Текст книги "Зимний пейзаж с покойником"

– Да ничего еще! Я только вчера с ним встретилась и изложила ситуацию. Фамилия его Дурасов, может, слыхали? У него безупречная репутация.

Стас неплохо знал детектива Толика Дурасова – этот бравый парень специализировался на трудных и дорогих бракоразводных делах. Особо он славился тем, что поставлял клиентам железные доказательства супружеской неверности. Каким-то чудом добывал он фото– и видеоматериалы великолепной четкости, длинные записи любовных вздохов, мужские трусы со следами губной помады и лифчики с каплями неопровержимого генетического материала. Впрочем, найти таинственную дочь-самозванку Дурасову тоже было под силу.

– И вы допускаете, что у вашего мужа могла быть внебрачная дочь? – спросил Галину Павловну Самоваров.

Он был абсолютно уверен, что она ответит «нет».

– Все вы, мужики, кобели! – сказала вдова с тихим осуждением.

Майор про себя усмехнулся: «Вот тебе, Самоваров, и скелеты – в новеньких шкафах они тоже водятся».

Вслух же он спросил Галину Павловну:

– Что конкретно собирался предпринять ваш детектив?

– Не знаю! Он сказал, чтоб я не беспокоилась, что проходимку он из-под земли достанет – это его ноу-хау. После нашего возвращения из Бад-Хофгостайна он обещал…

Сыщики так и не узнали, что посулил Галине Павловне Дурасов: грохот страшной силы разразился прямо над их головой. Первым делом Стас подумал: уж не теракт ли? Нет, на взрыв не похоже. Могло, конечно, рухнуть какое-нибудь особо крупное изделие впечатлительного итальянского дизайнера, но кто сумел сдвинуть его с места?

К грохоту примешался дикий крик – неясно, мужской ли, женский, – затем упало еще что-то тяжелое. Зазвенели стекла, подключились новые истошные голоса. Все перекрыл низкий, могучий лай Мамая.

– Что там такое? – удивился Стас.

Галина Павловна вздохнула над чарочкой:

– Это наверху, в малой гостиной. Наверное, Мамай снова в дом влез. Только почему он бьет стекла?

Глава 8
Немного справедливости

24 декабря. 00.20. Суржево. Дом Еськовых. Малая гостиная.

– Я убил Еськова! Да, я! И ничуть не жалею об этом!

Аристарх Жебелев, охранник Серега и Димон Можжин втроем с трудом удерживали барда Стрекавина. Бард отчаянно рвался вон из пиджака и грубых чужих рук. Раз ему все-таки удалось выскользнуть. Он ринулся вперед, не разбирая дороги. Тошик с Алявдиным стояли в дверях, и Алявдин успел выставить на пути барда ногу в радужно замызганном ботинке. Беглец был остановлен. Просто удивительно, откуда в этом невысоком узкогрудом человеке взялось столько силы!

– Нализался до… – со знанием дела пояснил Серега. – И где он выпивку взял?

– Ты не рассуждай, ты держи крепче! – потребовал Арик.

Левой рукой он вцепился в фалды бардовского пиджака, а правую потирал о бок: Игорь Петрович умудрился ее укусить.

– Ага, крепче! А потом у него перелом, – возразил Серега. – По судам меня затаскает на…, как в прошлом году наш сосед…ый, Барикадзе.

– Мы все будем свидетелями, что с вашей стороны это была необходимая оборона, – подбодрил Серегу голос Лундышева.

Андрей Викторович, оказывается, стоял поблизости, за портьерой, обширной, как занавес областного театра. Наружу он выглядывал лишь изредка. Пугливая Люба Ажгирей стояла с ним рядом и вскрикивала, когда Стрекавин дергался, пытаясь вырваться. Одновременно с ней подавал голос Мамай, который тоже пробрался на место происшествия. Псину сдерживали Зина и Санька Еськов.

Майор влетел в малую гостиную в самый разгар суматохи. Страшным голосом он заревел:

– Что здесь происходит?

За майором подоспели и Самоваров, и Галина Павловна, которая оказалась очень быстроногой в тапочках. Задавать вопросов она не стала, а сразу выкрикнула вывод:

– Ужас! Ужас! Ужас!

