная, неловкая манера разговора – от нее ведь тоже веет чем-то механическим. Все это точно как-то связано; я не знал, каким образом, но точно связано.

Я откинулся на спинку стула, шумно выдохнул, и только тогда осознал, что, наконец, расслабился. Законченность – не совсем верный ответ. А какой верный, я понятия не имел.

Я долго смотрел в окно поезда, наблюдая, как сумерки опускаются на широкие пустые поля. Мимо проносились маленькие городки, ряды желтых мерцающих уличных фонарей, окна гостиных и спален, запечатлевшие, словно фотоснимки, моменты жизни жильцов. Я купил кофе. Поискал зарядник для садящегося телефона, но когда вывалил все содержимое сумки на сиденье рядом и внимательно все прошерстил, пришел к выводу, что забыл его в утреннем поезде. В итоге прижался лбом к стеклу, закрыл глаза и погрузился в вибрации поезда, проникающие глубоко в череп.

Я заснул, проснулся, снова задремал.

Поезд пронесся мимо соснового леса, деревья стояли длинными идеальными рядами. Из-под полуопущенных век я наблюдал за линией стволов и темными промежутками между ними. И тут меня осенило.

Фишкой Эндрю Блэка была не законченность, а порядок.

Я встрепенулся.

Механизмы, атомы, орбиты, двигатели, потребность в полном и четком вопросе, чтобы дать полный и исчерпывающий ответ, даже эти чертовы складки на брюках – все это указывало на какую-то хроническую зависимость или маниакальную потребность в порядке. И говоря «порядок», я имею в виду тотальный порядок, порядок во всей его полноте, до последней детали; желание, чтобы правильные вещи происходили в правильных частях правильной структуры в правильное время, предсказуемо и систематично, постоянно и всегда.

Я осознал, что улыбаюсь, думая: «Порядок. Вот оно. Вот и ответ».

Более того, я понял, что могу проверить свою теорию.

«Когда поезд прибудет на Кингс-Кросс, – подумал я, – отправлюсь прямиком в привокзальный книжный магазин. Если я прав насчет Блэка, то его роман станет доказательством».

Так и получилось. Его книга подтвердила мою догадку.

Несмотря на объем, «Двигатель Купидона» – это экономичное чудо, изящный, прекрасно сбалансированный агрегат, в котором каждый момент, каждый поворот, каждый намек находится ровно на своем месте. От первого до последнего слова, от первой до последней сцены шестеренки книги вращаются, создавая то, что инспектор Кливер называет «ходом причинно-следственной связи».

Я просидел за книгой до поздней ночи; она напомнила мне не что иное, как викторианскую механическую модель Солнечной системы со множеством латунных планет и лун, которые с безупречной точностью вращаются вокруг полированного Солнца. Конечно, образ этот зародился еще во время моего пребывания в северной части Англии – все эти разговоры про атомы и орбиты, роман как механизм, – и я не мог от него избавиться. «Двигатель Купидона» больше, чем любая другая книга в моей жизни, была похожа на механизм, причем сложный и прекрасно сконструированный.

Никогда не читал ничего подобного.

13. Двигатель Купидона

В самом начале «Двигателя Купидона» мы встречаемся с высоким взъерошенным мужчиной в белой фетровой шляпе и мятом льняном костюме. Он стоит, прислонившись к дверному проему, весь в крови. Его зовут Морис Амбер, но мы пока этого не знаем. В правой руке он держит окровавленный нож, а к левому уху прижимает телефонную трубку.

– Полиция, – бормочет он. – Вам лучше кого-нибудь сюда прислать.

Вот такое у этой детективной истории начало: мы встречаем персонажа на месте преступления с орудием убийства в руках, так что имеем серьезные основания полагать, что он только что зарезал человека до смерти и именно он впоследствии окажется убийцей.

Получается, никакой это не детектив: интриги-то нет. Однако дело в том, что нас вводят в заблуждение собственные ожидания: мы считаем, что разгадали только что начатую книгу. «Так, раз это детективная история, – думаем мы, – значит, обязательно будет какой-то поворот. Это обманка. Я не дурак, я знаю: этот парень точно невиновен».