Было чему ужаснуться: малая гостиная, выдержанная в бело-золотых тонах, оказалась полна орущего народу. Стрекавин извивался, колотя по паркету дырявой пяткой, Мамай лаял. Со стены свалился эстамп. Он осыпал паркет осколками стекла, которые сверкали зловеще.

В углу гостиной лежала опрокинутая тумба: это именно она при падении наделала столько шуму. Сейчас тумба выглядела мирно и даже не казалась слишком большой – всего лишь по грудь Железному Стасу. Правда, ссыпались с нее и обратились в черепки какие-то статуэтки, наверняка ценные. Ужас, ужас!

– Что здесь происходит? – повторил майор свой вопрос.

Вдобавок он топнул ногой так, что стекла и осколки фарфора, звякнув, подпрыгнули на полу. Все смолкли, даже Мамай.

– Тут убийцу поймали, товарищ майор, – бойко доложил Тошик Супрун.

– И кто же это?

– Я! – вскричал бард истошным сорванным тенором. – Пишите: я убил негодяя Еськова. И страшно этому рад! Везите меня в тюрьму.

Галина Павловна взвизгнула:

– А я вам что говорила? Это он!

В один прыжок вдова очутилась рядом со Стрекавиным. Никто и моргнуть не успел, как она вцепилась в бороду певца. Тот закричал совсем уж нечеловеческим голосом. Стас бросился на выручку и с трудом разжал сильные руки вдовы, которые, отпустив бороду, тут же сомкнулись на горле врага. Стрекавин кричать перестал. Он захрипел.

– Госпожа Еськова, уймитесь! – рычал майор, деликатно борясь с несчастной женщиной.

На помощь другу пришел Самоваров. Он выбросил из вазы букет хризантем и выплеснул в Галину Павловну оставшуюся воду. Минутного замешательства хватило, чтобы оттащить вдову на ближайший диван. Самоваров усадил ее там и попросил успокоиться. Она не слушалась.

– У, мерзавец! Я знала! Я удушу его вот этими руками! – кричала она, пытаясь всем показать свои руки, которые не отпускал Самоваров.

– Тихо! – приказал Стас. – Всем разойтись! И собаку уведите.

Но разошлись только коллеги покойного по бизнесу и Санька с Мамаем (Санька, правда, скоро вернулся). Стрекавина и Галину Павловну оставили в гостиной. Их надо было насильно удерживать в покое для их же собственной безопасности.

– Ничего не понимаю… Певец – убийца? Муть какая-то, – тряс головой и морщился майор. – Чушь собачья! И как он умудрился так напиться?

Стрекавин качнулся в Серегиных объятиях. Руки его тоже были несвободны, поэтому он сделал жест ногой:

– Я трезв как стекло! А вы все – убожества. Я презираю вас.

– Он тут из бара какую-то литровую бутылку достал и всю выпил. Без закуски, – сообщил Арик. – Кажется, бренди.

– Бренди? Что греки нам подарили? Ах ты подлец! – встрепенулась Галина Павловна.

Стас гаркнул:

– Всем молчать! А я буду задавать вопросы. Прежде всего я хотел бы знать, куда подевался следователь прокуратуры Рюхин? Что-то давно я его не видел.

– Наверное, он до сих пор опрашивает свидетелей в соседних домах, – сказал Самоваров. – Это я ему посоветовал…

– В такое-то время? За полночь? – удивился Стас.

– По горячим следам. Можно было, конечно, подождать и до утра…

– Ладно, черт с ним! Певца я сейчас сам допрошу в отдельной комнате.

Стрекавин громко запротестовал:

– Я не хочу в отдельной! Мне надо, чтоб все знали! Чтоб все меня слышали! Это публичное заявление. Я требую! Можжин, сейчас будет сделано заявление для средств массовой информации. Где ваша камера? Я имею на это право!

– Ладно, – устало согласился Стас, – садитесь вон на тот диван…

Галина Павловна вскинулась снова:

– Только не на диван! Посмотрите, какие у него штаны!

– Хорошие штаны, – дыша во все стороны греческим бренди, возразил бард. – Вы все, вместе взятые, их не стоите! Я требую…

Стас оглядел костюм Игоря Петровича и распорядился усадить его на стул. Серега и Аристарх встали рядом и чуть позади, как почетный караул.

Майор сказал барду:

– Хотите о чем-то заявить – заявляйте, только не орите как резаный. Я бы, правда, предпочел, чтоб вы сперва проспались.

– А я требую, чтоб он сейчас же все рассказал, – крикнула Галина Павловна.

– И расскажу, – угрюмо огрызнулся Стрекавин. – Слушайте все: я убил Сашку Еськова. За что? За то, что он негодяй. Законченный негодяй.

– И это все? – спросил Стас, минуты две ждавший продолжения. – Нельзя ли поконкретнее? Что такого покойный вам сделал?

– Подлость он сделал… Он огулял девушку, Ирку. Впрочем, не он один… Главное, он ни копейки не дал на воспитание моей дочери. Ни копейки! Я отказывал себе во всем, выбивался из сил, а он… Я и сейчас работаю как вол. Я много выступаю и еще веду четыре кружка, а он…

Стрекавин смолк и, кажется, собрался вздремнуть.

– Что он? – крикнул барду в ухо майор.

– Он? Очень просто: он умер. Мы все умрем. И пусть у него золотые диваны и собака нечеловеческих размеров… А Ирка сейчас в Австралии… Почему? Зачем? Мы все сошли с ума, вам не кажется?

– Нет, – твердо ответил майор. – Вы бы пошли, Стрекавин, душ холодный приняли.

– Да не пущу я его в свой душ! Потом надо будет дезинфекцию делать, – откликнулась с дивана Галина Павловна. – Вони на неделю! Пусть он лучше говорит, что за Ирка? Что за дочь такая? Это она письмо прислала? То, что я вам на кухне показывала?

– Письмо? – слабо улыбнулся Стрекавин.

Из агрессивного буяна он странно быстро превратился, что называется, в зюзю. Голос его стих почти да шепота, глаза заслезились и кротко уставились в угол, голова свесилась набок, так что Сереге приходилось поддерживать ее огромной ладонью.

– Письмо написал я, – признался бард. – Если б вы знали, как трудно все объяснить…

В прошедшем времени.

Нет, совсем не такой виделась Игорю Петровичу эта сцена! Дома он много раз прогова ривал ее про себя, а некоторые особо удачные реплики даже выучил перед зеркалом. И ведь хорошо получалось: взгляд исподлобья, с искрой, брови нахмурены, голос глубокий – разит в самую точку!

Теперь все пропало. Не вышло сказать того, что хотелось, даже мины нужной сделать не удалось. Это все оттого, что у Еськовых он оказался случайно. Судьба! И зачем Можжин потащил его в Суржево? Зачем именно в этот дом? Зачем был шум, и смятение, и милиция? Зачем, наконец, подвернулась эта дурацкая бутылка? Слишком легко свинтилась с нее пробка! Гортань обожгло и продрало адски – будто назло ему, Игорю Стрекавину, лично, а также всему хорошему, что есть на свете. И эту пакость они называют бренди?

Когда-то он любил Ирку. Неужели тридцать лет уже прошло? Про все это он и думать забыл, а тут даже имя сорвалось с языка. Правда, сейчас, после бренди, о той любви он мало что мог припомнить – только свои песни, петые сто раз, вызубренные лучше, чем таблица умножения. Да, Игорь Петрович до сих пор путал, сколько будет семью восемь, но иногда даже во сне мычал, профессионально перебирая на одеяле воображаемые струны:

 
Я вернусь, обернусь,
Не узнаю, вломлюсь —
Здесь шаги и темно,
Сном повито окно,
Ты стоишь в темноте,
Долготе, высоте…
Ты меня позови,
Не казни, не гони,
Помяни и прости,
И опять отпусти
На мою середину пути…
 

Теперь он даже подзабыл, как Ирка выглядит. Приходят на ум только ее фотографии, которые до сих пор валяются в нижнем ящике стола. Натыкаясь на них, Игорь Петрович всякий раз силится понять, почему он сходил с ума по большеротой этой девице с глазами густо обведенными черным. Как он боялся заглянуть в эти черные рамы! За ними цвела неземная синева. Или не было никакой синевы? Что-то серое и даже с желто-зеленым, как выяснилось позднее.

– Ирка вчера так напилась, что на столе плясала. Совсем без ничего! Не вру, спроси любого – в двести шестнадцатой комнате, у Юрки Михеева. Весь химфак сбежался.