Вот так и начинаем симпатизировать Морису Амберу.

Очаровательному, располагающему к себе и невероятно убедительному Морису Амберу. Он способен превратить любой смехотворный бред в логичный и разумный аргумент, любую невероятную историю – в чистую истину. Амбер не образец морали и чести, скорее, он милый пройдоха, неуклюжий Хан Соло в поношенном костюме. Мы понимаем: он не ангел, но он нам нравится, и мы только рады верить, что он, знаете ли, не такой уж и плохой человек.

Сложно понять, что на самом деле происходит на первых страницах, трудно осознать, как умело нас разыгрывают. На первый взгляд кажется, что Блэк стремится сделать жизнь Амбера ужасно тяжелой, вплоть до того, что дает ему интересное прошлое: сначала он был сценическим фокусником, а затем стал проповедником. Задумайтесь: сценический фокусник, ставший проповедником. Невероятно эксцентричная и не заслуживающая доверия предыстория персонажа детективного романа, и все же, когда Амбер в первой главе раскрывает эту информацию офицеру, производящему арест, он делает это с такой иронией и обреченностью, что сразу становится ясно: сделать этого человека козлом отпущения не составит труда. Как только эта идея приходит нам в голову – или, скорее, как только она осторожно попадает в поле нашего зрения, – она надежно фиксируется и начинается тонкий психологический трюк. Во время многочасовых допросов в полиции Морис Амбер никогда прямо не жалуется на свое незавидное положение, читателям приходится домысливать все самим. Всякий искусный мошенник скажет вам: лучший обман – это недосказанная правда. А любой поклонник детективов скажет, что жертва обмана – не только следователь, но и читатель.

Очень смелый, изящно исполненный и прекрасно оформленный гамбит для начала книги. Амбер трансформирует сомнительное прошлое в аргумент, с помощью которого ему удается завоевать не только доверие полиции, но и доверие читателя, поскольку мы воспринимаем его историю через призму ожиданий от жанра и знаем, что в детективах нельзя верить очевидному. И это только первый из целой череды трюков, иллюзий и психологических манипуляций, направленных на то, чтобы жертвы уловок Амбера – как книжные, так и реальные – оставались в его власти. До самого конца его контроль не ослабевает, а сложность уловок только возрастает по мере углубления в текст.

Морис Амбер – высокий, красивый мужчина, с взъерошенными волосами, крепким рукопожатием и кривой улыбкой. В гардеробе у него висят несколько дорогих, слегка поношенных костюмов; а еще он никогда не выходит из дома без оставшейся со сценических времен старой белой фетровой шляпы с подпалинами и выгоревшим полукругом на козырьке. В начале книги Амбер объясняет, что это его счастливая шляпа: в молодости он по глупости решил провернуть на сцене опасный трюк, и если бы не шляпа, то точно бы лишился зрения, так что с тех пор он ее почти и не снимает. Немного позже он признается, что есть еще одна причина: шляпой он оправдывает постоянный слабый запах дыма, но на самом деле тот остается от манильских сигар, которые Амбер давно пытается бросить курить. Есть третье, совершенно другое объяснение, которое мы встречаем в середине романа. К этому моменту инспектор Максвелл Кливер – наш следователь и герой – понимает, что серия убийств, за одно из которых как раз таки и арестовали Амбера на первых страницах, была частью крупного подпольного заговора. Несмотря на то что это доказывает невиновность Амбера, Кливер снова вызывает его в участок на допрос. Амбер едет в полицейской машине с сочувствующим ему Дэном Вейберном (офицером, проводившим в первой главе арест, и неохотным напарником Кливера), и только они въезжают на парковку у вокзала, как ни с того ни с сего Амбер делает заявление, от которого все холодеет внутри. Дэн расспрашивает Амбера о самых опасных фокусах, и тот признается, что его верную белую шляпу подпортил вовсе не неудавшийся фокус, а священный огонь от неопалимого куста, рядом с которым он получал священные наказы от Бога.