– Погода хорошая, на природу тянет. Возьмем-ка бутылку и Ирку Верещагину…

– Всем известно, как Ирка сессию сдает. У нее специально и белье для этого отложено – трусы-недельки и лифчик-анжелика.

– Брось, Стрекавин, с Иркой не спал только ленивый!

– Первый курс, пацанов, Ирка уже охватила поголовно. А ведь только седьмое октября. Ой, что будет!

– Да Ирка и за сигаретку готова…

– Убью, если еще раз скажешь такое!

Никого Игорь убить не мог – сам умирал. От любви. Только на третьем курсе он первый раз осмелился к ней подойти. Гуляли тогда по институтской лестничной площадке сквозняки. Они пахли железом и январской стужей. Скучно белел за окном снег. Ирка Верещагина сидела на подоконнике, свесив длинные ноги, и курила. Игорь так и прошел бы мимо, как всегда – обмирая и улетая мысленно в бесконечную гудящую трубу восторга. Но тут он остановился: никогда такой Ирки он не видел. Ее рот распух и растрескался чудовищно, нос обратился в сливу, а вокруг глаз угольными лучами размазалась тушь.

– Вы плачете? – изумленно спросил он.

– Проходи, – сипло, в нос ответила Ирка.

– Может, вам помочь?

Ирка потянула носом, а из горячих губ выпустила струю дыма.

– Ты вроде на гитаре играешь? Видела, – вспомнила она. – И чем ты можешь мне помочь?

– Я сделаю для вас все, что угодно, – ответил Игорь скудным чужим голосом.

– Прямо что угодно? Может, и женишься? – усмехнулась она.

– Женюсь.

– Тогда пошли.

Она, конечно, просто развлекалась. Она, конечно, хотела свои огорчения размыкать какой-нибудь несусветной дурью. Она, конечно, не думала даже о том, что будет завтра. Или думала?

Из облупленного здания районного ЗАГСа они вышли под руку. Ирка больше не плакала. В загсовском туалете она умылась и заново обвела черным глаза. Синевы в них не было, но что-то блестело.

– Ну вот, заявление подали, теперь пойдем к тебе, – сказала она.

– У меня мама дома.

– Ну и что! В том и хохма.

Они прошли по улице Кирова еще немного, скрипя снегом и спотыкаясь на ледяных ухабах. Ирка снова заговорила:

– Знаешь… Ой, не запомнила что-то, как тебя зовут?

– Игорь. Стрекавин.

– Учти, Игорь, у меня проблемы. Я на третьем месяце.

– Что?

– Обыкновенно что: залетела.

Игорь подумал и сказал:

– Это даже хорошо. Нас теперь быстрее распишут, и ты не успеешь передумать.

– А ты не ревнуешь? Не хочешь знать от кого?

– Не хочу. Я тебя люблю уже три года. Еще сегодня утром я даже представить не мог, что буду с тобой разговаривать. И вдруг такое! Я иду и боюсь, что проснусь. Я самый счастливый человек на свете.

– Ну и дурак же ты!

– Пусть.

Она остановилась, заглянула ему в лицо, как будто хотела запомнить, потом наклонилась (она почти на голову была выше) и поцеловала своими жаркими большими губами, которые сладко отдавали табаком.

Удивительно, но они в самом деле расписались! Игорь не верил в это чудо до последней минуты. Толстая загсовская тетка, без всякого парада, в пегой вязаной кофте, уже поздравляла их, и его мама плакала, и свидетели – Вовка Панин и Ленка Соломатина – переминались с ноги на ногу и хихикали, а он все не верил.

– Я взялась за ум, – во всеуслышание объявила Ирка, перебив загсовскую тетку, которая снова завела что-то про идущих куда-то вместе.

Молодые поцеловались. Иркины губы, как всегда, пахли сигаретами. У Игоря от этого запаха сердце колотилось уже привычной жадной страстью. Он так долго не отпускал Иркины губы, что хихикать начала не только Ленка Соломатина, но и тетка в пегой кофте.

– Стрекавин, ну ты даешь! Молоток! – басил Вовка.

Игорь про себя тоже радовался: «Да, я молоток!», только палец, на котором было холодное новенькое кольцо, казался чужим.

Вопрос, от которого он поначалу шарахнулся, Игорь все-таки задал. Позже задал, месяца через три. Они с Иркой тогда препирались каждый день, больше из-за того, что Ирка курила. Стакан-другой тоже легко могла пропустить, а в животе у нее уже вовсю брыкался ребенок; странно было видеть, как невидимая ножка волной поднимает шелковую растянутую кожу. Ирка це лыми днями бездельничала. Она смеялась без причин, звонила кому-то, часто уходила куда-то надолго и нисколько не стала понятнее и ближе. Игорь страшно боялся, что однажды она вот так уйдет и домой больше не вернется. Маялся он теперь от любви пополам с ревностью.

– От кого? – наконец спросил он.

Ирка расхохоталась своим громадным ртом, своими красными всемогущими губами. С оттопыренным животом и огрубевшим лицом была она теперь и безобразна, и знакома до последней жилки, и прекрасна. Он бы умер без нее.

– Представь, сама не знаю от кого, – заявила Ирка, отсмеявшись. – Кажется, от Кучерова. Но я не уверена. Или от Бергера.

– От Бергера? Который по техпроектированию?

– Я же говорю, не уверена. И не нуди. Не люблю!

«Она никого не любит. Меня особенно», – говорил себе Игорь и хотел то лечь под электричку, то выброситься из окошка на асфальт, то захлебнуться в ванне.

Когда родилась Ульяна, все эти планы пришлось бросить. Ему с матерью (она нарочно ушла на пенсию, хотя раньше грозилась сидеть в своей редакции до девяноста лет) ребенка надо было купать, пеленать, кормить смесью «Малыш».

А Ирка в самом деле однажды пошла к подруге и не вернулась! На третий день она позвонила. Трубку взяла мать Игоря. Ирка с ходу сказала, что влюбилась, что надо им с Игорем теперь развестись, потому что она фактически уже замужем за другим, каким-то инспектором ГАИ.

Услышав новость, Игорева мать онемела. Она испуганно прижала к себе крошку Ульяну – теперь им предстояла неизбежная и невыносимая разлука. Однако Ирка просила Стрекавиных подержать дочку пока у себя: инспектор жил на подселении с какими-то дьявольскими старухами, которые страшно действовали на нервы. А тут еще ребенок кричать будет!

За Ульяной и даже за разводом Ирка так и не собралась. Зато через полгода к Игорю заявился сам инспектор ГАИ, крупный широколицый парень. Он искал Ирку: она снова куда-то ушла. Про жену Игорь ничего определенного сообщить не мог, и они с гаишником напились с горя. Игорь пел свои песни, инспектор качал большой головой и плакал.

Появилась Ирка только через год. Ей надо было срочно развестись с Игорем, потому что подвернулась наконец настоящая партия: замдиректора знаменитого магазина «Ткани», того самого, что на Толбухина.

Развод прошел тихо. К Ульяне Ирка уже не испытывала никаких чувств, кроме неловкости. Отговаривалась она тем, что детей вообще не любит. Игорь же теперь не любил саму Ирку, хотя она стала гораздо красивее и наряднее, чем та долговязая девица из институтского коридора, что играючи сводила его с ума. Курила Ирка по-прежнему много, много и смеялась. Она научилась водить машину и разбираться в кофе, натуральных мехах и съедобных моллюсках. Хоть куда стала дама, да не та!

Дальнейшая Иркина карьера развивалась неспешно, но все время в гору. Передвижениями бывшей жены Игорь не интересовался, зато инспектор ГАИ (он имел уже другой чин, выше, но Стрекавин всегда звал его инспектором) названивал иногда и сообщал об очередном этапе: мужа-замдиректора сменил сам директор, потом появился генерал-отставник с чудесной квартирой. Генерал умер ровно через три недели после брака, но тут кстати подоспела и перестройка со скоробогатом-кооператором.

Наконец Ирка выехала в Грецию с каким-то местным жителем. Долго не было о ней вестей, и даже гаишник ничего толком не мог разузнать. Только лет шесть назад инспектор напал на ее след. Он радостно сообщил, что грек получил от Ирки мешалкой под зад. Теперь она постоянно проживала в Австралии с новым мужем, состоятельным пенсионером. «Надеюсь, аборигеном?» – фыркнул Игорь в трубку, но инспектор его не понял. Кажется, он гордился Иркиными брачными достижениями и даже считал в чем-то и себя причастным.