Мы потрясены – не только осознанием того, как сильно полюбили Амбера и как быстро встали на его сторону, но и мгновенным желанием проигнорировать или рационализировать его заявление, дабы мы могли по-прежнему любить его и быть на его стороне. И когда его серьезное выражение лица меняется, мы испытываем огромное облегчение.

– Я шучу, Дэн, – улыбается он, дружески похлопывая офицера по плечу. (И нас как будто бы тоже, судя по ощущениям от этой фразы.)

Вейберн смеется, мы смеемся, и повествование идет дальше. Но что-то изменилось. В нас снова пробудилось сомнение. Роман начался с вопроса «А точно ли он виноват?», который потихоньку сменился другим: «А точно ли он невиновен?» С этого момента «Двигатель Купидона» полностью углубляется в раскрытие тайн псевдозаговора, накопившихся за первую половину, разоблачению десятка фокусов, лжи, дьявольски хитрых уловок и обманов. Пока мы, к своему потрясению, не оказываемся там, откуда начали: Морис Амбер – хладнокровный убийца; он несомненно виновен.

Вот так вот. Казалось бы, можно на этом и закончить. Наш герой-детектив, инспектор Кливер, распутывает сложный сюжет и раскрывает дело, так что, получается, история подошла к концу, – но нет. Благодаря невероятной силе убеждения Амбер снова вступает в игру: в самый последний момент он сбегает из-под стражи. Надо отметить: этого не должно было произойти. Это побег, который должен положить конец всем побегам. Амбер словно проворачивает фокус с освобождением из закрытого ящика – только выбирается он на этот раз из традиционной структуры детективной истории, избегает неизбежного «разоблачения на последней странице», которое случается со всеми детективными злодеями с самого зарождения жанра. В итоге история заканчивается лишь благодаря невероятно жестокому поступку со стороны нашего героя в дополнительной главе. В результате бездействия инспектора Кливера Морис Амбер получает ранение в горло от оторвавшегося стального троса и навсегда лишается своего сильнейшего оружия – слов. Вся последняя страница книги отведена на тщетные попытки Амбера заговорить, пока он истекает кровью на полу склада; «Двигатель Купидона» оканчивается искаженными стонами без капли смысла.

На этом моменте вы, возможно, зададитесь вопросом: «Как, черт возьми, такой зажатый и неуклюжий человек, как Эндрю Блэк, мог создать такого очаровательного и харизматичного персонажа, как Морис Амбер?»

Видите ли, все романы обманчивы, даже самые незамысловатые.

Очень часто романы – как и, в принципе, многое в жизни – оказываются не так просты, как кажется на первый взгляд. Когда вы читаете «Властелина колец», вы не видите Фродо, не слышите слова Гэндальфа. Вам кажется, что видите, но это иллюзия. В реальности вы всего лишь видите перед собой ряды темных символов на белой поверхности, а слышите и вовсе ровным счетом ничего. Вы также чувствуете, что время в тексте идет. Еще одна иллюзия. В романах нет времени. Потому что энтропия одинакова что на первой странице, что на последней. Например, если персонаж разбивает дорогую вазу на семьдесят восьмой странице, то на семьдесят седьмой она всегда будет цела, и вы можете вернуться на эту страницу в любое время. Страница семьдесят семь сосуществует со страницей семьдесят восемь. Они обе всегда доступны. Понятное дело, после семьдесят восьмой страницы вы, скорее всего, пойдете дальше, на семьдесят девятую, потому что так читаются книги – движение всегда на восток, – но если вдруг вернетесь, чтобы перечитать отрывок, то будьте уверены: ваза будет целой и невредимой на первых семидесяти семи страницах книги. Вам только кажется, что время в книге идет. Это иллюзия, созданная взаимодействием читателя, писателя и текста.