Забыть Ирку! Игорь и не думал, что когда-нибудь это случится. А вот случилось – пожалуйста. Зла на жену он не держал, даже благодарен был шалой австралийке за то, что дочку она в свое время не забрала и, стало быть, не лишила его жизнь смысла. Мать Игоря, пока была жива, тоже души во внучке не чаяла.

Ульяна росла вялой, болезненной, трудной. Такие дети созданы, чтоб быть центром вселенной. Игорь часто вскакивал ночами и бросался к Ульяниной кроватке, чтобы удостовериться, что она жива, дышит, не температурит, не кашляет. Он глядел, как она умывается, чихает, надевает сандалики не на ту ногу, – и таял от умиления. Кажется, больше даже таял, чем когда-то от неразумной страсти к Ирке. Он был теперь счастлив навсегда и без всяких условий.

В талантах маленькой Ульяны Игорь не сомневался. Когда она чуть подросла, он решил выступать с нею на сцене. Были заказаны афиши «Бард Игорь Стрекавин и очаровательная Ульяна Стрекавина». Но петь Ульяне не понравилось, слуха она не имела, да и очаровательной, если уж говорить прямо, нисколько не была. Если в нежном возрасте картину смягчала наивная округлость щек и ясный взгляд, то годам к двенадцати она вымахала в здоровенную ширококостную девицу. Потом начала полнеть, а лицо ее всегда было безнадежно грубо.

Когда Ирка заявляла, что по поводу отцовства колеблется между Кучеровым и Бергером, почтенными преподавателями родного политеха, ей вполне можно было верить. Она в самом деле ничего наверняка не знала. Но Ульяна чуть подросла, и кандидатуры обоих преподов отпали сами собой. Дитя было рыжим, толстоносым, большеногим и как две капли воды повторяло облик небезызывестного Сашки Еськова. Этот успешный спортсмен (кажется, борец-тяжеловес), душа компании и комсомольский вожак, учился с Иркой в одной группе, так что случайного совпадения черт быть не могло. Правда, сама Ирка подтвердить или опровергнуть подобные догадки не могла – она как раз окончательно исчезла из жизни Игоря Стрекавина и блистала среди воротил магазина «Ткани».

То, что Еськов Ульянин отец, Игоря поначалу не огорчило и не обрадовало. Сашка, конечно, тип малосимпатичный, но все же лучше склочного Бергера. Главное, на дочку он не претендовал и даже не подозревал, что таковая имеется. А Ульяну Стрекавин не отдал бы никому! Его мать, хоть внучку и обожала, иногда про себя ехидно сравнивала сына с птахой, выкормившей кукушонка. Действительно, очень уж хрупким и субтильным выглядел бард рядом с крупной рыжей Ульяной.

Сейчас Ульяне было под тридцать. Работала она в скучном офисе и уже пережила несколько романов, которые своей заведомой нелепостью долго отравляли Стрекавину жизнь. Она вконец растолстела, стала раздражительной и мрачной, но пока не была готова угомониться, то есть смириться со своей громоздкостью, некрасивостью и полным отсутствием везения.

Игорь Петрович страшно жалел ее. Он мучился ее незадавшейся взрослой судьбой гораздо больше, чем когда-то ее детскими хворями. Внутри у него постоянно ныло, укоряло, пело, повторялось одно: Ульяна! Ульяна! Почему счастье бегает от тебя?

У самой Ульяны не возникало подобных вопросов. Как многие некрасивые девушки, она была уверена: мужчины не сходят по ней с ума только потому, что наряды на ней из недостаточно престижных бутиков. Действительно, Игорь Петрович все никак не мог наработать и напеть на приличный гардероб. Ульяна понимала, что собственная ее квартира тоже могла бы приманить какого-нибудь мужичка. Однако такой квартиры у Ульяны тоже не было и в помине – из панельной двушки Игорю Петровичу деться было некуда.

Все эти резоны он знал наизусть. О своей ненарядности и неприкаянности Ульяна напоминала почти ежедневно. Она часто плакала, запиралась в спальне и подсовывала отцу женские журналы с отчеркнутыми статьями о моде и стиле. Кружками были отмечены самые эффектные фотографии.

Когда барду на голову сваливался шальной гонорар, Ульяна с самого утра отправлялась на шопинг. К вечеру у нее уже было несколько новых одежд того тусклого цвета, который должен скрадывать полноту. Обновы, конечно, сидели из рук вон плохо – в непонятной надежде Ульяна всегда все покупала на два размера меньше, чем надо. Слезы, судорожное питье воды, упреки и снотворный чай с мятой завершали счастливый день.

Игорь Петрович не был глуп и слеп. Но не терзаться вместе с дочкой, не жалеть ее, не чувствовать себя виноватым он не мог. В конце концов, денег им в самом деле вечно не хватало.

Недавний ноябрьский вечер переменил все. Ульяна уже неделю флиртовала по мобильнику с каким-то загадочным Ростиславом. Наконец они договорились о первой встрече вживую у драмтеатра. Чтобы молодой человек не ошибся, Ульяна послала ему свое изображение, которое слегка подправила на фотошопе. Получилось очень хорошо: ее сослуживицы решили, что это снимок артистки Крючковой в молодости.

Однако встреча не состоялась. Почему? Может, Ростислав просто заболел? Ульяна, правда, приметила какого-то плюгавого мужичка в кепочке, который вертелся вокруг условленного киоска Роспечати. Мужичок тоже не походил на фото Роберта де Ниро, присланное Ростиславом, но Ульяна не сомневалась, что это и был Ростислав. Он несколько раз тоскливо выглянул из-за киоска. Наткнувшись взглядом на Ульяну, длинно сплюнул и побрел к драмтеатру, прикидываясь гуляющим и громко шаркая неновыми кроссовками.

Ульяна с тоской проводила его взглядом. Она была уверена, что от личного знакомства с нею Ростислава удержало ее синее пальто, купленное аж в прошлом году, стало быть, неактуальное, сработанное к тому же на загадочной итальянской фабрике «Шуан Нянь Тао».

– Я сама бы не стала с таким шибздиком знакомиться, – рыдала дома Ульяна. – Но он первый ушел! Причем с такой омерзительной ухмылкой! О, проклятое пальто! Проклятые сапоги! И эта шапочка, достойная бомжихи!

Игорь Петрович гладил дочь по плечу. Он старался вздыхать бодрее, с надеждой, но душа его разрывалась от жалости и бессилия.

Вдруг его взгляд упал на страницу местного журнала «Красивая нетская жизнь». Вообще-то бард подобные издания презирал, а этот журнал прихватил случайно, в столовой пединститута, где проходил его последний концерт. И вот теперь с залистанной глянцевой страницы на него смотрело знакомое толстое лицо. Оно венчало плотную фигуру с большим пивным животом и осенялось пальмой. Под снимком была подпись «Известный нетский бизнесмен Александр Еськов проводит уик-энд на Мальорке». Рядом был тот же живот в гондоле и подпись «Александр Еськов неравнодушен к Венеции». Другие снимки светской хроники запечатлели Еськова на фоне Эйфелевой башни и в обнимку с крокодилом на Каймановых островах.

Словно молния пронзила сознание Игоря Петровича, даже в затылке что-то затрещало. Он слышал, конечно, что Сашка Еськов занялся бизнесом. Но чтобы Сашка так процветал… Тогда как бедная девочка, унаследовавшая его грубое рыжее лицо и неотвязную толщину, бесконечно несчастна и оплакивает сейчас синее пальто, которое не нравится даже шибздикам…

– Тогда я и написал письмо, – вздохнул Игорь Петрович.

Самоваров с интересом спросил:

– И что Еськов?

– А ничего! Он не ответил. Я достал у Генки Добровинского Сашкин телефон и позвонил – женским голосом, конечно, от имени Ули. Сашка грязно послал меня. Я напомнил ему об обстоятельствах моего, то есть Улиного, рождения. Тогда он грязно отозвался о моей бывшей жене, которая сейчас в Австралии. Она никогда не была ангелом, согласен! Но таких слов о себе она не слышала даже от меня – а я многое от нее вынес. Еськов негодяй.

Игорь Петрович тихо заплакал. Сейчас он уже не казался сильно пьяным, хотя от него за версту несло бренди.

Вдруг сочувственную тишину разорвал голос Галины Павловны, тоже слегка нетрезвый:

– Не слушайте, что он тут плетет! Это аферист. Конечно, это было до меня – все эти Ирки и прочее. Но чтоб чья-то дочь оказалась Сашкиной…

– Не верите? – возмутился Стрекавин. – Засуньте руку вот сюда и смотрите!