И вот что любопытно – отчасти это ответит на вопрос, как Эндрю Блэк смог создать Мориса Амбера, – отрывок, на прочтение которого читателю требуется десять минут, автор может писать десять часов, десять недель или даже десять лет.

Понимаю. Все относительно.

Становится тревожно на душе, когда об этом задумываешься.

Тревожно, потому что, читая роман, вы проглатываете годы писательской жизни за считаные часы. А еще потому, что я понимаю: читатели вообще не в курсе этого временно`го несоответствия. Для читателя все происходит следующим образом: слова ведут вас по странице в определенном темпе – быстром, неторопливом, гнетуще-медленном, – и создается ощущение, будто автор рядом, будто вы вместе то крадетесь, то несетесь сломя голову, то останавливаетесь, чтобы перевести дух. Но ощущение обманчиво. Все происходит совсем не так. Истина такова: мне потребовалось сорок восемь минут, чтобы написать отрывок, который начинается со слов «Становится тревожно» и заканчивается здесь; сорок восемь минут, чтобы построить петляющую дорожку со спусками и подъемами. Проработать, утрамбовать и выровнять покрытие, сделать все возможное, чтобы вы не споткнулись и не упали по пути. А сколько потребовалось времени вам, чтобы прочесть этот кусок и дойти до конца этого предложения?

Автор задает темп, в котором должен путешествовать читатель, но сам писатель двигается в совершенно ином темпе. Очередная иллюзия. Временны`е отношения читателя и писателя с текстом отличаются на порядок; в рамках книги они движутся во времени с совершенно разной скоростью. Итак, хоть читателям и может показаться, что Морис Амбер спонтанно выпалил идеальную, изящную, остроумную ремарку, мы должны понимать, что автору потребовались месяцы, чтобы написать и переписать эту короткую фразу; он потратил кучу времени, чтобы выверить каждую букву и знак препинания.

Таким образом, время – это секретный ингредиент, который позволяет социально неловким авторам с непростым характером создавать персонажей, подобных Морису Амберу, и искусно преподносить результат, на который ушла хренова туча времени.

* * *

Возвращаясь к «Двигателю Купидона»: раз уж мы говорим о главном злодее, нельзя не упомянуть и главного героя.

Кливер – необычный персонаж. Он никому не нравится. Ни коллегам, ни своей семье, ни – по крайней мере, поначалу – читателю. Невысокий лысый человек в тускло-сером костюме; неприветливый педант, зацикленный на правилах и инструкциях. Все должно быть на своих местах, происходить в нужное время, без всяких сюрпризов, исключений и оправданий. Ему чужды любезности, у него нет воображения, он ничему не удивляется. Естественно, благодаря этому он единственный, кто способен видеть Мориса Амбера насквозь. Поначалу именно поэтому он нам и неприятен: Амбер обладает притягательной индивидуальностью, а Кливер… Кливер в некотором роде засранец. Но постепенно все меняется.

Я удивился, какой сильной симпатией я проникся к Максвеллу Кливеру во второй половине романа, тем более что сам детектив очень мало что для этого делает. Кливер не переживает то, что голливудские сценаристы называют эмоциональной эволюцией персонажа; читателю не дается никаких объяснений, никакой предыстории, которая хоть как-то могла бы оправдать персонажа. Максвелл Кливер не вписывается в мир, да и не горит желанием этого делать. Несмотря на унылый, неприятный характер, Максвелл Кливер ведет себя так, будто у него есть четкий моральный компас; он поступает так, как считает правильным; всегда честен, несмотря ни на что, и постоянно приходит в ужас от праздности человечества в целом. У него есть работа, дом, жена. И на этом все. Кливер – белый лист, и тот факт, что невысокий, лысый, упрямый персонаж, который никому не хочет нравиться, является центром такого великого, замысловатого романа-механизма, не может не вызывать уважения и восхищения. Как только мы проникаемся симпатией к этому засранцу, двойственные речи Мориса Амбера становятся неприятными, настолько приторно-сладкими, что от них начинает тошнить.