Он указал бородой на боковой карман своего пиджака. Серега протянул руку и вынул фотографию, вставленную в футляр от проездного. Снимок поднесли к дивану, где сидели Галина Павловна с Самоваровым. Стас, Санька, Тошик и даже сонный Алявдин устремились туда же.

Фотография оказалась хорошего качества и цветная, так что сомнений в отцовстве Еськова ни у кого не возникло. Со снимка смотрела точная копия покойного: тот же крутой лоб и редкие рыжие волосы, тот же неяркий взгляд, та же тяжелая челюсть. Только гладиаторской бородки недоставало.

– Вот так сестренка! – свистнул Санька.

Галина Павловна взорвалась:

– Нет у тебя никакой сестренки! Я не верю ни одному слову этого проходимца. А снимок – просто фотомонтаж!

– Побойтесь бога! – обиженно вскрикнул Стрекавин. – Вы все тут свидетели, все видите эту фотографию. А еще я публично требую генетической экспертизы!

– Не будем пока заходить так далеко, – прервал его майор. – Давайте вернемся к вашей телефонной беседе с господином Еськовым. Что было дальше?

Слезы снова заполнили красноватые глаза несчастного барда.

– Как что? Он послал мою дочь! Вернее, меня. Вернее, мой женский голос. Но это сути дела не меняет. Он послал…

– А вы бы взяли и тоже его послали, – запоздало подсказал сердобольный Алявдин.

– Я не унизился до такой степени! Хотя, возможно, я тоже его послал – сейчас уже точно не помню. Но я его возненавидел. Он отказался помочь дочери!

– С какой стати он стал бы помогать? – возмутилась, скрипнув диваном, Галина Павловна. – Она не его, а ваша дочь. И вообще взрослая тетка уже, на ней пахать можно…

– Попрошу без реплик! Иначе я мигом всех посторонних удалю, – грозно пообещал Железный Стас. – Вы мешаете делать признание.

Игорь Петрович запротестовал:

– Нет, никого не удаляйте! Я хочу при посторонних! Мне уже чуть-чуть осталось. Слушайте все! Я решил убить негодяя Еськова, и я его убил. В мире должно быть хоть немного справедливости. Вот теперь я все сказал. Ведите меня!

И он протянул вперед свои худые руки для того, чтобы на них надели наручники.

На этот раз возмутился уже майор Новиков:

– Э, нет! Так не пойдет! Допустим, ваш мотив нам ясен. Но как именно вы совершили убийство?

– Сами, поди, знаете, – небрежно бросил бард.

– Нет уж, валяйте подробности, – потребовал майор.

– Ну, я его застрелил.

– Из какого оружия?

– Из пистолета.

– Из какого именно пистолета?

– Откуда я знаю? Я в таких вещах не разбираюсь. Я музыкант, а не солдафон.

– Где вы взяли пистолет?

– Не помню! Нашел.

– Где нашли?

– Не помню! В коридоре нашел. Он валялся там, где мы разувались. Я взял пистолет, а тут Еськов топает навстречу, вот я его и убил. Слушайте, чего вы ко мне привязались? Я сделал признание, ведите меня в тюрьму.

– И не подумаю, – зло фыркнул Стас. – Вас можно наказать разве что за дачу ложных показаний и помехи следствию. Сидите тут, врете, красуетесь, а настоящий убийца на свободе и сейчас только посмеивается!

Игорь Петрович испугался и обвел мокрыми глазами присутствующих. Все разом сделали серь езные лица. Бард снова захныкал:

– Ну, почему вы мне не верите? Я убил его, я, я, я!

– В самом деле, – снова встряла Галина Павловна. – Письмо именно этот жулик написал, и дочка у него рыжая. Почему вы решили, что убийца – это не он?

– По кочану, – грубо отрезал Стас. – Давайте прекратим комедию с участием нетрезвых артистов и разойдемся по своим комнатам. Мне работать надо.

Игорь Петрович совсем поник на стуле. Вдруг его посетила какая-то мысль, и он снова налился краской. Вскочив на ноги, он вскрикнул:

– Как, вы не верите, что я способен убить? По-вашему, я слабак? Можжин, вы это слышали? Вы фиксируете происходящее на пленке?